Сказки для недетей

Наталья Николаевна Землянская, 2022

Взрослые – не дети. Но в их мире тоже есть сказки – сказки для недЕтей. Там даже встречаются драконы, принцессы, феи, волшебники… Словом, всё как положено. А иногда в сказку превращаются воспоминания о детстве

Честь Скрумлей

…В то утро матушка Гримла овсянку варила. Это у нас обычаем: по утрам всенепременно тарелочка овсяной жижи. Кашка булькает себе в котле, матушка в кухне возится: шуршит по хозяйству, да одним глазком за варевом приглядывает, чтоб не убежало. Не усмотришь, так на улице ловить будешь, а там — соседи да прохожие люди! Ну, соседи, может, ещё и посовестятся, разве что ложку-другую зачерпнут. Хотя вон у Зюзелей, что через три дома от нас, как-то целый жареный кабанище сбежал вместе с вертелом, — так ведь и не поймали! — никто не признался: все только облизывались, украдкой усы масленые вытирая… С чужого же человека и подавно какой спрос?

Матушка, стало быть, хлопочет себе, каша из-под крышки тоже на неё посматривает, разговоры светские ведёт: какая, мол, погода на дворе, какие виды на урожай… Чай, скучно ей просто так булькать.

Только они как следует разговорились, — даже напевать чего-то уж стали хором, как дверь входная — бам-с!!! И с петель — долой!

— Что такое?!

Вваливаются в дом два дюжих медведя нехорошей наружности. Морды, правда, отдалённо знакомые. Местные, значитца. Уже легче…

Матушка не растерялась: быстренько со стены ружьишко сдёрнула, курки взвела:

— Чего надо, родимые?

— Ты, старуха, — отвечают, — оружие прибери! Не ровен час, выстрелит, а мы — пугливые: навалим со страху — будешь потом за нами убирать… Гы-гы-гы!

И предъявляют ей нашего Скрупа. Всего как есть избитого. Один из гостей незваных легонько так на весу его держит за шкирку, а тот — никакусенький! Лишь правым глазом живым моргает, а на большее и сил нет.

Тут бабка пуще того посуровела:

— Это, — спрашивает, — как понимать?.. — вежливо пока ещё интересуется. А сама уже когти выпустила.

Тогда второй швыряет ей под ноги початую колоду карт:

— А вот как!..

Матушка так и ахнула про себя!.. Вслух, конечно, ничего не сказала. Личико печёное дулечкой сморщила, глазками голубенькими заморгала: дескать, не пойму, о чём речь?

— Ты, старая, за отродьем своим получше присматривай! — рявкнули гости. — Ещё раз попадётся — не так отделаем!

Бросили они бедолагу на пол, пнули его по разику для острастки, и убрались восвояси.

Ну, что вы думаете? Матушка Гримла — на расправу скорая. Хлыстом его по окорокам отходила: мол, слушайся вдругорядь бабку, неразумная голова! Сколько же можно талдычить: хуже нет для вора приметы, чем карты украсть!

Что?.. Ну да, мы, Скрумли, испокон веку воровством промышляем. А чего такого? Каждому — своё ремесло. Притом, мы, коли не знаете, не какие-нибудь там разбойники с большой дороги! Работаем, в основе, на заказ, и дела нам поручают, как издавна повелось, деликатные.

Скруп молча наказание вытерпел, только зубами скрипнул разок, да и уполз к себе в угол. Лежит, постанывает… Старуха-то быстро сердцем отошла, и давай суетиться вокруг него! Травы заварила, примочки сделала, заговорной пыли из мешочка достала, — всего обсыпала.

Ничего, дней через несколько поправился дурень легкомысленный.

*****

Так бы и осталось всё досадным недоразумением: поделом получил братишка Скруп! Да с той поры стал он прихрамывать сильно. Помяли его медведи. А в нашем деле — это, ой, как неудобно! Сноровка теряется, и приметно слишком: так бы тенью безликой — шмыг в какую щелочку! — колченогого же всяк запомнит.

Скрумли, конечно, кровного родственничка без участия не оставили. Скинулись все понемножку, прикупили недотёпе кабачок.

Понятное дело, облагодетельствовали мы его не без заднего умысла. Заведеньице на бойком месте: пиво рекой течёт — монетой звонкой оборачивается. Народ за кружечкой расслабляется, беседы затевает. Супружница Скрупа, Мыфиля, вокруг столов прислугой угодливой шныряет, разговорчики слушает, всё полезное — на ус мотает. А в нашем ремесле словечко порой золотого стоит!

Скруп — простофиля, да жёнушка у него — умница. Оно, кстати, частенько так бывает.

*****

Проходит какое-то время, Скруп жирком покрываться начал, пузо отрастил. Хорошо ему! Уж и позабыл позор свой… А матушка Гримла, та — нет, она обиду никому не спустит! Для неё репутация важнее прочего. А как же? Мол, раз слабину дашь, потом и вовсе хвост оторвут! «Мы, Скрумли, не из таковских!» Та ещё старушка…

Лис Буглюм, хозяин ребятишек, что нашего недотёпу покалечили, промышлял ворожбою. Оно хоть и запрещено королевским указом, однако, народ к нему все равно потихонечку шастал. Казённые службы на Буглюма косо посматривали, но связываться боялись: ещё нагадает чего!.. Платит налоги исправно — и ладно. А кто попроще, — тем и вовсе мериться с ним не с руки. Известно же: у судьбы путей много. Какую карту откроешь, как истолкуешь, так и сбудется. Потому, кстати, Святая Церковь это дело и не поощряет, — гадание, то есть: на всё — воля Божья, и всё должно естественным чередом идти! К примеру, малый, что Скрупу заказал Буглюмовы карты украсть, долго не прожил: раскинул ворожей колоду, да и нашептал ему чего-то… Скруп-то ещё легко отделался!

Я, правда, думаю, Буглюм, трезво поразмыслив, побоялся с нашим семейством связываться: проучил дурака маленько — и хватит. А может, ему карты отсоветовали. Кто знает, какой там расклад вышел?..

Ну, а матушка Гримла, как потом оказалось, по-своему решила. Без всякого гадания. Скруп ведь у неё сызмальства в любимчиках ходил, поскольку рано сиротой остался и подле ейной юбки вырос.

*****

И вот как-то Мыфиля в кабачке услыхала, что Буглюм жениться надумал. Приглянулась лису в стольном граде некая девица из богатых на выданье. Вдогон к ней ещё две сестры подрастали. Да только опасались к ним свататься, потому как были непростого они роду-племени. А ворожей почему-то решил, что соперников ему не будет, и с копьём наперевес — вперёд!..

Но не тут-то было! Выкинули его сватов за ворота, точно бродяжек перехожих.

Раскинул обиженный лис картишки. Только смотрит — ничего не выходит: та семейка такой масти, что подобное колдовство их не берет. Там своя магия. Почище лисьей. (Про то уж потом Мыфиля от его собственной служанки вызнала).

А ещё ему карты сказали, что есть, мол, способ решить затруднения. И в один прекрасный вечер оказался Буглюм у нас на пороге.

Да-да!.. Припёрся собственной персоной! Мол, кто старое помянет — тому глаз вон! А кто не помнит добра — тому два!.. И мешочек тугой на стол — бряк! Извинение, значитца, за Скрупово увечье.

Ладно, выслушали мы его. Дельце-то пустяковое оказалось. Но для приличия цену заломили изрядную. Гостя аж перекосило!

Начали торговаться. Часа два, почитай, воду в ступе толкли: Буглюм, он же скупой, страсть! — но и мы не лыком шиты. Да и деваться ему некуда: уж больно девица приглянулась, а приданое её — того пуще. Сговорились, наконец, по рукам ударили. Вытащил Буглюм кошель, отсчитал задаток.

Матушка Гримла и говорит:

— Только мы, сударь, не сразу желаемое тебе добудем, а через какое-то время. Аккурат накануне дня Святого Георгия.

— Как? — ахнул ворожей. — Полгода ждать?!

Старушка трубочку табаком-самосадом не спеша набила, раскурила, как следует, пыхнула пару раз, пепел на его денежки стряхнула этак небрежно, и потом только ответила:

— Подождёшь, коли приспичило.

