Выдумки о правде

Наталья Комлева

Иной раз правда ярче любого вымысла. А иной раз правдой и поиграть не грех, если такая игра факты не разрушает, а добавляет им красок.Автор берёт реальные факты истории и географии Урала и нанизывает на них, как на прочную суровую нить, сверкающие бусины фантазии. И оказывается, что большой и сложный город в своей основе прост, а городок малый, в текучих буднях незаметный поражает богатством судьбы – и это помимо всяких фантазий. А с выдумкой – так и вовсе загляденье.

ЗАКОН ДЛЯ ЗВЕРЯ

И ЗВЕРУШКИ

ПРЕДИСЛОВИЕ

Написанное в этой повести — вымысел. Но этот вымысел опирается на реальные факты истории.

В Невьянском заводе времён первых Демидовых действительно было множество подземных ходов, которые служили не просто тайными коммуникациями. В перекрестьях подземных ходов, пронизавших практически весь Невьянский завод, помещались раскольничий монастырь, школа и библиотека. Тайный ход шёл и под Невьянским прудом и, возможно, дом, с которым он соединялся на противоположном берегу пруда, был также молельней раскольников. Раскольники в те времена жестоко преследовались, потому их религиозная жизнь часто протекала в скрытых формах, в том числе и под землёй. Окрестности завода были довольно густо заселены скитниками — старообрядцами, искавшими «спасения души» в небольших молитвенных поселениях — скитах. Часто скиты были подземными. Длинный, более чем двадцатикилометровый подземный ход соединял Невьянск с Весёлыми горами. Горы так именуются потому, что во времена первых Демидовых там обитали так называемые «весёлые люди», то есть разбойники во главе с лихим атаманом Александром Кушкиным, постоянно и практически безнаказанно грабившим людей, проходивших и проезжавших в районе Весёлых гор. Утверждали, что Алексашка уходит от погони, которую время от времени за ним снаряжали, с помощью исключительно быстрого коня. В тех же Весёлых горах жили несколько «святых старцев». Один из них, по имени Павел, считался знатоком мест расположения всего уральского золота и, согласно легенде, погиб под пытками, причинёнными ему людьми, желавшими узнать эту тайну.

Историческими лицами, помимо Демидовых, являются их верные помощники родные братья Гаврила, Терентий и Никифор Митрофановы. Старший из Митрофановых, Гаврила Семёнович, особо доверенное лицо Никиты Демидова, имел прозвание Украинцев. Младший, Никифор Семёнович, плотно занимался алтайскими предприятиями Демидовых, но в полной мере это осуществилось позже времени, описанного в повести. Демидовы получили от властей разрешение на разработку серебряных рудников на Алтае. Оттуда же, с Алтая, им привозили во множестве так называемое «могильное золото» — золотые вещи, найденные в захоронениях внутри древних курганов.

Персонаж повести Андрей Беэр также реально существовал и на самом деле был близким приятелем Акинфия Демидова. Акинфий Демидов в описываемое время был женат вторым браком, но жену на Урал не перевёз, она оставалась в Туле. Масонство Акинфия вымышлено.

Один из потомков первых Демидовых, живший в 19 веке, был женат на Авроре Шернваль. Мать Авроры вторым браком была замужем за бароном фон Валленом, и Аврора с сестрой в детстве воспитывались им. Аврора имела странное свойство: она пережила всех своих мужей и детей. После смерти второго мужа Аврора получила славу роковой женщины. Неприязнь Павла Демидова к металлу — реальный факт.

Свойственник Демидовых по браку Александр Строганов на самом деле приглашал в Россию знаменитого авантюриста графа Калиостро, и тот отозвался на приглашение.

Эпизод с рабочим, нашедшим золотой самородок, а также то, что изодранный отчёт о ревизии демидовского Невьянского завода нашли в старинной печи при ремонте помещений Берг-коллегии, описаны в научной литературе.

Наконец, то, что громоотвод на Невьянской башне чистился в 1971 г., и что годом раньше при реконструкции шпиля на Адмиралтействе в Ленинграде нашли бумагу с ругательствами в адрес начальника строительства морского ведомства — также факты истории.

Упоминающиеся в повести географические объекты и расстояния между ними соответствуют реальным.

Было бы ошибкой воспринимать данную повесть как реконструкцию исторических реалий в художественной форме. Это, напротив того, именно фантазия, игра, вымысел, основанный на реальных исторических фактах и совпадениях.

Глава 1. Как сказка стала былью

Мело, мело по всей земле, во все пределы… Да, всё-таки еще не отмерла эта функция мозга бывшего интеллигентного человека — вспоминать классику. Метель действительно жуткая, как у Пушкина в «Капитанской дочке» в начале — небо сливается с землей. В такую метель хорошо дома у печки сидеть. Пришвин говорил где-то, что зима самое лучшее время года, если есть тепло и хорошая лампа. Вот именно. Где их взять-то? Дом, лампа — всё чёрт-те где теперь — осколки разбитого вдребезги, как говорил еще какой-то классик. Хорошо, какие-то разини дверь подвала на замок не заперли: греться можно, пока не спохватились и не выперли. Как легко потерять и как невозможно восстановить всё то, что кажется само собой разумеющимся: уют, еду, нормальное общение… Где ты, родной когда-то университет, кафедра, преподавание, экспедиции за народным фольклором? Теперь собирай фольклор в подворотнях — по старой привычке да пока еще личность не распалась.

Сегодня Сеня Жареный забавную байку рассказал — да и получилось всё прямо по рассказанному, хоть печатай. Легенды бомжей большого города…

Среди бомжей тоже есть иерархия: в самом низу — бутылочники, потом картонщики — собирают бумагу и картонные коробки, а за ними металлисты — элита, живут с металлического лома. Мы вот — бутылочники, выше пока не прыгнули. Но ничуть не печалимся, потому что ни у кого, кроме нас, нет Мифа… Вот Жареный сегодня его нам, новичкам, и поведал.

Якобы самое важное для бомжа занятие — сбор бутылок, и не потому, что деньги, — какие там деньги за стеклотару, — а потому, что есть среди всех бутылок такая Особая Бутылочка. Все бомжи именно ее ищут — ну, кто понимает, конечно, и кто про эту Особую Бутылочку знает. А знают многие, потому и собирается стеклотара в городе Екатеринбурге чисто и со старанием.

Бутылочка эта впрямь не простая — всю жизнь человеку изменить может. С виду — как другие бутылки, может, даже грязная или надколотая, а может, и только что оставленная, чистая. Главное, как она тебя встретит. Не ты ее, а она тебя, понимаешь? Не понимаешь? Ну вот смотри, идешь ты, к примеру, по Ленина или по Малышева, а может, и на Мельковскую или Техническую какую-нибудь тебя занесло — неважно. Идешь ты, бредешь себе, по сторонам со старанием смотришь, в мусорные урны заглядываешь — охотишься, стало быть. И вдруг как толкает тебя: глядь, а она лежит, понимаешь, непременно лежит, а не стоит — и горлышком на тебя смотрит. И тихонько так поворачивается — от ветра будто. Но не ветер это, ребята, нет, не он. Это Фортуна ее поворачивает к тебе — или там Рок какой-нибудь, не знаю. Погодите ржать-то, пользуйтесь, пока я хмельной и добрый — бывший интеллигент всё-таки, как вон Толик Доцент. Толян, слышь? Вот она повернулась к тебе и как поцеловала тебя вроде: горлышко сузилось и опять округлилось. Да, не бывает. Но у Маньки Обсевка было, мне ее напарница рассказывала. Да разве бы без того Манька в люди выбилась — из вокзальной в благородную б…, которая у почтамта работает? Ну вот…

Да, ржали мы, ржали, матерились весело и необидно на Жареного — а ведь случилось. Сегодня же и произошло.

Шел я, как Жареный и повествовал, по Технической — глядь, она! Лежит, и ветром ее ко мне повернуло. Тут то ли снежинка в глаз влетела, то ли слеза от ветра навернулась: горлышко-то сузилось на миг и разгладилось, круглое опять. Я стою и думаю: а ведь не сказал Жареный, что с ней делать-то надо. Брать ли ее, не брать ли? Пока думал, ветер дунул посильней, да и укатилась бутылочка по магазинной ступеньке вниз — бац! Была бутылочка — стали осколочки. Плюнул я да пошел. Фольклор он и есть фольклор.

В подвал просунулась коротко стриженная голова на крепкой шее, и человек, не прекращая жевать резинку, громко произнес:

— Готово! Попался, который кусался. Ну, выходи, что ли — бабло получишь. Не боись, больно не будет.

И угрожающе:

— Чо завис? Помочь?

Бомж осторожно вышел. Перед дверью стоял БМВ, сияя в свете недалекого фонаря. Стекла были тонированные. Стекло на миг приоткрылось, только чтобы пропустить короткое:

— Грузите!

Мгновенно бомж был окутан полиэтиленовой пленкой, развернут горизонтально и затолкан в просторный багажник. Мужик и охнуть не успел, как на него медведь насел, как писал дедушка Крылов.

По зимней дороге мчали не то чтобы тряско, но и нежности особой не ощущалось. Постепенно кости стали ныть, лежать было неудобно.

Наконец остановка, шаги, голоса. Багажник открылся, молча и споро произошла выгрузка, занос по ступеням, переноска и окончательная вертикальная установка и распаковка груза в помещении.

Бомж молча озирался. Видно, говорить с ним не собирались, во всяком случае, пока. Ловко содрали одежду, некто молчаливый бегло произвел врачебный осмотр, кивнул головой. Водные процедуры, бритье, стрижка, маникюр, переодевание — всё молча. Ни бомж не спрашивал, ни ему не объясняли.

Повели. Вошли в просторный кабинет, где не за столом, как хозяин, а в кресле в свободной позе сидел красивый молодой мужик в дорогой одежде. Жестом велел оставить наедине.

— Ну что… Тебе без разницы, кто, да что, да зачем. Пытать будут — больше искренности в отказе в информации. Шучу. Жить будешь здесь в усадьбе во флигеле, у тебя будут горничная, кухарка, камердинер. Охрана, само собой, так что гулять без разрешения не будешь — и я бы тебе вообще этого не советовал пока. К бабам не приставать — расстрел без предупреждения, и это уже не шутки. Если сильно надо, обратись к охране — приведут. Хотя не думаю, что тебе дополнительно понадобится. Задача твоя — привыкать к цивилизации. Но недолго, времени на раскачку нет. Да ты, кажется, и не успел сильно отвыкнуть. По моим сведениям, бомжуешь относительно недавно, облик человеческий потерять не успел. Да-да-да, у нас своя служба информации, биографию твою в общих чертах знаем, а детали нам не нужны. Я начальник службы безопасности, Сергей Анатольевич. Но куратором твоим буду не я, познакомишься позже. Имена остальных тебе знать необязательно, но не возбраняется. Вот так. Выполняй вводную: отсыпайся, отъедайся, отмывайся. Немного кое-чему поучиться придется, но тебе это нетрудно: ты ведь, кажется, бывший слуга науки? Затем тебе поставят другую вводную. По ее выполнении — оставим жизнь. Это и будет твоя зарплата. Повышение платы предусмотрено при качественном исполнении заказа.

Пауза. Внимательный взгляд. Затем начальник охраны встал и, не прощаясь, вышел.

Бомжа отвели во флигель в углу обширного двора. Флигель был двухэтажный. Внизу — служебные помещения, вверху — жилые комнаты: спальня, гостиная, столовая. Из окон видны были просторные поля да кромка зимнего леса.

Ну что же, вводная необременительная. Пока.

Куратора звали Павлом. Он пришел с утра, за завтраком познакомил с плотным расписанием дня. Бомжа называл по имени-отчеству, Анатолием Николаевичем. Тому на сегодня предписывалось заняться в нижнем этаже легким бодибилдингом (предупредил, что постепенно интенсивность будет нарастать), затем душ, массаж. После спортивных занятий — умственная работа: занятия английским языком. Тут курс интенсивный, так называемое погружение. Задача — свободно говорить через месяц. Трудно, но ведь и приз хороший — жизнь. Говорилось всё серьезно, без иронии и подковырок. Собственно, Анатолий Николаевич, Вы ведь учили английский? Ну, чудненько, чудненько. Даже спецанглийская школа? И в институте еще? Совсем замечательно, так-так. После английского обед, после обеда — уроки танцев и этикета. На ночь, до ужина — немного истории. Разной. И современной тоже. Ну, и ночью тоже иногда вас будут обучать. Догадываетесь, чему? Кто будет учить? Ну, Анатолий Николаевич, зачем же лишние вопросы. Специалисты, поверьте. А остальное — лишняя для Вас информация. Вот и умница, что других вопросов нет. Что надо и когда надо — Вам скажут. Ну, если допили-доели — в путь.

К концу месяца на Анатолия из зеркала смотрел подтянутый стройный блондин с упругим телом, с грустным, но спокойным взглядом. Гладкая кожа, безупречная стрижка, хороший маникюр, классический стиль в одежде, подчеркивающий мужественность.

Интересно, к чему направлена такая предпродажная подготовка?

Варианты приходили на ум разные.

Такой, например: вариант мистера Икс. Некто богатый и влиятельный влюблен в жестокую красавицу, которая предпочла незначительного, по меркам Богача, соперника. Богач находит самый что ни на есть отброс общества, делает его калифом на час, тот влюбляет в себя Красавицу (для того и ночные экзерсисы) — а затем следует эффектное разоблачение, жуткое унижение неразборчивой красотки, страсти-мордасти. Молодка, видать, не из простых, требуется и лоск в обхождении, и знание языка.

С другой стороны, зачем английский в совершенстве? Нешто она аглицкая леди или, может, миллионерша американская? Так ведь оксфордский английский проходим — не для американцев с их просторечным бульканьем и фырканьем.

Может, вариант номер два: забросят, как Джеймса Бонда, в заграничное государство и велят выведать банковские секреты соперника, только уже делового?

Скорее всего, будет вариант номер три — совмещенный: разведать нечто за границей с помощью обольщения: «Мистер Бонд. Икс Бонд».

И кто он, хозяин неведомый?

Тут вспомнились литературные упражнения юности, когда для удовольствия пописывал безделушки — багатели, если по-иностранному. Был там такой багатель — про чёрта. А багатели эти писались отчасти для забавы не только своей собственной, но и приятеля по фамилии Михалёв.

Такой был багатель.

Послали раз Михалёва к чёрту.

Пошел он, а по дороге думает: интересно, какой такой чёрт из себя?

Наверное, серьезный, деловой мужик, в костюме-тройке и при галстуке в кресле сидит и перед ним — пять телефонов и все разные И секретарша чик-чик каблучками — чай носит, а он не пьет, говорит, какой чай — дела государственной важности, отлагательства не терпят! И в передовой статье в газетке фломастером чирк-чирк!

Или он на старичка больше похож? Давно уж, давно люди с ним дружбу водят, замучили, поди, совсем, выжали: старенький, седенький, из носика течет, глазки мокрые, шарфик кой-какой на шейке намотан… И но-шпу с валидолом попеременно мусолит.

Нет, думает умница Михалёв. Чёрт, как и положено по незыблемым законам диалектики, конечно, совсем другое обличье имеет, неожиданное. Какого и представить нельзя.

Так и оказалось.

Багатели багателями, а действительно интересно, кто именно и какую работу предложит за такую своеобразную плату. Впрочем, всё в своё время разъяснится.

И время наступило.

К концу короткого зимнего дня заглянул Сергей Анатольевич. Бегло, но с профессиональной цепкостью осмотрел вверенный объект, что-то тихо сказал Павлу и удалился.

Павел лично осмотрел внешность жильца флигеля, поправил манжету, обратил внимание на ногти, ботинки, потрогал стрелки на брюках, проверил наличие чистого платка. Повел в гостиную, велел сесть в кресло, предупредил, что при появлении Хозяина надо подняться. На что объект разрешил себе реплику: «Учили».

Странно, что не к Хозяину повели, а тот сам пожаловал. Тоже что-то значит: деталь их замысла или просто Главный дом пачкать не хотят посещением бомжа, хоть и отмытого?

Дверь распахнулась неожиданно и бесшумно: ни скрипящих под статуей Командора ступеней, ни тяжело-звонкого скаканья Всадника Медного.

Вошел персонаж действительно неожиданный — с первого взгляда показалось, не ряженый ли?

Густая борода, как бы даже и запущенная, но стрижка короткая. Не священник. Тогда зачем борода? Для эпатажу? Приклеенная, чтоб не опознали? Глаза властные, умные, яркие какие-то, тёмные. Сам тоже брюнет — с проседью. Туловище крупное, мощное. Руки лопатой. Без колец. Часы простые, хотя и недешёвые. Но холёный — это уж как полагается. Слишком холёный для офицера ФСБ. Видимо, эта организация тут не играет или играет не напрямую.

Кресло под Хозяином чуть скрипнуло.

— Ну что ж, — сказал он. — Поговорим.

Глава 2. Бойтесь своих желаний

— Ты прости, проща-ай, красно со-олнышко,

Ты прости, проща-ай, месяц я-а-асный…

— Перестань, мамушка, и без того невесело.

— Да это я, деточка, думу думаю, так вот от думы и поётся.

— И что это за дума у тебя тяжкая, невесёлая?

— Да вот как горю-то твоему помочь, крестница. Есть средство — да ведь грех, вот что. А я ведь тебе мать не простая, а крёстная — за тебя мне ответ держать перед Господом на Страшном Суде. И тебе придётся, деточка. Вот что.

— Ах, мамушка, там что то ли будет ещё, то ли, может, Господь помилует, а здесь-то ведь пропадаю я, горит огнём всё в груди, жжет, так вот и жжёт. Только тебя стыдно, то к тебе и пришла пожить, будто только чтоб старость твою утешить, а то бы уж побежала к пруду да и утопилась бы, либо к нему, касатику, тёмной ночкой пробралась бы — да и тоже, как в воду… Ах, какой он Финист Ясный Сокол, такой красоты и не видано, и не слыхано.

— С малолетства ты поперёшная была, несговорчивая. Что в головушку забьёшь, так уж не вытеребишь ничем — подавай! Почто ты на сына хозяйского заглядываешься, не по себе сук рубишь, не в свои сани мостишься?

Девушка опустила гладкую головку с тяжёлой каштановой косой и заплакала — трудно, со всхлипами. Старушка, пригорюнившись, смотрела, потом погладила мягкие волосы девушки и произнесла:

— Ин ладно, помогу тебе, только дай ты мне слово верное, что, как им натешишься, в скиту скроешься навеки — всё одно уж тебе тут не жить. Или Демидыч в хозяйки возьмёт, или…

— Как в хозяйки?

— Да ты что, с любовью своей от мира отрешилась аль ты не взрослая?

— Ничего не знаю.

— Ну, слушай, дурочка. Под Невьянском-то нашим Хозяин ходов нарыл. Сказывают, как будто город у него там. Подземный. А в городу-то том в каком-то месте, слышь, хозяйка живет. Да не одна, вроде. Есть набольшая, есть и поменьше чином. А как она под землей обретается и на свет божий не выходит, то Хозяйкой Медной горы ее прозывают. Завод ведь медь да железо делает. А зачем та Хозяйка там живёт да что поделывает — про то тебе, девушке, знать не положено. Только не за одно злато-серебро Демидыч дела-то свои тут обделывает да царских слуг обводит, что к нему со строгостями шлют.

— А как же?

— Ну, будет с разговорами-то! Помогу тебе, а там вместе в скиту укроемся — грех отмаливать будем.

— Когда же, мамушка?

— А вот сегодня в ночь и пойдём. Прямо в спаленку его ход знаю — проведу тебя. А откуда что знаю — про то не спрашивай, слышишь?

