Карлсон, танцующий фламенко. Неудобные сюжеты

Наталья Рубанова, 2020

Что такое любовь на расстоянии тритона? Ответ в книге: новеллы, вошедшие в неё, выросли из всемирно известного бунинского цикла «Тёмные аллеи». Души, скрывающиеся под женскими, мужскими и надгендерными масками, – суть одно, и всё же каждый человек по-своему играет те или иные роли. Как не переиграть? Как отличить обыкновенное чудо от суррогата – и наоборот? Персонажи Натальи Рубановой, переселяющиеся из текста в текст, ставят на себе чрезвычайно острые – in vivo – опыты и видоизменяются до неузнаваемости. Их так называемая поза – очередные распялки человеческого вивария. Вивария, в котором каждый ищет свой ответ на «проклятый» тёмноаллейный вопрос XXI века: любишь ли меня – ты… Впрочем, пока не закроет и этот гештальт. Книга содержит нецензурную брань

скиффл^[40]

[АНТИДОТ]

Луганцев проснулся, бормоча «порталы сонных миров заколочены», смахнул с менталки обломок нездешнего смысла и скрючился: вставать жить не хотелось («Вставать жить было решительно невозможно!» — поправил за скобками классик жанра, стыдливо прикрыв наготу пыльного фолианта фиговым листом). Так было и в прошлые выходные, и двумя неделями ранее, и ещё, ещё… И даже тогда, господи, когда он, Луганцев, едва вернувшись из весёленького ночного трипа в утренний аццкий ад, тут же прикрыл глаза («смежил веки», предложил настоящий писатель, но никто за скобками его не услышал) да, впав в забытьё — не сон, не явь, не что-то третье, а нате вам: чёрте чё, — провалялся в постели с можжевеловым валиком — как пахнет, ссууукка финская!.. — до новой полуночи.

Этикетка, взметнувшаяся с прикроватного столика — ветер едва не выбил форточку, и Луганцев, вспомнив о штормовом предупреждении, сморщился, — перелетела на подушку, щекотнув лоб. «Использование валика, — почему такой мерзкий зелёный шрифт, почему-у, — пробормотал машинально Луганцев, — стимулирует мозговое кровообращение, укрепляет нервную си…» — он смял листок и, уткнувшись носом в матрас, решил «собраться с духом».

Это, возможно, и могло б произойти, кабы не та ещё беда: дух по-прежнему жил там, где хотел, а где не хотел — не жил. Возможно, апартаменты Луганцева его не устраивали — или он попросту не замечал их, кто знает вольного! А коли так, «собраться» Луганцеву было решительно не с чем — насчёт же себя самого он больше не обольщался: так-так, закутаться, замотаться в жёсткий пододеяльник (зачем в этих прачечных так крахмалят?), закрыть рот, глаза, заткнуть, наконец, уши… «Там, где Енисей впадает в Обь, там, где Пушкин сидел, — там, там Лукоморье!» — Луганцев вспомнил, как это произнёс Т. К., и усмехнулся: что ж, все его приятели, пожалуй, с приветом — он и сам, возможно, слегка того: с кем, собственно, не случается, если пожить!

Луганцев — privet — и пожил: песочные часы его полупустыни — «полу», ибо порой оболочку настигали не только миражи в виде «фотографических радостей» да, иже с ними, волооких Инь, — казалось, застыли посередине стеклянной колбочки: крошечные песчинки склеились и, удивлённо подмигнув вопрошающему, замерли. «Дыш-шите — не дыш-шите!» — заикнулся злобный докторёнок с узкими ядовитыми губками и, недоверчиво взглянув на больного, показавшегося ему на миг ненастоящим, таки выписал больничный: термометр был нагрет загодя до тех самых — тридцать восемь и шесть, что наши годы! — телесных температур. Но это раньше, раньше, а сейчас, через тыся чи «не могу», надо подняться: помолвка — странный wordо́k, микс уловки с молвой, — в составе слова нет лишь главного; о том, впрочем, не говорят «приличные люди». «Может быть, главного не существует?» — Луганцев потёр глаза и неожиданно расхохотался: так развеселило его собственное отражение в зеркале — ну и как с таким, с позволения сказать, лицом, выезжать в свет? Он смешон, нет-нет, в самом деле: жутко смешон.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

40

Пение под аккомпанемент стиральной доски, гармоники и гитары.