Буглюм насупился, колоду из рукава вынул, посоветовался: картишки ему, видать, то же самое сказали.

Ушёл женишок незадачливый, а Матушка Гримла трубочку в окно вслед ему выбила, да и замурлыкала себе под нос чего-то, довольная.

*****

…Долго ли, коротко ли, подошёл оговоренный срок. Стали два моих троюродных братца собираться в столицу. Им, как младшим, жребий выпал, поскольку дельце-то, я уж говорил, пустячное. И тут матушка Гримла вдруг заявляет: мол, пускай детишки дома остаются, а всю работу Гезза сделает… Наши, конечно, глаза от удивления выпучили, кто в тот час дома оказался, а я — больше всех! Потому как Гезза — это я и есть. Прозвище у меня такое.

Спорить с бабкой никто не стал — не принято у нас старшим перечить. Ну, и я промолчал, хоть удивлён был сильно.

Напросился я к соседу-купцу в попутчики, — тот как раз в столицу по своим делам собирался. Запряг купец в повозку двух тягловых лошадушек, слуги его взгромоздились на коников, что порезвее, и отправились мы в путь. Расстояние до стольного града немалое, но дорога хорошая, королевской дружиной охраняемая, и путешествовали мы скучно — большей частью дрыхли.

Подъезжать стали — тут дело веселее пошло: канун же Георгиева дня! В столице палят из пушек, фейерверки разноцветные в темнеющие облака пускают, а на всём этом разноцветье взмывают из-за дальнего леса в небо драконы серебряные — большие и маленькие. Они как раз обычно об эту пору на север улетают — ко льдам поближе: известно, кровь у них дюже горячая, и летняя жара наша им почти не под силу. А в этот день, кстати, они могут с королевской службы и навсегда уйти — обычай у них такой, и даже сам король им в том перечить не смеет. Правда, я уж давненько не слыхивал, чтобы кто-нибудь из них насовсем улетел. Есть, видать, у государя какая-то зацепочка, ввиду которой чудища служат ему верой-правдой до самой смерти. И несладка та служба, поверьте!

Обоз наш приостановился неподалеку от городских ворот, потому как зевак приезжих много собралось, и от того некоторое столпотворение получилось. И вот любовались мы, пока наша очередь продвигалась, как летучие ящеры на крыло становятся и клиньями тянутся на закат. Долгонько любовались, надо сказать, — в городе уже окошки в домах зажигали, когда я запетлял по улочкам в ту сторону, где жила Буглюмова зазноба.

*****

Нужный мне дом, огромный и высокий, примостился неподалёку от королевского дворца. Окруженный стеною и широким водяным рвом локтей в тридцать, — целая крепость! — смотрел он, казалось, с усмешкой: ну-ка, мол, что за наглец явился?.. Зря ухмылялся оконноглазый: обернулся я рыбкой блестящей, ров переплыл, принял обратно своё обличье, шустренько на стену вскарабкался… Привирать не стану: не так всё быстро делалось, как сказывается. Однако, ещё не пробило полуночи, как уж тенью бесшумной крался я по богатым чужим коридорам, устланным цветными коврами, украшенным затейливыми светильниками, — видать, и впрямь Буглюму, в случае удачи, светило неплохое приданое!

А нужна была мне маленькая комнатка за хитрой дверью в одной из башенок дома. Не люблю хвастать, как вы уже заметили, но любой замок для меня — пара пустяков. Здесь же пришлось повозиться: вход был запечатан заклинанием. Железной отмычке не справиться! Но недаром у нас в семействе, едва малыш становится на ноги, как его головёнку начинают пичкать всевозможными премудростями: нашелся в глубинах моей памяти нужный «ключик», хотя заговор был очень старый.

В заветной комнатёнке той между всего прочего находился стеклянный, плотно закупоренный сосуд. Он-то мне и надобен был… И, клянусь честью Скрумлей, ничего лишнего я не взял! — только эту стекляшку, где внутри помещалось в белёсой жидкости нечто округлое, слегка светящееся алым.

И вот, когда я тихим призраком скользнул прочь, — настолько ловко, что даже воздух не дрогнул, — раздался вдруг в тёплом чреве спящего дома мерзкий шёпот:

— Кто с-сдес-с-сь?..

Был бы на моем месте простой воришка — тут и сказке конец! От ночнухи-сторожилки ещё никто не уходил.

Не успев толком удивиться, откуда у почтенных обывателей в доме такая страсть? — шмыгнул я в ближайшую же дверь, которая, на моё счастье, оказалась не заперта. То была чья-то спальня. Не дыша, на цыпочках подбежал к чужой кровати и невесомым облаком юркнул под одеяло. Легонько дунув спящему в лицо, я обезопасил себя от его неурочного пробуждения.

Между тем, обостренное чутьё ощущало приближение врага. На спасение оставались считанные секунды. Я обнял спящего жильца и мысленно окутал нас прозрачной пеленой, подстраивая своё сердце и дыхание под чужие ритмы. Если бы кто заглянул в ту минуту в комнату — я и хозяин спальни представились бы ему одним целым. Простой фокус этот неплохо бы прошёл даже в яркий день на базарной площади, набитой праздным людом. Но купится ли на такой обман страшный монстр, спешащий уничтожить чужака, незваным проникшего в хозяйские хоромы? Ночнухи, они иначе не умеют, — это вам не собаки сторожевые.

…А потом тягучее время капало чёрной слюною медленно-медленно! — так же дьявольски медленно, как эта жуть водила невидимыми усами на расстояние ногтя от моего лица. Как же она долго принюхивалась, тварь!..

«Вот тебе и пустячное дельце!» — единственная мыслишка, какую я себе позволил, когда чудовище наконец-то убралось прочь. Обо всём случившемся я поразмыслю позже, если сумею унести ноги подобру-поздорову: и о том, как хорошо, что не отправились отрабатывать Буглюмов задаток мои маленькие братцы, — нашли бы они тут свою верную смерть! И о том, как же мне повезло! А главное — почему эта тварь учуяла меня? Меня, заговорённого от неё?..

Не смея дышать, я осторожно приподнялся и осмотрелся. Вроде тихо… Спящий дом мирно посапывал, качаясь на волнах сладкой дрёмы. В высокие окна спаленки заглядывали любопытные звёздочки; мерцая, они насмешливо подмигивали мне: дескать, испужался, голубчик?.. Да чего уж там! Не то слово! Но только я в том никогда, конечно, не сознаюсь. Разве что в старости, когда, сидя у камина в кресле-качалке со стаканчиком вина в руках, буду сочинять правнукам байки о своей бурной молодости…

И тут вдруг что-то железное обхватило моё запястье!

Чертыхаясь и шепча заклинания, я пытался освободиться от кандалов, что приковали мою кисть к изголовью кровати, но все потуги привели к тому лишь, что свалился на пол, едва не вывихнув руку. Цепь оков соскользнула прочь и мгновенно оборотилась огромной змеёй. Свернувшись тугой пружиной, и приподняв верхнюю часть тулова, гадина угрожающе напряглась и зашипела, грациозно раскачиваясь из стороны в сторону. Её чешуйки слюдянисто блестели в лунном свете, отвлекая и завораживая. Извиваясь, она танцевала, неуловимо сокращая расстояние между нами. Я почувствовал, что слабею… Отяжелели веки… Она, видать, тоже это угадала, и, улучив момент, бросилась на меня. Но я сумел схватить её за шею! Клыкастая пасть оказалась прямо у меня перед носом! Пойманная, змея продолжала угрожать: её зев становился всё шире. Не долго думая, я воткнул кинжал прямо поперёк бездонной глотки.

— Браво, храбрец! — произнес нежный голосок, из-под шёлкового балдахина кровати раздалось хлопанье в ладоши. — Браво!.. — и на фоне оконного проёма обрисовалась тонкая девичья фигурка.

Выпустив бьющуюся в конвульсиях змеюку, я напрягся: в этом доме вора вряд ли ожидает что-нибудь хорошее…

Ах, судьба моя прихотливая, как же я ошибался!