Ночью и пошли. Да таково-то чудно: повернула мамушка в стене толстый гвоздь по-особому — тут же шкап кухонный в сторону и отъехал, и проход в стене-то образовался, вроде как вниз ступеньки ведут. А ступеньки, сразу видать, нехоженые, неметёные, а на стенах паутина висит. Мамушка и говорит:

— Ох, не знаю, деточка, пройдём ли сегодня. Может, уж ходок-то обрушился, придётся тогда Весёлыми горами пробираться, оттуда тоже ход подземный идёт в Невьянский завод, да и не один, вроде. А уж это — не дай Бог! Вот что.

— Как Весёлыми горами, мамушка? Ведь это далеким-далеко? Да и боязно: Кушкин-то Алексашка пошаливает ныне там.

— Вот потому эти горы Весёлыми-то и кличут: весёлые люди, значит, там шалят, лихие разбойнички резвятся. И не так уж они далеко отсюда, двадцать пять вёрст всего, за день доберёмся, хоть я и старуха. А если хочешь до своего соколика достигнуть — ничего не убоишься: ни Алексашки, ни его весёлых людей, ни лешего башкирского — шурале прозывается по-ихнему. Деревня, Шурала-то почему так называется: этот самый шурале там и гнездится у них. Вот что.

— Да ведь, сказывают, от речки это: шур-шур она по камешкам — вот и Шурала. И речка Шурала, и деревня.

— Ты, милая, эту Шуралу-то пока оставь. И про Весёлые горы. Тише теперь пойдём, в молчании, поняла? Да и мне вспомнить надо, куда дальше повернуть, в какую сторону.

Неверный свет свечи обозначил развилку в подземном ходе. Ход был крепко устроенный, с кирпичной кладкой сверху и по бокам. На земляном полу следов не видно: земля неровная, сухая. Старушка призадумалась, пошептала про себя, потом двинулась налево. Там ход еще раз раздвоился, потом сразу три пути показалось в темноте, и всё в разные стороны. Каждый раз крёстная останавливалась и раздумывала. Шли тихо, потому около тройного хода и услышали голоса. Кто-то, далеко ещё, шёл навстречу.

— Ну, милая, беда! Свечу непременно гасить теперь надо! А без свечи — как назад? А вперёд идти совсем невозможно!

— Ничего, мамушка, дай я под сарафаном спрячу, а ты меня ещё и заслони. Сюда давай спрячемся.

— Куда ты, шалая?! Постой, тут тупичок должен быть недалече. Сюда бежим скорее. Ну, как и они туда же идут?

Трепещущие женщины застыли в нише, поместив свечу в уголок и накрыв юбками.

Шли двое мужчин. Разговаривали, и уж слышно было, о чём. Казалось со страху, что идут прямо на женщин.

— В Синюшкином колодце спрячь, понял? Там-то не найдут — болото, да и место глухое и нехорошее. Про лешего-то башкирского нет ли чего новенького?

И засмеялся, будто пошутил.

Второй голос отозвался тоже с улыбкой:

— Как не быть новостям про лешего башкирского?

И опять первый:

— Ладно, после расскажи, а теперь вот что…

Прошли, и конца разговора слышно не было, только гу-у-у!

Мамушка ослабла и села на пятки. Громко зашептала благодарственную молитву, но сама же себя окоротила:

— Тише! Тише! Что ж это я, Господи? Ну, пойдём быстрей, неравно на кого налетим опять! Ах, я дура, дура старая, что согласилась провести-то тебя в хозяйский дом! Ах ты, Господи!

Зашагали споро, и вскоре, после двух или трёх поворотов, в которых взволнованная мамушка уже не сомневалась, подошли к стене, в которой обозначено было место для двери, но никакой двери не было. Только как бы замазано что-то было посерёдке, как глиной будто по кирпичу. Мамушка, однако, отсутствием двери не смутилась и, как давеча в кухне, стала шарить слева по кирпичной обводке. Вдруг раздался треск, показавшийся в подземной глухой тишине особенно громким — и подалась глина, и показалась в самом деле дверь, которая стала медленно поворачиваться.

Тут уж сомлела девушка. Ноги ее подогнулись, она зашаталась и прошептала:

— Постой, мамушка, постой, крёстная! Нет у меня силушки. Погоди, родимая!

Старушка молча перетащила ее за порог и поворотом невидимого рычага закрыла дверь.

За дверью оказался каменный подвал, сыроватый и гулкий. Из подвала выбирались так же: крёстная нащупала ещё один потайной необычный ключ, дверь бесшумно отворилась, и женщины вошли внутрь какой-то комнаты. Из неё они без всяких тайностей, но осторожно пробрались в другую комнату. Там была небольшая деревянная лесенка, а наверху лесенки — дверка. Перед этой-то дверкой наконец остановилась мамушка, перекрестила свою крёстную дочь и неслышно сказала:

— Господь с тобой, дитятко! Иди, и что Бог даст, то и будет. Назад сама выйдешь, недалеко тут, а я тебя в подвале подожду.

Обратный путь был уже легче. Когда выбрались в мамушкину кухню, заря занималась. Июльские ночи короткие. Обессиленные от волнения, сели на лавку.

— Ну, сказывай теперь, как было-то у вас? Сказалась ты ему, кто ты такая есть? Темно ведь было — глаз выколи, новолуние теперь.

— Ах, мамушка, милая, не спрашивай ты меня — не могу я ещё отойти от того, что в светёлке-то было.

— Что ж, верно ли сделала, что туда пошла? Не жалеешь ли теперь? Меня-то не проклянёшь ли?

В ответ девушка молча протянула красивую тонкую руку, и старуха увидела на её стройном пальце золотое массивное кольцо. Девушке оно было явно велико.

— Колечком, значит, подарил. Ну, знать, понравилась ты ему, красавица. Что ж, пойдёшь ли опять к нему? Я чай, он тебя теперь сам призовёт, как занадобишься.

Девушка спрятала в коленях старухи зарумянившееся лицо и расплакалась, но рыдания её были счастливые.

В дверь застучали громко, властно, и мужской голос позвал:

— Бабка Катерина, у тебя ли крестница-то? Тятенька её тотчас требует!

Девушка побледнела:

— Ахти! Братец пришёл. Дома не случилось ли чего?

— Не выдал ли тебя твой Еруслан-то Лазаревич, наш Акинфий Никитич?

— Что ты, мамушка! Он, поди, спит ещё.

— Какой спит! Он пташка ранняя. Отец рано встаёт, так и он с ним. Да не видел ли кто, как ты от него выходила? Прислуга уж встать могла.

В дверь колотили всё сильнее. Дрожащей рукой отперла засов Катерина.

Быстро вошёл статный русобородый молодец.

— Не спите уж? Собирайся, сестрица, домой сейчас требуют.

— Да что случилось-то? Здоровы ли тятенька с маменькой?

— Всё, благодарение Богу, благополучно. Гости у нас, вчера поздно прибыли, а сегодня с зарёй тятенька и послал меня за тобой.

— Что за гости-то, Господи?

— А вот что тятенька о прошлом годе познакомился на Ирбитской ярманке. Заворотневы. И с сыном. Поняла теперь, зачем тятенька за тобой послал? Смотрины, знать, будут. Убраться тебе надо получше, нарядиться. Да своими руками состряпала бы что-нибудь. Ну, там всё, что полагается. Да быстрее, а то Акинфий-то Никитич уехал вчера, так тятеньке заместо его как раз с Никитой Демидычем на заводы пора, как он есть управляющий.

— Как уехал вчера?! — воскликнули обе женщины в один голос.

— А вам-то что за печаль? Ну, уехал и уехал, только тятеньке работы больше.

Старшая женщина махнула младшей: мол, иди, потом поговорим.

Только брат с сестрой успели зайти в дом родительский, новая беда: бегут из хозяйского дома, шумят, чтоб немедля приказчик¹ Невьянского завода Иван Карпов к Хозяину шёл. Пропажа в доме, и большая. Неведомо как вещь ценная, золотая ночью пропала. Посланный больше не знал ничего: ни что пропало, ни у кого. Одно твердил: к Хозяину скорее.

Какие тут смотрины! Да и невеста сомлела, еле живую её в горенку отвели. Там до вечера и пролежала в горячке. И липовым цветом её поили, и малиной, и спрыскивали с уголька от призору — всё только хуже делается. К ночи бредить начала, невесть что бормотала, не разберёшь.

Глава 3. Знакомство с будущим

— Вижу, поработали с вами хорошо. Ну что же — тем лучше. Теперь о том, какой работы я от вас ожидаю. Делать вам, собственно, ничего особо и не придётся, одни удовольствия. Слышали когда-нибудь про эскорт-услуги? Правильно, это сопровождение важного клиента человеком приятной внешности и с определенными навыками. В вашем случае этим клиентом будет женщина, и женщина не простая.

Так, похоже, вариант первый.

Хозяин сделал паузу, и Павел тотчас подал Анатолию фотографию.

Ого! Да это Настасья Филипповна какая-то. Такая королевская кобра клюнет — не заметит. Ничего себе задача — развлекать такое диво.

Павел извинился, и понятно было, что не перед будущим офицером эскорта:

— Фотография прошлогодняя, не удалось достать поновее.

Хозяин сказал тихо, но так, что Павел с Анатолием поёжились:

— А надо, чтобы удавалось…

И после паузы:

— Павел прав, эта женщина так неожиданна, что никогда не знаешь, какой она будет при следующей встрече. И дело не во внешности. Но вернёмся к Вашей задаче. Вы должны будете её сопровождать по области. Да конечно, по Свердловской — по какой же ещё! Но, как Вы догадываетесь, не просто таскаться с ней по городам и весям, а с определённой целью.

Хозяин слегка наклонился вперёд:

— Она будет искать, а вы — определять, что именно она ищет. Вот ваша настоящая задача. За неё вам и будет заплачено весьма щедро — вы останетесь в живых. Естественно, в случае успеха. Вы всё поняли?

Анатолий неуверенно сказал:

— Не хотелось бы, чтобы вы меня неправильно поняли, но, простите, это задача типа «пойди туда — не знаю куда, найди то, не знаю что». Что она хотя бы приблизительно хочет найти? В каком направлении мне с ней работать?

Хозяин усмехнулся:

— Жизнь, дорогой друг, представляет собой исключительно тот алгоритм, который Вы так изобретательно описали. Так что поставленная вам задача — просто частный случай. И решая этот частный случай, вы обретаете возможность сохранить алгоритм в общем. Не забывайте об этом.

Он упруго поднялся и покинул помещение.

— Так, всё понял? — неожиданно перейдя на «ты», спросил Павел.

Анатолий поднял на него глаза из кресла:

— Уже спрашивали, и я уже ответил. Теперь ты мне скажи, что это за штучка такая и откуда взялась. Мне надо знать хотя бы самые общие сведения.

Павел тоже уселся, но не на кресло, в котором только что помещался Хозяин. Подтащил другое.

— Так, короче: вот что я сам знаю и что могу сообщить тебе. Штучка эта зовётся Анной фон Валлен. Вообще-то она немецкая баронесса, но сейчас замужем за каким-то английским баронетом. Хрен их знает, какая разница между бароном и баронетом, тем более что она всё равно с ним разводится, так что на её мужике не зацикливайся. Лет ей вроде двадцать восемь или тридцать три — у таких баб не разберёшь, несмотря ни на какие документы. Тем более что я её документы и не видел. Хозяин точно знает, но если бы он хотел, чтоб ты знал, знал бы и я. Значит, и это неважно. Важно то, что у неё какая-то бумага или несколько, где что-то такое написано, за что Хозяин на тебя такие деньги не жалеет. Официально она сюда едет затем, чтобы проводить какие-то изыскания для своего научно-популярного исторического журнала. Такая вот у неё дамская блажь — журнал она издаёт. Затем тебя на уральскую историю и натаскивали, чтоб ты ей как бы экскурсоводом был, понимаешь? Ну, а твои ночные беседы со специалистками — это для того, чтобы ключик к ней подобрать поточнее. Если удастся. Фактически эта Анна тут что-то будет своё вынюхивать, а что именно — это тебе и надо узнать, Джеймс Бонд ты наш из подворотни. Ты официально — доцент университета, понял? Исторического, естественно, факультета. Хотели тебя как бы в Институт истории Уральского отделения Академии наук записать, да они там на Западе этого не понимают: университет им как-то привычнее и престижнее кажется. Ты как бы докторскую диссертацию по истории Урала пишешь, понял? А что именно ты там раскапываешь — это в соответствии с тем, к чему она сама наибольший интерес проявит. Понял? Да не дёргайся ты, не строй из себя обиженного советской властью. Вот тебе твой паспорт — мало ли, понадобится. А вот твои визитки, смотри, какие: красота прямо. При знакомстве визитку ей дай. Не просто, мол, мальчик с эскорт-услугами, а научный работник, которого насильно оторвали от науки, чтобы этой Анне помочь в порядке международной пролетарской солидарности. Декан просил. Или там даже сам ректор. Сам придумай, это твоя работа, не моя. Баба она в ваших, исторических, кругах небезызвестная. Какие-то древности раскопала в каком-то архиве в прошлом году. Щас посмотрю.

Павел вынул шпаргалку, заглянул.

— Ага. В Британском музее нашла считавшийся утерянным архив Демидовых семнадцатого-восемнадцатого века. Ну, тебе про этот архив должны были в мозгах извилину пропилить. Пробивали просеку? Ну вот. Так, теперь: девушка она крутая. Сама тачку водит так, что только держись. Ты если сам умеешь — нет? — ну и не дёргайся, вам, доцентам, богато жить не положено в России. По этой самой причине тебя тачке и не обучали. Сам понимаешь, что ваш брат и денег приличных не имеет — поэтому будешь альфонсом ты у нас. Но чтоб уж совсем не было за державу обидно — вот тебе немножко: в самый раз, как говорится. Командировочные как бы. А сколько они у вас были? Да ну? Это ж только на то, чтобы меню взять посмотреть. Вот дела! Ну ладно, ваши проблемы — не мои проблемы, слава те Господи. Так, вроде всё. Встреча на Эльбе завтра, так что давай в койку. Отдохнуть тебе надо качественно.

— А скажи мне, кудесник, любимец богов, — молвил Анатолий, — откуда, по вашей шпионской легенде, у простого университетского доцента прикид от Зеньи, маникюр на натруженных наукой клешнях и куафюра от Мотчаного?

Павел радостно хлопнул его по плечу:

— Соображаешь! А сам не догадываешься? Ну. Прояви креативность!

Анатолий пожал плечами.

— Всё-таки лох ты кудрявый, — сказал Павел. — Не обижайся, но что есть, то есть. Лучше бы меня вместо тебя послали, честное слово. Ну как откуда? Ты же у нас такой весь учёный, к едрене-фене, что тебя включили в федеральную программу поддержки молодых научных работников и на год посылали в Лондон, по теме твоей долбаной диссертации, в этот самый Британский музей архив демидовский разыскивать. Вот тот самый, что из Невьянской башни в сороковые годы был выброшен, якобы сожжён, а потом невесть как в Англии оказался. Зачем, ты бы думал, тебе видео про Лондон крутили и про достопримечательности древней столицы два дня куковали? Понял? Но ты архив этот, лох кудрявый, естественно, не нашёл. Она нашла, фон Валлен. И как это вы с ней там разминулись, в музее — прямо не знаю. Не судьба, знать, была, Штирлиц ты наш подзаборный. А от гранта, понятное дело, ты себе на штаны немножко выкроил. Ну, всё, иди сны золотые рассматривать.

Назавтра Анатолия отвезли в «Атриум—палас-отель» на рождественский бал прессы. Джемперок, рубашечка без галстука — всё скромненько, но со вкусом. Фон Валлен должна была тут представлять свою книгу про Демидовых и их архив.

— Встреча Штирлица с Борманом, — возгласил Павел. — Вот мужик из областного министерства образования, он тебя с твоей девушкой познакомит.

Подошёл скромный мужичок, поздоровался за руку, уточнил имя-отчество, факультет, должность.

Помялись.

— Я вас оставлю на время, господа, — замогильным голосом прогнусил скоморох Павел. — Вот и она.

— Связь, как договорились, — шепнул он Анатолию. — Если что, мы тут как тут.

Фон Валлен в сопровождении областного министра по международным связям шла к столу для проведения презентации.

Анатолия поразило её тело. Не красотой, не ухоженностью, не одеждой — другим. Оно как бы существовало отдельно от её личности, жило своей собственной жизнью, может быть, даже имело отдельный интеллект. Видно было, что она не задумывалась, куда поставить ногу, как положить руку, повернуть голову, куда взглянуть. Тело делало всё это с такой же неописуемой, отдельной, свободной грацией, с какой ложится на отдых тигр, пробирается по скалам архар, летит по саванне гепард. Мало сказать, что фон Валлен была невозмутима — она держала себя так, что казалось, что она и есть царица мира, провозглашённая когда-то лермонтовским Демоном. В довершение всего лицо её было пронзительно красиво, и красота его трепетала той особой прелестью, ради которой не жаль ничего.

Анатолий и представитель министерства образования переглянулись. Тяжело, но надо, молча сказали они друг другу и, мысленно взявшись за руки, совершили процедуру представления Анатолия. Фон Валлен говорила по-русски, но с каким-то прибалтийским акцентом. Ну да — немка.

После окончания презентации книги фон Валлен вышла. Анатолий ждал её, чтобы договориться о завтрашней программе.

— Зачем же завтра? — сказала она. — Мы можем начать сейчас. Я не люблю терять время. К полуночи мы будем в Тагиле. Вы водите машину?

— Нет. А почему Тагил?

— Потому что там портрет.

— Который? Их там несколько: портрет Никиты Демидова, Акинфия Никитича, Прокофия Акинфиевича скульптурный портрет, живописные — Николая Никитича и Павла Николаевича, супруги последнего — Авроры Карловны.

— А какой из них самый ранний?

А, ну да, портрет Никиты Демидова. Зачем он ей? Есть же репродукции, и хорошие.

— Так в Невьянске ведь точно такой же, как и тагильский, портрет Демидова. Да и архив первых Демидовых был ведь в Невьянске.

Она усмехнулась.

— А теперь его там нет. Мне не нужно гнездо. Мне нужна птица.

В машине она обняла его. Не успел Анатолий вспомнить ночные уроки во флигеле, как она просто и ловко вынула из его одежды миниатюрный микрофон.

«Хорошо, что не в ширинку спрятали», — подумал Анатолий.

— Какая сумма вас устроит, чтобы работать на меня, а не на тех, кто Вас на меня нацелил?

— Плести про научные интересы в данных обстоятельствах глупо, — сцепив на секунду зубы, произнёс Анатолий. — Но я буду работать из интереса. Из простого интереса. А на кого — это по ситуации.

— Хорошо, — неожиданно мягко сказала Анна. — По ситуации и будет видно.

— Вы ведь, — в свою очередь атаковал Анатолий, — и личный, а не только научный интерес к демидовскому архиву имеете. Если вы действительно фон Валлен.

— Я действительно фон Валлен. И вы правильно заключили, что я родственница по мужской линии тому фон Валлену, который был отчимом Авроры Шернваль, супруги Павла Николаевича Демидова и музы многих поэтов пушкинской поры. Да, я имею к архиву личный интерес.

— Но ведь архив относится не к девятнадцатому веку, а к концу семнадцатого и двадцатым годам восемнадцатого века. Никита Демидов умер в 1725 году.

— Да, и заметьте — в один год с императором Петром Великим.

— Это что — имеет значение?

— Может быть — да, может быть — нет. Оставим моих родственников в покое, вечная им память. Обратимся лучше к вашему местному Оссиану — Павлу Бажову. Ехать нам долго. Перескажите-ка мне самые известные его сказы — ведь это ваша уральская гордость, ваш маленький вклад в мировую литературу, в жанр литературной сказки. А то в дороге вы уснёте, а я соскучусь. И перейдём уже на «ты», ведь мы одного возраста и, я думаю, скоро окажемся в одной постели. Интересно, чему в этом плане у вас учат агентов.

