Карусель для двоих, или Рыжая-не-бесстыжая

Наталья Викторовна Литвякова, 2023

Говорят, что наша жизнь – карусель: мы вращаемся в определенном месте с определенной скоростью, наблюдая за событиями или участвуя в них. Иногда это – сплошное падение или свободный полет, но чтобы не произошло, всё вернется на круги своя. Лиля Крылова едет в Москву, чтобы встретиться с бывшим одноклассником и разобраться в чувствах к нему. Но ситуации, в которые попадает Лиля, новые знакомства, превращают путь в наполненное приключениями и неожиданными поворотами, путешествие. И вот уже постулат о том, что «всё вернётся на круги своя» теряет актуальность: финал поездки далёк от Лилиных представлений о нём. Эта история не только о любви, но и о том, что при множестве различий в людях: интересы, убеждения, характеры, воспитание – можно прийти к согласию и даже найти счастье. Там, где компромисс не унижает чувство достоинства, не ущемляет свободу, его нужно использовать. Возможно, всё возвращается на круги своя, но только немножечко изменившись. Как ни крути… карусель.

И тогда она сбежала. Вот взяла и сбежала от них! В самый разгар встречи, когда произнесли уж и первый, и десятый тост за «за встречу», когда уже переговорили о том, о сём, кто, где и как, когда беседа просто превратилась в банальное мытье костей отсутствующим. А Катька развелась, вы знаете? А Петров в Москву подался на заработки, слышали? Съест его столица, съест и не подавится. Пожелали, в общем, успеха бывшему однокласснику. Лилька послушала-послушала, поглядела на них, компанию свою школьную, бывшую, и поняла: скучно. Пусто. Девиз «Один за всех и все за одного!» приказал долго жить, а плащ Д'Артаньяна в один миг соскользнул с плеч. Его затоптали — не заметили. И вот тогда она сбежала. Ничегошеньки никомушеньки не сказала. Сбежала, и всё. Прям как Петров в свою Москву.

В натопленном автобусе жарко, даром что февраль, Лиля вспотела. Стянула шапку — непослушные рыжие пружинки тут же в разные стороны стали торчать, рады стараться. Не волосы, а клоунский парик, тьфу на них. Чёлка липла ко лбу, Лилька стала дуть на неё, словно на дворе знойный июль, а не последний месяц зимы. Подстригусь, пригрозила волосам, налысо. Без толку. Она в очередной раз поправила причёску и уставилась в окно. Хотя что можно разглядеть в том окошке, если света белого невидно? Разве что себя.

…В белой пушистой шапке из ангорки тринадцатилетняя Лиля похожа на одуванчик. Кажется только дунешь — полетят парашютики-зонтики как заздрасьте. Но дуй, не дуй, пушинки и так лезут в нос, в рот, и это помимо надоедливых волос. Как тяжело жить на свете, эх. Так хочется скорей стать взрослой и не носить дурацких шапок, и подстричься как Леська из 7-го «В». Сессон или Сасун. Кажется, так она говорила. И Петров тогда наверняка оставит её в покое, перестанет дразнить и подкалывать. Дурак! Лилька смотрела в окно, будто в телевизор, и вообще нет ей дела до Петрова. Никакого. Ни на капелюшечку, ни вот настолечко, а он — вот вам, пожалуйста — отражается. Корчит в стекло рожицы и показывает язык. Навязался на её голову: решил проводить после экскурсии с классом по городу. И теперь любуйся на него сколько влезет. Не лезло нисколько, однако! Лиля насупилась. Повернулась к нему, хмурая, чтоб оценил степень её раздражения.

— Что показывали, рыжая? — тут же прицепился Петров. Не оценил, понятное дело. До некоторых как до жирафа доходит.

— Программу телепередач, — буркнула она. И огрызнулась: — Сам ты рыжий!

— Здравствуйте, товарищи! Начинаем программу телепередач на завтра, на завтра. Завтра вы увидите, то, что никогда не видели, это будет завтра, — запел Петров в ответ, всё так же кривляясь. Тоже тут, нашёлся Александр Барыкин. Окончил голосить и громко засмеялся. Заржал прямо. На весь автобус. Лильке аж стыдно стало и горячо, будто в Африку попала.

— Точно, рыжий. Клоун! Потише себя веди, мы не в цирке, — пыталась приструнить она одноклассника. Но того уже не унять:

— Да ладно тебе. Что наша жизнь — ци-ы—ы—ырк!

Так бросьте же борьбу,

Ловите миг удачи,

Пусть неудачник плачет,

Пусть неудачник плачет,

Кляня свою судьбу, — новоявленный Герман поклонился Лильке.

— Клоун! — повторила она.

— На манеже всё те же. Петров и Крылова. Тарапунька и Штепсель. Звучит же? Будешь со мной выступать? Мне такие нужны в ассистенты, рыжие-бесстыжие.

У Лильки от возмущения дыхание спёрло, слёзы выступили: это кто бесстыжая? Она?! Вылетела из автобуса в последнюю минуту, едва двери не прищемили, чуть ли не на ходу:⠀

— Дурак ты, Петров! И шутки у тебя дурацкие! Тебя ни в один цирк не возьмут!

А ей только хохот в спину:⠀

— Рыжий, рыжий ёжик

Сел на провода…⠀

— Девушка, вы выходите на следующей?⠀

— А? ⠀

— Вы выходите, спрашиваю.

Лиля посмотрела с удивлением на пассажира, будто спросонья, будто не вопрос — будильник прозвучал над ухом.⠀

— А… да, выхожу.⠀

Посмотрела снова в окно. Там, за запотевшим стеклом, в темноте таяла девчонка в белой шапке. Сбежавшая тогда, сбежавшая сейчас, сердитая Лилька окончательно исчезла, едва автобус исчез за поворотом. Лиля достала из рюкзака шапку, натянула её до самых бровей, спрятала все-все непокорные рыжинки-пружинки (вот вам) и направилась к дому. «Петрова попробуй съесть, ещё неизвестно, кто кем подавится, — усмехнулась она, заходя в подъезд. Вспомнила пересуды одноклассников. — А не махнуть ли нам в отпуск в Москву, Лилия Сергеевна? Не посмотреть ли нам на сие то ли цирковое, то ли кулинарное представление? Петрову-то, может, салфеточку нужно подать, а, рыжая-бесстыжая?»

Перед тем как вызвать лифт, Лилька ещё раз, по давней привычке, проверила себя, то есть, свою готовность к поездке, проговорила вслух:

— Билет. На месте. Паспорт. На месте. Ключи, кошелёк? В рюкзаке. Зарядка. Телефон. Телефон? А где телефон? Вот же он! — Лиля посмотрела на мобильник. — И такси скоро прибудет. Всё идёт по плану. Утюг выключила. Газ, воду перекрыла. Цветы полила, кота накормила, родителей предупредила. Можно ехать! — разрешила себе и надавила на кнопку. Где-то внизу заурчал лифт. — Можно ехать. Встречай, столица, я почти у твоих ворот.

— В Москву? Все нормальные люди в отпуск на юг едут. К морю. А она — на север, — удивилась мама. — Лиль, ты не переработалась?

— Зачем? Красную площадь, что ли, с мавзолеем никогда не видела? — иронизировал папа.

— Я так и знала, — заявила Ксюша, лучшая подруга, — ты всегда неровно дышала к Петрову.