До рассвета проговорили мы, забыв обо всём. Умирать буду — эту ноченьку вспомню!.. А ярче всего — глаза девичьи, точно звёзды: как взглянул в них раз — утонул навсегда, и не выбраться мне из того омута, не спастись!

Утром, чуть рассвело, хмельной, ошалевший, выскользнул я из чужого дома. Милая моя сторожей приструнила — ласковыми котятами легли мне под ноги страшные звери, а тяжёлые замки сами с ворот упали. Никто не видал, как расставались мы.

— Знаю, чужой я: всего несколько часов минуло, как встретились, но сердце моё навек пропало! Не жить мне без тебя!.. Что ответишь, если сватов зашлю?

— Посвататься-то легко. Многие судьбу пытали, — сказала девица. — Но пращур мой давным-давно наложил заклятие: тот сердечным другом девушке из рода станет, кто ночнуху вокруг пальца обведёт и змеиного стража одолеет. Ты это выполнил. Но есть и ещё условия. Узнаешь их, как придёт время… Люб ты мне. Но стану ли твоей — то тебе решать! — и как ни пытал её, ничего больше мне не сказала. Видно, не время.

И побрел я, оглушённый внезапной любовью, по тихим утренним улицам. В голове — пусто, за спиной — точно крылья выросли… Обратной дороги совсем не помню, — ни как земляков своих отыскал на постоялом дворе, ни как домой добирался, — ничегошеньки!

Дома легче не стало: только о ней, о милой своей, и думаю, только её перед глазами вижу, а в груди — так ноет! Так ноет!..

Буглюм-ворожей приходил, свой товар забрал — тот сосудец стеклянный, что я для него умыкнул. Довольный ушёл: остаток денег, как уговорено было, отсыпал, — даже не покривился. А мне — всё равно!

Родные ходят вокруг, перешёптываются меж собой… Жалеют! Девки да молодки на улице подмигивают, а какие и откровенно в гости зазывают… Тоска!

Зашел как-то в кабачок к Скрупу. Посидели, поговорили… А только хмель не берёт меня. Не лечит душу хмель!..

Жёнушка его, Мыфиля, из-за стойки вывернулась, прислушалась, поохала, да и говорит: мол, Буглюмка в столицу уезжает, жениться. Все у него уж сговорено с невестиной родней.

— Вот те раз! — попытался я удивиться.

— Конечно! — смеется Мыфиля. — В той стекляшке, что ты спёр, оказывается её сердце было. Глядишь, теперь его ласковее примут, чем в прошлый раз. Просись к нему в товарищи: вот и свою зазнобушку увидишь, а там… Если так не отдадут, то… Может, и не случалось Скрумлям до сей поры себе жён воровать, так ты — первым будешь!

*****

…Тем же вечером я уже мчался в столицу. Вперёд жениха и его челяди летел, охаживая коня плетью, торопя отстающих, и сетуя сквозь зубы, что так медленно ползут под копытами вёрсты. Ох, и долгой же мне показалась дорога!

Лучше бы она длилась вечно…

Отчего не сгинул я, сражённый рукою ночного татя? Не пропал, растерзанный хищными зверями?.. Почему конь мой не споткнулся? — сломал бы я себе шею, вылетев из седла, — и пусть бы вороны клевали мёртвые глаза мои! Зато не увидел бы возлюбленную свою в подвенечных одеждах, ведомую в храм другим!

Именно она оказалась предназначенной Буглюму. Этому жалкому червю! Она, а не какая другая из сестриц.

Родственники милой моей лишь одно испытание рыжему женишку устроили: дескать, если съест он сердце невесты, что в сосуде хранилось, мною же украденном, так она по гроб его будет. Лис алый светящийся комочек слопал мигом — и не подавился! — родня только успела переглянуться между собой. Странно так переглянулись, родственнички-то: довольно, да с усмешечкой тайной…

Да только мне не до чужих взглядов было, как понял чудовищную ошибку свою! Бешеная злоба тьмой застлала глаза, когда узнал я правду. Не помню, где взял оружие… Не помню, как схватили и били…

…Любимая, чем же прогневили мы Господа?.. Где милосердие ваше, Небеса? Как жить, как дышать? — ведь ты и жизнь моя, и моё дыхание!..

…Очнулся от холода: подземелье — мрак, сырость, цепи.

Что вору оковы? Что вору решётки?.. Тьфу!.. С помощью заклинаний высвободился из железных пут. Обидчики мои не догадались их заговорить. А вот с решётками — незадача вышла. Не было их там… Ящерицей ползал в темноте, ломая ногти, обдирая в кровь пальцы: обшарил каждый угол, ощупал все щели, все выступы и углубления, но ни окон, ни дверей не нашёл, — всюду камень!

Уныние — великий грех. Думай, думай, разбитая головушка! Ищи выход из западни! Или я не Скрумль?

Перебирал одно заклинание за другим, но холодные стены оставались недвижимы. Правда, оставалось ещё одно средство…

В ту нашу первую и единственную встречу, любимая доверила мне своё настоящее имя. То самое, что мать даёт дитю при рождении, шепнув ему на ухо, и которое до поры до времени знает только она. То имя, что дарят только самым близким. То, чем так рады завладеть духи и демоны, чтобы повелевать смертной душою по своему усмотрению. Ну, да вы сами всё знаете.

"Позови меня, когда станет совсем худо," — сказала она тогда. Но лучше я заживо сгнию в подземелье, чем сделаю это: почём мне знать, что ни одно исчадие зла не нашло себе убежища в этом каменном мешке? Разве могу я подвергнуть её такой опасности?

И едва решил так, — раздался страшный грохот! Тьма раскололась, и в просвет треснувших стен темницы увидел я серебряную главу дракона:

— Вот и последнее условие выполнил ты!..

*****

— Согласен ли ты, любимый, разделить мою судьбу?..

Согласен ли я пройти боль и муки перерождения, и стать уродливым, рогатым чудовищем? Провести во льдах добрую половину жизни, испытывая нечеловеческие муки голода? Рисковать своей головой ради малейшей прихоти короля?

— Да! Ибо я люблю тебя!..

*****

…В то утро матушка Гримла овсянку варила. Это у Скрумлей обычаем: по утрам всенепременно тарелочка овсяной жижи. Кашка булькает себе в котле, матушка в кухне возится: шуршит по хозяйству, да одним глазком за варевом приглядывает, чтоб не убежало. Вдруг дверь входная — бам-с!.. — чуть не с петель долой!

Вбегает запыхавшийся чумазый мышонок:

— Матушка Гримла! Матушка Гримла!.. Скореича!.. Улетают!.. — крикнул, на месте подпрыгнул разов несколько, точно мячик, — и бежать!

Старуха руками всплеснула:

— Охти ж мне!.. — полы длинной юбки подобрала, и за ним!

Так и проскакали по сонным улочкам — старый да малый — вплоть до окраины деревеньки. А за околицей ждали их двое.

Прощание было недолгим: длинные проводы — лишние слёзы. Утреннее солнышко ещё жмурилось да позёвывало, выглянув из-за дальних холмов, когда две пары упругих крыльев рассекли свежее голубое небо. Сделав круг над васильковым лугом, драконы взмыли выше, и вскоре растаяли в синеве.

— Дела-а! — вздохнул припоздавший Скруп, провожая взглядом улетевших.

— Бывает… — коротко отозвалась матушка Гримла, концом платка вытирая глаза, слезящиеся то ли от солнца, то ли ещё от чего.

И больше ничего не сказала, — слишком долго было бы рассказывать: и про то, как подменила она Буглюмовы карты, и как использовала старое заклятие, чтоб свести две судьбы, и много всего другого… Ведь начинать историю пришлось бы ещё с тех времён, когда девчонкой стянула она у подвыпившего проезжего сказителя мешочек старинных преданий. Среди прочих сказаний, было там и про то, что служит оковами дракону его собственное сердце: покуда бьётся оно, мучается крылатый в человечьем обличье, уязвимом и недолговечном. Стоит же сердцу пропасть, как обретает он долголетие и свободу: разве что король может править судьбой его, но то отдельная история, — так же как и про то, что случается с тем, кто отведает его вкус.