Глава 4. Демидовское золото

Демидовские владения в Невьянске быстро стали раскольничьим заповедником. Раскольники с озера Выг, из Беломорья, были хорошими металлургами, людьми очень работящими, а наипаче неболтливыми и исключительно надёжными. Известно, что тех из них, кто попадал в Тайную канцелярию и Тобольскую консисторию, никакие пытки не могли заставить предать Хозяина, секреты его выболтать.

Секретов же у Демидова было много. И основной — тайная, тщательно скрываемая от государства выплавка золота и серебра на Невьянских заводах, в столице демидовской горной империи. По неписаным законам того лихого российского времени почти любое доходное дело отбиралось от частного хозяина в казну. Отобрать предприятие могли и за обратное: нерадивое ведение дел. Расширение же горного предпринимательства, распространение его на новые территории и вовсе невозможно было без разрешения начальства, а потому неизбежно требовало тучных барашков в бумажках. Но Пётр мздоимство пресекал, причём наказывалось и взяткодательство. Впрочем, богатые подарки Демидова Екатерине I, родившей сына, император взяткой не посчитал. А подарил Никита Демидович ни много ни мало несколько килограммов золотых изделий, якобы найденных в сибирских языческих курганах — «могильное золото». Были для того у Никиты свои бугровщики — люди, специализировавшиеся на поисках и раскопках «бугров», как тогда назывались курганы. А может, и для того старались бугровщики, чтобы после по образцу могильного золота невьянские умельцы такие же чаши да пояса с бляхами изготавливали? И не только пояса с чашами были в буграх. Бывало, находили целые листы золота, на которых лежали скелеты людей и лошадей, истлевшая одежда покойников бывала сплошь заложена листовым тонким золотом. А раз нашли даже золотые искусной работы шахматы. Или, может, не нашли, а сделали… Кто ж его, золото, разберёт, могильное ли оно, нет ли — не гниёт оно, не старится. То же и с серебром, только чистить его надо. К тому же, если царская казна мало рублёвиков начеканила, не хватало на что-нибудь Демидову — свои чеканы в невьянских подземельях имелись, и серебра своего довольно было, недаром Никита укланял императора отдать ему добычу этого металла на Алтае. Наличие же золота в Уральских горах скрывалось от казны всемерно. Рабочий Алексей Фёдоров, найдя самородок и сдуру желая получить награду от демидовского управляющего, немедля в кандалах посажен был в подземелья невьянские, откуда только спустя 32 года совсем слепым вышел.

Подземелья в Невьянске были повсюду, даже по дну пруда шёл кирпичный тайный ход. И в тех обширных ходах и подземных обиталищах была у Никиты и церковь раскольничья, и школа, и целый раскольничий монастырь. А вокруг города располагались раскольничьи скиты — тоже подземные. Часто были они просто колодцем — вертикальным или наклонным, от которого расходились два-три коротких подземных рукава-келейки. Потому такая тайность соблюдалась, что царь Пётр преследовал раскольников нещадно, только за хранение старопечатных книг можно было живота лишиться.

Никита Демидов и сам был мастер, и всякого рода умельцев ценил, к себе завлекал, у казны выклянчивал, а иной раз и просто крал.

Зная за ним эти особенности, казна нередко проверяльщиков к нему посылала. Но у Никиты такие связи в верхах были, начиная с адмирала Апраксина и заканчивая губернатором Сибири князем Матвеем Гагариным, что ничего ему не было страшно, никакие ревизии. Он обо всех их заранее знал.

Раз как-то приехал незваный петербургский гость к Никите на Невьянский завод с ревизией. Мужчина видный, а притом образован гораздо и главное — неподкупен. Науками увлекался, особливо к археологии, сиречь познанию древностей, пристрастие имел. Как не быть древностям на Урале! Для гостя какую-то окаменелую козявку разыскали, водили на раскоп смотреть. Притом предупредили, что козявки те окаменелые отменно вредны для человека, в доказательство чего вокабулу старинную предъявили. А дабы вредность той козявки изничтожить, вокабула предписывала её в золотой полости держать, зане чистота и сияние золота превозмочь любые зловредные излияния может. Для сбережения здоровья и для размещения козявки ревизору петербургскому и поднесли чашу золотую старинную. Гость вокабулой отменно увлёкся, оттащить не могли. Даже с проверками не ретив был. Пришлось Никите ту книжную редкость от сердца оторвать и гостю в дар поднести. Гость поломался немного, но взял: для науки, не для себя. В Кунсткамеру вознамерился передать. И козявку окаменелую с чашей золотой также. Ну и для супруги, чтоб только показать, браслет могильного золота увёз, тоже в Кунсткамеру хотел после представить. Отчёт о ревизии, конечно, в Берг-коллегию написал. Да вот что любопытно: пропал тот отчёт вскорости, и только после, уж много лет прошло, как вздумали старинную печь в коллегии перекладывать, этот отчёт нашли. Заложен был дровами и дрязгом, иные страницы в сём отчёте изорваны, а иные и вовсе вырваны.

Вот и теперь гостил у Демидыча ревизор петербургский. Давний знакомый — Андрей Беэр. Этот подношениями не гнушался, для чего ему не только редкостное могильное золото предоставлено было, но и немалое количество серебряных царских рублей. С вечера ему кошели с деньгами и золотое блюдо отнесли в горенку, а наутро — беда! Исхитили тати неведомые то блюдо золотое.

Хмур, нерадостен был с утра Никита Демидыч. Приказчика невьянского призвал к себе, Ивана Карпова, а как тот появился, приказал ему:

— Сыщи мне братьев Семёновых, кто из них тут есть. Да чтоб в тайности всё было. Сам пойдёшь. Да немедля. Бабку Катерину ещё позовёшь. Отсюда иди, в доме гости у тебя не вовремя.

Пробираясь подземным ходом, Иван Михайлович решил, что к бабке ему надобно сперва, потому ближе. Люк выхода скрывался в дровяном сарае, сарай же помещался таким образом, что с улицы была видна только крыша, и к домику пройти было укромно. Уральские дворы крытые, заборы плотные, высокие, все службы: сарай, банька, конюшня и прочее от постороннего взора загорожены. Приметил, что ворота у бабки засовом накрепко заложены, стало быть, чужих нет. Однако в сени вошёл сторожко, у двери прислушался. Мужской голос. Это кто ж ещё? Тихонько вынул затычку из бревна возле дверного косяка, посмотрел. Э, да вот он, старший из братьев Семёновых, Гаврила.

А братья те у Демидова на особом счету были. Гаврила был известный раскольничий златоуст, вроде старшины старообрядческой общины. Многие тайны демидовские знал, многим доверием Никиты был облечён. Братья же Терентий и Никифор употреблялись Гаврилой для исполнения самых секретных поручений: и кровь в них одна, и вера.

Заложив смотровое отверстие, Иван Михайлович постучал условным стуком и вошёл. Оказалось, совет у Гаврилы с бабкой Катериной — сами, по своему почину дознание ведут. Вкратце и с Карповым поделились.

— Ведомо тебе, Иван Михайлович, — рассказал Гаврила, — что к особым гостям Хозяйка Медной горы своих ящерок по ночам посылает. Днём, значит, Хозяин с гостями дело имеет, ночью — Хозяйка. Вот и вчера ящерка у петербургского ревизора была. Но божится Хозяйка, что никакого блюда золотого та девушка взять не могла. Хозяйка ведь их и провожает к гостям, и встречает потом. Не было блюда. А гость Хозяину сказывал, — вот ведь что приключилось-то, Иван Михайлович, — что и вторая ящерка ночью к нему забегала. Да таково-то горячо она с ним обошлась, что, сказывает, такого с ним ещё не бывало. А Хозяйка говорит, что второй ящерки не посылала она. Да и не в заводе это у них.

— Не Кушкин ли это шалит? — предположила Катерина.

— Да нет, — поморщился Иван Михайлович, — где ему? Он всё налётом да угоном — не его это дело тихой-то сапой действовать. Да и не ведомо ему про ящерок. А вы вот что — к Хозяину скорей ступайте, да велено тебе, Гаврила, и братьев привести, кто тут есть. Никифор? Ну, вот его и веди. Да побыстрее, и так мы тут заболтались.

Глава 5. Загадка портрета

В тагильском музее европейскую гостью встретили, как принцессу Уэльсскую. Лекцию о портрете Никиты Демидова ей прочитали, сняли картину со стены, изнанку продемонстрировали с надписью: «Портрет записан невьянским иконописцем Уткиным». Правда, рядом с этой строчкой стояли два вопросительных знака карандашом. Фон Валлен была сама любезность: внимательно слушала, с очаровательной интонацией участия задавала вопросы, выясняла даже незначительные мелочи. Работницы музея растаяли и даже немножко растерялись, когда зарубежная гостья вынула из сумочки заполненный чек от какой-то британской благотворительной организации. На просьбу оставить её теперь с портретом одну откликнулись тут же. Правда, смотрительница из зала не ушла, да Анна этого и не требовала.

— Ну что же, — повернулась она к Анатолию. — Если ты действительно историк, скажи, что ты здесь видишь.

— Я вижу здесь раскольника, причём очень высокого ранга. Я вижу здесь строителя и творца. Наконец, просто очень умного человека.

Анна покивала, скрестив руки на груди.

— И откуда ты всё это вывел?

— Многие научные публикации указывают на то, что портрет близок к парсунной традиции русской живописи. В этой художественной традиции принято так называемые «доличные» детали, т.е. не относящиеся собственно к лицу изображаемого человека, наделять известной символикой. Так, алая или красная накидка означает царственность, и её обычно писали на портретах знати. То, что такая накидка изображена на данном портрете, говорит о том, что Никита был «горным царём», а может, обозначает и его нереализованное дворянство. Указ царь подписал, но на деле Никита дворянства не получил: грамоту о дворянстве ему так и не вручили. Далее. Никита изображён с длинной бородой. Без парика, который тогда было принято носить и уж, во всяком случае, изображать на парадных портретах. Известно, что Пётр изводил бороды у мужчин, где только их замечал. Одно время царь и Демидов были довольно близки. Можно сказать, даже дружили. Невероятно, чтобы Пётр оставил именно Никите такую неевропейскую деталь внешности, как борода. Среди его российских друзей бородатых не было. Значит, для потомства Демидов хотел остаться таким, как предписывало «древлее благочестие». Известно, что он и его сын Акинфий всемерно привечали на своих заводах раскольников, и Невьянск, например, был настоящей столицей уральских староверов. Более того, посох, который мы видим в руке Никиты, указывает именно на его пастырское положение в уральской староверческой общине. Книги, написанные в правом углу портрета, символизируют древнюю мудрость, а также, возможно, глубокий ум самого Никиты. Прочно утвердилось мнение, что сам Демидов был неграмотен, но если изображение книги рассматривать как символ, то это именно символ ума и знаний. А Никита был мужиком не просто умным, он был новатором в своей области. Ещё в молодости он создал так называемое «образцовое ядро» и первое русское ружьё. В Невьянской башне, которая, правда, построена была уже после его смерти, применён интересный принцип сочетания чугунных и железных конструкций, что считается некоторыми исследователями предтечей изобретения железобетона. Закладывал башню именно Никита. В общем, соображал мужик хорошо. А уж какую загребистую лапу имел — не у всех такая отрастает: сумел всё уральское железо, золото и алтайское серебро под себя подмять, громадными территориями правил. Государственными людьми вертел: практически что хотел, того от казны и добивался. С императором дружбу свёл, с высшим светом того времени, с губернатором Сибирским, с главой Сибирского приказа.

— Угу, — прервала Анна речь Анатолия. — Значит, Акинфий тоже раскольников защищал? Тогда почему его портрет совершенно в ином ключе написан? Нормальный парадный портрет того времени: кружева и бархат, парик до пупа, рюшечки-трюшечки… И никаких посохов, никаких взоров пронзительных, как у Никиты: Мариэтта Шагинян о портрете Никиты писала, что, видимо, Гоголь брал его за образец для своей повести «Портрет». Помнишь, где ещё старик с подобным же живым взглядом был так искусно выписан, что потом по ночам с портрета сходил? Акинфий же на портрете — нормальный большой барин. Кстати, ты не находишь, что у отца и сына один и тот же жест левой руки? Смотри, правда, похожи?

— Да ерунда. Акинфий на портрете Гроота написан жестикулирующим, чтобы подчеркнуть живость его характера и, по-видимому, красноречивость.

— А он что, левша был? Люди обычно жестикулируют правой рукой.

— Ну причём здесь руки? Как написано, так написано.

Анна покачала красивой головой.

— Да это же всё просто. Смотри, на Никитиной руке подогнут безымянный палец таким образом, что указательный и средний выделяются, причём эти пальцы расположены относительно друг друга практически параллельно и фактически они одной длины, что у нормальных людей почти не встречается. Понимаешь? Ты иконы старообрядческие видел?

— Двоеперстие? Точнее, намёк на него? Тогда почему рука левая? Ведь левой рукой не крестятся?

— А как бы он, интересно, это правой проделал даже на портрете — и особенно на портрете, поскольку это ДОКУМЕНТ! А тогда за двоеперстие даже его репрессировали бы — заводы и земли отняли. Сослать не сослали бы: по тогдашним понятиям он и так в Сибири жил, да и не ссылали ещё тогда в Сибирь. А был бы «из простых», так и пыткам бы подвергся, и жизни даже мог лишиться. Хотя кто его знает — царь Пётр был мужчина крутой, мог ради искоренения раскола и показательную порку устроить на всю страну: одного из могущественнейших людей державы наказать примерно и прилюдно.

— Хорошо, а у Акинфия тебе чем левая рука не нравится?

— У Акинфия, во-первых, левая написана точно на том же уровне и месте груди, что и у Никиты, а во-вторых, указательный и средний пальцы перекрещены, а безымянный и мизинец поджаты. Перекрещены, понимаешь?

Анатолий покачал головой.

— Бездоказательно. А другому покажется, что, к примеру, Никита просто удерживает на груди складки накидки — надо же ему вообще куда-то левую руку девать? А Акинфий речь держит и левой рукой себе помогает, жестикулирует для убеждения слушателя. И потом, может, он и правда был левша.

— Речь, да? Почему тогда рот закрыт?

— Да на портретах той поры все рты на замке держат. Все!

— Ну, ладно. Скажи, почему у Никиты посох в виде толстой ветки с сучками, причём прямо с корой? А сучки похожи больше на почки, набухшие листьями. Это не посох, это древо жизни какое-то. Да и вцепился он в самую его верхушку. Возьми в руку что-нибудь так, чтобы накрыть верх предмета. На, возьми пачку сигарет. Видишь, кончики твоих пальцев не составляют одной линии, потому что пальцы неодинаковы. Никита держит круглую ветку, как плоский предмет, и, поскольку ширина палки меньше, чем ширина его сомкнутых пальцев, мизинец естественным образом чуть подогнут. Но остальные пальцы находятся практически на одной линии и в начале верхней фаланги, и в конце её.

— Господи, ну парсунное письмо! Они плоско писали детали человеческой фигуры и за пропорциями мелочей вообще не следили.

— Ну да, за мелочами не следили. Поэтому на правом плече так, по небрежности — а может, краску некуда было девать? — написали целых две петли накидки. Причём именно петли — ясно прописано, хотя накидка, разумеется, сплошная.

— Ну, и зачем?

— Дальше. Ты на стол внимание обратил? Он какой-то странный: сверху гладкая тёмная поверхность, а сбоку он светлый, почти белый и, видимо, дощатый. Не стол, а престол — молельный стол, аналой? Но еще удивительнее то, что нарисовано на листе бумаги, лежащем на столе.

— Чертёж завода?

— Какой же это чертёж, дорогуша? Это рисунок, и рисунок любопытный. Большое строение, конечно, завод, причём совершенно определённый его корпус. А вот меньшее, наверху слева… Это не завод, это жилой дом с печной трубой и дверным проёмом. И дом, и завод написаны плоско, но не совсем на плоскости, а как бы на закруглении почвы. Крыша третьего строения только выглядывает из-за лежащих на столе книг. Лист с рисунками небольшой, на нём как раз умещаются именно три строения. Третье скрыто за лежащими на листе книгами с тиснением на корешках. Намёк на то, что это здание библиотеки? У Никиты в Невьянске была раскольничья библиотека. Это не просто детали картины. Это шифры всё, дорогой мой.

— И книги?

— А книги особенно. Смотри, две нижние лежат параллельно и на них видно золотое тиснение корешков. А верхняя лежит перпендикулярно им и при этом наклонно. На ней тиснения нет. Это, милый друг, не книга. Это записная книжка. Книги тогда были довольно объёмистые, если я ничего не путаю. Ты же историк — подскажи, если я ошибаюсь. Но эти, что мы здесь видим, нетолстые. Они ОДИНАКОВОЙ толщины. Чтобы не привлекать внимания к записной книжке? Три одинаковых книги. В углу картины. В углу картины, но в центре стола! А наклонная книга без тиснения на корешке так и прыгает к зрителю — если смотреть не на Никиту, а на стол, около которого он сидит.

— Ну и к чему ты клонишь? Что именно зашифровано на портрете? То, что Никита и был их, раскольничий, главный священник, и молельный дом у них находился за заводом, а библиотека на одной с ним линии? И, типа, он вписал золотые страницы в историю истинного христианства?

Анна опять усмехнулась.

— Конечно, если учитывать то, что, предположительно, портрет написан иконописцем, в твоём выводе кое-что есть.

— Слушай, Анна, что ты вцепилась именно в тагильский портрет, а не в невьянский, не в московский, не в саранский? Они все одинаковы! Там на всех такие же книги, и посох, и пальцы, и сам Никита такой же.

— Потому что этот — подлинник. Остальные — копии, значит, могут не сохранить некоторых очень мелких штрихов, а они мне нужны все.

— Ну, это ещё наука не доказала.

— Если ты видел те, ты сам скажешь, что оригинал — этот.

— Зачем тогда ещё три копии?

— А сколько детей было у Никиты Демидова?

— Послушай, Анна, Демидовы Демидовыми, но я всё время думаю о том, зачем ты мне вообще всё это рассказываешь, тем более, если ты меня считаешь шпионом КГБ или чем-то вроде этого?

Анна рассмеялась и пошла к выходу из зала.

Глава 6. Загадочный старик и тайны следствия

Никита Демидович принял пришедших по отдельности. Первой вошла к нему бабка Катерина и оставалась недолго. С братьями Демидов беседовал основательнее, причём старший задержался гораздо больше младшего.

Из хозяйского дома пошёл Гаврила подземными ходами к себе. Там уже ждал его брат.

— Ну что, видал его? — спросил Гаврила.

— Как не видать? Куда ж он с места стронется?

— Дурак! Куда? А не помнишь, как он прямо перед глазами твоими исчез, ровно не бывало его никогда? Аль ты обманывал меня?

— Нет, не обманывал. Исчезал, и не раз. Как дразнит, бывало, шайтан проклятый. А то ничего, спокойный, тихий. Ласковый даже. Ест, пьёт. А как дурь ему опять в башку залезет — над полом поднимется, как зависнет будто, и ничего внутрь не принимает, даже воду. Да ты ведь видел как-то.

Помолчали.

— Ну, и что он сказал-то тебе?

— А ничего.

— Молчит, что ли?

— Молчит. Только зенками своими пялится на меня — и всё.

— Ах ты ж, господи, беда с азиатами этими: ты его хоть изрежь али сожги — ежели не хочет сказать, так уж не скажет.

Гаврила подумал.

— Ладно, сам пойду.

— Меня-то возьмёшь али как?

— Тут пока посиди.

Гаврила через потайную дверь прошёл в подвал собственного дома. В дальнем углу нажал рычажок в поставце с соленьями — открылась лестница, по которой он спустился ещё ниже. Там была тайная молельня, а за алтарём — подземный ход. По этому ходу молящиеся приходили и расходились после службы, он вёл наружу. Ход был довольно длинный, с поворотами, и в одном из его ответвлений Гаврила опять нажал потайной ключ, часть стены отъехала и затем опять плотно закрылась за ним. Внутри оказалась лестница, по которой он поднялся и попал в тупичок. Ещё один поворот тайного рычажка — и вот Гаврила оказался в сухой, вентилируемой через вертикальный колодец пещерке. В каменной стене было железное кольцо, к кольцу приделана цепь и ножные кандалы, а в них был закован небольшой восточного вида старичок. Рядом с ним стоял кувшин и лежала лепёшка.