— Да она его терпеть не могла! — возразила Ленка. Вторая, но не менее лучшая, подружка.

— Что ты там забыла, в той Москве? — спрашивали все хором.

«Надо было молча собраться и уехать», — резюмировала Лиля после расспросов, выдачи версий, советов и даже местами насмешек. Почему-то все всегда знают как жить и поступать кому-то другому. И ещё при этом уверены, что их знания — самые верные.

Лифт подъехал, гостеприимно открыл двери, Лиля запихнула чемодан, себя, нажала на циферку «1». Вообще-то она предпочитала пешком спускаться-подниматься. Полезнее для здоровья и не так страшно (что поделать, замкнутого пространства боялась с детства), но с багажом не набегаешься. Да и время поджимало: телефон весело пиликнул. Сообщил, что таксист Юрий и его «Рено» уже на месте и вас ожидают. Всего три минуты бесплатно, имейте в виду. Имеем, имеем. Три так три. Скорей бы уж доехать до первого этажа. Господи, как тесно в старых советских, лифтах. Кто их проектировал, чем руководствовался? Один человек с чемоданом зашёл, и все: без окон, без дверей полна горница людей. Дышать нечем. Надписи на кнопках почти стёрты, стены — в объявлениях и вандальских надписях, зеркала давно нет, пол дребезжит, потолок давит единственной мутной лампочкой.

— Я поняла! — воскликнула Ксюша. — Петров — это твой незакрытый гештальт. Вот встретитесь с ним…

— Пошлёте друг друга, как обычно, — подхватила Ленка и показала язык возмутившейся было Ксении, что: её перебили — раз, не согласны с версией влюблённости — два.

— Встретитесь и пошлёте, — повторила Лена. — И ты, наконец, заживёшь нормальной личной жизнью. Не Петров твой гештальт, Лилька, не слушай Ксюху, а — личная жизнь. Которой нет!

— Да нет же, Лен! — подруги заспорили между собой. Впрочем, это их любимое состояние. Спорить. Но при том уравновешивать её, Лилю.

— Ксюша — твой ангел, — говорила мама.

— А Ленка — бес, что ли, — усмехался над ней, нет, над ними всеми, отец.

«А вместе мы три товарища», — улыбнулась Лиля, с замиранием сердца отсчитывая этажи. Семь, шесть, пять. Лифт заскрежетал, дёрнулся и остановился. Не доехал до четвёртого этажа. Лилька бросилась нажимать на все кнопки подряд, в том числе и на кнопку вызова диспетчера. Забыла в панике, что та сто лет не работала, а на доске объявлений (вместо зеркала) висело объявление с номером ремонтной службы.

— Да бли-и-ин! — у Лили устали уже руки стучать по двери, голос кричать. Телефон диспетчера (он тоже обнаружился, к счастью), как и телефон бригадира, то был занят, то вызов срывался, то просто никто не брал трубку. И в подъезде тихо, будто все жильцы одновременно покинули свои квартиры за пять минут до Лилькиного фиаско, и теперь никого не тревожили вопли из кабинки лифта.

Такси пришлось отпустить. До отправления поезда оставалось полчаса. Лиля на него не успевала, даже если полетела бы на метле. А от неё не отказалась бы, прости господи, в данную минуту. Или от ещё какой-нибудь фантастической штуки, вроде телепортации.

Ну, а может, это — знак? И все правы: какая Москва? Какой Петров из школьной, почти детской, истории? Возможно, и не первый уже знак, просто Лиля вбила себе в голову идею, из упрямства. Если припомнить подробности классных событий (и не только), то ничего у них не получалось и не собиралось получаться. И не выйдет никогда. А она просто проходила мимо этих посланий и качала головой, пока судьба поломкой лифта буквально не щёлкнула по лбу: не тот гештальт закрываешь. Права Ленка, права. Дело вовсе не в Петрове, дело в ней самой — в Лильке! Ну тогда вот вам всем: и тебе, Лилия Сергеевна, и тебе, Петров, и вам, подружки дорогие да родители, и коллегам заодно, и ещё кому там? Вселенной, случаю, вот вам всем, нате: она в последний раз (знак — так знак) набирает номер. И злорадно потыкала по экрану телефона. Представила, как поедет всё-таки после на вокзал, ведь когда-нибудь её освободят, поменяет билет на Сочи или Анапу, станет «нормальным людём», будет отдыхать на юге… и тут в трубке отозвались:

— Седьмая ремонтная, бригадир Петров. Слушаю.

«Вот тебе, бабушка, и юрьев гештальт», — подумала в ответ ошеломлённая Лилька и присела на чемодан.

— Петров, это ты? — выпалила в телефон.

— Я, — ответили в нём осторожно. Словно человек вдруг сам тоже засомневался в том, что он — Петров.

— А мне сказали — ты в Москву уехал, — более странного разговора Лилька никогда ещё не вела. Она понимала это, но ничего не могла поделать: слова выскакивали из неё, падали — будто переспелые яблоки на землю с веток во время бури.

— Нет, не уехал, — но бригадир Петров, видимо, так не считал (что Лилька говорит глупости) и продолжал отвечать ровно. Спокойно. Может, робот? А Лилька тут пристала.

— А с голосом что? — пытала собеседника, и себя заодно: он, не он? Похож, не похож? Манера говорить — та, не та? И как-то забыла, что сидит вообще-то в лифте, в этом бесчувственном железном монстре, который испортил ей всю жизнь, не просто отпуск. Сидит в этом металлическом убийце всех надежд, и у бригадира седьмой ремонтной выясняет — Петров он или не Петров, вместо того, чтобы сообщить ему адрес дома, где случилась авария.

— Ничего. То есть, нормально всё с голосом. Девушка, вы где находитесь? Улица, номер дома, подъезд? — спросил, вздохнул и произнёс кому-то, в сторону: — Видать давно застряла, бедолага. Не в себе. Выслушал, и:⠀ — Вызов принят. Ждите, скоро будем.

Когда Лильку извлекли из лифта она уже не чувствовала ничего. Ни-че-го. Ни обиды, ни ярости, ни злости, ни желания куда-нибудь ехать, хоть на север, хоть на юг. Что Москва, что Сочи — без разницы. Она даже подумала (как выяснилось дальше — на минуточку всего подумала), что всё равно: тот Петров или не тот. В смысле одноклассник. Потому что сейчас вернётся в квартиру, рухнет на кровать и будет спать, спать, спать. Утро вечера мудренее. Но вместо того, чтобы исполнить свои планы, она спустилась на первый этаж. Конечно же, пешком. И с чемоданом, естественно. Тот жалобно скрипел и цеплялся всеми колёсиками за жизнь, не желая рассыпаться по дороге, но Лиля не обращала на него никакого внимания. Там внизу она слышала топот, шум, громко переговаривающихся мужиков, смеющихся чему-то. Она слышала их веселье сквозь лязганье и грохот лифта, который включали-выключали, и он ездил туда-сюда без возражений, будто артист выходил кланяться под аплодисменты зрителей, охотно и с удовольствием.⠀

— Ну, что? — два ремонтника стояли к ней спиной: ни возраст не угадать, ни лица рассмотреть.⠀

— Да норм всё. Слышишь, как заработал? Без сучка, без задоринки. Как по нотам, — произнёс один.

— По нотам, ну ты сказанул, — усмехнулся другой и подначил: — Не фальшивит?

