Однажды ты узнаешь

Наталья Соловьева, 2023

История о том, какую большую роль в становлении личности играет семья и как сильно могут повлиять поступки предков на судьбу потомков. Наталья Соловьева искусно сплела жизни нескольких поколений, соединив в одном романе события современности и далекого 1941 года. Отдельного упоминания заслуживает степень исторической достоверности. Автор по крупицам собрала необходимую информацию и правдиво передала атмосферу и быт довоенной Москвы и охваченной войной белорусской глубинки. Этой истории по-настоящему веришь и с трудом сдерживаешь слезы, когда на плечи молодой Нины сваливается очередное страшное испытание. Наши дни: Лиза узнает о смерти бабушки в тяжелый для себя период: ее жизнь и семья разваливаются. Она летит на похороны и вспоминает детство. Лиза так и не простила мать и Ба за нанесенные в прошлом обиды. В квартире бабушки она находит записи – исповедь, которая навсегда изменит не одну жизнь. Ба делится с внучкой своей историей, начавшейся в далеком 1941 году. 1941 год: Нина полна надежд и верит, что впереди ее ждет прекрасная, благополучная жизнь. А какая еще может быть у москвички, отличницы и единственной дочери состоятельного отца? Но одна ошибка меняет все. Городской девчонке придется жестоко заплатить за юношескую самоуверенность и наивность. К тому же все это происходит накануне войны…

Глава 3

На следующий день я пошла в школу, хотя учиться страх как не хотелось — день был ясный, солнечный, мне не терпелось с одноклассницами, Татой Малышевой и Кирой Головиной, поехать на Чистые пруды на каток. Компания у нас была девичья — мальчишки нас не интересовали. Может, потому что в классе нашем все подобрались какие-то тщедушные и неинтересные — не знаю. Тата была полненькой кудрявенькой блондиночкой, простодушной инфантильной академической дочкой. А Кира — ее противоположностью: резкой, язвительной черноглазой брюнеткой с короткой стрижкой. Кира была дочерью, как я потом поняла, репрессированных.

Последний урок как назло задержали — учили делать перевязки. В те годы военщины было много: тренировались надевать противогаз — сдавали норматив. Изучали оружие, отравляющие вещества. До сих пор помню их названия: газообразных — хлор, хлорпикрин, фосген, дифосген и жидких — иприт, люизит. Как раз шел фильм «Если завтра война…», там немцы применили отравляющие газы, а наш герой погиб, не успев надеть противогаз. После заключения с немцами пакта о ненападении фильм тут же сняли с показа — мне это почему-то запомнилось.

Еще выполняли нормативы ГТО — «Готов к труду и обороне». Попробуй не выполни… Накануне, до сильных морозов, сдавали нормы по лыжам. Норма — 22 минуты, а я прошла за 20. Срезала углы в трех местах, но никто не заметил. Тогда мы не задумывались, нужно — не нужно. Делали — и все. Время было такое. У нас была сандружина — учились переносить «раненых», оказывать первую помощь, собирать санитарную сумку. В начале войны с этими знаниями многие пошли санитарками на фронт.

Мне эта военщина казалась невыносимо скучной. Помню, как крутила в руках размотанный несвежий бинт и вспоминала вчерашний поход в консерваторию, бедного Рахлина. Эту неприятную встречу с папиным начальником и его холеной женой. Начальники в моем представлении были с залысинами, с посеребренными висками, в строгих, часто старомодных костюмах. Только такие приходили к нам в дом. А Гумеров что ж? Молодой франт с женой-дылдой. Почему папа так боялся его? Или мне показалось?

В тот день нас учили делать перевязку головы — такую шапочку из бинтов. А я думала: теперь уж папа разрешит — стану журналисткой, так на что мне эта шапочка? Кровь, гной, бинты… Сказали бы мне тогда, что стану акушеркой, — ни за что бы не поверила.

Наконец зазвенел звонок, и мы подхватились на Чистые пруды. Добежали — а каток оказался закрыт из-за мороза. Что за невезение?