Старичок при виде Гаврилы не шелохнулся, даже не посмотрел в его сторону.

Гаврила присел на чурбачок, поставил рядом фонарь. Помолчал, посмотрел на старичка. Глаза узника были открыты, но, кроме пламени свечи, стоящей в фонаре, в них не отражалось ничего.

Гаврила обратился к старику на алтайском языке:

— Зачем молчишь? Что хочешь? Хочешь, бубен дам, колотушку дам, шаманить будешь — своих увидишь, поговоришь. Хочешь?

Старик не отвечал, поза его не изменилась.

— Айлып говорил, к нему твои приходили: мать, сын, сестра. Мать сильно плачет, хочет увидеться.

Старик медленно покачал головой:

— Врёт Айлып. Никто к нему не приходил. Я бы знал. Люди нижнего мира сами не приходят, их звать надо, а Айлып плохой шаман, слабый, к нему мои не придут. Или это ты врёшь, меня разговорить хочешь.

— Люди среднего мира у Хозяина золотое блюдо украли. Если скажешь, кто и куда унёс, Хозяин это блюдо тебе отдаст.

— Мне золота не нужно.

— Это блюдо из могилы алтай-кижи, на нём знаки Тенгри и Эрлика.

Глаза старика вспыхнули, он подался вперёд.

— Как они нарисованы там? По всему блюду или только на ободке? Глубокое это блюдо? Круглое или продолговатое?

— Ну, вот видишь, как у нас разговор хорошо пошёл. Сам всё увидишь, если блюдо поможешь найти. Сам все знаки прочтёшь.

Руки старика мелко дрожали, он часто задышал.

— Ты не знаешь: это ТО САМОЕ блюдо может быть. Его обязательно найти надо. Откуда оно к хозяину попало?

— Бугровщики недавно привезли — это блюдо и ещё кой-какие вещи из бугров алтайских. К Хозяину как раз человек от царя приехал — Хозяин это блюдо ему подарил. А блюдо ночью украли. Можешь сказать, кто?

— Колотушку надо. Бубен надо. Костёр надо. На волю надо, в тайгу. Пусть Айлып покажет, где здесь у вас священная гора. Туда надо.

— Исчезать не будешь?

— Не буду.

— Ну, смотри. Хозяину скажу. Как он решит.

— Ты ему скажи, обязательно скажи — это, наверно, ТО САМОЕ блюдо.

— Да ты уж ему раза два говорил, что то самое. А потом оказывалось, что нет.

Старик убеждённо сказал:

— Нельзя заранее знать. Надо испытать. Если блюдо плохой человек делал, у которого только руки умные — плохое, пустое будет блюдо. Если только для того, чтобы в могилу положить, делали — тоже пустое блюдо будет. Надо блюдо, которое Тенгри сам для себя делал, Эрлик делал.

— Как же он сам будет делать? Ты же говорил — он из верхнего мира, он дух, не человек.

— Ты не понимаешь ничего, — презрительно сказал старик. — Тенгри, Эрлик, Умай, Ер-суб — все они духи, но могут в человеке жить, в средний мир спуститься. Иди, позови того, кто понимает.

— Хозяину скажу. Он решит.

До Хозяина в тот день добраться оказалось не просто. Уехал Демидыч с гостем петербургским на Тагил-реку, туда, где новые заводы ставить задумал. Стало быть, нескоро будет. А пока надо самим управляться. Гаврила отправился в контору, нашёл приказчика Ивана Михайловича Карпова.

— Что ж, Михалыч, поспрошал своих мастеров? Не из беглых ли кто каторжников блюдо украл?

— Бог их знает, а только вроде не они. Никто ночью из палаток жилых под медеплавильным заводом не отлучался. И вообще мои возле конторы и хозяйского дома не шастали — караульщики твёрдо знают. Никого не было.

— Так-так. Не твои, значит.

— Я вот что думаю, Гаврила Семёнович: почему тати серебра-то не тронули, а только блюдо взяли?

— Я и сам в изумлении. Деньги и блюдо принесли гостю вечером. А как Акинфий-то к ночи уехал, то Беэр в его спальную комнату перебрался — там шкап понадёжнее, да серебро-то и положил туда да запер. А блюдо на стол около постели своей поставил, чтоб, значит, утром при свете верней рассмотреть. Потом, ты знаешь, ящерки к нему приходили. Но одна, хозяйкина, блюдо взять, вроде, не могла: Хозяйка их осматривает потом — именно на этот случай осмотр у них делается. Ну, может, и ещё зачем там по-женски… А вот вторая… Она-то откуда взялась? Кроме неё, некому. Сам смотри. Твои около хозяйского дома не ходили. Ящерка не брала. Прислуга в хозяйские покои по ночам ни шагу, за этим сама хозяйка демидовская Авдотья Федотовна следит. Кто ж тогда? Она, ящерка вторая — некому больше. Вот теперь и думай: кто ж она такая и зачем то блюдо золотое исхитила? Я так соображаю: девка та, видимое дело, по подземному ходу прошла. Хозяйский дом соединён ходами с конторой, заводом и обоими берегами пруда, а на том берегу — со вторым нашим тайным молельным домом, что не под землёй, а на земле стоит. Может, и ещё из этих ходов в какие-то там тайные подземелья пути есть, о которых мы с тобой не ведаем — но уж это на нет и суда нет.

— Значит, девка — если это она — могла пройти либо из конторы, либо из завода, либо от пруда?

— Теперь: сам ты знаешь, что из завода по тайному ходу только ты сам золото да серебро Хозяину, а потом и в подземный монетный двор носишь, а более никто туда доступа не имеет. Скажи ты мне: мог ли кто чужой про тот ход узнать? Не пробралась ли девка какая к мастерам твоим тайным, в подземелья заводские?

— Про это, Гаврила Семёнович, я и сам додумался. Так, сяк прикидывал — не выходит, не было ни у кого доступа к тайному ходу заводскому.

— А из конторы?

— По той же самой причине и из конторы никто пройти не мог. Остаётся пруд.

— Давай-ка, Иван Михайлович, пройдём по нему с тобой сами: не заметим ли чего?

— Сейчас, только распоряжусь.

Из конторы и двинулись. Фонари взяли оба: светлее так-то. И правда: недалеко от выхода к пруду вроде блеснуло что-то на земляном полу.

— Гляди-ка, Гаврила Семёныч, а ведь это золотой. Наш золотой — мне ли не знать? Новенький. А блюдо-то ведь было не простое, мне Хозяин сказывал, а доверху в нём были золотые червонцы наложены. Вот он, родимый — наш, невьянский, уральского золота.

— Значит, отсюда и шли.

— А теперь давай прикинем: как девка одна могла такую тягость утащить: блюдо золотое да ещё и с червонцами? Вот что мы с тобой, Гаврила Семёныч, два дурака, сразу не сообразили. Не одна она была, с мужиком.

— Или с мужиками. Давай дальше посмотрим: там к пруду ближе, земля посырее, может, следы какие будут.

На земле у выхода к пруду следы не просто были — их было так много, что пол подземного хода казался истоптанным.

Присели. Поставили фонари.

— Сапоги, Гаврила Семёныч. Не лапотки. Не босая нога. Сапоги.

— Ну-ка, дальше посмотрим.

На берегу пруда ход раздваивался: один рукав выходил наружу, другой продолжался под водой до противоположного берега и молельного дома. Около входа в подземелье снаружи также были следы, только тут они уже различались хорошо, и видно было, что прошли несколько человек в сапогах. На одном сапоге подковка вроде была полуоторвана.

— Вот это хорошо, Гаврила Семёныч — подковка-то. Теперь смотри только, у кого она оторвана на одном сапоге — или гвоздик из неё выпал. В сапогах-то у нас немногие ходят. Хозяйский дом, понятно, не в счёт. А так только мастера мои заводские, да сын мой, да братья твои, да мы с тобой, Гаврила Семёныч.

При последних словах Карпов хохотнул.

— Однако ж девки в сапогах не ходят, Иван Михайлович, а лапотки или баретки тут нигде не проходили. Летает она, что ли? Или они её на руках несли вместе с золотом? Ладно, девка теперь — дело второе. Главное — мужики. Кто и откуда — вот что нам теперь дознаваться надо.

— На свету ещё надо всё тут рассмотреть, Гаврила Семёныч, рано утром прийти. Но вот что я тебе могу уже сейчас сказать: такие подковки в Невьянске не ставят. А вот в Федьковке — это пожалуйста. А Федьковка — вот она, на южном берегу пруда.

— Тумашевские, что ли? А им-то зачем? Да и как они узнали, да как ещё до подземного хода доправились?

— Ну, слушок-то, поди, есть, не бесплотные же духи ходы-то рыли. Хоть Хозяин и позаботился потом, чтоб всё тихо было, а подчистую всё одно не подметёшь в таких-то делах. Сам ты знаешь, Гаврила Семёныч, что Демидовы Тумашевым, да и не им одним, дорожку-то здесь, в Невьянске, перебежали. Дмитрий-то покойник с братом Петром задолго до Хозяина железо да медь плавили, заводы тут имели. Вот возле Федьковки, к примеру. Ах ты, мать честная!

Карпов хлопнул себя по лбу:

— Да ведь приказчик тумашевский в контору приходил, за делом будто.

— Ну и что?

— «Что». А то, что колодец-то у конторы, по которому воздух в подземелье проходит, он заприметил и говорит: «Что это у вас колодец-то не засыплют, ведь он высох, воды в нём нет, неравно кто свалится?». Ах ты!

— Давно это было?

— Было-то давно, да случилось-то, видать, недавно: по нему они и прошли.

— Да ты что, Михалыч, в нём глубина немереная, как они в него спустились-то снаружи? А девку как провели? Или они её на верёвках спускали, а сами здесь, что ли, дожидались? Да ты ведь говоришь, что чужих ночью у конторы не было? А если так, если спускались они, так верёвку-то им отвязывать с ворота некогда было — там она. Пойдём-ка назад, посмотрим.

Верёвки в колодце не оказалось.

— Так-так, — сказал Гаврила. — Не иначе, в Федьковке надо разведывать. Ну, есть там у меня свои люди — доправятся.

Глава 7. Анна, Анатолий и дедушка Бажов

— Откуда ты, Анна, так хорошо русский язык знаешь?

— А ты английский откуда? Погружение. Ты в Лондоне погружался, я — в Москве. Я училась в МГУ по обмену, десять лет назад это уже было возможно. Потом стажировалась у вас в Екатеринбурге, в УрГУ. Я уже тогда Демидовыми интересовалась. Вот потому, мой дорогой, я и знаю, что простой уральский доцент не может так выглядеть, как ты. Даже если он и был какое-то время за границей. Значит, тебя натаскивали на меня специально. И не ФСБ. Это — вряд ли. Скажи, как твой хозяин выглядит: такой мужчина в годах с бородой, да? Ну, молчи, молчи. Молчание — знак согласия, как говорят у вас. Ладно, колись, чего уж там. Сказал он тебе своё имя? Нет, наверное. Так вот. Его фамилия Украинцев. Ничего не говорит тебе, историку?

— Украинцев? Украинцевы… Они что, тоже связаны как-то с Демидовыми?

— О Боже! Ты не историк, а дерьмо собачье. Плохо тебя натаскивали — или ты тупой ученик оказался. Украинцев — было прозвище Гаврилы Семёнова сына Митрофанова, первого помощника, а может, и наперсника Никиты Демидова. Хозяин твой, Украинцев, местный. Когда я в УрГУ стажировалась, он там тоже учился. Тогда только факультет искусствоведения открылся — так он на заочном обучался. Я узнавала тогда, кто писал или пишет какие-нибудь работы про Демидовых. У него все курсовые и диплом были на эту тему. Понятно, почему?

— Он ищет то же, что и ты? Но что, Анна?

— А ты не понял ещё? Знаток Демидовых. Конечно, демидовское золото.

— Какое золото?

— Золото Полоза.

— Подожди, подожди, Полоз — это из бажовских сказов, змей такой, хозяин всего уральского золота?

— Ну да, сам же мне рассказывал. Да я и без тебя читала.

— И что это такое — золото Полоза? Не понимаю. Клад, что ли, какой огромный или ключ к каким-нибудь богатейшим месторождениям? Так они все уже открыты, Анна, и все почти уже выработаны за триста лет.

Анна повернулась на подушке и посмотрела в глаза Анатолию:

— Тебе ведь, я думаю, велено всё самому разведать. Вот и разведывай. И деньги отработаешь, и интереснее жить будет.

— Анна, ты не понимаешь. Ты не знаешь, Анна! Мне не будет интереснее жить, потому что если я не найду то, чего он хочет, я вообще не буду жить. Они убьют меня!

— И ты думаешь, что после этого замечательного признания я тут же тебе всё расскажу? И выкуплю твою драгоценную жизнь золотом Демидовых?

— Но ты же… Вот здесь, сейчас…

— Вы, русские, интересные люди. Если постель не за деньги — то только по любви. Конечно, милый, конечно, по любви. По любви к здоровью. Полчаса хорошего секса дают замечательный отдых, снимают все дневные стрессы. И ты, надо признать, в этом плане ученик хороший, не то что в плане исторических познаний. И вообще ты мужик симпатичный. Настолько симпатичный, что я тебе немножко помогу. Мы ищем записную книжку — или записную книгу — Никиты. А где она может быть и что именно в ней окажется — это даже я до конца не знаю. Вот и поищем вместе. Вместе ведь веселей. А убить тебя я и сама могу. Самка скорпиона убивает самца после спаривания. А я по знаку Скорпион. Шутка, шутка. А вот ты меня убить не можешь, не дёргайся: тебе информация нужна, а без меня ты её не получишь. Ну, давай устроим мозговой штурм — перед тем, как устроить телесный. Ну, где может быть золото Полоза? Давай, соображай вслух.

— Сначала скажи, откуда ты сама о нём знаешь. Или это опять отдых от дневных трудов, вроде секса, только с интеллектом.

— Ох, отстань. Мы же всё-таки в родстве с Демидовыми. Семейные предания. Ну, так что насчёт Полоза?

— А почему ты думаешь, что это именно Никита? Может, это из младших Демидовых? Какой-нибудь князь Сан-Донато?

— Князь Сан-Донато пользовался золотом, но не копил и не добывал его, как и многие в их роду после первых Демидовых. Вообще они после восемнадцатого века почти все промышленную креативность утратили. Да, были творческие люди: один там ботаник был учёный — с Карлом Линнеем переписывался, другой искусствам покровительствовал: театры заводил и прочее. Ну и тэ дэ. Ну какой же Полоз из человека, который, как Павел Демидов, второй муж Авроры Шернваль, приёмной дочери нашего двоюродного предка, до чёрного металла дотронуться брезговал. Сам после того пальчики мыл и Аврору заставлял. Нет, дорогой, Полоз — это тот, кто собирает, кто из глубин земных достаёт и сохраняет. А уж для чего — для дела или так, из жадности — это нас с тобой пока не волнует.

— Пока?

— Пока не нашли. А ты цепкий. Обмолвки замечаешь. Видишь, тебе есть что доложить своему хозяину: Анна фон Валлен ищет демидовские записи о золоте. Может, сейчас и отзвонишься?

— Хотя наверняка нас подслушивают, — ёрнически зашептала Анна, страшно округлив глаза. — Посмотри, милый, не стоит ли напротив гостиницы что-то вроде грузовой газели? Там аппаратура.

— Но ты же мой микрофон вынула? Думаешь, они новый поставили?

— Ох, серая ты тундра, настоящий уральский доцент. Теперь — и уже давно — можно по дрожанию стёкол разговор слышать. Правда, посмотри, есть газель?

Анатолий встал.

— Занавеску не отодвигай! И так увидишь, там фонари. И подойди, на всякий случай, сбоку. Ну, стоит?

— Стоит.

— Ну, скажи им пару ласковых. Давай хором и погромче:…!

Анна хохотала, катаясь по постели.

— Всё-таки весело с тобой, доцент уральский.

— Для тебя выражение «уральский доцент» равно выражению «глупый человек»?

— Да нет, просто старую серию анекдотов вспомнила. Были такие анекдоты — сериями — в мои студенческие годы. Вот тут, в Екатеринбурге, я слышала серию про свердловского интеллигента. Например, такой анекдот был в этой серии. Пришёл свердловский интеллигент в картинную галерею, остановился у натюрморта: «Ах, ах, какой колорит, какая композиция, какая экспрессия, какая символика! А сколько это стоит? Сколько?! Обкакаться можно!»

— Анна, ты…

— Не пыхти, сейчас лопнешь. Да, я низменная натура, мне нравятся такие анекдоты. Они правильно выражают вашу настоящую суть: пыжитесь, а внутри труха. Для того чтобы быть настоящими интеллектуалами, вы слишком бедны. Вас физические потребности от умственного труда отвлекают. И тебя тоже, мой бедный друг.

— Кичиться богатством и умом — тоже не признак интеллекта.

— Ладно, вернёмся к Полозу. Сначала дело — потом удовольствие. Или ты предпочитаешь наоборот?

— Ты отвратительно цинична, Анна. Но ты… я… я тебя…

— Ну, естественно, мой милый, — мягко сказала Анна, — и я тебя тоже.

Утром Анатолий выглянул в окно. Газель стояла на месте. Ему пришло в голову, что хорошо бы сейчас подойти к ним туда и сказать Павлу — наверняка он там сидит — что он и сам справится со своей работой и контролировать его дополнительно не надо. Если прослушивают, то не только номер Анны, но и его тоже, и можно так им это сказать, вслух. Но интереснее в глаза Павлу посмотреть. А может, и отпустят: ведь Анна сказала, что она ищет. Кстати, зачем сказала? Ладно, короче, надо самому выяснить. На месте.

В газели никого не было. По крайней мере, в кабине. Анатолий дёрнул ручку задней двери — заперто. Постоял, покурил. Подумал. Внутри что ли, гады заперлись, маскируются?

— Мужичок, прикурить дай?

Анатолий обернулся. Классический зачин для уличной драки. Но белый день, оживлённая улица… Протянул зажигалку.

Парень, прикуривая, сказал:

— Катись отсюда. У Анны спросишь, кто да что. Тут не светись.

И отошёл, поддёргивая воротник: начинался ветер.

Анна пила кофе в постели.

— Холодный. Ты холодный, не кофе. Хотя кофе тоже мог быть погорячее. Ты что, газель проверял?

— Анна, твоё настоящее имя не Агата Кристи?

— Нет. Просто это элементарно: ты же не захочешь оказаться на том свете без меня, милый, верно? Поэтому ты пойдёшь и отгонишь конкурентов, которые добывают информацию параллельно с тобой. А Хайнц пусть тоже ворон не ловит, как у вас говорится.

— Хайнц — это кто?

— Мой начальник службы безопасности. Я же не дура — сюда к вам одна ехать, без прикрытия. Эта газель — не прослушка, а защита от прослушки и иной слежки. Ну и ещё там у Хайнца какие-то профессиональные штучки есть. Так, милый, а теперь давай серьёзно. Отзвонись Украинцеву, кто там у него тебя пасёт, — сообщи о нашей вчерашней беседе. О записной книжке Демидова. Да скажи, что Анна сидит в архиве и ищет подробные карты Нижнего Тагила, современные и старинные, а потом за тем же самым вернётся в Екатеринбург. И ищет она, где в старину было Зюзельское болото и где теперь есть болото или болота с таким же названием.

— А зачем тебе, якобы, Зюзельское болото?

— В каком сказе Бажова и в какой связи упоминается это место?

— В сказе про Синюшкин колодец.

— Так, верно. И что в этом колодце было?

— Богатства разные: золотые самородки, драгоценные камни. А причём здесь эта Синюшка, болото и сам Бажов?