*****

…Давно ушла уж домой матушка Гримла — некогда ей особо рассусоливать: помимо счастья и оберега близких много и простых забот у хранительницы очага. А Скруп всё лежал в стоге прошлогоднего сена. Грелся на солнышке, почёсывал толстое серое брюшко, щурился, глядя в небо, и лениво размышлял: хорошо ли то, что негаданно выпало его кузену? И каково променять домашний уют на жизнь, полную скитаний и опасностей?

— Впрочем, — чуть погодя вымолвил он, — не всякой крысе дано стать драконом… Наверное, это чего-то да стоит!

И после долго ещё всматривался он в бездонную синь, где неспешно текли взбитыми сливками огромные облака, и думал, что теперь-то братец Гезза узнает их вкус…

Небо рыб

Зря я ему это рассказал. Всё заканчивается ссорой.

— Ты хоть понимаешь, что можно срубить на этом бабла?! — голос говорящего становится шерстяным и хриплым. — Понимаешь?

Его воспалённые глаза испытующе впиваются в моё лицо. Он наклоняется так близко, что отчетливо видно каждую красную ниточку жёлтых бессонницей белков, каждое пёрышко серой радужки, окаймляющей огромные зрачки, — безумные озера неутолённых желаний. Я не хочу оказаться там, во мраке чужого бреда, и молча отворачиваюсь к стене.

Пружины старого дивана сварливо скрипят подо мной — ему изрядно надоели и мы, и наши бесцеремонные гости. Оттого старик характером подл и мелочен: то коварно подогнет усталую ногу, то так громко стенает в ночи, что взбешённые соседи барабанят в стены, завидуя чужому короткому счастью. Вот и сейчас: из его дряблых руин в бок исподтишка впивается что-то острое. Но я терпеливо недвижим — лишь бы оставили в покое! Диван злорадно хихикает: шерстяная хрипота становится громче, назойливее, нестерпимее…

— Слышишь меня?.. Слышишь?!

Нет, я давно уже тебя не слышу. Как и ты меня. Родные братья, — но мы оба оглохли, раздавленные катком бытия, очерствевшие, покрывшиеся коростой взаимного равнодушия, из трещин которой всё реже сочится мутная сукровица чувств — глумливая пародия на прежнее. Говорят, кровь — не водица…

Быстрые шаги. Хлопает дверь — зло, громко, с вызовом.

Я вскакиваю:

— Вернись, урод!..

Бросаюсь к вешалке у входа. Так и есть: он опустошил мои карманы. Этот гад забрал наши последние деньги! Мои деньги!

Схватив куртку, вылетаю в коридор. Воняет помоями и кошками. Торопливо гудит убегающий лифт. Зачем-то бросаюсь по лестнице вслед, перескакивая ступени, хотя понимаю: не догнать… На чёрной улице пронзительно холодно. Ночь неприветливо щурится волчьими глазами редких фонарей. Я оглядываюсь: беглец растаял где-то в этих льдистых сумерках. Ковыляю к ларьку неподалёку: существо, обитающее в его глубинах, иногда ссужает избранных дешёвыми сигаретами в долг.

Затяжка обжигает ободранное морозом горло. Кашляю, ругаюсь, упрямо затягиваюсь снова… Из темноты выплывает бесформенная масса: многорукая, многоголовая. Стайка подростков. Самые страшные городские хищники.

Отработанным манёвром они берут меня в кольцо. Волчата бурно радуются нечаянной жертве. Я для них — возможность развлечься. Кто-то отпускает грубые шуточки, остальные гогочут. Это — прелюдия. Не вступая в переговоры, вытаскиваю нож. Шансов мало, но…

*****

…тусклый свет так режет глаза! Тупая боль будит сознание: жив… Расплывчатый мир постепенно приобретает узнаваемые очертания — это моя нора.

В кресле рядом с диваном — шевеление. Невзрачная девчонка, истёртая донельзя, точно медный пятак, прошедший через сотни рук, так что и рисунка не разглядеть, протягивает чашку:

— На водички! — в её глазах участие, смешанное с брезгливым любопытством. Так разглядывают сбитую машиной собаку: и жалко, и гадко.

Почему-то девочка кажется мне знакомой. Контуженой голове понадобится некоторое усилие, чтобы понять: она и есть то маленькое божество из злополучного ларька. (Превращение безликого существа в божество происходит, когда я узнаю, что девица спасла мое бренное тело. А может, и душу, если она у меня есть.)

— Сожгли магазинчик, — равнодушно упоминает она, собирая разрозненные бусины трагической ночи в единую нить. И еще спокойнее добавляет: — Ну, не жить пацанам, если Азамат их вычислит! — и поясняет: — Хозяин мой.

Из разговора выясняется, что спасительница нянькается со мной уже пару суток.

— Отсижусь у тебя немного, пока хозяин не отойдет. А то попаду заодно под горячую руку, — заявляет она.

У меня нет ни сил, ни желания сопротивляться её решению.

Совершенно освоившись, она уверенно хозяйничает в моем жилище: сообщив, что"время вечерять", быстренько сооружает нехитрый ужин. Это действо напоминает волшебство: холодильник, помнится, был девственно пуст. Попутно девица скучно и торопливо пересказывает свою немудрёную"жисть", обыденно убогую и предсказуемую, как у сотен её сестер, и страшную именно этой своей убогостью и повторяемостью.

— Как тебя звать? — перебиваю я. Мне вовсе не нужно её имя: хочется, чтоб она сменила тему.

Девчонка на секунду замолкает, её лицо отражает удивление, словно она вспоминает саму себя.

— Да Машка же я! — всплескивает она руками и, хлопая по коленкам, чему-то звонко хохочет. Смех совсем не похож на хозяйку: маленькие, серебряные монетки. Наверное, она его у кого-то украла.

Потом Машка зовёт к столу, но при попытках встать кружится голова, и она пробует кормить меня с ложечки. Это смешно и трогательно. Правда, проглоченная пища почему-то хочет обратно, и вот это мне уже не нравится. Медик-недоучка, я предполагаю, что схлопотал сотрясение. Хреново…

Размякнув после еды, Машка слоняется по квартире. Телевизора у меня нет. Всё мало-мальски ценное давно исчезло. Зато есть огромный аквариум. Она долго сидит перед стеклянным ящиком, разглядывая чужой мир за его стенами. Черты её лица при этом неуловимо меняются, становятся детскими. Жители застеколья, беззвучно хлопая ртами, тоже изучают её, серьёзно и внимательно. Мне вдруг припоминаются невесть когда читаные строчки: "…рыбы в аквариуме догадываются, что мир не кончается стеклом… там, за стеклом — небо рыб… они мечтают о нем… и верят, что попадут туда…" 1 Эти слова повторяющимся речитативом долбят череп изнутри и мешают уснуть… Там, за стеклом, небо рыб…

После она находит под диваном старые журналы — пыльные, мятые. В этой куче — несколько фото. Из тех времен, когда я был счастливым. В том, что она нашла их, — доля мистики: я думал, что сжег всё.

С трудом поднявшись на ноги, отбираю у неё фотки:

— Любопытной Варваре нос оторвали!..

Закрывшись в ванной, жгу их в раковине. Глянцевая бумага горит легко и весело. Потом долго смотрю в зеркало: исчезнувший в пепле человек с фотографий и тот, что глядит на меня сейчас, — они оба чужие. Я не хочу быть ни тем, ни другим: у одного из них есть вера, надежда и любовь, но я уже знаю, какую цену он заплатит за них, второго снедают холод и пустота. Что легче?..

Включив воду, долго сижу на бортике ванны, пока тошнота и головокружение не выгоняют меня из укрытия. Голова болит страшно! Ненавистный старик-диван сейчас кажется лучшим местом на свете. Но мне не дают провалиться в спасительное забытьё: стук в дверь заставляет подняться. В глазок вижу соседа. Тихий спившийся алкаш не вызывает опасений — между нами нейтралитет. Поэтому, наверное, я не слышу предостерегающего шёпота девушки:

— Не открывай!

