Роман в четыре руки

Наталья Пичугина, 2021

Семейная история, написанная двумя авторами, матерью и дочерью, рассказывает о пяти поколениях советской и постсоветской эпохи – начиная с 30-х годов прошлого века и до сегодняшних дней. Атмосфера повествования отличается теплотой семейных взаимоотношений. Узнаваемо русский характер от первой до последней страницы книги в каждом персонаже, независимо от смены эпох – глубина чувств и недремлющая совесть при любом драматическом витке событий, внимание к другому и самоотверженность в человеческих отношениях – создает целительную атмосферу защищённости в семье и безопасности в мире для каждого её члена, независимо от географии его нахождения и исторических событий. Фигура бабушки, духовно объединяющей поколения и после своей смерти; женщины – хранительницы душевного тепла в семье и тыла для каждого из его членов, – передают эти знания в наследство своим потомкам.

Ольга (продолжение)

Бабушкино шитьё, как позднее поняла Полина, ни с чьим нельзя было сравнить. Раза два-три, работая уже в одной из самых крупных газет страны, она пробовала сшить себе то костюм, то платье, то юбку, как тогда говорили, — на заказ, в ателье. Мало того, что измучивали её многократные примерки, которые на её, Полинин взгляд, никогда не показывали — как и чем улучшается будущая одёжка, в отличие от бабушкиных или тёткиных примерок. А когда примерялась вещь, считавшаяся готовой, всё тело чувствовало — не моё. Костюм надевался (из прекрасной однотонной натуральной шерсти!) два-три раза, потом годами висел в шкафу, юбку приходилось кое-как подгонять самой, благо швы прекрасно распарывались. Платье из крепдешина единственно было изношено, и то — потому, что пёстрое, да и шёлк с фигурой как-то легче ладят, лучше сживаются.

Бабушкино же шитьё завершалось тем, что, когда вы брали, например, платье в руки, смотрели на него, готовое, впервые встряхнув и держа перед собой, как это делает от мала до велика каждая женщина, вы чувствовали, что оно именно для вас, для вашей стати, во всём — именно по вашей фигуре и к вашему облику. А изнанка… об изнанке — отдельно надо говорить: ни одной ниточки нигде не торчит, все швы заделаны так, что, выверни платье на изнанку — будет, кажется, даже красивее, интереснее, обрамится на вороте, на рукавах, на поясе, на линии подпушки яркими узкими бордюрчиками из той же ткани — только с лица, как специальной изысканной отделкой.

— Блеск, — скажет Полина, надевая обновку, которую будет донашивать ещё и в университете.

— Нормально, — поддакнет кто-нибудь из мальчишек.

Нынешняя дЕвица-красавица, не знающая происхождения одёжки, наверняка бы спросила:

— Какая фирмА?

Как сейчас, перед глазами Полины платье из белого крепжоржета, которые бабушка мастерила недели две, засев за него буквально через несколько дней после 8 мая 1945 года, когда все вокруг были полны счастьем Победы и, казалось, Победное это счастье теперь — навсегда. Детей и подростков как будто спустили с привязи. Их громкоголосая беготня по ближайшей округе, игры стайками в пятнашки, в «чижика», в прятки, «азартные» набеги пацанов «к телебашне», где семечки продают — откуда тоже слышались их голоса, игры с водой, толкотня около водопроводной колонки, разбитые коленки и локти, обгорелые по первой жаре лопатки и плечи — всё это сочеталось с необыкновенной покладистостью старших. С чем ни обратишься к любому — чувствуешь непременное радушие, благоволение, не говоря уж о своих, домашних — о тёте Вале и бабушке:

— Можно во дворе большую крепость построить?

— Можно.

— Можно картофелину сейчас?

— Можно.

— Можно в Первомайский сад? Мы вчетвером — до вечера?

— Можно.

Дети — впрочем, вслед за взрослыми — опустошали всё, что цвело во дворе или около дома: букеты с сиренью, тюльпанами, с жёлтой и бедой акацией, даже фруктовые цветущие ветки несли в Первомайский сад и на прилегающую к нему площадь, чтобы дарить их здесь любому, кого видели в военной форме. На площади же и в парке много дней подряд постоянно толпился смеющийся, плачущий, поющий, танцующий народ и с зари до зари кто-нибудь играл на аккордеоне.