— Потому, что там золото Полоза и спрятано. Теперь вспомни ещё: какой ключик был к этой Синюшке, какие пёрышки у Ильи, основного персонажа сказа, остались от бабки? Правильно: чёрненькое, беленькое и рыженькое. Стало быть, идти до этого колодца надо одну ночь и один день — и летом, точнее, в сухое время года, когда солнце не только светит, но и сильней всего греет. В июле, скажем. Вот тебе значение пёрышек. А шёл Илья от какого-то завода. От какого? Павел Петрович всё время про те заводы писал, что вокруг Екатеринбурга были. Но в его годы и нижнетагильский завод на полную мощность работал. Там он и собирал материалы для своих сказов: в Тагиле и Екатеринбурге, в их окрестностях. Да и куда Илья шёл, в каком направлении? Не на юг ли? По рыженькому-то пёрышку. Значит, от какого-то завода на юг, «через Зюзельско болотце», в июле месяце надо пройти полные сутки. Причём стартовать ночью, то есть по прямой хорошей дороге, иначе ночью не пройти, а уже днём зайти в лес и пробираться тропами через это самое Зюзельско болотце. Ночью по болоту, понятное дело, не ходят. Логично?

— Да, вроде логика есть. Так ты думаешь, это демидовское, не иное чьё-нибудь золото, там спрятано? Бажов ведь писал про «бар Турчаниновых да Саломирсковых».

— Угу. Про них. А Синюшку написал лесной ведьмой, духом, какие у вас в России возле кладов приставлены. Стало быть, Синюшка — персонаж старинный, не времён «Турчаниновых и Саломирсковых». И колодец тоже не Турчаниновы вырыли, и клад не они туда положили — задолго до них это было, раз Илье про этот колодец намёк через бабкины пёрышки был дан, а не через материны. Смотри: Илья, Турчаниновы — это какой век и какой период века? Верно, девятнадцатый, первая половина. Считаем поколение в двадцать лет — самое малое. Значит, шестьдесят лет назад ильина бабка, будучи молодой девицей, про Синюшкин колодец проведала. Попадаем на конец восемнадцатого века, время смены поколений в демидовском роду: от креативных промышленников к прожигателям накопленного. Акинфиевичи, Никитичи, Григорьевичи, — внуки Никиты — уже практически производством не занимались, за редким исключением, и на Урале бывали наездами, если вообще бывали. Не они Полозовы богатства копили. Значит, бабка узнала о том, что было в дни её молодости относительно недавним делом. Потому и такая точность в расчётах: ровно одни сутки пути, а не обычное у вас «в тридевятом царстве, в тридесятом государстве», «доезжай — не доедешь».

— Погоди, а Бажов не мог это просто выдумать?

— Ну отчего же, мог. Если сам не зашифровал в этих сказах что-то, что могло пригодиться не ему самому, так его потомкам после советской власти.

— Анна, не городи ерунды. В его годы советская власть только укреплялась, конца ей не предвиделось, никто не мог знать, что случится на сломе восьмидесятых-девяностых.

— Бажов Толстого читал?

— Ну, читал, наверное, у нас его все читали. Что, думаешь, он про Синюшкин колодец в «Анне Карениной» прочитал?

— У Толстого есть рассказы для детей. Старик был дидактичен. Там есть рассказ про мужика, который сажает яблоньку, а сам уже на ладан дышит от древности. Его спрашивают, зачем он это делает, ведь он уже не съест с этого дерева яблочка. Старик отвечает, что сам он не съест, так его дети и внуки съедят. Вот потому он яблоню и сажает.

— И посадил он её над Синюшкиным колодцем и зарыл там ещё и богатства рода Толстых.

— Так вот, Бажов поступил, как тот старик у Толстого и, конечно, не потому, что рассказ прочитал. Просто этот рассказ его мог в мыслях укрепить.

— И ты думаешь, что Бажов нарочно собирал сказы, чтобы самому или потомкам его добыть демидовские богатства? Анна, ты сама знаешь, что под Екатеринбургом Демидовы практически не светились: оттуда их с успехом, правда, после непростой борьбы, Татищев отогнал, а де Геннин ему помогал в этом.

— Ну, вот потому они там свои богатства и могли спрятать: никто не хватится по тем самым резонам, что ты сейчас привёл.

— Да, но зачем тогда записные книжки Никиты? Если Акинфий, его сын, золото прятал?

— Прятал Акинфий, клал Никита. Подальше от столицы своей, Невьянска, чтобы на след не вышли. Много было охотников, я думаю. Вот старик и заметал следы.

— А ты почему не заметаешь? Почему хочешь, чтобы я всё это прямо вот так, как ты мне рассказываешь, Украинцеву и выложил?

— Think darling, think. Move your mind quickly! Не всё же мне за тебя думать, поработай и сам. Тебе неплохо платят: сама Анна фон Валлен твоя любовница и патронесса. Пушкина помнишь? «Есть упоение в бою, и бездны мрачной на краю», и в каком-то там урагане и так далее. Ты, доцент, не понимаешь: когда у тебя всё есть, тебе надо того, чего не бывает. Когда есть всё, и оно тебе досталось просто так, потому что ты родился, не хватает одного: борьбы. Борьбы за гранью возможного. А для меня, как и для Кнурова из «Бесприданницы», невозможного мало. Вот я и расширяю границы. До совсем невозможного. И оказывается, что его для меня практически нет. Это приятное ощущение. Жаль, что вот этого-то именно тебе не приведётся испытать никогда. Я хочу испытать ощущение полной прижатости к стенке — и выскользнуть. Это всё равно — ну, почти — что выйти из комы. Но выходить из комы опасно и неприятно: то ли выйдешь, то ли нет, да ещё не инвалидом ли. Да и выходишь не сам — лежи себе бревном и жди помощи сверху. А в той борьбе, о которой я тебе говорю, ты сам решаешь очень многое. А я — решаю всё. И потом: я так хороша собой, что опасность и азарт придадут моей красоте только ещё больший шарм — а ведь он у меня есть, правда? Ну, иди, иди сюда, посмотри, не меньше ли его стало за утро без тебя…

Глава 8. Верчу, кручу, знать всё хочу

Сыскался ведь человечек-то с кособокой подковкой. И впрямь федьковский оказался — приказчик тумашевский, вот что в Невьянский-то завод приходил. Нашлись люди в Невьянске, приказчику этому друзья-приятели, подпоили его маленько и вызнали, что и вправду был он около пруда прошлой ночью, но дела у него там случились исключительно сердечные. Свидание он там назначил девахе одной из Невьянска, а та и не пришла: мучает, значит, его по их девичьему обыкновению. Ну что ты скажешь! Промах, осечка, значит. Проследили за ним и за зазнобой его — нет, чисто, не врал во хмелю приказчик.

А Хозяин приехал — гневается, блюдо дорогое сыскать требует. Ну, и денег-то ведь жалко, всё-таки золотые, хоть и своего производства, не купленные. Ревизора Беэра, понятно, иным образом удовлетворили, новые золотые вещи поднесли, да ведь всё равно досадно: остуда могла меж Хозяином и петербургским гостем произойти, хоть и приятель тот ревизор любимому сыну хозяйскому. А такая остуда в делах неприятностью обернуться может.

Что делать, где хозяйское золото искать?

Тем временем Акинфий Никитич вернулся, а с ним и Терентий Семёнов, сын Митрофанов. Вызверился Акинфий пуще отца на дознавателей: подавай ему блюдо откуда хошь! Нечего делать, опять к бабке Катерине пришлось идти. Хоть оно волхвование и противно Христу, а деваться некуда — надо узнать, кто вор и где искать его. Гаврила и пошёл.

Бабка Катерина вытащила из потайного шкапчика специально для этого дела изготовленные четыре круга из плотной бумаги, поделённые каждый на двадцать сегментов. В сегментах были написаны разные слова, вроде простые. В одном из кругов: железо, дерево, стекло, сталь, жемчуг и пр., в другом: день, ночь, свинья, сестра и т. д.

Бабка отложила один, и оставила три круга. Взяла острую иглу и прочла заклинание на правдивое гадание:

— Недельное заклинание на покраденное гадание, всю правду скажи на мой вопрос. От первого дня до седьмого. Игла остра, сталь крепка. Аминь. В руках ли вора украденная вещь или он уже спровадил её на сторону?

И ткнула иглой в первый круг, не глядя. Вышло слово «вторник», что означало «вещь хорошо спрятана».

— Да уж понятно, что хорошо спрятана! — сказал Гаврила.

Бабка шикнула на него, сверкнула глазом. Молчи, мол, теперь.

Второй раз произнесла то же заклинание и вопрос задала второму кругу такой:

— Искать ли вещь или оставить?

Ткнула иглой, и вышло слово «вихрь»: «легче было прибрать, чем теперь отыскать».

Гаврила только усмехнулся: и без гаданья это ясно.

И третий раз ткнула бабка, уже в третий круг, и задала вопрос:

— Вор домашний или посторонний?

Тут Гаврила внимательно стал слушать.

Ответ был такой: «Свой, да ещё какой…».

Крепко задумался Гаврила, потом спросил:

— А ещё раз нельзя этот круг потревожить?

В ответ бабка опять сказала заклинание и ткнула иголкой. Получилось слово «здоровье», что означало «тот, кто тебя спросит, нашлась ли пропажа».

Третий раз спросили круг, и опять вышло «здоровье».

— Ну, больше уж нельзя, да и так ясно, — сказала Катерина. — Иди, и кто тебя первый спросит, тот и украл.

Задумчиво покачал головой Гаврила.

— К Хозяину я теперь. Он и спросит, некому больше — так он и украл?

— Ну, тогда к Айлыпу иди, пусть он тебе у своих духов выведывает про покражу.

Пошёл Гаврила ни с чем к Хозяину. Скажу, думает, про бабку, да не к Айлыпу пойду, а к алтайцу в подземелье. Если опять заартачится, Акинфия или Хозяина придётся к нему вести, пусть они управляются.

В хозяйский дом вошёл, а навстречу — Акинфий:

— Ну, нашлась ли пропажа? — строго так спрашивает. — Долго возишься, Гаврила!

Как ни был находчив Гаврила, а растерялся.

— Что молчишь?

— Здесь говорить не хочу, Акинфий Никитич, неравно услышит кто.

Повёл Акинфий Гаврилу в свою горницу, сел, спрашивает:

— Что бабка сказала?

— Ничего она не сказала толкового, Акинфий Никитич, так, мелет всякое, не понять что. К Айлыпу послала, не могу, дескать, сама, не выходит.

— Вот что. Ну, иди к Айлыпу.

— Слушаю, Акинфий Никитич. Только, может, к алтайцу бы заглянуть?

— Алтайца не трогай. Батюшка велел только еду-питьё ему приносить, а разговаривать с ним ни о чём не велел. Понял ты? К Айлыпу иди.

На речке Шайтанке Айлып обитал, за Шуралой. На коне недалече, да вот болота там большие и малые на пути, объезжать долго. Однако долгая ли дорога, короткая ли — всё едино кончается. Добрался Гаврила до айлыпова чума, смотрит — нет никого. Внутри и снаружи ничего не тронуто, кострище тёплое. Мало ли, за травками ушёл или за каким-нибудь зверем охотиться. Сел Гаврила, подождал. В деревьях ветер шумит, ящерка по траве пробежала, увидела человека — раз! — и в норку свою круглую спряталась. Сидит Гаврила, плёточкой цветочные головки сшибает, думает. Акинфий, значит? Быть, конечно, не может, но иной раз и небывалое бывает. Вдруг он? Так зачем? Зачем у собственного приятеля и важного человека петербургского подаренье отцовское красть, на беду нарываться? Да и зачем ему? Разве у него самого золота мало? Разве не оставит ему отец всё, что здесь нажил, окоротив двух других сыновей? И так он их отделил, в Туле оставил. Ведь сказал уж Демидыч, а слово его крепкое. Непонятно… Или врёт бабкино гаданье? Так ведь трижды одно и то же выходило… Непонятно…

Вечереть стало, а Айлыпа всё нет. Прогулялся Гаврила по поляне раз, другой, заглянул в чум, нет ли еды какой: с собой-то не взял, думал быстро управиться. Нет еды человеческой, какие-то, прости Господи, сушёные козявки лесные да вонючее вяленое мясо. Делать нечего — в лес пошёл: ягод, грибов поискать, кореньев съедобных. Июль — всего в лесу довольно. Сыроежек много нашёл, землянику, малину. Там, в малиновых зарослях, Айлыпа и увидел. Лежит тело окровавленное, согнувшись, руки за спиной связаны, ноги спутаны. Ах ты ж, Господи, вот и пошаманили!

Ящерка выбежала, по руке трупа пробежалась. Глядь — чуть шевельнулся палец!

Нагнулся Гаврила, потрогал труп: нет, не мертвец это! Верёвки разрезал, Айлыпа взвалил на себя, на поляну отнёс, из ручья воды достал, раны на голове промыл, перевязал, чем нашлось. Открыл Айлып мутные глаза, губами пошевелил, а слов нет. Торкал, торкал его Гаврила — никак! Напоил Гаврила шамана, как смог, ключевой водой, на коня взвалил, повёз.

Ночь уж была, когда мимо болот ехал. Хорошо, до полной темноты успел. Под утро до бабки Катерины доправился, в окошко тихонько постучал. Катерина отворила — только охнула. В баньку Айлыпа отнесли, занялась им бабка. Гавриле ждать за дверью велела. Когда вышла, сказала:

— Одно только и могла понять: «теря» да «теря».

— Что за теря такая?

— Не потерял ли чего?

Гаврила пожал плечами:

— Вроде в чуме всё цело у него, а там не знаю.

— Может, что тайное потерял да теперь сокрушается. Или кто напал, те у него унесли что? Ладно, Гаврила Семёныч, Бог даст, вылечу я твоего Айлыпа, а нет — на том не взыщи. Жив будет — скажет сам про потерю свою. А ты вот что: не спрашивал ли тебя кто, нашёл ли ты хозяйскую-то пропажу?

— Никто не спрашивал. Никого ещё я не видел, от тебя сразу к Айлыпу поехал. Так я думаю, Катерина: надо нам с тобой пока про Айлыпа-то помалкивать. Мало ли что?

— А что?

— А вот то, что слово-то серебро, а молчание — золото. Поняла? В таких делах чем меньше болтаешь языком, тем лучше. Смотри, Катерина, уговор!

Коня домой отвёл, а сам по тайному ходу к брату Терентию подался. Вышел из люка у Терентия в горенке. Брат ещё спал — заря только занималась. Гаврила сел возле, помедлил немного, потом наклонился к самому уху Терентия и сказал:

— Эй, Ваня, зачем Айлыпа убил?

Брат лежал молча, однако мерное дыхание спящего прекратилось. Вдруг вскочил Терентий:

— Ты зачем меня никонианским именем позвал? Во истинном крещении мне другое имя дали!

Гаврила молча жёстко смотрел на него. Спросил:

— Акинфий велел?

Терентий повесил голову, почесал плечо, отвернулся.

— Не наше с тобой дело! А ты как дознался?

— Ты мне лучше вот что скажи: ты зачем его жизни-то лишил? Золотое блюдо к нему носил, на Акинфия волхвовал? Где блюдо-то, Теря?

— Хозяину скажешь?

— Что ж я, дурак — против Акинфия идти? Да и ты мне брат, не леший башкирский.

— И про лешего знаешь?

— Всё мне ведомо, — важно сказал Гаврила, развивая успех, хотя про лешего сказал просто к слову. — Эй, Ваня, скажи мне всё, как сам ты знаешь, а я тебе помогу.

— Да если я Акинфию скажу про тебя…

Дверь открылась, и вошла хозяйка Терентия, молодая и красивая Глафира. Хотела позвать мужа завтракать. Увидела деверя, поздоровалась, но не удивилась: знала, что у братьев разные дела были, про которые лучше помалкивать, а какие — про то им самим ведомо, и не бабье это дело. Вот и теперь муж мотнул головой: выйди, мол. Глафира молча закрыла дверь.

Гаврила обернулся к брату, ответил:

— Ну и будет с тобой, как с Зюзей, вот что в болоте-то утопили. Зюзя — он зюзя и есть: простофиля. Башкой-то не думает, а под чужие кулаки только её подставляет. Нашёл зюзя на Шуралке золотую породу да в радости к Демидычу и пошёл. Теперь нету того зюзи, а близ Шуралки-реки болотце Зюзино имеется.

— Ладно, Ганя, скажу тебе всё. Только уж и ты меня, смотри, не выдай. Да покумекаем давай, как теперь быть-то.

Глава 9. Загадки и разгадки

Анна не завтракала в гостиничном ресторане — заказывала через портье лично у лучшего шеф-повара города, и еду ей приносили в номер.

Поедая салатик, она поглядывала на Анатолия и, вытирая губы белейшей салфеткой, приносимой вместе с пищей, спросила:

— О чём задумался?

— О Великом Полозе.

— И что придумал?

— То, что, наверное, ты права. Полоз описывается Бажовым не только как великий змей, но и как пожилой человек «в окладистой бороде», довольно грузный. Понятное дело, весь в жёлтом, и кафтан, естественно, «церковной парчи». А при нём самый настоящий живой, земной человек — посредник между Полозом и людьми. И зовут того человека Семёнычем. Без имени. Так не отзвук ли это памяти о братьях Семёновых, особенно о старшем, Гавриле Семёнове сыне Митрофанове по прозванию Украинцев? Полоз и Семёныч — это, видимо, собирательный образ, соответственно, Никиты и Акинфия Демидовых с одной стороны и братьев Семёновых — с другой.

Анна похлопала в ладошки, похвалила:

— Молодец. А откуда ты так хорошо, до деталей, бажовские сказы знаешь? Память, как у компьютера — или профессия? Ты не филолог? По крайней мере, филолога в тебе больше, чем историка.

— Я кандидат филологических наук, и моя диссертация была по Бажову. Кстати, по Тагилу и его окрестностям Бажов никаких сказов не собирал. Он их записывал — или материал для них — около Екатеринбурга, в основном в Сысерти, Полевском, Гумёшках, а также в Камышлове.

— И как же, — спросила Анна, цепко посмотрев на него, — на тебя вышел Украинцев? Старые университетские связи? Дружба факультетов? Или ты тоже на искусствоведении учился?

— Как вышел, не знаю, а я учился на филологическом.

Анна провела языком за щекой, сметая с десны остатки рукколы с пармской ветчиной.

— Угу, — сказала она. — Ну, а что насчёт Синюшки? Вокруг Невьянска, как и вокруг Екатеринбурга, много болот, причём на разные стороны света — на выбор. На Урале вообще много болотистых мест. Впрочем, раз ты такой знаток, скажи мне, может быть, есть другие места, где Полоз прячет золото? Знаменитая красавица Золотой Волос — это, видимо, символ всего уральского золота? Но ведь Полоз её не достал с её башкирским женихом, они скрылись на острове посреди озера Иткуль.

— Да, действительно, у Бажова Полоз прячет золото в разных местах. И на речке Рябиновке, и на острове посреди озера Иткуль, и в деревне Косой Брод, и в других местах, но, я думаю, реальные географические названия — это просто литературная привязка к местности, к реальным месторождениям или золотым жилам, для большего правдоподобия. Искать нам с тобой надо там, где точных названий нет, а есть литературные аналоги, географические описания без названий. Вот что, я думаю, интересно: у Бажова с золотом всё время связаны змеи: Полоз, голубая змейка, «девчонка рыженька», которая потом змеёй-медянкой обернулась в золотой дудке и на обручальном кольце персонажа «змеиные глазки» оставила… Где, дорогая, водятся змеи? Давай подумаем, хоть мы и не герпетологи. Причём, мне кажется, Бажов на специалистов по змеям и не рассчитывал, напротив, он писал для обычных людей с обычными отрывочными знаниями. Итак, где чаще всего водятся змеи?

— В горах и на болотах.

