Невеста Сфинкса

Наталья Орбенина, 2021

В семье профессора исторических наук Викентия Соболева случилось страшное несчастье – от редкой болезни скончался единственный сын ученого. Следователь петербургской полиции Сердюков, прекрасный аналитик и сердцевед, уверен: эта смертельная инфекция имеет вполне криминальное объяснение, и ему предстоит узнать, кому помешал Петр Соболев. Под подозрение попадают многие, в том числе и мать покойного Серафима, о фантастической красоте которой говорит весь город. Странно и необычно поведение Серафимы в течение уже долгого времени. Сразу же после возвращения всей семьи из Египта жену профессора стало практически не узнать: она постоянно сидит в своей комнате, не замечая близких людей, и определенно ей есть что скрывать от следствия и от своей семьи. Иногда только в минуты полного отчаяния Серафима приходит на набережную Невы к египетским сфинксам, повторяя лишь одно слово – «Альхор». Но какое отношение вся эта мистика и древний таинственный город Альхор имеют к смерти Петра?… Ранее роман «Невеста Сфинкса» выходил под названиями «Перо фламинго» и «Иероглиф»

Глава 8

Лавр уже направился к дверям, но столкнулся там с камердинером дяди:

— Пожалуйте, Лавр Артемиевич, к барину, да поспешите. Просит!

Лавр поспешил. Когда он вошел к дяде, тетушки там уже не было, но ее недавнее присутствие угадывалось по витающему запаху духов и взволнованному виду профессора.

— Что, братец, похоронили мы нашего Петьку! — произнес Соболев каким-то деревянным голосом.

— Дядя! — Лавр устремился к Викентию Илларионовичу и обнял его. В этот миг он хотел сказать, что всегда будет рядом. Всегда преданный, всегда любящий и всегда готовый заменить потерянного сына. Но не сказал, потому что вдруг пронзила молнией ужасная мысль: а вдруг именно это и наведет профессора на подозрение, что он, племянник, и убил единственного сына, чтобы занять его место?

Лавр отстранился и осторожно заглянул в глаза дяди. Черный мрак ночи встретил его, бездна, морок. Лавр испугался.

— Ты говорил с полицейскими? — вдруг спросил Соболев.

Лавр замер и напрягся всем телом.

— Да, но мне нечего им сказать.

— Разумеется, разумеется, тебе нечего сказать, нечего скрывать. Но я прошу тебя, будь осторожен и деликатен. Думай, что говоришь. Я не позволю устраивать из семейной трагедии дешевую мелодраму на потеху скучающей публике!

— Конечно, дядя Викентий, конечно! — Дядя позволял племяннику дома называть его по имени.

— Видишь, как меня подкосило. Береги Серафиму, будь с ней повнимательнее, береги честь семьи! Будут говорить с тобой в полиции, иди, говори. Серафиму одну не пускай. Ходи с ней повсюду. Зою одну не оставляй. Бог знает, что напридумывает полиция. Им дай палец, откусят руку!

Из дома Соболевых Лавр вышел в большой тревоге, взял извозчика и направился к себе на квартиру. Въедливый полицейский не выходил у него из головы. Как всякий человек, занимающийся фотографией, Когтищев имел цепкий взгляд и был хорошим физиогномистом. Облик полицейского невольно привлек его внимание. Сердюков был высок ростом, под форменным сюртуком угадывались крепкие мускулы, хотя плечи казались непропорционально узкими, отчего сам он казался еще более высоким и худым, точно цапля. Схожесть с этой птицей усугублялась тем, что Сердюков имел совершенно белую кожу, светлые волосы, белесые брови и ресницы, которые терялись на этом, казалось, невыразительном лице. Крупный нос нависал точно клюв, придавая порой следователю угрюмое выражение. Однако и угрюмость, и невыразительность мгновенно исчезали, когда в глазах Сердюкова загоралась мысль. В первый раз Когтищев говорил со следователем недолго, но ему хватило времени, чтобы понять, что перед ним человек непростой, и он явно не удовлетворится поверхностной беседой. Мысль о неизбежности встречи вызывала у Лавра тянущее неприятное ощущение в желудке, мозг работал лихорадочно, сознание металось в поисках выхода из ловушки, в которую он загнал себя сам, в тот момент, когда увидел проявленные фотографии, ужаснулся и не показал их Соболеву, как поначалу собирался.