Дальше — кадры заурядного фильма о плохих парнях. Обычно я такое не смотрю. Мне бы что-нибудь на уровне Копполы, но реальность частенько скупа на выдумку и режиссуру. Тот, кто играет в этом эпизоде главную роль, совсем не похож на Дона Карлеоне, — ему и его товарищам пасти бы овец где-нибудь на горных склонах. Но позже я по достоинству оценю их мастерство. Когда всё закончится… Когда стихнут гортанные голоса на лестнице, глубоко внизу в подъезде хлопнет простуженная дверь, и ночная тишина, нарушаемая лишь тонким скулёжем истерзанной Машки, ватным одеялом накроет мою несчастную голову. Вот тогда только мне станет по-настоящему страшно.

*****

У нас с Машкой есть неделя. Семь коротких дней, чтобы расплатиться за её глупость.

Как я понял из обрывков предыдущего трагифарса, девица, наблюдавшая из окошка ларька мою стычку с юными отморозками, после драки собственноручно запалила торговую палатку, решив свалить на них поджог и, как следствие, недостачу энной суммы. Но у ночной улицы есть глаза… Быстрое и жёсткое расследование привело к убежищу беглянки. Претензии Машкиного хозяина гораздо серьёзнее, чем стоимость утраченного имущества: как выяснилось из бессвязных всхлипываний незадачливой пироманки, у неё был куда более ценный товар. Некоторое количество «волшебного» порошка… Машка должна была, как обычно, передать его нужному человеку. Но в её мозгу, яростно озабоченном борьбой за выживание, давно уже зрел некий план, для осуществления которого не хватало лишь соответствующих обстоятельств. Драка и стала таким катализатором. Когда мои обидчики скрылись, невольная свидетельница мгновенно сообразила, что вот он, нужный момент!.. Вызвонив своего дружка, она отдала ему зелье. Парочка надеялась, таким образом, выкарабкаться из трясины беспросветного существования. Но Машку подвела природная сердобольность: не захотела оставить на произвол случая избитого человека. Прежде чем отключиться совсем, я успел назвать ей адрес. Притащив же меня домой, добрая самаритянка решила, что сумеет переждать бурю здесь, пока приятель займется реализацией.

— А куда мне было идти?.. Лёха сказал: надо разбежаться, — пояснила девчонка, размазывая по щекам кровь и сопли. — Если бы мы по уму всё сделали, а то кинулись с бухты-барахты!

Теперь она должна возместить убытки или отыскать своего подельника. А пока люди Азамата погостят в пригороде у её матери. Об этом Машка тоже не подумала заранее. Дурища…

Спросите, почему я не послал её к черту? Не потому только, что не сумел доказать налётчикам свою непричастность. Просто она ведь не бросила меня, беспамятного, замерзать на морозной декабрьской улице. А могла… Глядишь, и не попалась бы.

*****

Первые сутки Машка тратит на поиски дружка. Приятель, конечно, не отвечает на звонки. «Абонент временно недоступен…» В интонациях автомата — неприкрытая издёвка. Матери она не звонит, но не сомневается, что Азамат выполнил свою угрозу. Вечером девушка долго молча сидит в кресле, бессмысленным взглядом буравя стену. А потом начинает выть. Громко, надрывно, в голос.

Моего терпения хватает ненадолго. Сначала трясу её за плечи, бормоча какие-то нелепые слова, потом наотмашь бью её ладонью по щеке. И ещё… Она резко умолкает.

— Собирайся! — мой приказ так же груб, как и пощёчины.

Неведомый, новый ритм управляет моими поступками. Машка, я попробую тебя спасти. "…Я рыбий бог включаю и выключаю рыбье солнце… корм насущный подаю им днесь…не ввожу их во искушение… но избавляю от лукавого…"

Мы выходим на улицу. Ночь, мороз, слепые фонари… Машка не задаёт вопросов. Это — хорошо: ведь мой план ещё более сумасброден, чем её идея быстрого обогащения, приведшая к краху. Не уверен, что нам повезёт, но лежать на диване, ожидая нового визита бандитов, глупо.

Ловим тачку и едем за город. Пропетляв по просёлкам, машина оставляет нас перед группой приземистых зданий, огороженных высоким решётчатым забором. Мигнув габаритными огнями, такси торопливо исчезает в ночи. Холодно, ветрено, неуютно… Ощущение, будто мы совсем одни в этой непроглядной черноте, где умерло солнце. Тёмные строения за решёткой кажутся надгробиями великанов. Кое-где горят окна, их свет мертвенно-бледен и неприветлив. Взяв Машку за руку, — то ли для её спокойствия, то ли для собственного, — я иду вдоль забора в поисках ворот. Это место хорошо мне знакомо, но я чувствую себя так, будто кто-то нарочно путает меня. Глупо, конечно, но чтобы не сбиться, другой рукой веду по прутьям решётки. Бум-бум-бум… Проходит вечность, и я уже начинаю подозревать некое колдовство, когда вдруг вижу ворота. Нашариваю в кармане пропуск. В маленькой кирпичной будочке — сонный охранник.

— Ты чего это не в свою очередь? — интересуется он.

Надеваю на лицо скабрезную улыбку:

— Да вот нам с девушкой приткнуться негде…

Охранник пожимает плечами. Он знает, что я и раньше ночевал здесь, когда ссорился с квартирной хозяйкой или со своим разлюбезным.

Пройдя длинной замёрзшей аллеей, попадаем внутрь одного из зданий — пропуск открывает нам очередные двери. Там тепло и неуютно. Пахнет зверинцем и лекарствами. Когда мы оказываемся в плохо освещённом холле второго этажа, Машка наконец размыкает губы:

— Это больница?

— Почти.

Это — «дурка». Я работаю здесь санитаром и уборщиком. Двух курсов мединститута вполне достаточно для того. Можно было ещё пристроиться в морг, но я не смог там.

— Навестим тут одного товарища…

Я не вдаюсь в подробности. Иначе она и меня сочтёт сумасшедшим.

Оставляю Машку на скамеечке в коридоре, сам иду в дежурку. Там, перед маленьким телевизором сидит Михайловна, медсестра. Её тоже не удивляет мой визит.

— Чё, — лениво интересуется она вместо приветствия, — раскладушку дать?

— Не, ключи дай от третьей, хочу с Немым пообщаться.

Она отставляет в сторону чашку с чаем, и внимательно смотрит на меня:

— А помер он.

Смерть — нередкий гость здесь. Но Немой, нестарый ещё мужик, был вполне здоров. Если не считать головы.

— Докололи? — зло интересуюсь я.

Михайловна заговорщически оглядывается по сторонам:

— Повесился!.. Главный такой разгон всем устроил!

Михайловна рассказывает детали, и сетует, что теперь, видимо, главного попрут на пенсию. А жаль… Но это сейчас не важно, хотя я весьма уважаю старика.

— К нему парнишка накануне приходил, — мрачно продолжает медсестра. — Чернявенький такой, смазливый. На тебя, кстати, похож… Брат, что ли? Сигареты принёс, печенье. Я ещё удивилась: Немого ведь никто не навещал…

Зато я не удивлён. Я словно наяву слышу шерстяной, хриплый голос: «Ты понимаешь, что можно срубить на этом бабла?..» Нет, братишка, я-то всё теперь понимаю. Это ты не сечёшь, что деньгами не спасти того, кто проиграл собственную жизнь. Здесь нужно иное.

Михайловна наливает мне чаю и пододвигает вазочку с дешёвыми конфетами. Я отказываюсь от чая, но беру один леденец, — он такой же круглый и бледно-жёлтый, как солнце за окном в тот день, когда я разговорился с Немым…

*****

…Он стоял у окна, спиной к подоконнику, и мне было плохо видно его лицо. Я так и запомнил: тёмный силуэт на фоне белёсого неба и маленький диск зимнего солнца над его плечом. И ещё — морозные узоры на стекле.