— Да не. Сам прислушайся. Чисто. Поёт железяка. Что твой Шаляпин — арию. Месяцок ещё гастролировать без вызовов будет.

— Извините, — прервала Лиля музыкальных ценителей лифта, то есть его певческих способностей (весело им, песни им тут поют, а у человека, может, судьба под откос, отпуск насмарку), — кто из вас Петров?

Нет, она должна всё-таки удостовериться, и только потом что-то решать, что-то делать. Спать или ехать.

Нет, она понимает, что Петровых в городе, да может даже, в районе пруд пруди, пальцем ткнёшь не промахнёшься, ну, а вдруг. Вдруг, это — её Петров, и его отъезд в Москву — просто слухи. Не зря же говорят, что рыжим везёт. Настолько везёт, что, пожалуйста — лифт запел снова.

— Кто из вас Петров? — повторила вопрос Лилька. Нет, правда, а вдруг. — Кто?

Рабочие одновременно обернулись. «Прикинь, сейчас хором ответят:"Мы!", и что ты тогда будешь делать, а? Лилия Сергеевна?» — она нервически хихикнула и уставилась на молчащих ремонтников. Видимо, от большого изумления молчащих. Или что?

— Он, — ответил наконец один из них, тот, что пониже и ткнул пальцем в напарника. — Он. А что вы хотели, девушка? Мы раньше не могли приехать. Вам ещё повезло, вы же в конец смены застряли!Лиля не слушала его оправданий, не до них, всё на второго смотрела, смотрела.

— Да. Я, — сказал он.

Нет, это, конечно, был не Петров. То есть, не её, Лилькин, Петров. Но он мог им стать лет через двадцать-тридцать. Или быть, как правильно-то? Лиля запуталась. Ну, потому что рабочий, признавшийся в том, что именно он бригадир Петров, выглядел старше как раз лет на двадцать, и очень при том походил на Лилькиного одноклассника. Как близкий родственник. Как будто они…

— Вы отец Максима Петрова? — спросила Лилька и в испуге прикрыла рот ладошкой. Вот что за вечер странный? Похоже, роль ей выдалась такая нынче — выглядеть взбалмошной дамочкой в глазах других. В лифте застряла, на поезд опоздала, до мужика докопалась — не остановить.

«Если бы я когда-нибудь, раньше, видела бы, я бы не приставала. Я бы сразу его узнала, и всё!» — оправдывалась самой себе Лиля. Но она не видела. Ни отца, ни матери. Родители Петрова не ходили в школу на собрания, кажется. А, может, и ходили, кто их знает, просто Лильке они на глаза не попадались. И в гости одноклассник никого не приглашал, никогда. Да Лилька бы и не пошла. Ей в школе хватало Петрова, выше крыши хватало. Его шуточек и подколов. Ещё в домашних условиях краснеть — нет уж, спасибо. И вообще, если бы не очередная встреча одноклассников тогда, в феврале, ничего бы и не произошло. Жила бы себе Лилька, жила, о закрытых гештальтах не тужила бы. Так нет же. Напомнили. А теперь, как говорит бабушка Лиза, моча в голову стукнула. Загорелось, понимаешь ли, в одном месте. Лилька тряхнула копной волос — отгоняла мысли, как назойливых комаров. Рыжие пружинки тихо зазвенели. Рыжие-рыжие, рыжие-бесстыжие. Между прочим, по наследству достались, от бабушки, Елизаветы Васильевны, — сразу внучке. И рыжесть эта яркая, вызывающая, и кудрявость достались.

Она рассказывала, что ей тоже в детстве и юности ей житья не было. Дразнили, за косички дёргали, в которые маленькая Лиза пружинки свои спрятать пыталась от мальчишек и парней. Но с другой — среди них, надоедливых этих, она судьбу свою и нашла. На войне.

— И ты, Лилечка, найдёшь, — обещала бабуля. Гладила по непослушным локонам. А внучка тем временем до крови губы прикусывала, нещадно рвала расчёской волосы, всё мечтала их распрямить. — Обязательно найдёшь. Приглядывайся только, не беги по жизни, словно догоняешь последний вагон да пытаешься заскочить в него.

Ой… отвлеклась что-то Лилька от происходящего здесь. Нырнула в прошлое, кто просил, будто спряталась. Вынырнула. Выдохнула, она же ответа ждёт. Вот как сейчас скажет бригадир, вы что, девушка, совсем ку-ку, какой-такой Максим и будет прав. Ведь совсем ку-ку. По всем параметрам ку-ку выходит.

— А вы, значит, Лиля Крылова, — произнёс бригадир Петров, — та самая. Рыжая-бестыжая, от которой покоя нет ни днём, ни ночью.

Судьба — нечестный игрок, решила Лилька. Вечно у неё то карты краплёные, то крести козырем не бьются. И что теперь делать: возмущаться на чёртову присказку о рыжих, или признаваться? Или радоваться тому, что кое-кому покоя нет настолько, что даже отцу об этом известно?

Лиля с детства мечтала выйти замуж так, чтоб как бабушка Лиза — за дедушку Гришу. Конечно, не за самого, а за мальчика (в десять лет, понятное дело, о мальчике мечтаешь) с характером дедушки Гриши. Сколько себя помнила, он души не чаял в своей Лизоньке, но любовь его проявлялась не в словах, а в поступках. И во взглядах ещё. Лилька не думала-не гадала, что и в пятьдесят, и в шестьдесят лет можно влюблённо смотреть на женщину. И когда с восторгом рассказывала подружкам, те удивлялись и не верили: «Они же старенькие!» Кака любовь, как говорится в одном фильме*. Така. Лилька тоже удивлялась. Но верила.

Она взрослела, а идеал не менялся. Спокойнее, рассудительнее и скромнее мужчины, чем дедушка, не знала. Нет, отец Лили — тоже замечательный и порядочный, никто не спорит, но не пример, нет. Потому что — балагур, весельчак, серьёзным бывает раз в полгода по заказу. Как мама не устаёт от его вечных шуток? Может, поэтому Лилька от Петрова и шарахалась в школе, будто чёрт от ладана? Вот дедушка — да, другое дело. Бабушка рассказывала, что сразу понравился. «Я-то, внучка, взбалмошная, заводная сызмальства. Характер мой ни горе войны, ни тяжёлая жизнь до неё, окаянной, обломить не смогли. А Гриша и тогда, бывало, глянет, и теперь посмотрит — как одеялком в зимнюю стужу укутает. И на душе хорошо становится, тепло, прям плакать от счастья хочется. Я легкомысленная, он — основательный, на том, видать, и сошлись. На противоположности. Беда одна — нерешительный больно. А так и не скажешь. В бой ходил — не боялся, а со мной робким делался до невозможности. Пока дождалась признания, думала сама уже предложение ему сделаю, — говорила ба. — Да оно можно было бы и не спешить, если б в мирное время встретились. А так… — в любой момент, раз и нет человека…».

— Бабушка, — удивлялась Лилька, — разве вам в войну до любви было?

— А и было, Лиль. Смерть она, знаешь, с жизнью рука об руку ходит, как закадычные подруженьки. А где жизнь — там и любовь, и добро, и милосердие есть. Разруха кругом, горе, страх, взрывы, пули, каждый день — как последний, а ведь умудрялись и стихи слагать, и шутки шутить, и в победу верить, и влюбляться вот. Тем и отличается человек от зверя, внуча.