На следующий день после похорон кузена Петра Когтищев целый день провел в своей фотографической мастерской, возился с камерами, которых теперь было около десятка, снимками, фотографическими пластинками, что-то переставлял, протирал и все думал, думал, думал. Несколько раз подходил к железному ящику, запертому на ключ, где хранились наиболее ценные работы, и стоял в нерешительности. Один раз он даже уже взялся за холодный металл и повернул ключ, и в этот момент постучали.

Когтищев, даже не оборачиваясь, не глядя на посетителя, уже знал, что это следователь Сердюков.

Полицейский вошел легким и быстрым шагом, снял шляпу и бросил вокруг цепкий взор.

— Дозволите войти?

— Прошу! — Когтищев поспешно отошел от заветного ящика и жестом пригласил гостя. — Я знал, что вы придете. — Он чуть помолчал, собрался с духом: — Я видел, как вы говорили на кладбище с горничной.

— Вот и славно, что вы сами взяли быка за рога. — Следователь оживленно кивнул, небрежно бросил шляпу и перчатки и свободно расположился на небольшом полосатом диване, на котором по обыкновению устраивались мимолетные подружки Лавра. — Вы облегчили мне задачу, Лавр Артемиевич, а то я прямо не знал, как и подступиться. Я полагаю, что мы будем говорить о странных, таинственных снимках, не так ли?

— Как вам будет угодно.

— Итак, что мы имеем? — Следователь развел руками. — Мы имеем несколько странных непонятных фотографических снимков, один из которых изображает тяжкие мучения вашего кузена, только что покинувшего мир иной. Второй снимок нам пока непонятен, и посему пока оставим его в стороне. Я правильно излагаю? Судя по всему, вы их никому не показывали, за исключением горничной, которая увидела их совершенно случайно.

— Глупая любопытная кошка! — не утерпел Когтищев. — Она вечно сует свой нос куда не следует, все вынюхивает и подслушивает, а потом разносит сплетни о своих хозяевах по всему городу!

— Помилуйте, где же взять иную прислугу! — почти дружески рассмеялся следователь. — Моя вон кухарка, хоть и глупа, и неграмотна, а тоже туда же. Со свиным рылом, да в калашный ряд. Иной раз и меня уму-разуму учить начинает или выговаривает о чем-нибудь. Да я не сержусь на нее… Однако же, любезный, одного я не пойму, хоть и ни черта не смыслю в фотографическом деле. Как могло возникнуть изображение события до того, как сие печальное событие произошло. Ведь горничная сказала мне и доктору, что она видела эти снимки задолго до болезни Петра Викентьевича? — И следователь, не мигая, уставился на собеседника. У Лавра по телу поползли мурашки.

— Можно взглянуть на это чудо?

Лавр на негнущихся ногах направился к железному шкафу, медленно, точно во сне, повернул ключ. Нехотя пошарил в глубине и вытащил плотный бумажный конверт. Так же медленно подошел к небольшому простому деревянному столу, заляпанному какой-то краской и еще невесть чем, и вытряхнул содержимое конверта. Два снимка выскользнули и улеглись изображением вниз, один на другом. Следователь быстро подскочил и подхватил их со стола, как ловкий картежник припрятанную карту.

На первом снимке он увидел ужасающую картину мучений покойного Петра Соболева, запечатленную столь ярко и четко, будто фотограф стоял у постели больного накануне смерти несчастного. Все страшные поражения кожи были видны совершенно ясно, при этом очевидно было, что человек на фотографии — несомненно, Петр Соболев.

При желании, вероятно, можно найти подходящего, похожего на Петра натурщика, приложить умение и загримировать его, подобрать свет особым образом. И готово! Но зачем? Положим, преступление задумывалось давно, существует некий дьявольский умысел, создается фотография якобы умирающего, а потом происходит и само убийство с мистическим подтекстом.

— Когда, вы говорите, сделали этот снимок? — Сердюков оторвался от созерцания умирающего Соболева и поднял голову.

— Видите ли, я не делал этого снимка, именно этого снимка, в том смысле, что на нем изображено. Я делал другие снимки Петра, а этот возник непонятным мне образом, — пробормотал Когтищев, понимая, что его слова кажутся полицейскому детским лепетом, и оттого смутился еще более, чем усугубил подозрительность Сердюкова, который так и буравил собеседника взором.