–…я только понять хотел, куда она детей дела? Фотографии показывал… Там и свадьба наша, и мальчики… Мне даже мать не верила, говорила: ну, не может такого же быть! А я — что? Я и сам засомневался, особенно, когда стали меня проверять: вдруг и правда с ума сошёл? Но фотки-то — вот! Она на них была. Точно она! Я ещё спрашиваю: откуда же, мол, тогда имя твоё знаю, и адрес, и родителей? Про детство рассказывал — мы с малолетства знакомы были. Так она кое с чем соглашалась, да! Было такое! Только тебя, говорит, не было… Как же не было, когда — вот он я!..

Он говорил, а я слушал. Немой никогда ни с кем не разговаривал, за что и получил своё прозвище. Он находился в клинике уже несколько месяцев и за всё это время не произнёс на людях ни слова. Не знаю, что подвигло его на исповедь. Может, он и не со мной говорил, а с кем-то, видимым ему одному?

До этого я знал про него лишь, что он преследовал некую женщину, утверждая, что она — его жена, и что у них есть двое детей, которых она якобы «куда-то дела». А та даже не была знакома с ним, пока однажды он не возник на её пороге со странными претензиями. Бедняжка промучилась немало времени, пока его признали невменяемым и насильно определили в клинику.

И вот я стоял, в обнимку со шваброй, и слушал его шелестящий голос, отвыкший от слов:

–…этот тип говорит: всё можно, только за определённую плату. Если бы знал я, чем кончится, разве согласился?.. А так, думаю: фу ты, мелочь какая! Да и вообще, брешет, небось! Нельзя ведь такое взаправду!

Гипнотизирующий глаз солнца над его плечом затянули облака, тогда я очнулся и сдвинулся с места.

— Слушай, найди его, а?.. — видя, что лишается слушателя, Немой вдруг двинулся ко мне, и не успел я опомниться, как он встал передо мной на колени. — Пусть вернёт всё, как до нашего разговора было! Не могу я так больше!..

*****

Сунув леденец в рот, прощаюсь с медсестрой. Гибель Немого расстроила мои планы. Разве что попробовать отыскать того, о ком он говорил?

Машка ждёт меня там, где я оставил её. Взгляд у неё такой же, как у Немого во время его монолога — застывший и отрешённый. Машка не спрашивает меня, что я делаю и зачем. А я трачу целых два драгоценных дня, чтобы выяснить недостающие детали. Из карточки убитого узнаю его бывший адрес. От соседей — где живёт его мать. Не знаю, почему та стала со мной общаться: помятый, со следами побоев, я похож на бродягу, а не на следователя, коим нахально представляюсь. Очевидно, ей просто всё равно: в её глазах застарелая усталость. Совсем как у сына.

— Когда господь хочет наказать человека, он лишает его разума, — тихо говорит она. — За что он покарал его?

Я тоже не знаю ответа. Немой был обычным. Как все мы. В меру ленивым, в меру беспечным, в меру подлым. Ни больше, ни меньше. И однажды он попал в ловушку. А рядом оказался тот, кто предложил выход.

Мать показывает мне те самые фотографии: там он гораздо моложе и выглядит счастливым. Рядом с ним — женщина и двое пацанов. Я невольно вспоминаю свои снимки, найденные Машкой. «Там, за стеклом — небо рыб… они мечтают о нем…» Немой тоже был рыбой и тоже мечтал.

— Не знаю, кто это с ним… У него не было детей и он никогда не был женат. Не успел, — по щеке старой женщины сбегает слезинка. — А та, которую он преследовал, она и вправду очень на эту похожа…

В правдивости её слов я убеждаюсь воочию, когда нахожу женщину, что в своё время пострадала от притязаний погибшего. Она не сообщает ничего нового. А главное, она тоже ничего не знает о человеке, которого рассказывал Немой. О том, кто предложил ему странную сделку. Нет, он рассказывал ей об этой истории, но она не поверила: так не бывает. Проще поверить в безумие.

У меня остаётся последняя зацепка, чтобы найти того, кто мне нужен. Если, конечно, он не является порождением помрачённого сознания.

Машка одалживает у знакомой денег, и мы отправляемся в подпольное казино на окраине города. Именно там Немой повстречал человека, которого я теперь ищу. Возможно, отсюда и надо было начинать, не тратя времени на разговоры с очевидцами, но я хотел убедиться, что Немой говорил правду.

Охранников вертепа сильно напрягает наш с Машкой затрапезный вид, но пароли, что дал мне Немой, всё-таки открывают нам двери.

Проводим за игрой четвёртый день из отведённых семи, и пятый. Проигрываем, немного отыгрываемся, потом снова проигрываем. Проигрываем всё подчистую. Кто сказал, что дуракам везёт?..

День шестой. Утро… Мы в парке недалеко от проклятого места. Притащились сюда по инерции — денег больше нет. Я бездумно кидаю снежки в каменную чашу пустого фонтана. В голове — ни одной мысли.

— Я должна вернуться! — вдруг говорит Машка. У меня ощущение, что с этими словами она вытаскивает из тела огромную занозу. — Вернусь, отработаю… На трассу выйду или ещё чего, что прикажут. Отработаю я им эти чёртовы деньги! — кричит она в пространство, срываясь на визг.

— Девочка, — проникновенно говорю я. — Ты не понимаешь, что никакие деньги нам не помогут?

— А зачем мы тогда тут маемся?! — она враждебно смотрит на меня. В её глазах — ожидание подвоха.

— Подумай сама, — терпеливо объясняю ей: — вот сколько тебе нужно для счастья?

Она мгновенно называет цифру. У неё давно всё подсчитано. Я начинаю истерично хохотать:

— Тебе хватит? А почему не больше?

— А что? Мало?.. — огрызается Машка.

— Девочка, — снова говорю я и глажу пальцами её щёки, легонько касаясь губами их мрамора. — Глупая девочка! Но ведь ты не станешь другой. И вся грязь, что скопилась в тебе, вся твоя горечь, — они останутся с тобой. Ты будешь помнить обо всех, кто тебя предал, и снова будешь ждать обмана. Что с этим-то делать?.. — я охватываю ладонями её лицо, пытаясь согреть его дыханием.

Но она вдруг устремляет взгляд куда-то позади меня: в её расширившихся глазах — отражение тёмной фигуры.

Это — он!

Почему я так уверен в этом?

— Раз искал меня, значит, цену знаешь, — утвердительно говорит пришелец. Голос у него вполне обычный. Стариковский, дребезжащий.

Не поворачиваясь, спрашиваю, как можно равнодушнее:

— А эксклюзивные условия возможны? — а сам смотрю в её глаза. Мне и не нужно особо разыгрывать спокойствие: мороз и усталость потихоньку превращают меня в дерево.

В пространстве возникает пауза. Отражение в Машкиных глазах становится больше.

— Например?..

— Я бы продал вам свой день рождения, — говорю я.

— Ловко, молодой человек, ловко! — одобрительно причмокивает пришелец. — Новую жизнь хотите, стало быть?

— Хочу! — весело и дерзко соглашаюсь я и, набрав в грудь воздуха, поворачиваюсь к нему.

Вполне обычный старикан. Выдох-х-хх!.. Я даже чувствую некоторое разочарование.

Машка дёргает меня за рукав:

— Это к-кто?.. — у неё стучат зубы. От холода ли?

Незнакомец вежливо приподнимает шляпу и кивает ей. Но и только… Имя его мы вряд ли узнаем. Немой называл его Продавцом Вероятностей. У парня было мехматовское образование.

— Это — Айболит, — я обнимаю её за плечи. — Он помогает людям. Лечит их от глупости.

У меня — свои ассоциации.

— А-а… он откуда про нас знает? — шепчет девушка.

— Он знает. Потому что мы знаем про него. Сарафанное радио… — Я улыбаюсь."Айболит"улыбается в ответ: мол, так оно и есть.

Жестом фокусника он извлекает из воздуха перо, чернильницу и стопку бумаги.

— Я по старинке, знаете ли, — извиняющимся тоном говорит он. — Значит, вы, юноша, готовы продать мне один день своей жизни?

— Готов! — подтверждаю я. Ветер усиливается, поднимая лёгкую позёмку.

— А именно…июля…года… — старик сопит и карябает пером бумагу.