Елизавета Васильевна много чего вспоминала ещё. О Гришеньке своём не одну историю излагала, а тысячи, тот только головой качал: «Ой, Лизок, ну и горазда ты болтать!», да скупо улыбался. Но и улыбки той лёгкой хватало, чтобы бабушка — Лизок, Лизонька — расцветала на глазах.

Словом, грезила Лиля о любви похожей — раз, о принце, чтоб вылитый дедушка — два, и, в конце концов: если они с бабушкой — как две капли воды, то и мужа подать Лильке такого же — три. И вдруг — Петров, из разряда: цирк уехал, а клоуна забыли. Как? Почему? Хоть спрашивай себя до посинения, ответ найдёшь ли… Как не найти и той причины, почему разоткровенничалась, почему обо всём поведала без утайки отцу Петрова. От неожиданности, что ли: свалился как снег на голову, как выигрыш в лотерею, спасателем и спасителем. Или в знак благодарности пригласила Лилька бригадира на чай? Да любопытство плюсом: разбирало, ой, разбирало девицу. Что значит «покоя ни днём ни ночью нет от этой рыжей»? Когда его сын сказал, точно ли этими словами? А зло говорил, или по-доброму, с улыбкой, или нет? Вопросы множились как копии в неисправном ксероксе. Помнится, заел однажды у Лильки на работе агрегат, бумаги попортил почём зря, выплёвывая лист за листом. Пока сообразили что делать — полпачки откопировал.

Андрей Сергеевич Петров слушал Лилю молча, лишь ложечкой сахар в чашке размешивал. От угощения к чаю и какой-либо еды отказался, покрепче чего тоже не просил. Хорошо хоть приглашение принял. Принял просто и без удивления. Чемодан помог донести и вообще приятным, спокойным человеком оказался. «Не то что некоторые, — мысленно съязвила Лилька в адрес сына Андрея Сергеевича, — не будем пальцем показывать…». Скачет по жизни: Фигаро там, Фигаро здесь, и в Москве тоже Фигаро, а ты тут, Лилия Сергеевна, в лифте застревай, на поезд опаздывай.

— Я могу вас отвезти.

— Что?

— Я могу вас отвезти в Москву. На машине. Я хоть так, хоть этак собирался к сыну ехать. Отпуск у меня с завтрашнего дня. Я думал денька на три махну с мужиками на озеро. На рыбалку, а потом уже и Максима проведать можно будет. Но раз уж такая катавасия получилось, то рыбалку на попозже перенести не проблема. Соглашайтесь, Лиля.

— Да ведь я не по вашей вине застряла, что же вы планы менять будете, зачем? — изумилась Лилька.

— По нашей, и не спорьте. Хозяйство лифтовое — наше, не доглядели мы, значит, где-то что-то, не предотвратили поломку. Считайте — моральное удовлетворение и вам, и мне. Вы в Москву попадёте таки, я вину организации заглажу. А рыбалка никуда не денется. Я и в Москве найду где удочки закинуть, точнее под Москвой. Ещё и сына позову. По рукам, рыженькая? — улыбнулся Андрей Сергеевич. И так тепло от его улыбки, от «рыженькой» стало, так светло на душе, что она вздрогнула.

Лиля проснулась в четыре. Открыла глаза, будто приказал кто. Раз — и лупай в потолок, не пойми зачем. До подъема по будильнику два с половиной часа, до встречи с Андреем Сергеевичем — три с половиной. Спрашивается, чего не спится в ночь глухую, Лилия Сергеевна? Перевернись на другой бок, и всё — мечтай о радуге над речкой. О Москве златоглавой в утренней или вечерней дымке, в лучах солнца, о встрече с бывшим одноклассником мечтай, представляй её в подробностях до каждой секундочки, засыпая, но нет: сна не видать, хоть крутись до посинения.

«А у нас отчества одинаковые, — дошло вдруг до Лильки. Ну, с отцом Петрова, — вот чудо-то. Ой, чудо, тоже мне. Ещё скажи — знак! Опять — знак. Вставай уже, раз такое дело. Не уснёшь нынче!» Лиля встала со вздохом. И правда ведь — не уснёт. А делать что? Пошаталась бесцельно по квартире. Умылась, причесалась. Снова всё проверила: документы, обратный, теперь уже только обратный билет, деньги, зарядка. Накрасилась. На бал, что ли, собираешься? До Москвы пилить и пилить, хороша будешь с размазанным макияжем. Стёрла. Стрелки, брови, губы. Ресницы. Вот, дурочка. Переоделась: эти джинсы не таки, лучше брючки льняные. В машине брюки помнутся, будут как из одного места, как из задницы, короче, будут, подавайте джинсы назад. Может, шорты? Заварила чай в термосе. В другом — кофе. Чтобы выбор был. Бутерброды наклепала: сейчас аппетита нет, а в дороге появится, к бабке не ходи. И потом, вдруг Андрей Сергеевич проголодается, а у неё тут раз — и всё готово. С сыром, с колбасой. Плюсик в карму невестки. И яблоки ещё. И бананы взять, нечего им в холодильнике болтаться. Родители придут цветы поливать, кота кормить, всё равно не возьмут, не съедят, чего добро пропадать будет.

В семь утра Лиля стояла у лифта и размышляла: вызывать, или не вызывать, или ну его нафиг? До встречи — полчаса, что она за это время по лестнице не спустится аккуратненько? Спустится, конечно. А лифт — товарищ ненадёжный, спасибо, проверили вчера. Спустилась. Напротив подъезда стояла машина. Чёрного цвета, чёрт его знает какой марки. Нахальной марки, потому что перегородила всё на свете. Въезды-выезды, входы-выходы. Андрей Сергеевич где проедет, если что? Ей, Лильке с чемоданом, пройти как? К тому же сейчас бабушки с тележками, мамочки с колясками посыплются из подъезда, как яблоки из авоськи, скандалу с утра не оберёшься. Зачем перед дальней дорогой скандал?

— Мужчина! — решительно двинулась к машине, рядом с которой, стоял спиной к подъезду курил водитель. Ну, а кто ещё, если не он? — Послушайте, мужчина, вы очень неудачно поставили свой автомобиль! Я вам говорю, вам, слышите?

Он обернулся.

Лилька глупо улыбалась с себя вот уже часа три. Глупо — потому что утром не узнала Андрея Сергеевича. Ничего в мужчине, стоящем у нахальной тачки, в мужчине, на вид примерно лет 45; не очень высоком, но подтянутом и сухощавом, спортивного, в общем, телосложения, как принято говорить, ничего в этом мужчине от вчерашнего бригадира ремонтников не осталось. У Лили слова в горле застряли, что называется, и ноги заплелись — споткнулась на ходу, когда он вместо приветствия спросил:

— И вам не спится?

— Не спится, — буркнула Лилька в смущении. Скандал не состоится, слава богу: бабушки и мамочки машину у подъезда не обнаружат. — Богатым будете, Андрей Сергеевич, я вас не узнала.

— Богатым — это неплохо. Хорошо бы ещё и счастливым. Гулять — так на все. Ну, что, Лиля Крылова, поедем в столицу нашей Родины?

— Поедем! — согласилась задорно. Хотела подтащить чемодан к багажнику, но Петров-старший перехватил с улыбкой:

— Позвольте поухаживать за дамой?

— Пожалуйста, милости просим, ухаживайте на здоровье, пока не надоест, — она рассмеялась в ответ.