— У нас на Урале — наоборот: на болотах и в горах. Причём, скажу тебе, в некоторых наших горах есть так называемые верховые болота, т.е. расположенные не в долине, а именно на склоне горы. Например, такие болота есть в Весёлых горах около Невьянска.

— Ага, так-так, — сказала Анна, отпивая из чашки, — уже интересно. А в каком направлении от Невьянска эти горы?

— На запад. Не отвлекайся, там и на юге, и на востоке, и на севере болота. И змей, там, наверное, много. Слушай дальше. Иногда посреди болот встречаются озёра. Но островов на них нет. Это просто сердце болота, место, где наибольшая концентрация влаги. Значит, озеро с девицей Золотой Волос — не болотное. Какое же природное озеро находится сравнительно недалеко от Невьянска, а на нём каменный остров в виде островерхой одинокой скалы, причём в середине или около того? На восток от города — озеро Аятское, это, если по прямой, километров двадцать. На юг — вот тебе юг — озеро Таватуй. Это дальше, это километров тридцать пять. Таватуй в старину назывался Большой Таватуй, потому что во времена Демидовых существовал ещё и Малый Таватуй, который потом заболотился и зарос. На нём именно в центре был-таки остров, но каменный он был или нет, я тебе сейчас сказать не могу. Впрочем, судя по бажовскому тексту, озеро должно быть большое.

— Так, зачем ты мне всё это плетёшь? У Бажова же ясно сказано: озеро Иткуль. Потом: какой же Таватуй с Аятским озером? Во-первых, это не совсем природные озёра, в их настоящем виде они оба образовались оттого, что во времена первых Демидовых слились с прудами соответствующих заводов: Верх-Нейвинского и какого-то там ещё, не помню. Причём Аятских озёр вообще было три: Большое, Среднее и Малое. А герой сказа скакал до озера на четырёх лошадях попеременно практически полные сутки. Какие же это тридцать километров? Это если примерно прикинуть скорость средней лошади и то, сколько времени подряд она может рекорды на трассе ставить, получится не тридцать, а около ста тридцати километров. Где-то так от Невьянска до Иткуля и есть. На юг, между прочим.

— Анна, если тебя так тянет на юг, езжай в Ниццу.

— В Ницу? Но ведь Ница — это ваша река? Кстати, ведь есть и озеро с таким названием — не на нём ли тот золотой остров? Или на Урале есть и город Ница?

— Анна, не придуривайся. Я имел в виду французский город, не уральский. Кстати, ты неплохо знаешь Бажова и нашу местную географию. Готовилась к путешествию?

— Не отвлекайся, Аня. Продолжай.

— Какая Аня?

— Такая же почти, как я. Я Анна, ты — Анатолий. У нас три звука имени совпадают, только у меня длинное «н», а у тебя короткое. Анатолий — слишком длинно для меня и официально, Толик — глупо, ты не ребёнок. Поэтому — Аня. Или предпочитаешь, чтобы я не смягчала третий звук?

— Ну, не дурачься, что за глупости! Какая я тебе Аня?

— Хорошая, — тихо сказала Анна и, положив руку ему на шею, привлекла Анатолия к себе и поцеловала.

Учёную беседу они продолжили не скоро.

— Итак, — спросила Анна уже за обедом, — почему ты мне плёл про Таватуй?

— Анна, ну сообрази сама, ты тоже женщина богатая…

— Ну, не преувеличивай!

— Ладно, просто imagine, по Леннону: вот тебе надо постоянно — или пусть однократно — прятать некие сокровища, золото в слитках, самородки там, драгоценные камни, наверное. Ты их где спрячешь: у чёрта на рогах — сутки хорошей скачки, сам весь в мыле, лошадь в мыле, вонь, грязь на физиономии — или протрусишь потихоньку пешочком те же сутки по свежему воздуху — а на коне вообще рукой подать?

— У вас есть пословица: подальше положишь — поближе возьмёшь.

— Так-то оно так, но Иткуль — это чёрт-те где от «ведомства Акинфия Демидова» и его папаши. Там не их владения. По-моему, там в то время вообще одни башкиры жили.

— Я поняла твою точку зрения, darling. А теперь давай посмотрим с другой стороны. Золото Демидовы добывали не только на Урале, верно? И даже более того, начали они копить золото с алтайских курганов, которые в их время назывались буграми. На Алтай их потянуло, правда, не золото, а серебро, которого не было на Урале. А мыслишка чеканить свою монету у них, видимо, довольно рано появилась. Однако золотые клады Демидовым, именно с Алтая и из Южной Сибири, привозили очень богатые: целые листы золота, на которых лежали покойники и их кони, «золотых зверей», посуду, массивные украшения. В представлении простых необразованных людей, которые служили и работали у Демидовых, всё это было неслыханное, сказочное богатство. Золото Полоза. И располагалось оно где-то на юге. Географии тогдашней России простые люди — творцы фольклорных мифов — явно не знали. Где он, тот Алтай, — кстати, в переводе «золотые горы» — Бог его ведает. «В тридевятом царстве, в тридесятом государстве», «доезжай — не доедешь». Может быть, в представлении простолюдинов-мифотворцев из Невьянска озеро Иткуль (башкирское название, а башкирский язык сходен с алтайским, тоже тюркская группа) и было аналогом неведомого и недостижимого Алтая? И доехать до него, в отличие от Алтая, можно, если гнать, как Айлып, сутки, не переставая, на четырёх переменах лошадей. Может, народные сказители где-то там и располагали полумифический Алтай? А чтоб обозначить трудности добычи золота Полоза, поместили его на скалу посреди озера да ещё в тайной пещере? «В сундуке заяц, в зайце утка, в утке яйцо, а в яйце смерть Кощея на конце иглы»?..

— Тебе не откажешь в остроте ума, Анна, но это очень хрупкая версия. Спустимся на землю, и ты сама скажешь, что это, скорее всего, малый Таватуй. Тридцать километров на юг, если уж тебе непременно нужен юг, от тогдашней горной столицы Демидовых Невьянска. По тогдашним понятиям тоже отнюдь не близко. Вспомни, у Гоголя Чичиков едет за десять вёрст к полковнику Кошкарёву, и у Костанжогло его провожают, как в целое путешествие, хотя и небольшое. А ведь это девятнадцатый век, а не начало восемнадцатого. А тридцать километров? Целое странствие. Поэтому Таватуй. А в фольклоре вполне могли сомкнуться представления о южном относительно Невьянска Таватуе и южном же недостижимом Алтае. Таватуй, Таватай, Алтай, Алтуй — для необразованного народа это практически одно. Простолюдины часто коверкали незнакомые им слова, приноравливая к известным.

— Ты мне лучше вот что скажи, — произнесла Анна в своей манере неожиданно перескакивать с одного предмета на другой. — Ты Украинцеву отзванивался? Вот иди в свой номер и прилежно перескажи все наши изыскательские беседы. Коротко, конечно, самую суть, а то мужик свихнётся. Он там, поди-ка, на стены мечется, чует беду неминучую, не знает, куда его засланный казачок подевался.

Глава 10. Золотое блюдо

— Вот что, Ганя, приключилось. Акинфий узнал, что Никита Демидыч Беэру старинное золотое блюдо могильного золота отдать хочет в подаренье. А блюдо особое какое-то, что ли — про то мне не ведомо, не сказал Акинфий. Как Беэр приехал, Акинфий с ним пошептался, и говорит мне: «Уехать мне нужно на Шайтанку, там вроде золото появилось, так ты со мной поедешь». Я говорю: «Шайтанок-то у нас в округе пять, так на какую?» Он усмехнулся и говорит: «Про то я тебе потом скажу, а пока соберись в дорогу, коня на обычном месте в лесу привяжи да как стемнеет, ко мне в подклет приходи, обожди, значит, меня». Ну, жду я, где велено, выходит он в подклет и, вижу, несёт что-то, в платок завёрнутое. Да тяжёлое, видно. Спустились мы в подземелье, идём, а он и говорит мне: «Сейчас дойдёшь до пруда, да возле выхода монету вот эту брось. Да потопчись там как следует, чтоб следов поболе было, и снаружи тоже. Потом вернёшься, у леса выйдешь, я там буду — что тебе дам, то…

Терентий замялся, потом продолжал:

— То, говорит, снесёшь на Шуралку к Айлыпу. А я, говорит, с Шайтанки-то туда и проеду. А ты меня на Зюзином болоте жди, в Зюзиной, значит, избушке. Не развалилась ещё, поди. Так велел. Ну, я сделал, как велено, потом он приехал да и сказал, чтобы я Айлыпа-то… ну…

— Погоди-погоди, — сказал Гаврила. — Не видал ты, что ли, что нёс?

— Почему не видал? Видал. Как не посмотреть? Да и не заповедал мне Акинфий не трогать поклажу-то. Блюдо это и было. И знаки алтайские там на нём. Тяжёлое блюдо, глубокое, хорошее. Как чаша большая.

Гаврила прошёлся по горнице.

— Ты, Теря, всё мне говоришь, да не всё. Зачем и о чём Акинфий с Беэром шептался? Раз про разговор знаешь, так знаешь, и о чём он был. Ну?

Вздохнул Терентий.

— Акинфий ему сказал, что на блюдо это золотое такое волхвованье можно навести, чтобы золото всегда в руки к тебе шло и никогда не переводилось. Что он и шамана башкирского знает, который волхвованье сделать может, и что сделает это шаман им обоим, а заплатить ему надо всего червонец золотой. Вера, дескать, у башкирцев и алтайцев одна, потому это блюдо алтайского могильного золота не к русской бабке-ведунье, а непременно к башкирскому шаману следует снести. А самому Беэру к шаману ходить не надо. Только блюдо нужно да вещь какую-нибудь с тела — хоть шейный платок или чулок, например. Беэр ему блюдо-то и отдал, а наутро, как договорились, сказал, что покрадено блюдо.

— Значит, Акинфий себе хотел блюдо оставить. А что Айлып так шаманить может, про то я знаю. Хозяин сам так-то два раза шаманил, хотел всё здешнее золото к себе приманить, да не вышло, вишь, ничего. Помаленьку ему золото открывается, всё сразу в руки не идёт. А теперь и Акинфий восхотел Полозом быть.

— А я так думаю, Ганя, что не о золоте они оба стараются, — твёрдо, с убеждением сказал Терентий.

— Акинфий с Беэром?

Терентий оглянулся. Прошептал:

— Демидыч. А Акинфий вызнал как-то. Либо, может, ему старик сам сказал.

— Про что сказал-то?

— Про то, Ганя, я сам не знаю, и тебе знать не советую. Догадываться только можно, да ведь догадки догадками… Сам ты говоришь, что старик два раза шаманил, да не вышло, вот он третий-то раз и не стал. А Акинфий в тайности от отца с третьим-то блюдом сам решил заняться. А Айлыпа убил… то есть… ну, стало быть…

— Ну, стало быть, ты его по Акинфиеву приказу убил, чтобы Беэр про блюдо не спрашивал: украл, дескать, башкирец, прельстился, да и был таков. Чум не тронут, ничего не взято… Сегодня, видать, и поедут они с Беэром на Шуралку. Поохотиться, руку потешить — любит это Акинфий, да и Беэр не прочь. Дело их молодое, мужики в самой поре — чуть за тридцать обоим. По дороге к Айлыпу и завернут. Так-так… А теперь расскажи мне, Теря, что там у вас с Акинфием на Зюзельском-то болоте за дела. Если Акинфий то блюдо бережёт для каких-то особенных дел, так не тебе он его доверит Айлыпу отнести — сам отнесёт. На болоте блюдо-то, Теря?

Терентий часто задышал.

— Про то я тебе рассказать не могу, хоть ты зарежь меня. Убьёт ведь меня Акинфий! Ганя, пожалей ты если не меня — Глафиру вон и детей. Крест ведь на тебе.

Гаврила положил руку брату на плечо.

— Как бы так, Теря, сделать, чтоб и волки наши — Демидовы — сыты были, и мы с тобой, две овцы, целы остались? Надо мне, братко, блюдо добыть. Думать давай. Что спроворить можно?

— Вот ведь в чём незадача: блюдо я сам положил, мне, значит, за него и ответ держать. А если ты то блюдо не найдёшь, тебе, стало быть, в опалу попасть. Да…

— Постой. Скажи ты мне, там у вас в тайнике этом на болоте — что ещё есть? Много ценного?

Терентий поёжился.

— Есть кое-что.

— А нельзя ли так блюдо поместить, чтоб оно как бы на особицу там лежало от прочего? Вроде как на той же охоте кто-нибудь — не мы, Митрофановы, а иной кто — его и найдёт.

— Ты что, Ганя, не дитё же Акинфий, чтоб на это попасться. Да и нельзя этак-то его положить, не выйдет.

Гаврила опять походил по горнице, подумал. Думал и Терентий.

— Так, — сказал старший младшему, — вещь эту Акинфий там не до Страшного суда держать будет, когда-нибудь да возьмёт. И так я понимаю, что не в долгом времени это случится. Или он туда шамана повезёт…

— Так помер же Айлып.

— Ну, мало ли у башкирцев шаманов этих! Другого найдёт. А не то так и Айлып воскреснет: я слыхивал, что у них из нижнего мира в средний по Большой берёзе или по священной горе обратно пройти можно. Шаман, правда, для этого хороший нужен. Мало ли…

Теперь уже младший брат зорко посмотрел на старшего:

— Ты вот что, Гаврила, не нашёл ли ты Айлыпа, да и не жив ли он оказался, часом?

— Ну, Теря, ты мне своё рассказал, и я тебе своё поведаю. Нашёл. Понятное дело. А то бы откуда я про всё это знал-то? Ежели делаешь что, братко, так как следует надо, а не спустя рукава, как ты. Зачем в малину-то засунул? Лень было до бочаги болотной довезти — на коне, поди, был? Али закопать поглубже. Теря ты, Теря. Не Теря ты, а тетерев.

— Да и ты не лучше — проговорился ведь тоже. Не в бане ли он лежит теперь — в твоей или у бабки Катерины?

— Ладно нам ловить-то друг друга, братко. Давай думать, как общему нашему делу пособить: и блюдо добыть и целым нам с тобой остаться. Я так соображаю…

Тут опять Глафира в дверь просунулась, сказала испуганно:

— Терентий, там за тобой Акинфий Никитич прислал — на охоту тебя берёт, и с гостем. Собирайся быстрей. А я вот хлебца тебе принесла да молочка крыночку, поешь.

— Ну, прощай, Ганя, потом договорим.

Сильно Гаврила спать хотел, но не до сна теперь было. Раз у Акинфия блюдо, то он его не просто так взял, чтоб поглядеть. Колдовать на него будет. Стало быть, к алтайцу за этим пойдёт. К кому ещё — не к бабке же Катерине? Как бы не пришиб он алтайца после — чтоб концы в воду, как с Айлыпом. А Демидыч с Гаврилы спросит, да так, что Гаврила навеки речи лишиться может. Надо старика в другое место перевести. Куда вот только?

Пока шёл Гаврила по подземелью, только о том и думал, и, вроде, кое—что надумал. Вошёл в пещеру со словами:

— Собирайся, старик, со мной пойдёшь.

Алтайца в пещерке не было.

Успел-таки Акинфий!

Так. Про алтайца и силу его волшебную знали трое: Никита, Акинфий да я. Меня сутки не было. Если Демидовы ещё кого к алтайцу не допустили, тогда они это, некому больше.

Не Теря ли подсуетился по Акинфиеву приказу? Не похоже, вроде. Не Никифор ли, меньшой брат? Да нет, молоденек ещё про такие дела ведать. Еду-питьё старику отнести в подземелье — это так, а вот зачем старик Демидовым — не его это ума дело пока. Хотя кто его знает? А если не мы, Семёновы-Митрофановы, тогда кроме Демидовых-Антуфьевых некому. Акинфий или Никита?

Если Акинфий задумал на блюдо колдовать в тайности от отца, тогда он мог алтайца выкрасть. Тому же Никифору приказать. С другой стороны, не младенец же Никита, сам ведает, что только трое всю правду про алтайца знают. А отцовский гнев не захочет Акинфий на себя навлекать: лишится тогда всех богатств и заводов уральских, что ему отец обещал после себя оставить. Так не меня ли Акинфий подставить хочет?

А если это Никита? Так зачем ему? Алтаец и так для него два раза шаманил и дальше шаманить будет. На всякий случай, чтобы, как блюдо, из-под носа не увели? Так, кроме Акинфия, красть старика некому — Никита сыну, значит, не доверяет? На подозрении держит?

Ладно. Думать надо, где спрятать его могли, кто бы ни был. Если Демидовы, то в доме своём — вряд ли: народу много, не расчёт там алтайца держать. Не иначе либо в скиту каком, либо у Хозяйки Медной горы.

Если в скиту, то, скорее всего, у Синюшки. Место дальнее, глухое, подобраться непросто, да и не всякий без крайней нужды пойдёт: леший там башкирский больно шалит на речке Шуралке. Боятся заводские лешего-то, в ту сторону даже за ягодой не ходят.

Постой-постой, Гаврила: тебя в Невьянском заводе сутки не было. Сутки тому назад алтаец здесь был. К Синюшке, ежели пешком, почитай тоже сутки, а ежели конному ехать, то, конечно, скорей выйдет. Нешто Никита сам ездил ночью? Старенек он для таких поездок, да при нужде чего не сделаешь… Да нет, не пробраться там ночью никому: ни конному, ни пешему, ни молодому, ни старому. А днём навряд ли алтайца повезут, хоть и в мешке — приметно. Не там алтаец. Тогда у Хозяйки он, негде больше быть.

Отправился Гаврила к Хозяйке.

В доме её не нашёл, в баньку направился. Там она и была, за Айлыпом ходила.

Ничего Катерина Гавриле сказать не могла, сама не знала. Если кто и привёл старичка какого к Хозяйке в подземелье, то недавно совсем и её, знать, не спросился. Вместе к ящеркам по подземному ходу через сарайчик пошли.

Владения Хозяйки Медной горы помещались в подземном скиту в лесу, недалеко от завода. Келейки в скиту были просторные, тёплые, сухие, обустроены порядком и даже приукрашены. На зимнее житьё или летом для отдыха — тяжело под землёй-то всё время — у девушек избушка была недалече поставлена. Хорошо избушку строили: с трёх сторон её расщелина скальная скрывала, а четвёртая сторона кустарником была засажена погуще. Печная труба выведена была в старую горную выработку.

Одна ящерка в избушке была, отдыхала, а старшая — Агафья — в скиту гостей встретила. Красоты молодка была замечательной. Не зря на неё Акинфий года три назад загляделся, да как была она тогда мужняя жена, украл, когда она в лес по грибы с золовкой пошла, да вместе с золовкой сюда и привёз. Куда ж было деваться девкам? Только в пруд либо в ящерках оставаться.

Одеты были молодки хорошо, чисто, нарядно даже. На столе в избушке начатая работа лежала: кокошник кто-то из них речным мелким жемчугом расшивал.

Никакого старичка у ящерок не оказалось.

Где ж он, мать его?! И как теперь меж двух Демидовых проскочить, чтоб они ничего тебе на скаку не отстригли?

Вернулся Гаврила в пещеру, попристальней посмотреть, нет ли улик каких. Глядь — сидит старик на прежнем месте в том же тулупчике белой овчины, какие все алтайцы исстари носят, зенки бесстыжие закрыл и руки-ноги свои вонючие крестом сложил. Как сказал Гаврила от души алтайцу слово крепкое, открыл тот свои глазёнки узенькие и прокаркал:

— Долго ходил — не меня ли искал?

Глава 11. Нежданная встреча

Когда Анатолий вошёл в свой номер, в ванной комнате кто-то возился: звучали по трубе инструментом, лилась вода. Заглянув в ванную, Анатолий увидел широкую спину мужика в форменной одежде технического персонала: сантехник. Вовремя пришёл парень — не позвонишь теперь никуда. Анатолий спросил:

— Протечка, что ли? Долго возиться будете? Мне ванну принимать надо.