Машка ошарашенно взирает на весь этот цирк: я, окоченевший от стужи, безумный старик, рисующий закорючки на листе, висящем в воздухе…

— Подожди, — беспокойно говорит она, — а он тебе — что?!

— Изменение реальности, — словно учитель в школе, разъясняю я. — Понимаешь, всё, что случается с нами, — это цепь вероятностей. Не случилось одно — случится что-нибудь другое. Возможно, более хорошее. Продавая один день, ты вычёркиваешь его из жизни, и тем самым меняешь свою судьбу.

Машка готова поверить. Но…

— Почём ты знаешь, что будет лучше?! — она почти кричит.

— Я не хочу лучше! — кричу в ответ. — Я хочу по-другому!

— Вот и всё, — удовлетворённо кряхтит старичок. Не обращая на нас внимания, он внимательно перечитывает свои записи. — И вам — развлеченьице, и мне — лишний денёк прожить. Осталась только ваша подпись, юноша, и…

Он не успевает договорить: из уголка его рта быстрой змейкой сбегает тёмно алая струйка. Чуть помедлив, он тяжело опускается на колени, покачивается, и падает лицом в снег. Я успеваю увидеть тёмное пятно на его спине. Ветер вырывает из ослабевшей руки лист и уносит, кружа, вдоль снежной аллеи.

Машка что-то кричит, но я не понимаю. Задыхаясь, я бегу вслед за серым клочком бумаги, танцующим между бешено кружащимися снежинками. Он то подпускает меня поближе, то снова улетает, влекомый ветром. Пот заливает глаза, в груди — резь…

Я почти догоняю добычу, но тут кто-то сзади больно бьет по ногам. Падаю, но продолжаю тянуться к свернувшемуся трубочкой листку: он лежит на снегу совсем близко… Человек, что навалился сверху, яростно молотит кулаками по моей голове. Вывернувшись, нечеловеческим усилием подминаю его под себя. Кровь из рассечённых бровей мешает видеть, перед моим взором вращаются и лопаются огненные круги, но я узнал бы нападающего даже с закрытыми глазами: по запаху, кожей, кончиками пальцев… Ослепнув, оглохнув, потеряв рассудок, — я всё равно бы узнал его!

— Зачем ты это… сделал? — я задыхаюсь, мне трудно говорить. — Зачем?!

Он дико скалится, пытаясь вырваться, на его губах пузырится слюна. И тогда я с размаху впечатываю локоть прямо в его лицо.

Теперь он не похож на себя, и мне легче. Связываю ему руки его же шарфом и волоку обратно. Туда, где лежит старик. Тот ещё жив. Видимо, нельзя вот так просто убить подобного ему. У него наверняка найдутся про запас чужие денёчки… Машка сидит возле на корточках и плачет. Я швыряю пленного на снег рядом с его жертвой.

— Быстрей подписывай! — шепчет раненый.

Мой пленник выгибается дугой и орёт:

— А про залог он тебе сказал?!

— Какой залог? — заветный лист в моих руках, и от того ко мне возвращается прежняя уверенность.

— Ты должен заложить двух самых близких тебе людей!

— И что с ними будет?

Но старик молчит и страдальчески прикрывает набрякшие веки. Пульсирующая жилка на виске выдает его притворство. Я злобно пинаю его ногой.

— Это тебе псих из дурки рассказал? — спрашиваю я связанного.

— Да!..

Пробегаю взглядом строки договора: "…покупатель не несёт ответственности за последствия залога…" Двое близких. Угу… Но у меня есть только Машка и этот… Так уж сложилось.

— Ты не сделаешь этого! — шипит связанный. Машка смотрит непонимающе. Я тоже гляжу на неё и в моём сознании вспыхивает стоп-кадр: чёрная улица, неподвижное тело на растоптанном в грязь снегу…

Медленно, точно палач, поднимающий топор, я беру перо… «…глупые рыбы мне нет дела до ваших сомнений и я не слышу ваших молитв в конце концов у меня — свой аквариум своё небо свой бог и те же проблемы…»¹

Монолог

«…Когда молодая женщина возвратилась из собора Св. Стефана с панихиды по Моцарту домой по Грюнангерштрассе, 10, то её муж Франц Хофдемель набросился на неё с ножом в руке. Крик их годовалого ребенка и призывы о помощи самой Магдалены спасли ей жизнь: соседи выломали дверь и нашли женщину в бессознательном состоянии, с многочисленными кровоточащими ранами. Лицо её было обезображено. Муж несчастной покончил с собой…»

«Die Wiener Zeitung» («Венская газета») 9 декабря 1791 г.

… Тихое утро над морем светло и прозрачно. Свежее и юное, оно кажется нарисованным. Нежные пастельные краски: неяркое низкое солнце в туманной дымке, бледно — зеленая гладь воды сливается с таким же небом, белый песок. Чистое прохладное безмолвие лишь изредка нарушают приглушенные крики чаек. Это — абсолютный покой. Всего лишь какие-то минуты, прежде чем растает туман и солнце наберет силу. Тогда водный простор покроется искрящейся рябью, ослепительные пески будут изнывать от зноя, голоса птиц станут насмешливыми и пронзительными, налетит, подгоняя волны, соленый ветер: но это уже — гимн полудню. А пока — утро. Легкое, беззаботное… Краткий миг вечности, когда я могу быть свободным. Могу быть ничем. Просто — быть.

Искупавшись в живительных водах, я возвращаюсь к себе. Тело ещё хранит ласку моря, но утро ушло: меня ждут.

Сегодняшний посетитель — мужчина. Судя по его одеянию, — Европа, семнадцатый век. Что же, это не хорошо и не плохо. Никогда не угадаешь заранее, с чем пожалует проситель, но обитатели разных столетий на деле мало чем отличны, ибо и те и другие — суть люди.

Я щёлкаю пальцами. Воздух наполняется музыкой. Тс-с-с!.. Это одно из моих любимых. Расплавленные в звуках свет и радость. Узнаете? Воистину — бессмертное творение!.. Нет, с его создателем знаком я не был и не принимал в нем участия. Напрасно, напрасно меня порой обвиняют в его злосчастной судьбе! Да и кто сказал, что он был — несчастлив?.. Прожил мало? Зато успел столько, сколь иному не успеть и за три века… Умер в нищете? Да полно повторять вздор! Он зарабатывал довольно. Вот, правда, тратить не умел… Интриги недругов и козни при дворе? Он просто предпочел свободу…. Тихо!.. К чему весь этот спор? — прислушайтесь: разве такие звуки могла родить печальная душа?..

Напряженная поза моего гостя выдает его трепет и благоговение. Но он преклоняется предо мною, а не этими божественными звуками.

Мой гость не знает этих нот: он жил раньше, чем тот, кто сочинил их. Моё время течет прихотливо. Что ж, я расскажу ему о нём. Быть может после гость передумает просить меня об услугах?

Его внимание займу я ненадолго. Ведь как уже упоминалось, сочинитель ко мне не обращался. У него был другой покровитель. И есть лишь краткий эпизод, что косвенно связал нас воедино…

*****

«Ты, Моцарт ², Бог, и сам того не знаешь…»³ Нет, он был — человек. Мне ли не знать, кто ангел, а кто демон? Или тем паче — простой смертный? Этот — был любимцем Неба. Одним из тех, в кого вдохнул Господь не только душу, но подарил искру божью.

Но что же дальше? Хранит ли Бог того, к кому он при рождении был столь благосклонен? Или подобно птице, судьба оперившихся птенцов Его уж не волнует? Хм… я не отвечу вам. Это будет нечестно.

Не стану утомлять прологом. Детали вам известны. Своему гостю я пересказываю вкратце.

В семье он был седьмым. Хорошее число!.. Столь ранний, удивительный талант! Заботливый отец и любящая мать… Долгие переезды из города в город — тряские дилижансы, пыль и грязь дорог, постоялые дворы, любопытная дворня, опасности, подстерегающие путешественников на каждом шагу, болезни… Праздное любопытство дворцов: маленький вундеркинд для них — забавная игрушка; когда он станет старше, ему укажут на дверь… Захолустный Зальцбург и сладкая отрава Вены. Несбывшаяся любовь. Женитьба, против которой так возражал прозорливый отец… Рождение и смерть детей… Предательство жены и ученика, зависть собратьев по цеху… И музыка, музыка, музыка!