Нет, всё-таки как сложились обстоятельства замечательно. И не зря в народе говорят: всё, что ни делается, всё к лучшему. Кто его знает, какие бы попутчики попались Лильке в плацкарте, какой проводник, а тут вроде бы приятная компания собралась. И можно о Петрове-младшем поболтать не стесняясь. С Петровым-старшим. А то, что болтать с ним ненапряжно, Лиля уже уяснила. И глупо улыбаться несколько часов подряд — тоже можно.

— Сейчас будет большая заправка. Остановимся. Вы не против перекусить, Лиля Сергевна? Я чай взял с бутербродами.

— И я. И я взяла.

— Тогда сначала — твои, а потом каждый — свои. Ничего, что я на ты перешёл?

— В свете последнего покушения на мои бутерброды — это даже логично.

— Принято, — усмехнулся Андрей Сергеевич. — Сейчас устроим мировой бутербродный чемпионат: кто успел, тот и съел.

— Кто не успел, у того есть яблоки. И бананы.

— Хитра лиса Лиля, ой, хитра.

— Не хитра, а предусмотрительна.

— Предусмотрительна, ишь ты.

— Ишь я.

Так, с шутками-прибаутками, понарошку препираясь, подъехали к заправке. «Щёки болят уже, — подумала Лилька, — и рот до ушей, хоть завязочки пришей, сколько можно смеяться? Серьёзней нужно быть, гражданочка, серьёзней, Лилия Сергеевна. А то что об вас люди добрые скажут, какое мнение составят?» Добрый людь Андрей Сергеевич ничего такого ужасного не сказал, только предложил уничтожить сразу весь мировой запас бутербродов. До последней крошки сыра, до последней капли колбасы:

— А то задохнутся, Лиль.

— Пусть лучше утроба лопнет, как говорила моя бабушка, чем добро пропадёт?

— Типа того. Справимся?

— Должны.

— Может, в кафе придорожное зайдём? Там цивилизация: столы, стулья.

— Не хочется что-то. Насидимся ещё.

— И то верно. А стоя больше влезет. Ну что же, приступим, коллега.

Выбрали тенистое местечко под ивой, что раскинула свои ветви рядом с заправкой. Припарковались аккуратненько, вылезли из авто, багажник открыли. Внутри его (на чемодане) скатерть-самобранку из бумаги расстелили, да и приступили.

— Я не пан, я пропал, Андрей Сергеич, всё, — спустя полчаса заявила Лиля и взмолилась: — Больше не могу, смилуйтесь!

— А понадкусывать?

— Не-не! — хихикнула, подняла ладошки вверх. — Сдаёмсу. Иначе в Москву никто не доедет.

— Эх, Лиля, Лиля. Мы тебя воду возить нанимали, а ты рысаком оказалась. Придётся в таком категорическом случае прибегнуть к помощи зала. Где-то тут возле баков крутилась парочка лохматых аборигенов, я думаю они возражать не будут против угощения, — Андрей Сергеевич оглянулся и присвистнул, завидев чёрный хвост бубликом. — Эй, Барбос, или как там тебя? Ну-ка, иди, иди сюда, мой хороший, иди. На, на, и друга своего зови. Тузик, говоришь? Ну, Тузика зови. Давай-давай! Зови, не жадничай.

Лилька с улыбкой наблюдала, как две дворняги подскочили к нему наперегонки. Доверчиво нюхали руки Андрея Сергеевича, пакет с едой, припадали на передние лапы, вставали на задние, опираясь о его колени, повизгивали, поскуливали от удовольствия. Как будто нечаянно увидели старого знакомого, подумала Лиля.

— Встреча в верхах прошла конструктивно, — прокомментировал собачью радость Петров, — повар на званом обеде превзошёл сам себя, делегация осталась довольной. Надеюсь, требовать продолжения банкета вы не будете. Да, Тузик?

Будем, будем, а как же, провентилировала хвостами в ответ делегация.

— Простите, ребятки, но больше у нас ничего не осталось, не виннипушничайте понапрасну. Ну, что, Лилия Сергеевна, готова держать путь? Мимо острова Буяна к царству славного Салтана?

— Кстати, о царе, — Лилька уселась в машину, подтвердила тем самым свою готовность. — Вот вы при первой встрече тогда сказали…

— Ты, — поправил Андрей Сергеевич, — ты сказал.

— Точно, — чуть смутилась Лиля, — ты. Так вот. Ты тогда произнёс: та самая Крылова, от которой покоя нет ни днём, ни ночью. Это Макса слова? Он так обо мне говорил?

— Нет. Оксана говорила. Жена. Мать. То есть, мне жена, а ему — мама.

Они выехали с заправки.

— Ты не думай, Лиль, что наш Макс дурака валял и цеплялся к тебе от нечего делать. Оксанка-то сразу поняла: всё, говорит, пропал сынок. Прикипел к девчонке, доставать её будет. Хоть от любви, хоть от ненависти. Чувства свои проявлять. Мальчишки — они ж такие: чем больше кнопок на девчонкином стуле, чем больше нравится, тем сильнее дразнит. И вот если бы ты замечала его, привечала — может, он бы и остыл. Может, и нет, конечно. Только дома он все уши прожужжал матери: а Крылова то, а Крылова сё. Рыжая, рыжая. Рыжая-бесстыжая. Лилька-Шпилька. Уж я к ней и так и этак, со словами и без слов, как поётся. Обломал немало веток, наломал немало дров*.

— Я думала, что Максим терпеть меня не может. И специально изводит. Шуточки эти его дурацкие. Прозвища.

— Внимание пытался обратить на себя. Вот и вредничал. Заводился, конечно, что не удавалось. Обижался на весь свет. Оксана рассказывала потом: явится домой злющий. Бурчит, портфель пинает. Хорошо, хоть на тренировках пар спускал. Бывало, не спит допоздна: вроде книгу читает. А спроси о чём — не вспомнит. И винить некого. Голову ты ему не морочила, наоборот даже. А покоя хлопцу нет. Он и уехал, Лиль, из-за тебя. Мол, шансов нет. Забыть, сказал, не могу здесь. Знаю, что в любой момент увидеть могу, а сил уже нет понимать — что всё бесполезно.

— А вы не сердитесь на меня?

— Ты.

— Я имела в виду вы — вас, родителей. Ты и Оксана. Мама. Всё-таки разлука с сыном из-за какой-то рыжей девчонки.

— Лиль, глупо сердиться. Что за разлука? Он же не на другую планету улетел? Оксанка пофыркала для порядка. Целых полчаса. А потом снарядила котомку, куда делась. Теперь, думаю, только радуется. Лишний повод есть почаще в Москву наведываться.

— А почему… — Лилька едва успела прикусить язык, чтоб не сорвался вопрос: а почему сейчас нет рядом Оксаны? Почему она не поехала, но вовремя спохватилась. Что же она лезет не в своё дело? Какая ей, собственно, разница, где жена Андрея Сергеевича.

— А почему я вас не помню по школе совсем? — фух, выкрутилась вроде. Ох, уж это любопытство. — Не то, чтобы я знала родителей всех одноклассников, но хоть что-то как-то да слышала, встречала. А вот вас — нет. Ну, ладно — на школьные собрания многие предки не ходили, но к директору там, или к классухе, вызывали же по любому. Макс ведь не паинька.

— А твоих вызывали, Лиля?