Ну что же — отправились к Тате Малышевой. Жила она на Чаплыгина, в роскошной квартире на третьем этаже. И была у Таты мачеха, почти ровесница, и под стать квартире, такая же роскошная. Высокая, светлые волосы, уложенные замысловатой волной, наманикюренные длинные пальцы, держащие мундштук. Марья Николавна, а попросту Мура, хорошо к нам относилась, угощала папиросами, одежду давала примерять — это и было тогда наше любимое развлечение. А одевалась Мура, на минуточку, в Московском Доме моделей у самой Надежды Макаровой — была до замужества ее любимой манекенщицей. Академик, старше на тридцать лет, оказался тем еще ревнивцем: не выпускал жену из дома, так что висели эти тряпки по большому счету в шкафу. Одинокую, скучающую Муру, я думаю, забавляло покровительствовать нам, учить нас, девчонок.

Она показывала нам, неофитам в женском деле, как правильно ходить, садиться, чтобы мужчины обращали внимание. Чтобы это не выглядело ни вульгарным, ни слишком кокетливым, но оставалось при этом женственным. Учила, как красиво краситься — в нашем распоряжении была вся ее косметика — помады, пудры «ТэЖэ». Особенно запомнилась мне тогда помада «Красный мак» в серебряном тюбике. Мура очень следила за собой в отличие от моей матери.

Напились мы с Кирой чаю с морозу, Мура плеснула нам капельку вина «Абрикони». Мы развалились на диване и принялись курить. Нам тогда казалось страшно важным научиться курить женственно. Я сидела закинув ногу на ногу и старалась держать папиросу манерно, как в кино, дугой выгибая пальцы. Кира сосредоточенно выдыхала дым, пытаясь выпустить колечко. Мура хохотала над нашими с Кирой потугами, как мы старались не кашлять, как слишком часто нервно стряхивали несуществующий пепел в хрустальную вазу. Тата же полулежала в кресле и задумчиво перебирала пухлыми пальчиками страницы нового журнала мод с фотографиями — мы как раз обсуждали, какая прическа подошла бы к ее круглому лицу. Она не курила с нами, говорила, что не нравится вкус табака. Но мы знали: боялась отца. Хоть и академик, а поколачивал ее — не раз мы с Кирой замечали у Таты синяки. А она каждый раз придумывала нелепые объяснения: поскользнулась в ванной, ударилась о шкаф, упала с кровати. Все было понятно без слов. Думаю, медлительная троечница Тата раздражала папашу-академика. Но что поделать — природа.

Наконец Мура предложила переодеваться. Обычно она вела кого-то из нас в хозяйскую спальню, а остальные, зрители, сидели в гостиной на диване и ждали представления. Первой пошла, а вернее побежала, дрожа от нетерпения, я. Мура щедро распахнула плотно забитый нарядами шкаф с невыветриваемым нафталином первой академической жены — можно было брать все что вздумается.

Я задумалась и вспомнила вчерашнюю фифу в файдешине. Как она себя держала! Такая уверенная в себе! Мне захотелось соорудить что-нибудь этакое: я нахлобучила на голову шляпку с перьями, Мура набросила мне на плечи китайский халат, предложила шелковые чулки, пристегнула их к поясу. Как в настоящем борделе! Я видела летом на даче такие фотографии у мальчишек.

Наконец я оценила себя в зеркале: самую малость распахнутый халат, шелковые чулки, папироса в руке. Почувствовала себя неотразимой. Очень взрослой. Сексуальной. Хотя тогда еще не знала этого слова.

И вот я вышла, вихляя бедрами, — а в коридоре стоит папин начальник, усмехается. И тут на меня нашло: не подала виду, что смутилась, а наоборот, азарт взял. Как будто я — не я. А роль такая. И я актриса в театре. По меньшей мере Любовь Орлова. Подумаешь — начальник. Покажу тебе Рахлина! Остановилась, улыбнулась ему и говорю как ни в чем не бывало:

— А, Алексей Петрович! Здравствуйте! Как поживаете?

Он нисколько не смутился, стал подыгрывать мне:

— Чайку не нальете, Нинон?

Что тут началось! Насилу его Мура вытолкала. А потом напустилась на меня:

— Ты что? Он же муж Надьки Гумеровой — живут в нашем доме, у ней папаша зам. наркома! Что он про тебя подумает?

— Да ничего не подумает — тоже мне, — начала оправдываться я.

— А вдруг Надьке расскажет? Ну дела!

Тата от удивления раскрыла рот:

— Неужели ж расскажет?