Сантехник, не спеша, разогнулся и обратил к Анатолию усмехающееся лицо.

Павел!

Показал знаком: молчи, мол. Не выключая воду, усадил Анатолия на край ванны, спросил:

— Как успехи? Чего не звонишь? Микрофон, понятно, дама вытащила в первую брачную ночь. Прямо в машине. Активная женщина!

Анатолий коротко пересказал ему всё, о чём они с Анной говорили.

— Так, — сказал Павел. — Теперь ещё раз, подробнее и вот в эту дырочку.

И вынул видеокамеру.

Записав показания, спросил:

— Так золото Полоза где? Под Екатеринбургом на юг, сутки пешком в июльскую пору? Там, милый, дома многоэтажные уже над Синюшкиным колодцем стоят. Много лет. А ползать по бывшим заводам: Сысертскому, Полевскому — это, знаешь…

Он покрутил головой.

— Дура твоя Анна, да и ты с ней вместе.

— А Малый Таватуй?

— Как сказал президент по другому печальному поводу, «она утонула». Он зарос, сам же говоришь. Чёрт его разберёт теперь, был там остров, не был, где был и почему был. Геологоразведку привлекать, геофизиков нанимать, на всю область светиться?

— Ну, а Иткуль?

Павел возвёл глаза к потолку, вздохнул.

— Ладно, пусть хозяин сам с тобой разбирается. Сиди, не вздрагивай, никуда я тебя не повезу сейчас. Давай дальше работай, Груня. До полной учёности. Помнишь, фильм был такой тридцатых годов: «Учитель». Там две деревенские дуры Кланя и Груня в Москву собирались, учиться. До полной учёности. Вот давай. Да звонить-то не забывай, Груня. Кланя скучать сильно будет. А то и бо-бо сделает. Нехорошо. А записную книгу Демидова ищи. Понял? Не у зазнобы ли она у твоей? Больно глаза отводит: ищи, дескать, то — не знаю что. В окрестностях Атлантиды курсом на зюйд в погожий день. Ладно, пока.

Анатолий остался один и обозлился. Сидел на краю ванны, как оставил его Павел, не выключая воду, и злился на весь свет, а больше всего на себя. Курица, а не мужик. Анна им вертит, Павел насмехается. Ну, ладно!

Со злости помылся, сменил одежду, тщательно выбрился и причесался. Пошёл, весь из себя элегантный, «прямо к любушке своей».

Облом, Анатолий Николаич! Пока вы мылись-чистились, упорхнула ваша любушка к чёртовой матери. Дверь номера Анны была закрыта.

Подошла горничная, открыла номер своим ключом, смерила взглядом, сказала:

— Выехали отсюда. Только что.

Анатолий бросился вниз, к портье. Переждал небольшую очередь, высматривая знакомую «Ауди» и газель через широкое окно. Естественно, ничего и никого. Портье ничего не мог сказать. Да, выехала гостья, только что. Кто ж её знает, куда? Никакой информации. Нет, ничего никому не оставляла.

И что теперь делать? Куда за ней кидаться: в Невьянск, в Екатеринбург, в Англию её паршивую? А может, просто свалить отсюда, пока не пришили? Так выловят, как поймали в столице Среднего Урала. Я опущусь на дно морское, я поднимусь под облака — везде меня она достанет, родимой мафии рука… Хоть бы эта ручонка денег подбросила — были бы тогда какие-нибудь варианты…

Медленно поднялся в номер. Не вынимая рук из карманов, рухнул в кресло, откинул голову. Думай, Аня, думай, раз не удалось Груне дойти до полной учёности. Баба ты, Аня. Ладно, применим простой и надёжный русский способ стимуляции интеллекта и активности — напьёмся. На это деньги есть.

Постучали. Вошла пожилая женщина, по виду — кастелянша. Горничные подбористее да и помоложе.

— Вы Анатолий Николаевич?

— Я.

— Вам велели передать.

И положила на стол продолговатый запечатанный конверт. От чаевых отказалась:

— Заплачено.

Добавила:

— Если куда поедете — муж мой Вас отвезёт. Жигули-пятёрка. Синие. За гостиницей с той стороны. Выйдете через служебный вход.

И жестом показала, куда.

В конверте были два билета: автобусный до Екатеринбурга и на самолёт до Франкфурта. Последний был вложен в загранпаспорт. Была в конверте и банковская пластиковая карточка Visa. Автобус отходил через полчаса.

В машине Анатолий нашёл большой пакет с потёртой кроличьей шапкой-ушанкой и болоньевой курткой на синтепоне. Внутри пакета помещался и футляр с большими очками. Стёкла были с напылением.

Семнадцать мгновений зимы, мать их. Только усов клеёных не хватает. И почему Франкфурт? Ладно, потом.

В автобусе потихоньку озирался: нет ли знакомых физиономий? Не выскочит ли чёртик из какой-нибудь коробочки?

Подогнано всё было идеально. К самолёту он еле успел. Но до последней минуты, до звука включившихся двигателей всё опасался: вдруг Павел положит ему на плечо карающую длань и скажет с иронией:

— В столицу, Груня?

Но никто не подошёл, ничего не сказал.

Успокоившись, Анатолий стал рассуждать.

Билет на самолёт — с открытой датой. Значит, продумано и подготовлено было заранее. Кем? Желательно, чтобы Анной. Ну, Хайнцем её, без разницы. То есть Анна или Хайнц предполагали, что на второй день к вечеру нашу дружную компанию накроет Украинцев. Потому, видимо, она всё время и понуждала меня звонить хозяину — Хайнц засекал бы эти звонки и по их содержанию определял бы планы Украинцева в отношении нас. А я, дурак, не звонил. Но и на этот случай, как оказалось, Хайнц подсуетился. Ладно, если это Хайнц, то есть Анна, что они планируют дальше? Франкфурт, Франкфурт… Какие ассоциации у тебя, свердловский интеллигент? Франкфуртский автосалон. Так, правильно. Ещё что? Франкфуртская колбаса. Замечательно. Какая-то там ещё была философская Франкфуртская школа — не помню точно, о чём они там философствовали. Дальше… Ох, а дальше — тишина, как сказал ещё один интеллигент много раньше. Ладно, может, этот Франкфурт только пункт прибытия или пересадки. Может, у Анны там гнездо родовое близко — на побочные ветви Демидовских родственников меня не натаскивали. Если так, если она дала мне шанс — значит, я ей зачем-то нужен? Зачем? Отметём сразу версию бурной влюблённости — не та это женщина. Значит, скорее всего, дело. Какое? Поиск демидовского золота? Почему в Германии? Может, там у неё архив из Британского музея? Хотя, как она его оттуда выцарапает из фондов хранения? Ну, копии, значит. Так я-то тут причём? Я не архивист, не историк, а знание бажовских сказов вряд ли востребуется. Они уж сыграли свою роль — и оказалось, что плохо. Павел-то не поверил.

В любом случае мне надо перестать быть ведомой куклой. Но как?

Денег у меня нет, и не предвидится — значит, на этом поле я не играю.

Информация? Не владею.

Секс? О, Господи…

Значит, надо изобразить информацию. Вспомни, Груня, что говорил товарищ Сталин — или кто-то вроде: информация — это власть. А какая информация — мифическая или реальная — какая разница, был бы эффект. Ну, и что я могу придумать, чтобы переломить ситуацию в свою пользу? В Интернет бы сейчас — вот где кладовая информации всякой и на все случаи жизни. Хоть мифической, хоть какой.

Ладно, до Интернета доберёмся, и я даже знаю, что запросить в поисковых системах.

Теперь обмозгуем противоположную версию: если всё это устроил Украинцев? Если на лётном поле Франкфурта меня встретит Павел?.. Бр-р-р! Ловить на меня, как на живца, Анну — вот единственное. Ну, так хоть на какое-то время буквально буду жив. А там по обстоятельствам. Так опять же — почему именно этот город?

Ох, чую, не добраться мне до истины в этом вопросе, даже если запросить Rambler с Yandex’ом.

Кстати, кстати, что-то мне не пришло в доцентскую башку под влиянием Анниного шарма: Демидов-то Никита Демидыч — неграмотный был. Какие же записные книжки? Или это сказки тупой, бессмысленной толпы — и не был неграмотным владелец гор Уральских? Сам про себя сказки эти распускал? Вроде помню, где-то читал, что при погрузке на струги тульского добра, чтобы его на Урал перевозить, вёл Никита какой-то «юрнал». Или, напротив того, юрнал — сказка? Или за Никитой приказчик какой-нибудь записывал?

Мать честная, как всё запущено… Вот уж истинно: ученье — свет. Сиди вот тут да шарь руками в потёмках: то ли так, то ли эдак…

— Простите, — прозвучал над головой Анатолия нежный голосок стюардессы, — вы не будете против поменяться местами вот с той дамой? Она не может сидеть у окна, её от этого укачивает.

Анатолий непроизвольно и радостно встрепенулся, сердце гулко стукнуло. Он круто повернулся и посмотрел.

Естественно, эта толстая старуха не могла быть Анной при любом гриме.

— Пожалуйста, — сказал он уныло. — Отчего нет?

Пересел. Новый сосед, пропустив Анатолия, тут же опять уснул. Во сне он склонил голову к плечу Анатолия, и, только Анатолий хотел отодвинуться и его разбудить, тот прошептал, не открывая глаз:

— Тихо сиди, мужичок. Анна тебе рыпаться не велела.

И, отвернув голову в другую сторону, продолжал спать.

Глава 12. Лесная находка

Оклемалась Таютка, дочка Ивана Карпова, только на третий день.

Не приходила ли крёстная, спросила у юркой служанки Матрёны. Как же, приходила, навещала разок. Велела сказать, как поправится крестница.

— Давай, Мотря, сами к ней сходим.

— Некогда мне, работы полно, разве к вечеру попозже.

Горело сердце у Таютки, не могла она ждать вечера, одна кое-как побрела, хоть слаба ещё была после болезни.

Бабка Катерина была не одна. Сидела у неё красивая молодая женщина, гладкая да статная. Разговаривали о чём-то.

— Вот и крестница пришла, — сказала Катерина. — Ты, Агаша, иди, травку-то эту попробуй — не пройдёт ли у коровушки хворь-то.

Когда красавица вышла, объяснила:

— Из Федьковки пришла, слышала, будто я травки кой-какие знаю, помочь могу.

Обняла Таютку:

— Ну как ты, моё золотко? Поправилась? Каково поживаешь?

Зарыдала Таютка.

— Ладно, ладно, будет, не плачь, моё дитятко, — гладила её вздрагивающие плечи Катерина. — Теперь уж не улетит от тебя твой Финист — Ясный Сокол, промашки больше не сделаю. Сначала сама схожу поразведаю, где да что, потом…

— Ох, мамушка, какое «потом»! Не знаю, куда со стыда да позору деваться. Как я к нему пойду теперь? С чем? Незнамо кем обкусанная, горем лихим повитая! Как я батюшке родному, маменьке родимой в глаза-то взгляну?

— Как раньше смотрела, так и теперь посмотришь, — твёрдо сказала Катерина. — Перестань слёзы точить. Вот что, дитятко, коли уж так всё обернулось… Так можно сделать, что не ты к нему, он сам к тебе придёт, да ещё и не один раз. Холить, лелеять тебя будет, ветру на тебя венуть не даст, листу берёзовому упасть.

— Как это, мамушка?

— Помнишь ли, Таисьюшка, что ты мне прежде сказывала? Что уйдёшь ты в скит, от людей своё горе скроешь?

— Помню. Я от слова своего и теперь не отказчица. Нет мне жизни, нет свету белого без него.

— Так вот. Скит скитом, а вот ещё что испробовать можно. Я тебе тогда про Медной горы хозяйку сказывала — помнишь? Про ящерок-то её… Ведь этих ящерок Акинфий было для себя завёл. Это после уж он к делу их приспособил, к гостям важным по ночам посылать стал. Так если ты…

— Нет, нет, мамушка, не говори ты мне про это! Не пойду я к Хозяйке в ящерки! Лучше в скиту навеки скроюсь!

— Да ведь ты там для него только будешь, с ним одним — поняла ли?

— А ты откуда всё это про Хозяйку знаешь?

Катерина строго прикрикнула:

— Про то ты меня не спрашивай, сказано тебе! Не хочешь к Хозяйке — никто не неволит. Не хочешь, не можешь с домашними жить — в скит тебя сведу. Только выживешь ли ты там, Таисьюшка? Ведь под землёй всё, питаться травами да кореньями будешь, все то дни, а часто и ночи на молитве будешь стоять, души христианской не увидишь, кроме скитских сестёр, да и тех-то человека два, много три! Молода ты ещё, в скиту-то спасаться. Вот что.

— Нет, мамушка, сведи ты меня в скит подальше. А коль Бог меня там не помилует — тогда уж и к Хозяйке пойду, деваться мне будет некуда.

— Ты вот что, девушка, подумай: ведь в скит по блажи девичьей не уходят. Дело это богоугодное, строгое. Там люди не каются, не горе горькое размыкивают, а душу спасают. Не пустяк ведь это. Вот что.

Таютка на своём стояла.

— Ин ладно, так сделаем: думай, девушка, три дня. Если на четвёртый день придёшь и то же мне скажешь — быть по-твоему. А нет — так и нет, живи, как жила, а грех твой от любви сделан, его Бог простит. Молись усердней.

На четвёртый день поутру пришла к Катерине Таютка и мыслей своих не переменила. Нечего делать. Взяли по кузовку, по грибы будто, да и отправились. Шли долго. В пути Катерина Таютке рассказала, что не перстенёк её дарёный покражей объявили. Зря перепугалась Таютка. Блюдо дорогое из хозяйского дома в ту ночь пропало. А куда и кто исхитил — до сих пор дознаться так и не могут.

По дороге в старой полуразвалившейся Зюзиной избушке передохнули, поели того, что с собой брали. Потом ещё болотце им встретилось, Синюшкиным прозывалось.

— А отчего, мамушка, Синюшкиным то болото зовётся? — спросила Таютка.

— А Бог его знает, деточка. Вроде жила тут когда-то в скиту, вот куда мы с тобой идём, бабка Синюшка. В синем она ходила: сарафан, платочек там — всё на ней синее было, оттого так и прозвали. Хорошая была бабка, добрая: людям помогала, травками лечила. Много к ней народу-то ходило. Да уж, почитай, годов десять либо больше, как преставилась. А в скиту-то одна она, стало быть, спасалась, товарок не было у ей. Такой вот она себе зарок положила. А может, оттого так болотце зовётся, что цветы тут синие по кочкам растут — синюхи. Вот оно Синюшкино и есть. Да вот они, на кочке-то — видишь?

— Ой, хорошенькие какие!

Девушка потянулась к цветам, переступила с кочки на кочку. Нога ее соскользнула в болотную жижу. Мамушка недовольно заворчала на крестницу. Отошли подальше, сели под кривой берёзой, стали ногу и лапоток травой вытирать.

— Гляди-ка, мамушка, что это? — воскликнула девушка.

Вслед за травяным пучком тихонько подалась земля, и проступили контуры небольшой западёнки.

— А старый скит это, наверно, деточка. У нас ведь часто скиты-то в земле делают: подальше от любопытства людского, от греха. А как помрут скитники, так лаз-то в их жилище подземное травой и зарастает.

— Да не зарос он, присыпан просто. Гляди-ка, открывается ведь западёнка. Да там колодец в земле сделан — досками обшит, и положено что-то!

— Вот что, милая, положи ты назад эту крышку земляную. Не нами положено, не нам и брать! Может, заклятье на сей клад земляной наложено?

— Да всё равно уж потревожили мы западёнку. Посмотрим, что там — да и сделаем, как было. Нету ведь никого. А от заклятья молитвы есть!

— Эка ты поперёшная какая, Бог с тобой совсем! В кого только уродилась? Ни в мать, ни в отца, а в проезжего молодца. Закрой лаз-то, негодница!

— Сейчас, мамушка, посмотрю только.

Девушка опустилась на колени и до плеча просунула руку в западёнку.

— Ой, тяжёлое что-то!

Таютка вытащила присыпанный землёй мешок. Батюшки! В мешке лежало глубокое золотое блюдо, исчерченное неведомыми знаками.

Катерина так и ахнула:

— Да ведь это то самое, должно быть, что из хозяйского дома исхитили! Ну, девка! Коли ты его Хозяину принесёшь, он тебе его полное серебром насыплет, а не то и золотыми червонцами тебя подарит. Сама себе приданое-то добудешь, не надо и Ивану Михайловичу стараться для тебя. Что там ещё в колодце-то?

— Не достать, глубоко, мамушка! А есть что-то, тоже в мешке завёрнуто — видно.

— Ну, Таисьюшка, перекрестись, да и с Богом домой отправимся. Довольно и того, что досталось. Не судьба тебе, видно, в скиту спасаться.

— Нет, мамушка, коли я решила — веди меня дальше, родимая.

— Да ты подумай сама-то, заполошная, с какими я глазами в завод-то вернусь? С Таюткой по грибы пошла, её в лесу незнамо где потеряла, а зато блюдо золотое неведомо откуда принесла? Да меня отец твой первый на правёж поставит! Засекут ведь меня, старуху, замучают за тебя! Калёным железом станут жечь — до всего дознаются. Али ты порядков наших не знаешь? Не иначе вернуться тебе надо, девушка. Вот что. А в скит позже пойдём, никуда он от нас не денется. Вот что.

Поздней ночью уж в завод вернулись. Не спали у Карповых: мужчины искать Таютку отправились, женщины в слезах сидели. Только Катерина с Таюткой в дом зашли, и Таюткины отец с братом вернулись. Так обрадовались у Карповых, что Таютка с крёстной живы да сами из лесу вышли, что ни про какие грибы не спросили.

Про блюдо золотое лесные странницы только Ивану Михайловичу сказали. Так в пути уговорились. Подивился Иван Михайлович чудесной находке. Не иначе, Кушкин это. Весёлые люди так-то краденое прячут, в западёнках лесных. Значит, он и на Шуралке уж объявился. Вот потому и сказки всякие про лешего башкирского народ рассказывает. Какой леший? Кушкин это, некому другому быть! Сколько ни ловили наглеца — уходит, сквозь пальцы будто. Говорят, конь у него больно быстр. Ну, не один Алексашка шалит, понятное дело, целая шайка у него — да тоже никак не выловишь. Вот кто-то из его татей либо сам он и на Синюшкино болото вышли. Ну, надо теперь блюдо к Никите Демидычу снести утром.

Так всё домашним и объявил.

Права была бабка Катерина: наградил Демидыч Таютку щедро. И так она не бедная невеста была, а теперь и вовсе ирбитскому купцу от радости прыгать надо: какое приданое ему будущая жена в дом принесёт.

Только недолго родные на Таютку радовались. Пропала она вскорости. Ровно в воздухе растаяла.

Глава 13. Шерлок Холмс и Ватсон: двадцать первый век

— Анна, почему Франкфурт? — спросил Анатолий в мягко мчащемся BMW.

— Потому что я без тебя скучаю, Аня, а в России я все дела уже сделала.

— Так я что, буду у тебя чем-то вроде приживалки-компаньонки?

— Ну, зачем же так? Какая ты приживалка-компаньонка? Ты компаньон в деле, которое мы делали и будем делать вместе. Вот отдохнёшь сегодня, а завтра пойдём на выставку «Золото алтайских курганов». Она как раз во Франкфурте. Посмотрим, подумаем кое о чём.

— Опять Демидовы? Золото Полоза? Чего ты добиваешься, Анна?

— Отвечу честно: добиваюсь того, чтобы не скучно было жить. Ну, и ещё: приятно и полезно решать ребусы, составленные не тобой, и попутно составлять свои. К тому же в приятной компании.

Она погладила его по щеке. Рука её скользнула по его шее вниз, расстегнула пуговку… Её душистая головка легла ему на плечо… Анатолий отбросил холёную ручку с мерцающими ноготками, отодвинул своё плечо.