— Ага. Пару раз случалось. Когда с урока сбежали классом. Ну и так ещё, по мелочи. Между прочим, когда с физры свалили, Петров, Макс в смысле, заводилой был. Мы не выдали его, естественно. Поэтому всех родителей тогда директор на ковёр вызвал. Навроде экстренного собрания. Вместе с детьми. Но ни один из вас не пришёл. Я это к тому спросила, Андрей Сергеевич, что пытаюсь объяснить сейчас, почему не признала вас в бригадире. Тебя, то есть, — кажется, я слишком много болтаю, решила Лилька в ответ на молчание Петрова-старшего. И любопытничаю. Ну и пусть! — разозлилась вдруг ни с того, ни с сего. Тем более, душу перед ней никто, кажется, раскрывать и не собирался.

— На то была причина, — наконец произнёс Андрей Сергеевич. — Не скажу, что уважительная, но весомая. Вы о ней, Лиля, несомненно, узнаете, но попозже. А сейчас нам нужно узнать, почему мы встряли.

— Что мы сделали?

— Встряли. Стоим в пробке уже двадцать минут. В довольно удивительной. Странной. При моей памяти впервые именно здесь и такая огромная. Мы не двигаемся вообще. Вы, Лиля, посидите, а я пойду посмотрю, что там. Да других водителей поспрашиваю.

— А я и не заметила. Андрей Сергеевич, Андрей, подожди… подождите!

— Всё нормально, Лиля. Не переживайте. Я сейчас вернусь.

Андрей Сергеевич вернулся в машину минут через пятнадцать-двадцать, Лилька уже извелась вся: ну что же там случилось?

— Расклад такой, Лиля. Встретились две фуры. Одна в овраг ушла, от удара, вторую на дороге развернуло, да ещё легла на бок. И поперёк. Все полосы загородила. Проезда нет, ни туда, ни обратно. Неясно когда возобновится движение. Через час: кран уже вызвали и службы все здесь, или через три-четыре. К счастью, обошлось без смертельных жертв.

— Ох… как хорошо. В смысле, что без жертв обошлось. Что же делать? — не то, чтобы Лиля встревожилась, или досада её взяла из-за непредвиденной задержки. Просто не хотелось лишний раз торчать в летний зной в автомобиле, когда в полях подсолнушки желтеют, в небе облака сбились в кучку, как тополиный пух, упавший в какой-нибудь пруд, и плыли, плыли навстречу солнцу.

— Вариантов вижу два: присоединиться к оптимистам и продолжать стоять; либо вступить в лихие ряды партизан-обочечников, которые, вон, видишь, мчат до первой просёлочной тропинки, возвращаются назад и уходят в объезд. Потеря времени — те же три-четыре часа. Но…

— Но лучше медленно ехать, чем быстро стоять! — продолжила Лилька. — Согласна вступить в лихие ряды. Во мне проснулся дух авантюризма двоюродного деда-кавалериста.

— Принято. Мне нравится ход ваших мыслей, МарьИванна.

— Что?

— Анекдот. Проехали. И поехали, Лилия свет Сергеевна. Мне нравится дух твоего деда. Лишь бы обочина пробкой не заразилась. Не хватало ещё в пылюке застрять.

— А что за анекдот, Андрей Сергеевич?

— Э…ммм… ну… в общем… рано тебе ещё такой рассказывать, — усмехнулся Петров, но почему-то заёрзал на сиденье, как будто бы смутился. Кирпичный румянец лёг на плиты его скул, проступил неровно, а сам Андрей Сергеевич своей нервозностью напомнил Лильке её нашкодившего кота.

Лиля не выдержала, прыснула сначала в кулачок, а потом расхохоталась в голос: анекдот она знала, и даже несколько его вариаций, чай, не кисейная барышня. Но вот ведь — будто бес в ребро пихнул — вздумалось подразнить человека да посмотреть на его реакцию.

— Да ты смеёшься надо мной, ах ты ж, Рыжик! Лисий нос!

— Не думала даже!

— Так я и поверил. Ну, Лиля, держи теперь ушки на макушке. Отольются лисице крошки колобка!

— Ой-ой. Я вся боюсь, мурашками покрылась. А где мы едем, Андрей Сергеевич?

— Если не ошибаюсь, зарулили в Лискинский район.

— Лискинский? Лискинский-Алискинский. Чудеса!

— Точно! Привёз лису Лилию под Лиски. Или к лискам. Эх, не спешили бы в Москву, показал бы тебе одно место. Дивное-предивное. Светлое. Так и называется: Дивногорье.

— А кто сказал, что мы спешим?

— А разве нет?

— Нет. И да. Просто… просто не факт, что по приезду я тут же побегу к Максу. Скорее всего, я ещё день буду бродить-гулять по Москве, с мыслями собираться, чувства в порядок приводить. Так какая разница, где я буду наводить уборку в своей голове? На Арбате или в этом, как его, Дивноморье.

— Дивногорье.

— Вот. Дивногорье. Что-то есть в его названии такое волшебное. У Дивноморья дуб зелёный. Или Мариесемёновское, что ли? Созвучное Беловодью из «Волкодава». Правда?

— Ну так. Славянское же.

— Только, чур, сейчас мне ничего о нём не рассказывать! Я хочу увидеть сама. Знаешь, Андрей Сергеевич, как? Как будто сейчас я в чёрной повязке, а приеду, она спадёт, и я получу самое верное и сильное впечатление! — Лиля по-детски оживилась в предвкушении, даже в ладоши радостно прихлопнула. И от радости той, от чуть резких движений, затряслись пружинки-кудри рыжие, зазвенели, кажется, медными колокольчиками. Отражался солнечный свет в их пламенной рыжине, и в веснушках, и в зрачках сиял он.

— Принято. Тогда о чём же будем вести беседу? Нам минимум час-полтора пилить ещё, — Андрей Сергеевич невольно улыбнулся и залюбовался Лилькой: и захочешь до волос её коснуться, да страшно — обожжёшься ещё, вон как горят. Бедный, бедный Макс. Понятно, почему сбежал в Москву. Бедный. И счастливый.

А Лилька подумала: что на неё нашло? Спонтанность — не её конёк совершенно! Ей всегда нужно, чтобы дела и мысли лежали по полочкам, по папочкам, чтобы не в разброс, а по очерёдности, по плану. Рационально, стабильно, без всяких там неожиданностей. И на тебе: импровизация вдруг проснулась, забила ключом. А вместе с ней и непосредственность, несерьёзность, что ли, появилась. Проснулись да как сбежали! Как закипевшее молоко из-под крышки. Ой, Лиля Сергевна, ты смотри мне!

— Так о чём? — переспросил Петров-старший, и тем самым прервал её размышления.

— Я не знаю — о чём. О чём угодно, — Лилька вспомнила тут же о любопытстве своём, о недавнем разговоре про школьные родительские собрания, о том, что она должна узнать в своё время — почему отец Макса на них не присутствовал, но сама не решалась снова затронуть щекотливую, как оказалось, тему.

— Тогда о причине неуважительной, но весомой поговорим. По той, по которой, — ⠀Андрей Сергеевич затронул сам. Угадал Лилькино желание, экстрасенс прям. Или оно на лице у неё написано, вот такими огромными буквами?

— Да? Я бы хотела поговорить. Но, если это выглядит чересчур назойливо, простите. И совсем не обязательно мне что-то объяснять. Не приходили, ну и не приходили. Не могли, значит, не могли.