— Послушайте, Лавр Артемиевич, я, как человек верующий, полагаю, что разного рода изображения если сами собой и возникают, то являют собой чаще всего образ Божественный, или, по крайней мере, религиозный, становясь чудотворными иконами. Тут же я вижу нечто ужасное и совершенно лишенное чудесного богоносного смысла. Поэтому полагаю, что никакого чуда тут нет и быть не может, а есть только непонятный мне пока злой умысел. И чем больше я на это гляжу, тем больше убеждаюсь, что несчастный Петр Викентьевич был действительно убит, как доктор и подозревает!

— Ну, наконец-то! — воскликнул Лавр с деланым облегчением. — Слово сказано, и это слово — убийца! И убийца Пети — это я! Только объясните, объясните мне, недогадливому, зачем, зачем мне это понадобилось? — Он обхватил руками свою лысую голову и сильно сдавил ее. У него оказались очень красивые, длинные тонкие пальцы. Сердюков усмехнулся.

— Послушайте, если бы я обладал вашими талантами фотографического художника, я бы тотчас же запечатлел вас в этой чрезвычайно выразительной позе.

— Вольно вам насмехаться! Но ведь я действительно не могу понять, как получился этот снимок!

— Хорошо, допустим, вы не понимаете, как он получился. Но когда вы его обнаружили, что фотографировали до этого и где?

— Где? — спросил сам себя Лавр. — Где? — подумал, нахмурил лоб, который сложился неглубокими еще складками. — Где!

Он поднял палец, и лицо его на миг прояснилось.

— Я фотографировал Петьку, то есть Петра, в пустыне, в Египте. Недалеко от пирамид. Там же я сделал снимок Серафимы Львовны. А потом полез в саму пирамиду, полагая запечатлеть там неведомый мир фараонов. Да только помнится, что толком мне ничего снять там не удалось, освещения не хватило. Да, да, я припоминаю, что именно в такой последовательности все и было. Уже позже, в Петербурге, я стал проявлять и обнаружил эти снимки. Да так испугался, что не мог сообразить, стоит ли их показывать кому-либо. Но они будоражили мой ум, я не могу понять, как они получились, что это значит. Ведь я не видел перед собой подобной картины! И представьте мой ужас, когда я увидел умирающего Петю, покрытого точь-в-точь такими же язвами, как на фотографии, почти через год после того, как я сделал этот снимок! Я совершенно растерялся. Что же получается, будто я накликал на него эту напасть своими фотографиями! Но что же тогда значит милая и прекрасная Серафима, закопанная по самую голову в песок? Когда я думаю об этом, то холодею от ужаса.

— Послушайте, сударь! Оставим в стороне мистику. Опыт подсказывает мне, что любую мистику можно объяснить вполне реалистическим образом. Вы осматривали свой фотоаппарат, вы проверяли его?

— Да, разумеется, первым делом я осмотрел аппарат. Качественная вещь, сделан в мастерской господина Карпова, впрочем, вероятно, это имя вам мало что говорит. Изволите видеть, у меня прекрасные аппараты. — Когтищев сделал широкий жест в сторону своих сокровищ. — Апостоли, торговый дом Стеффен. Вот, взгляните, это именно тот, что побывал со мной в пирамиде. — Лавр указал следователю на один из аппаратов в своей мастерской. Тот лишь кивнул в ответ, мол, успеется. — Осмотрел я и пластинки, да все понапрасну, не обнаружил ничего странного.

— Значит, если я правильно понял, эти два кадра вами сделаны были до того, как вы посетили внутренность пирамиды. Кадры внутри пирамиды не получились, а последующие оказались самыми обычными и приличного качества.

— Именно так все и было, — уныло подтвердил фотограф.

— Тогда, следуя вашей логике, внутри пирамиды произошло нечто, что совершенно изменило изображение, верно?

Лавр обреченно кивнул.

— Изображение приняло странный, провидческий характер, не так ли? — Следователь подбирался к жертве, как кот к мыши. — Изображение изменилось, оно нарисовало будущее молодого Соболева, как если бы вы этого хотели. Оно неким таинственным образом отобразило ваши черные мысли относительного кузена. Осталось понять, что вы тогда думали о прекрасной и так нежно любимой тетушке?