Мура уже успокоилась, села в кресло и закурила:

— Жалко ее… Надька ведь бездетная. Он ее по молодости заставлял аборты делать, чтобы фигуру не испортила. Зато теперь платья на ней сидят — первый сорт.

— Вот гад, — злобно цыкнула Кира и нервно забарабанила пальцами по подлокотнику — была у нее такая привычка.

— Откуда он появился вообще? Как черт из табакерки, — перебила я их, запахнув халат. Я больше не чувствовала себя неотразимой. Наоборот — нелепой в этой пахнущей чужим телом одежде. Мне было неловко и неприятно обсуждать дылду, к тому же я испугалась, что наши игры с переодеваниями теперь закончатся.

Но Муру, похоже, эта ситуация стала забавлять:

— Надьку искал. Приходит она ко мне поболтать. Наивная — ой, не могу! Любит его безумно. А он, говорит, игнорирует. Все на работе пропадает…

Тут снова вмешалась Кира:

— Нинка тоже хороша так ходить. Даже вообще-то не постеснялась чужого человека.

Я разозлилась. Накинулись на меня, будто одна я виновата.

— Я-то что? Отвернулся бы. Стоит — смотрит. А может, я ему понравилась?

— Да… ну Нинка… — растерянно захлопала глазами Тата.

— Ты ж дитя еще! А такие вещи говоришь! Ну дает! — расхохоталась Мура.

— Тоже мне… Я взрослая.

Кира хмыкнула:

— Взрослая. Ты вообще-то лифчик себе взрослый купи сначала.

Знала, как я переживала по поводу своей плоской груди. Доверилась ей, рассказала зачем-то. Дура…

Засобиралась, ушла. Так и не придумала, что ответить. Настроение у меня было плохое. Спускалась по лестнице и размышляла: почему мы дружим? Вот если разобраться? Никакой особой любви или хотя бы доверия между нами не имелось. Тата с Мурой была ближе, чем с нами. Та перед отцом ее прикрывала, одевала, советы давала, как мальчишкам понравиться. Даже когда Таткина мать померла, ну, пришли мы на похороны, конечно, цветы принесли, постояли. Потом Тата в школу вернулась — стали общаться как ни в чем не бывало: никогда про мать не говорили. Душу Тата нам не раскрывала, даже что отец бил. И когда он сразу мачеху в дом привел — тоже. Даже сблизились мы из-за этих папирос и тряпок, получается, — до этого было скучно с ней, с Татой.

Или взять Киру. Дочь репрессированных. Отреклась, конечно. В детдом отослать хотели, но тетка забрала — договорилась, спасла, перевела в новую школу. Жили трудно. Кира не жаловалась, но понятно стало, когда как-то раз пришли проведать ее — болела долго. Захламленная комнатушка в коммуналке. Спала Кира на каком-то чуть ли не сундуке. Я тогда не понимала своих привилегий, удивилась вслух: «Ты так живешь?» Помню, как Кира выгнала нас тогда — и поделом. Вся страна так жила.

Кира злая была. Вечно девчонок, что послабее духом, доставала. Вот что нас с Кирой объединяло: мы хотели быть первыми, лучшими, самыми умными. Но понимали: невозможно быть первыми везде, поэтому друг другу и помогали. Чтобы не дать победить остальным.

Ты бы видела нас при этом — милые девочки, атласные ленточки в косах. Тогда даже хвостик носить считалось неприличным. Формы не было общей. В нашей школе носили синие халаты с двумя карманами и с белым воротничком, на них не так были заметны пятна от чернил — непроливайки тогда еще не придумали. Мы с Кирой специально эти халаты укорачивали, но не слишком сильно, не придерешься.

Размышляла я обо всем, ругала себя, что не придумала, как Киру отбрить, — а между этажами он курит. Опять Алексей Петрович. Обрадовалась, сердце занялось: произвели все-таки шелковые чулки впечатление. Нет, не зря все, не зря. Может, не такая уж и плоская у меня грудь. А он дым выпустил и снова улыбнулся, насмешливо так:

— Что же не в халате, Нинон? Или холодно?

Меня покоробило, что он так назвал меня. Только папа имел на это право:

— Нина. Не холодно. Готовлюсь нормы ГТО сдавать — в халате несподручно.