— Да нет уж, Лиля. Обязательно. И придётся. Возможно, у вас с Максом общая судьба сложится. Всё идёт, даже едет, пусть и не спеша, к тому, что вы оба перестанете валять дурака, обретёте счастье. Уж лучше я тебе объясню, чем какой-нибудь наш родственничек-доброхот. Да и Максим не будет испытывать неловкости при нашем общении.

«Может, он болел тяжело? Или пил до белой горячки? А, что, сколько вокруг спившихся мужчин. А, может, он служил? В Чечне? И там его ранили, и вообще…», — Андрей Сергеевич не успел и «а» сказать, как Лилькины «б», в смысле, версии уже сами по себе поскакали в атаку.

— Я, Лиля, сидел.

— Что?

— Сидел. Отбывал срок.

Тихая фраза упала, ударила словно град по стеклу.

— Сидели? — машинально переспросила Лиля. А потом словно проснулась, выпалила: — За что? — И в вдогонку: — Ну и что!

Нет, этой новостью её ни удивить, ни смутить, ни отвернуть. Удивило другое. То, как могут некоторые события из прошлого догнать человека в настоящем. Лильку догнать. И события, разговоры, происходившие тогда, которые, казалось, исчезли из памяти насовсем, потерявшие свою ценность, да и были ли они ценными, может так, болтовня просто — вдруг обретают новый смысл и даже кажутся какой-то подготовкой к будущему. «Если что-то случается или, наоборот, не случается, в конечном итоге оно всё предопределено заранее»*, как говорится.

Тюрьма да сума миновали семью Лили — повезло, но тема в разговорах всплывала неоднократно. Особенно в детстве всплывала, или, точнее, в отрочестве.

— Туда просто так не попадают, — утверждала Елизавета Васильевна. — Без вины виноватые.

— О чём ты говоришь, ба? Как это не попадают? А 37-й год? Вспомни! А после войны? Сколько было репрессированных!

— Ты времена не сравнивай, Лилюш. Кесарю — кесарево, прошлому — прошлое. Я тебе про нынешнее толкую. А если уж пуститься во все тяжкие, про карму и прочие буддизмы да эзотерики, то каждому воздаётся по делам его самого или его рода. Суть не в том.

— А в чём?

— В искуплении вины, в раскаянии.

Лилька трясла в возмущённом несогласии золотыми пружинками на голове, собранными в хвостики, собиралась спорить или расспрашивать, но приходил дед Гриша:

— Лизонька, не заводи внучку, мала она ещё для твоих разговоров.

— Ничего и не мала! — переключалась Лилька на дедушку, чего тот, собственно, и добивался.

— Поди, взрослая уже, — соглашалась с ней Елизавета Васильевна. — Вон уже соседский оболтус, Вовка, третий круг на велосипеде мимо нашей калитки делает, выглядает. Того и гляди, шею свернёт.

— Ну, ба!

— Ну, Лиль, — улыбалась бабушка. — Клумбу у кинотеатра ещё не обдирал? Или мамкиной обходится? А насчёт вины да тюрьмы скажу так, внуча. Бывает разное. И несправедливость, и наговор. Только если уж попал человек в тюрьму да за дело, но не раскаялся; все кругом виноваты у него, подставили, воспользовались, наклеветали, а он, мол, белый да пушистый — бедовый то человек. И случись ситуация вновь, искушение какое, он опять сжульничает, украдёт или убьёт, не дай бог, потому что вину свою по-настоящему не признал. И ничего не понял, урока жизненного не получил, опыта не вынес. Обозлится на мир вокруг, а надо бы — на себя.

Лиля хмурилась, бровки в кучку, пропускала сквозь себя слова бабушкины. Хотелось возразить, очень хотелось, ну вот просто до чесотки на языке. Чего это взрослые правыми себя считают во всём? Но мысли, в отличие от бровей, в кучку не собирались, уж больно тему серьёзную затронули. А разговоры о сидельцах велись не просто так, а из-за давней бабушкиной подруги, Зои Михайловны, или Зоси, как называла её бабушка Лиза. Дружили они лет тридцать, наверное. Годом ранее овдовевшая Зосенька решила вдруг устроить своё личное счастье. Недолго раздумывала, написала объявление в местную газету.

— Ты с ума, что ли, сошла, Зоська? На старости? — прокомментировала Елизавета Васильевна поступок подружки.

— С чего вдруг старость? Я женщина ещё ого-го и помоложе некоторых буду! — парировала та. — На целых десять лет.

— Так и ума поменьше, выходит, Зося, на целых десять лет. В газету-то писать зачем?

— А где я тебе нормального мужика найду? У нас на районе все заняты, бабы наши не то, что дарить, на прокат даже не дают картошку выкопать! Подруги, вон, и то делиться не желают, — пыталась шутить Зоя Михайловна.

Бабушка качала головой. С одной стороны, Зоську понять можно, а с другой — Елизавета Васильевна находилась в полной уверенности, что на призыв «ищу порядочного мужчину, работящего, доброго, непьющего», претенденты, конечно, посыпятся как из рога изобилия, «но все — оттуда, Зося!»

— Откуда, ба? — Лиля не раз присутствовала при беседах давнишних подруг. Любила очень с ними чаёвничать, слушать воспоминания о юности, рассуждения о современных реалиях. Бабушка никогда внучку не прогоняла, разговоров не прекращала. Пусть, мол, слушает. Глядишь, на наших ошибках чему научится да на грабли поменьше наступать будет.

— Из исправительных учреждений, вот откуда. Из колоний, в основном, и посыпятся. И все, как один, ни в чём невиноватые. Ты только посмотри, кто ей уже написал, — Елизавета Васильевна разложила по столу с пяток писем.

Почерк, Лилька посмотрела, закачаться можно: каллиграфический, буковка к буковке. Убористый, с завитушками.

— Прям барокко. Иль рококо, — разрисованный ручкой конверт: розы, дивные птицы по краям, у бабушки вызывал лишь едкие замечания. — Какие таланты пропадают, подишь ты. Сколько охотников за счастьем!

— И ты никому из них не веришь, ба?

— Нет. Написал бы честно: виноват, согрешил. Вину искупил заключением, раскаиваюсь. Так ведь нет. Все, как на подбор, из выступления Хазанова. Велят жарить цыпочек одиноким интеллигенткам. Но дело же не в моей вере, а в Зосиной. Любой её выбор мы примем, но будем начеку.

К счастью, быть начеку не пригодилось и жарить цыпочек не пришлось. Зоя Михайловна вышла во второй раз за отставного военного. Познакомилась с ним в санатории. И ему уже не только жарила, запекала цыпочек, уточек, но и борщи варила. А картошку новый муж выкапывал на загляденье — одной левой.

И сейчас, когда Лилька услышала признание Андрея Сергеевича, когда он собирался с духом выложить начистоту часть своей биографии, она желала лишь одного: чтобы Петров-старший не сказал того, что он ни в чём не виноват, что все вокруг такие-рассякие, один он хороший. В голове стучали молоточками бабушкины слова: просто так туда не попадают.

— За что сидел? Сидел, Лиля, за дурость свою. За трусость, жадность и наш родной «авось пронесёт». Не пронесло. Да и поделом мне. Виноватить некого. Только себя.

— Господи, спасибо, — прошептала Лилька.