— Если мы компаньоны, тогда никаких отношений, помимо чисто деловых. Скажи, что именно я как компаньон вношу в твой проект? И, кстати, в чём он заключается? Партнёрские отношения предполагают честность.

— Ох, Аня, Аня, как вы, русские, любите быструю езду! Ну, хорошо. Я расскажу тебе. Кое-что из найденного мной в архиве Демидовых в Британском музее в печать не попало. Это, кстати, не такая уж редкость в научном мире. Зачем сразу исчерпывать запас сенсаций и интерес прессы к тебе? Правда, я искала и нашла архив не для науки и сенсаций, а для себя. Опубликовала я некоторые материалы архива потому, что мне хотелось выманить Украинцева из норы. Вместо того чтобы разыскивать его и тратить деньги и время на то, чтобы узнать, насколько он продвинулся в изучении интересующих нас обоих вещей, я заставила его делать то же самое в отношении меня. Это дало мне фору: он свои ресурсы обнаружил, я — нет. По крайней мере, не все. Благодаря такой тактике я узнала, что он к искомому результату не пришёл, и более того, даже не представляет, каков на самом деле может быть результат. Он всего лишь знает, что есть некая тайна, но в чём она конкретно состоит — только предполагает и думает, что тайну узнала я — из невьянского архива первых Демидовых.

— А ты узнала?

Анна приблизила к нему в полутьме автомобильного салона свои смеющиеся бесовские глаза:

— Я тоже только догадываюсь. Но через тебя — помнишь, мы стояли у портрета, и я рассуждала вслух? — я дала Андрею Кирилловичу Украинцеву абсолютно все, выражаясь фигурально, карты местности. А уж пойдёт он по шоссе к сверкающему граду на холме или свернёт на грунтовку в тупик — зависит от возможностей его интеллекта и кошелька. Соответственно, либо мы с ним будем бороться до последнего метра дистанции — либо на завершающем этапе пути я пойду к вершине одна, оставив ему из милосердия какой-нибудь утешительный приз.

— Значит, золото Полоза — твоя обманка? Попытка заманить его на грунтовку? Или это твой утешительный приз Украинцеву?

— О Господи, darling, нельзя же требовать, чтобы тебе всё разжевали, положили в рот и пропихнули в самый кишечник вплоть, простите, до анального отверстия! Поработай немножко сам, своей собственной головой! Ты же, как мы только что договорились, компаньон, а не духовник — исповедник.

Помолчали. Потом Анна протянула:

— Ну, раз у нас теперь чисто партнёрские отношения…

И отодвинулась в угол сиденья.

— Анна, ты просто бес, а не женщина!

Второго намёка Анатолию Анне подавать не пришлось.

Ночью они почти не спали.

Утром, как и хотела Анна, они отправились на выставку. Прилежно осмотрели все экспонаты. Потом, за кофе в ресторане, Анна спросила:

— Что привлекло твоё внимание среди всех этих замечательных золотых вещей в наибольшей степени?

— Ну, там много приятных вещичек.

— И всё-таки?

— Там есть один такой замечательный золотой жезл. Я подумал, что сидеть на троне — или на чём они там сидели много столетий назад — и держать его в левой руке было бы классно.

— А в правой?

— А в правой — меч с золотыми накладными украшениями. И с удовольствием рубить им головы не в меру любопытным красавицам.

Анна засмеялась и захлопала в ладоши.

— Браво, Ватсон! Знаешь, Аня, что Шерлок Холмс у Конан-Дойля говорит Ватсону в порыве откровенности о его истинной роли в их партнёрстве? Он говорит примерно так: Ватсон, если вы сами не являетесь источником света, вы всё-таки способствуете тому, что свет зажигается. Кстати, вот у тебя появилось не только новое имя, но и фамилия — Аня Ватсон. Ладно, не злись. Вот я тебя сейчас спросила потому, что хотела предположительно знать, на что именно обратит внимание Украинцев во всей этой коллекции золотых вещей.

— Ловля на живца?

— Ой, перестань! Живец, мертвец — какая тебе разница? Пока я с тобой, во всяком случае.

— Анна, ты меня пугаешь.

— Я сама себя боюсь.

Мерзкая бабёнка скорчила рожу и, приставив ладони, захлопала ушами.

— Правда, надо сделать поправку на то, что, в отличие от тебя, Аня, Украинцев — не доцент уральский, а настоящий хороший делец.

— Тогда, моя милая, это тебя надо спросить, на что бы ты обратила своё благосклонное внимание.

— Ну, я же женщина, мне всякие брошечки-серёжечки нравятся.

— Не уходи от ответа!

— Ой, прямо боюсь! Как делец я бы выбрала предметы покрупнее. И практичные. То есть то, что и подороже, и более конъюнктурно.

— Что-то вроде золотого блюда, на которое можно положить гуся при подаче на стол, чтобы все гости со стульев попадали?

— Там были предметы ещё более крупные: золотой стул, например. Кстати, представляешь, как он натирает задницу?

— Ладно, к делу. Зачем тебе надо, чтобы Украинцев что-то из этой коллекции выбирал?

— Аня, мне надоело быть твоим поводырём притом, что твои собственные ноги вполне ходячие. Ваш Илья Муромец, по-моему, сидел сиднем тридцать лет и три года не по болезни, а потому, что был ленив, как ты, и просто придуривался. Тебе сколько лет? Тридцать три? Ну, слезай с печки — пора. Больше ничего тебе рассказывать не буду. Всё уже рассказано. Доходи до результатов сам.

— Угу, а ты по ходу моих мыслей будешь судить о том, выбирает ли Украинцев шоссе или грунтовку — при заданной карте местности…

— Ну, вот видишь, ты небезнадёжен: сообразил же что-то путное.

— Так ты что, хочешь сказать, что он здесь или будет здесь — на этой выставке? Значит, вы оба знаете, что тайна, за которой идёт охота, всё-таки связана с золотом — по крайней мере, с алтайским золотом Демидовых?

— Ну, если он не дурак, а он не дурак, то из твоих бесед со мной — которые, я надеюсь, ты ему пересказал? — он заключит именно это.

— Поиграете вы мной и бросите, как говорила Лариса в «Бесприданнице».

— А чтобы этого не случилось, ты меня прирежешь, как Киса Воробьянинов Остапа Бендера? Что ж, вот тебе вторая сюжетная линия, которая может сделать мой жизненный роман более интересным. Надо будет сегодня на ночь положить рядом с ложем нашей любви нож… Ты ведь перед рассветом будешь резать — и ножом, как Киса? Замечу в скобках: как действительно богата ваша литература — все возможные сюжетные линии уже прописаны, остаётся применить.

Ночью Анатолий не пошёл к Анне. Он сел за ноутбук и активизировал поисковую систему.

Кстати, ноутбук эта паразитка, видимо, специально сюда положила, причём с русским языком использования. Видит на несколько ходов вперёд, шахматистка. Ну ничего, посмотрим, чья возьмёт.

Итак. «Золото алтайских курганов». Ничего особенного. «Алтайцы». Так, обычаи, туда-сюда, шаманизм, одежда-обувь… «Алтай в восемнадцатом веке». Не густо.

Попробуем по-другому. «Демидовское золото». Практически ничего. «Тайны невьянских подземелий». Угу, угу, очень пространно, но непонятно, как это к современной ситуации приспособить. «Портрет Никиты Демидова-Антуфьева». Скупо.

Ну, хрен с ним, пусть будет «сказы Бажова о золоте Полоза». Так. Семёныч — это мы уже проходили, Великий Полоз — само собой, Золотой Волос — понятно, Никита Жабрей… Случайно главный персонаж сказа о скрытом под землёй золоте назван Никитой?.. Кстати, у Никиты Демидова, кроме троих сыновей, ещё и дочь была. Дочь Великого Полоза, Золотой Волос… Сказ «Золотое имечко»: имечко, что открывает все земные богатства, между прочим, не названо, но, судя по тексту, должно быть башкирское. Башкирский язык схож с алтайским. Вера практически одна. Может, тут что-то есть? Погоди-погоди, Толян. Золотой Волос украл у Полоза башкир Айлып. Так? Так. А теперь вспомни, когда ты по южно-уральским деревням фольклор собирал, где тебе это имя встречалось? Айлып — великий шаман. И чем он там был знаменит? Шаманил в том числе на то, чтобы вывести человека из нижнего мира, то есть царства мёртвых, обратно в средний мир, мир живых. Само собой, и из нашего мира в нижний запросто мог загнать. И использовал он при камлании не только бубен с колотушкой, но и золотую чашу, в которую «клал» душу человека, пока с его телом чего-то там делал. Угу—угу… Не тут ли, часом, собака зарыта? Пути в иной мир? Как теперь принято говорить у экстрасенсов, в астрал? Ой, ребята, чушь это собачья. Ну, попадёте вы с Украинцевым в астрал — и что вы там делать будете? Это и без шаманов с золотыми чашами любая «провидица Серафима с лицензией Академии оккультных наук» вам устроит за пять минут при хорошем золотом обеспечении. Ладно. Встанем на их уровень и вспомним, была ли в коллекции на выставке золотая чаша. Как таковой не было, но было какое-то блюдо, довольно глубокое. При сильном желании может сойти за чашу. И что-то там на нём было начёркано, знаки какие-то… Ой, чу-ушь!.. С жиру люди бесятся, не иначе. Богатство переварить не могут — мистическим поносом исходят…

Так. «Шаманизм». Ну, в общем, так и есть. Шаман мог и заставить человека родиться от другой матери, и уморить когда захочет, и таскать по мирам туда-сюда. Про блюдца-чашечки ничего. Ну, даже если найду я им разгадку этой их великой тайны — если это вообще в ту степь — где они шамана-то возьмут? Или сами камлать примутся? Представляю Анну всю в кожаных ленточках на голое тело… Тело, между прочим, очень даже…

А самое главное — причём тут Демидовы? Они-то здесь зачем?! Шаманы шаманами… Так, вспомним, что там Анна вещала в тагильском музее у портрета Никиты? Ё-моё, она ж говорила, что посох в его руке похож на Древо жизни. Самое шаманское понятие! Именно через Древо жизни шаман человека из мира в мир и водит. А три одинаково написанных пальца на верхушке посоха? Трое сыновей? Три года? Три километра по Большой Берёзе? Три раза? Скорее всего, эти пальцы — это просто особенность парсунного письма. Угу, потом: она чревовещала, что стол, около которого сидит Никита — это не стол, а престол для старообрядческих молебнов. А может, это намёк не на христианское, а на шаманское моление? Чушь, у шаманов никаких аналоев нет! А на столе якобы не чертёж, а графический шифр. Ну-ка, вернёмся к «тайнам подземелий»… Так-так. Вот тут схемка основного подземного хода: он соединял господский дом — вот вам дом на портрете, завод — и на портрете заводской корпус — и Невьянскую башню. Но! Во времена Никиты башни ещё не было, он её только заложил. Однако к берегу пруда ход запросто могли вывести. Угу. И всё это — явный замкнутый треугольник. У Никиты на портрете тоже графический треугольник из трёх зданий. Третий угол составляет некое строение, от которого видно только фрагмент крыши. Мать моя! Так потому и фрагмент, что башня ещё только строилась! Он что, фундамент, что ли, должен был нарисовать? Так это бы просто развалинами представлялось на картине. Ай да Никита! Башка…

Постой, Толян! Ну, ладно, три здания на картине — именно то, что ты сейчас придумал. А шаманы с бубнами причём? Шамана он, что ли, в подземельях держал? И с чашей его… Так какое же камлание в подземелье? Это всё на вольном воздухе происходит.

А ведь Анна, кажется, права. Юрнал Никитин надо искать! Там, видимо, всё и обозначено.

Так. Обратно на портрет. Допустим, верхняя книга — тот самый «юрнал». Слушай, Толян, он на башне лежит — если эта крыша и есть обозначение будущей башни. Что ли, он его туда заложил — в верхний этаж? Или вообще куда-нибудь на крышу планировал спрятать? Акинфий башню достраивал. Сыну, что ли, Никита юрнал завещал — или они его вместе вели? Акинфий-то вроде грамотный был, а Никита — то ли да, то ли нет. Скорее всего, просто малограмотный.

Фу, устал! Отвык от интеллектуальных занятий. Надо прямо признаться.

Перекур!

В дверь тихо постучали.

Пришла всё-таки! Стоило по-мужски гордо её проигнорировать — и пожалуйста!

Пошёл открывать. Успел только увидеть баллончик в руке, одетой в перчатку — и отрубился надолго.

Глава 14. Приключения подземные и лесные

Обретя блюдо, Никита Демидович затворился с алтайцем на трое суток в пещере подземной. Акинфию с Гаврилой строго-настрого велел их с шаманом не тревожить ни под каким видом.

Тяжеленько пришлось Гавриле. Акинфий Никитич не раз порывался отцовский запрет нарушить. Мало ли, дескать, что азиату в голову может прийти за трое-то суток. Сам же ты, мол, Гаврила, рассказывал, что сей богомерзкий алтайский старик и исчезнуть может неведомо как, и над полом летает — а вдруг он изведёт там тятеньку какой-нибудь волшбой алтайской? Посмотреть надо, жив ли Никита Демидыч! Еле-еле сдержал Акинфиеву сыновнюю заботу Гаврила. А сам думает: «Не умел ты, Акинфий Никитич, блюдо хранить — не тебе и силой его владеть!».

Что уж там в пещере делалось — неведомо, только вышел оттуда Никита Демидыч на четвёртые сутки и вправду еле жив. Бледный, осунувшийся, похудевший, еле ноги волочит — ну, попостись-ка трое-то суток, маковой росинки во рту не имеючи!

Вошёл Гаврила в пещеру алтайцу еду да воду поставить — батюшки! А алтаец-то и вовсе лежит недвижим, ровно мёртвый! Почитай, сутки ещё так-то пролежал, потом немножко отходить начал.

Ну, видать, тяжело им с Демидычем в пещере-то пришлось! Непростое это дело — всем-то земным золотом владеть!

Отошёл маленько Демидыч, отъелся, отоспался, и вышел от него такой приказ про алтайца: и алтайца и блюдо могильного золота назад на Алтай поместить, откуда и взяты. Старика в родной аил на прежнее место отвезти, а блюдо ему в руки отдать и наипаче проследить, чтоб оно тем стариком обратно в бугор могильный положено было.

Вот как! Тащись на край света с дурным старикашкой на горбу, да ещё посматривай, чтоб блюдо золотое не исхитили в дороге да самих со старикашкой к праотцам не отправили. Охо-хо… А самое-то в этом деле главное — кого сторожем к Гавриле приставили, чтоб поручение надлежаще исполнил. Понятное дело, Акинфия Никитича, сына любезного, дорогого, единственную надёжу и опору престарелого тятеньки.

Ну и как вот теперь?

И надумал Гаврила вот что.

Хоть и большие деньги на это потребуются, но испросил у Хозяина позволения по всему почти пути до алтайского аила, где шаман-то раньше обитал, конные подставы устроить. Чтобы, значит, коней на свежих менять да таким манером быстрей алтайца в родные его места доставить. И так, чтобы полдня скакать до подставы, не больше. А на подставы в тех местах, где лес-то погуще, братьев родных поставил. Да ещё наказал, чтоб они их с Акинфием и алтайцем до следующей подставы провожали. Ну как теперь Акинфию против алтайца либо Гаврилы злодейство учинить? Оно конечно, враг-то рода человеческого силён — горами качает, не то что слабыми сынами человеческими, а только так ему всё потуже будет.

Пришёл в урочный час за алтайцем, а тот опять над полом висит и башкой своей грязной качает. И ведь не подойдёшь к нему! Сила какая-то не даёт — и всё тут! Как заборчик, ровно, возле поставлен.

Заговорил со стариком Гаврила, просил его по-хорошему.

Открыл старик свои узенькие алтайские глазки, в воздухе покачался, потом всё-таки на пол спустился.

Сидит. Говорит Гавриле:

— Плохой человек с нами на Алтай поедет. Сын Демида. Убить тебя хочет.

Вздохнул Гаврила:

— Сам я, старинушка, про то знаю. Что ж, Бог милостив! Авось не случится ничего плохого в дороге.

Старик уставился на Гаврилу, не опуская глаз и будто вовсе не моргая. Гавриле стало как-то нехорошо, тяжело, горячо даже и спать захотелось, а только наверху головы как уголь положен и спать не даёт. Стоит столбом Гаврила, двинуться не может. И у старика глаза, как угли, сделались, да всё ярче и ярче. Потом вроде как потухать стали, да и Гаврила отошёл маленько, зашатался.

Старик махнул сухонькой рукой в сторону Гаврилы, сказал:

— Иди, не бойся. Не поедет он.

И отвернулся.

Взаправду: только Гаврила за Акинфием-то отправился, сказать, что, мол, готово всё, можно ехать, как бежит к нему девка-чернавка из хозяйского дома да и повестила, что занемог сильно Акинфий Никитич. Да что же с ним сделалось, только вот видел: здоров был? А вроде как огонь у него в голове разлился: мечется, стонет, совсем плох Акинфий-то Никитич! Не иначе на охоте застудился, по болотам уток стрелял.

Так не ехать, что ли?

Нет, торопит Хозяин, ехать велит немедля.

Ну, дела! Вот тебе и шаман алтайский!

Стало быть, конные подставы теперь ладить не надо. Ну, для порядку всё же пару подстав Гаврила велел соорудить: на последней они бы с братьями втроём собрались и кучей с алтайцем дальше поехали.

Пока до братьев не доправились, всё пытался Гаврила у старика разузнать, что же он в пещере подземной с Хозяином делал, на что шаманил. Никак! Молчит проклятый старикашка, только моргает. И так пытался Гаврила с ним беседу вести: не сделаешь ли, дескать, и мне того же, что вот с Хозяином-то сладили. Опять молчит, моргает. И чем это его Хозяин-то укланял? Так алтайца и спросил. На этот раз старик не смолчал, ответил:

— Демида больно Ер-суб любит. Как ей отказать?

— Так она тебя, что ли, за него сама просила?

— Зачем? Разве и так это не видно: какие дела Демид делать может? Только те, кого Ер-суб любит, Тенгри любит, те так делать могут.

— Да ты-то про его дела откуда знать можешь? Ты в подземелье почитай что год просидел.

Старик только усмехнулся.

— А меня твоя Ер-суб не любит?

— Тебя — нет.

— А тебя?

— Про это спрашивать нельзя, — строго ответил старик. — Одно тебе скажу: я с ней говорить могу.

— И что она тебе сказала?

— Лихие люди за нами едут. Скоро здесь будут.

— Акинфий, что ли?

Старик покачал головой.

— Не он. Но он послал.

— Так. Прятаться нам с тобой надо, старинушка, да коней куда-нибудь уводить. Куда вот только? Лесок-то, как на грех, редкий.

— Не надо тебе ничего делать. Коней только подальше привяжи. Да погоди, не сразу.

Старик поднялся и на своих кривоватых ногах проковылял к коням. Махнул перед их мордами ладонью. Проговорил что-то негромко. Потом вроде как зашипел. Кони стояли смирно, будто и не было перед ними никого.

— Уводи теперь. Да побыстрей возвращайся.

Старик сел возле горящего костра, который они развели для привала, и затих.

Гаврила постарался спроворить всё побыстрее.

Не в долгом времени после того раздался стук копыт, и на поляну вылетели несколько всадников.

— Гляди! Костёр горит, еда на тряпице — где ж сами-то?

Всадники закружились, высматривая путников. Гаврила сам себе удивлялся, что сидел спокойно. Лихие люди погомонили да и отправились восвояси.

Гаврила было тронулся вставать — нет, не даёт что-то. И в голове будто голос:

— Рано! Сиди ещё!

Смотрит Гаврила — тихонько прокрался меж деревьев кто-то и затих за кустиком. Ах ты, гнида! Подослал Кушкин выследить, не вернутся ли демидовские посланцы к кострищу. Ну, следи, следи.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

1

Приказчиком в те времена назывался управляющий заводом.