— Ну ты даешь… н-да, такой вот сюжет.

— Так я пошла?

— Иди… Только вот что спросить тебя хотел… Хм… Правда, что ли, на журналистику нацелилась?

— А что?

— Ничего. Хорошая профессия. Не пыльная. Хотел предложить… хм… экскурсию. Статью, например, для школьной газеты напишешь. Вот какая тема тебя интересует?

Я растерялась и ляпнула первое, что пришло в голову:

— Ну… про… ударников производства, например.

В то время много про них говорили. Гумеров тут же подхватил:

— Отлично! Очень актуально. Может, и «Комсомолка» возьмет…

Я испугалась: а вдруг не справлюсь? Вот позор будет! Все узнают, как Трофимова провалилась. Аж колени подгибаться стали, от волнения затошнило, но виду не показала:

— Думаете, откажусь? А я возьму да и напишу!

Гумеров посмотрел на меня задумчиво и сказал:

— Ну так приходи ко мне, например, завтра. После уроков. Часа в четыре. На улицу Кирова. Знаешь же где? Спецпропуск тебе закажу. Расскажу, как что устроено на производстве. Про ударников. Договорились?

Я молчала. «Черт-те что. Не заигралась ли я? Он, наверное, думал, что я в стенгазету пишу, что уже печаталась где-то. А я же, кроме школьных сочинений, — ничего. Что ответить? Как правильно? Эх, была не была!»

— Договорились, Алексей Петрович.

— Бывай, Нинон. Нина… Журналистка…

Радостная и одновременно испуганная возвращалась я домой. Про девчонок и думать забыла. «Я — журналистка. Настоящая! Вернее, стану ею. В школе не буду рассказывать — все равно не поверят. А потом принесу газету со своей статьей — все в обморок хлопнутся. Какая Нинка Трофимова молодец! И Кире этой еще придумаю, что ответить. Поплачет она у меня! А папка-то как будет гордиться!»

Вечером рассказала папе — он оказался дома. Выслушав меня, он почему-то не обрадовался, а насторожился:

— Что за блажь? При чем тут, так сказать, заметка? Сама напросилась? Так, что ли, Нинон? К самому Гумерову?

— Не говорила ничего…

Уж не стала признаваться, при каких обстоятельствах я с Гумеровым сегодня встретилась. Папа не знал, чем мы у Муры занимались. Да он, к счастью, и не стал про это расспрашивать.

— Не к добру это все. Ничего от меня не скрываешь? Неужели мной заинтересовались? Черт… Что делать? Как быть?

— Пап… Ну может, я ему просто интересна? Как человек, как личность? Как примерная комсомолка? И он решил именно мне помочь с заметкой? Может, хочет, чтобы я про фабрику написала.

— Ты? Нинон… Да что ты понимаешь? Эх… И главное — что делать, так сказать, непонятно. И не идти ведь ты не можешь. Как бы нам…

— Обещала уже. Договорились же.

Мне стало страшно, что отец запретит. Очень хотела пойти. Было в этом что-то… взрослое. Ведь во всем, что я до этого делала, был папа. Ни одного решения до того дня не приняла сама, ни одного платья не выбрала.

Мать сидела на кухне вялая, помешивала давно остывший чай. Отец пошел к ней советоваться. Я замечала, что как бы он ни хорохорился, а всегда в сложных ситуациях слушал ее мнение. Мать задумалась:

— Так это самое, Сережа. Может, больничный ей взять, а? А вместо Нинки другую корреспондентку послать?

Я испугалась, что сорвется:

— Ну папа! Я же обещала! Он меня ждет!

Отец отмахнулся:

— Все не то… Дайте-ка подумать. Неспроста все это, Нинон. Ох неспроста. Сама понимаешь, времена какие — осторожности требуют, и в делах, и в словах, и в мыслях. Что-то тут не так… Но Гумеров — как не пойти, когда он сам позвал? Деваться некуда.

Что сказать? Я была наивной. Очень наивной избалованной девочкой, не знавшей жизни. Мне казалось, что будущее мое предопределено и беспокоиться не о чем. Я была уверена, что ничего плохого со мной случиться не может. Родители будут жить до старости. Поступлю в институт, выйду замуж, нарожаю детей. А вышло все совсем иначе…