— Что? Ты что-то сказала?

— Нет, нет, ничего.

— Точно?

— Точно.

— Ладно, принято. Моя статья 216-я, часть первая: нарушение правил безопасности при ведении строительных работ, что повлекло по неосторожности причинение тяжкого вреда здоровью человека и ущерба в крупных размерах. Прокурор попросил три года. Пока шло следствие, рабочий умер. Часть первая превратилась в часть вторую. И дали пять.

— Как умер? — Лилька всю щеку изнутри сжевала от переживаний, пока Андрей Сергеевич цитировал наизусть свою статью. Чеканил каждое слово. — Как пять?

— Вот так. Вот так, Лиля. Родне я запретил вмешиваться, взятки давать и просить какого-либо снисхождения. Гибель человека, скажу, потрясла меня настолько, что в тот момент я и сам был бы рад повеситься, но не хватило смелости. Распалась личность моя после приговора, можно сказать, на атомы. Собирал потом долго. Повезло на людей, что поддерживали, не дали сломаться. Семья помогала. Письма писали, посылки слали. Оксанка приезжала на свидания. Я говорил ей: не жди. Разведёшься — пойму. Она только материлась на меня. Щас, говорит, шнурки поглажу и разведусь. Мы ведь с ней вместе со школы. Учились в параллельных классах, а когда в девятом нас соединили, тогда мы и разглядели друг друга. Потом — в институт вместе, только факультеты разные. Поженились после первого курса. Родители — против. Что мои, что Оксаны: рано, куда спешите, нет вам ни родительского благословения, ни помощи. Никакой. А мы записались на лето в стройотряд. Денег на праздник свой слегка заработали. А на торжество явились в чём? Смех один! Я в джинсах, она в платье с выпускного, обрезала, супермини такое вышло. Смеялись: невеста — трусы наружу. Вместо букета — воздушные шарики. Вечером собрались в кафешке при парке с нашими друзьями. Напились до безобразия, но без хулиганства. Веселились как могли. Бегали на аттракционы. Пацаны выделывались, барышни визжали. Потом шарики в небо отпустили. Подарочные деньги прокутили, на теплоходе вечернем катались. Дети, считай, — только-только по восемнадцать всем стукнуло!

Лилька слушала, больше не перебивала. Сначала на качелях эмоций откачалась то вверх, то вниз: то — жалко, то — нет. После смирилась. Ничего не изменить теперь, человека не воскресить, виновник понёс наказание. И теперь будто кино смотрела или спектакль в театре. Видела как наяву: юного Андрея в джинсах с толчка, у спекулянта купленных на свадьбу вместо костюма; милую Оксану в мини, на длину которого бы плевались сердито все бабки у подъезда; босоножки красные на каблучке; волосы на ветру, словно флаг реют; смех вокруг счастливый, весёлый шум, карусели, брызги шампанского… Эх, от такой свадьбы и она бы не отказалась! Куда лучше, чем все эти кринолины, пупсы на машине, выкупы и конкурсы. Хоть сейчас бери и представляй, Макса и её, Лильку, в роли молодых. С шариками. Она бы, Лилька, ещё и в хвостики свою гриву собрала, как в школе. Вот было бы славно, озорно и по-настоящему! И ей очень просто было представить себя в этом воздушном, розово-зефирном образе, но представить Максима Петрова вдруг оказалось сложно. Какой он сейчас? Такой же или изменился? Когда они виделись в последний раз?

Со дня окончания школы прошло восемь лет. На первые три встречи одноклассников Макс ещё приходил. Ничуть не изменившийся со времён учёбы: высокий, смуглый шатен с причёской, как у Ди Каприо, с ехидным взглядом тёмных глаз, похожими на ягоды недозревшей черной смородины. И вылитый отец, как выяснилось. Приходил и, кажется, пытался вызвать Лильку на разговор. А она смутилась. Испугалась. Того, что он опять будет ёрничать, источать сарказм. Того, что снова поведёт себя как дурак, а она разозлится, слово за слово, и: привет, ссора. Лилька тогда как и на школьных переменках, старалась избегать Максима изо всех сил и со всех ног. Для чего, спрашивается? Для того чтобы пять лет спустя поехать в отпуск, в Москву, и найти его — ну не странная ли ты дамочка, Лиль Сергеевна?

Она повернулась к Петрову-старшему, разглядывая его лицо. Вбирала каждую черточку: от прямого носа с едва заметной горбинкой, высокого лба, короткостриженых волос до ямочек на щеках и подбородке. Сканировала. Подобно камере сканировала, чтобы после загрузить снимок в свою память, обработать в мозговом фотошопе: в фантазиях нарисовать портрет Макса повзрослевшего, но, конечно, не настолько как его отец. А потом вставить получившийся образ в свадебные мечты. Лилька так старалась, так старалась, что рот приоткрыла от усилий. И выглядела она со стороны, наверное, не мечтающей девицей, а испуганной курицей. Рыжей квочкой, которая бегает как припадочная с раскрытым клювом и зовёт цыплят. Помнится, у бабушки Лизы бегала одна такая по двору.

— Я тебя пугаю, Лиля? Вид у тебя несколько…

— Ой, нет, Андрей Сергеевич. Не пугаете. Не пугаешь, то есть. Я просто чуть отвлеклась, о своём задумалась.

— О своём женском?

— Типа того. Но я уже здесь. Вернулась. Продолжай, пожалуйста.

— Ну, а потом, к концу второго курса сынок родился. Мы квартиру снимали тогда, а с ребёнком нас попросили. Не знаю, как выкрутились бы, хоть знаю точно, что выкрутились бы. Но тут родители внука увидали, сменили гнев на милость, смирились с нашим своеволием, предложили помощь. Оксанка на заочное перевелась, я на очном остался, ночами, выходными подрабатывал. Жить стали с тестем и тёщей. Быт наладили, отношения с роднёй тоже. После института призвали, отслужил. Работу тесть подогнал мне. К своему знакомому на стройку. В городе как раз бум начался, дома новые росли один за другим без перерыва. Сначала — рабочим, затем бригадиром, прорабом. Через пару лет вакансия по моей специальности освободилась — инженер по охране труда и техники безопасности. Всё шло как по маслу. Работа мне нравилась, я знал её от и до! Правила, инструкции более-менее соблюдались. Чувствовал я, что не зря хлеб свой инженерский ем. Но тут объявили конкурс на строительство нового жилого микрорайона в городе. И выиграла его наша контора. Одно из преимуществ, благодаря которому мы победили, — скорость возведения. Сжатые сроки. Быстро и качественно. Не тормозни, сникерсни, — усмехнулся Андрей Сергеевич. — Дальше всё понятно?

— Понятно, — буркнула Лилька, — тебе предложили много денег, чтоб ты не лез со своей дурацкой самодеятельностью по технике безопасности и закрыл глаза на нарушения при выходе рабочих на смену, да? Они вызывались на сверхурочные, нещадно? И ведь наверняка соглашались добровольно!

— Конечно. А кто откажется от двойной оплаты?

— И по фигу на здоровье людей, на их состояние. Лишь бы уложиться в срок, который заранее был нереальным при соблюдении всех правил.

— По фигу.

— И так всегда. И везде, — мрачно заключила Лиля.

— Нет. Не всегда, и не везде. К счастью, ты не права.

— Права. Но спорить не хочу.

Конец ознакомительного фрагмента.