Что?.. Да, вы правы: были загадки. Масонская ложа⁴. История Сальери⁵. Человек в черном, заказавший реквием за несколько дней до его кончины⁶. Странные похороны, утерянная могила; наконец, — череп, о принадлежности которого будут спорить столетия⁷…

Но и об этом я не хочу рассказывать. Пускай отгадки ищут книгочеи и буквожоры, обгладывая чужие кости, утоляя нездоровое любопытство и получая свои тридцать сребреников.

Я продолжу.

*****

Её звали Магдалена. Магдалена Хофдемель⁸. Подруга Моцарта… На мой взгляд, такое имя совсем не вяжется с немецкой фамилией. Произнесённое чуть иначе, оно напомнило мне другую женщину — дочь перекрестка миров. Кожа той была смугла, волосы — в цвет южной ночи, глаза… И глаза той, другой, — были совсем иными. Но все равно они были чем-то неуловимо схожи. Сердечной болью?

Магдалена пришла ко мне. Вот так же, как мой сегодняшний гость. Только его привели ко мне тщеславие и похоть, ею же двигало сострадание.

Она говорила, я слушал.

Её история была банальна. Для любого времени. Люди не могут придумать ничего нового. Любовь, Власть, Корысть, Зависть, Жажда, Жизнь, Смерть…. Всё. Причудливые узоры из одних и тех же фигур. Как в музыке: семь нот — и бесконечное число сочетаний.

В её взгляде — немая надежда и отчаянная решимость. Она обратилась ко мне по велению сердца, отчаявшись найти иную защиту. Ей — страшно. Я это вижу. Но как истинно любящая, она цепляется за любую возможность спасти любимого.

Она не знает, что я — не тот, кто ей нужен. Ошибаются те, кто наивно полагает, будто я вершу чужие судьбы. Нет, — на самом деле все идет своим чередом. Я лишь придаю событиям ту или иную окраску.

Визит ко мне стоил ей многого, и она не ведает, какую ещё цену придется заплатить.

Я этого тоже не знаю пока. Все сложится само.

— Итак, фрау Хофдемель, чего же вы хотите? — спрашиваю я после продолжительной паузы.

Тонкие пальцы женщины сминают кружевной платочек. Этот жест — единственное, что выдает её напряжение. Интересно, каким она видит меня?.. Вероятно, её воображение гораздо менее косно, чем у тех, что представляют меня эдаким козлоногим монстром с рогами. На долю секунды я смотрю её глазами: вместо светлого зала с множеством дверей — плохо освещённая комната. Камин еле тлеет, у окна — клавесин, кресло… В кресле — темноликий худощавый человек: у него нечеловечески усталый взор… Ну, с обстановкой понятно, — она проецирует жилище своего возлюбленного. Но неужели у меня и в самом деле такой взгляд?

— Измените же что-нибудь… Для него… — тихо говорит она.

— Что именно? — любезно спрашиваю я. На моём лице непроизвольно появляется саркастическая улыбка. — Любовь? Его сердце одарено способностью любить. Уже одно это делает его счастливцем. Деньги? — в этом месте я презрительно морщусь. — Ему достаточно того, что он имеет. Легкомысленный и честолюбивый, он не рачительный своим деньгам хозяин. Он не знает им цены. Если бы душевные порывы его зависели от их количества… Но вам ведь известно, в чём заключен для него смысл жизни, — и вот тут-то Господь наградил его с избытком!.. Так что же могу добавить я?

— Он скоро умрёт, — обреченно говорит она. — Я это чувствую. Едва он вернулся в Вену, как ему стало хуже: головокружение, обмороки, тошнота. Он жалуется, что сил становится все меньше… Проклятый Зюсмайр! — с неожиданной злобой произносит она. — Верный ученик! Притворяется его другом, а сам высасывает из него соки! Будто бы мало ему Констанции⁹!

— Не повторяйте чужих сплетен.¹⁰

— Я не осуждаю её! — слабо отмахивается просительница. — Да, когда-то Констанция любила его. Они во многом были похожи, — лёгкие, весёлые… Теперь же он просто неудачник. Что ей до его музыки?

— Хотите продлить его дни? — перебиваю я.

Она пытливо заглядывает мне в глаза.

Я усмехаюсь:

— А если это будут лишние года мучений? Ради чего?

— Но его гений…

— Возможно, он уже всё сказал, — ядовито замечаю я. — Вашу хорошенькую головку не посещала мысль о том, что Господь милосерднее, чем люди привыкли думать?

Она в волнении поднимается с места. В её взгляде загорается недоверие, смешанное с удивлением.

Я делаю рукой неопределенный жест:

— Менее всего хотел бы прослыть обманщиком.

«У Бога — людей много: умирает не старый, но поспелый!» — мог бы напомнить я. Но спорить с людьми — неблагодарное занятие.

*****

Магдалена ушла, не оглядываясь.

Она заплатит изувеченным лицом¹¹. Не я тому виной: ревнивая Констанция шепнёт словечко ее мужу. Я не назначал цены.

Они сами — как и все остальные! — избрали свой удел.

Но я устроил Моцарту красивую легенду. Последние дни мастера я наполнил работой, составлявшей суть его бытия, — и поверьте: сочинительство изрядно скрасило его муки. Свои угасающие силы он потратил на созидание. А люди — эти существа, чья память устроена так скверно, — запомнили не вспухший от болезни труп, но таинственную историю про Человека в чёрном.

*****

Вот и всё. Мои легенды всегда с плохим концом. Для того, кто просит.

Что далеко ходить? Вот, например, Сальери. Мало того, что прослыл отравителем, — замечу, совершенно незаслуженно! — так и дни свои окончил с помутившимся рассудком. А ведь всего-то и греха, что позавидовал… Я рассказал гостю и о нём, но мой сегодняшний проситель опять не уловил намёка, и начал торг.

Что ж, каждый сам вершит свою судьбу.

*****

… Над морем — вечер и буйство заката. Уходит ещё один день из бесчисленной череды. В тёмной гуще вод тает багровое солнце, окрашивая небеса немыслимой палитрой красок. В такие часы я порой ощущаю неясную тоску — уход светила тревожит меня и печалит. Не от того ли я так люблю утро?

На веранде накрыто к чаю, расставлены на мраморной доске фигурки. Кстати, историю происхождения благородного напитка тоже придумал я. Да, именно ту, про вырванные веки¹² По-моему, получилось занятно. Мой собеседник того же мнения:

— Ты всегда оригинален, Люцифер, — говорит он, и свечение над его головою пульсирует в такт бледным звездам. — Чем развлечёшь меня в следующий раз?

— Так, безделица… Замыслил веселую историйку для одного повесы. Для Дон Жуана¹⁴. Он приходил ко мне сегодня. Прославлю его как величайшего дамского угодника. Надоели трагедии.

— И в чем изюминка?

— Он бессилен — и не получит чувственного наслаждения. Только мнимую славу. Впрочем, я был добр к нему и даже предлагал уйти. Но он счёл, что душа — такой пустяк! А я устал напоминать, что раз её можно продать, значит, она чего-то стоит.

*****

Темнеет. Мы наблюдаем за игрой гаснущего неба. Молчим: Он знает мои мысли, мне же никогда не понять Его до конца.

Край солнца ещё горит — там, где сливаются две стихии. Я внезапно осознаю причину своей тоски: оно — смертно, а я — вечен. Кому из нас лучше?

Когда-то я сочинил Восстание ангелов и попытался занять пустующий трон. Ответом мне был этот остров, куда я сослан теперь. Иллюзия, придуманная мной.

Да-да! Мой остров, море вокруг, небо, солнце, — всё это игра моего воображения. Иначе я увижу Пустоту и она поглотит меня. Но Отец мой милосерден и оставил мне эту лазейку. На что он надеется?

Но завтра у меня будет утро. И ещё одно, и ещё… И когда-нибудь я снова придумаю Легенду для себя.

Конец ознакомительного фрагмента.