Казалось, ни разу в том мае взрослые не произносили слова «нельзя!» Дома из детей оставалась только маленькая ещё для таких долгих и всё-таки дальних прогулок Оля — никто не объяснял вслух, почему ей приходится оставаться, но она, видимо, и сама понимала, что с ней братьям-подросткам обременительно, что она может потеряться в большом саду… но в какой-то из дней терпеливое мудрое сердечко её не выдержало, она тихо ухватилась за ладошку Полины и баском произнесла:

— Вам всё время можно. Когда я вырасту, мне тоже будет можно… Останься со мной!

Полина схватила четырёхлетнюю Олю, подняла, прижала к себе. Тётя Валя увидела, почти закричала:

— Нельзя! Нельзя! Олю — на пол!

Девчонки, обе, ничего не поняв, застыли, прижавшись друг к другу: под мальчика стриженая чёрная головка десятилетней Полины и беленькая золотистая — четырёхлетней Оли. Тётя Валя как-то враз заплакала, почему-то громко, навзрыд, долго не могла успокоиться, сбрасывая ладошкой слёзы со щёк, «какие крупные слёзы», — подумалось Полине. Оля стояла возле матери. Мать, отрыдавшись, молча налила в чашки компоту из сухофруктов, отрезала от кукурузного хлебного кирпичика по ломтю, каждой дала то и другое в руки, не сказав, как обычно, «за стол!», села рядом с Полиной, сказала:

— Я испугалась за тебя, таким, как ты, девочкам нельзя такую тяжесть поднимать. Это очень, очень опасно. Запомни — очень опасно, и никогда больше того, что можешь одной рукой без особого напряжения поднять, не поднимай. Говори себе «нельзя!» и всё тут. А то пупок развяжется.

— Пупок? — спросила Оля и задрала рубашонку, обнажила свой тощенький животик, потрогала пальчиками пупок, из чашки, которую она держала в другой руке, о чем она в этот момент совсем забыла, полился на пупок компотик. Тетя Валя рассмеялась, тоже почему-то громко, громче, чем обычно, и тоже почему-то долго, как показалось Полине, не могла успокоиться, словно смеялась и плакала одновременно. Полина и Оля потом шумно возились с водой, с ведром, тряпкой из добела измытой мешковины оттирая табуретку, на которой Оля сидела, красный крашеный ставший липким от компотных лужиц пол, пока бабушка не вышла из дальней комнаты, где сидела она почти безвыходно над белым платьем из крепжоржета:

— Небось битый час слышу шум да гам, что у вас тут происходит?

— Мы усваивали смысл твоей любимой присказки «все можно, кроме того, что нельзя», — сказала тётя Валя. — Хочешь подробности?

— Да ладно уж: выходит, всё нормально… а то думаю — мальчишки, вроде, не дома, а шум — будто мальчишник тут. Пойду дошивать, два дня у меня в запасе осталось… Девочки вы мои милые, — помолчав, добавила обычно сдержанная немногословная бабушка, развернулась как-то быстро, ушла.

Ни тётя Валя, ни Полина, ни даже Оля при мальчишках ни разу не вспоминали этот эпизод — будто женскую тайну хранили. Впрочем, так ведь оно и было… А между четырьмя женщинами — такими разными в возрасте — после того дня установилось некое внутреннее заведомое согласие, оставшееся на многие годы до бабушкиной кончины, затем — до тёти Валиной…

Ольга продолжает нести то домашнее согласие и теперь, умудряясь передавать тёплую энергию свою Полине и за несколько тысяч километров, и даже всего лишь по телефону: теперь другой возможности нет, да и вряд ли успеют они свидеться в ближайшие годы — цены на самолёт, на поезд ушли в недостижимую смертному заоблачную высь, кажется, навсегда, а выхлопатывать какие бы то ни было льготы для себя ни та, ни другая во всю жизнь никогда и не пытались — не желали и не желают.