Привет из далекой галактики, или Кудилия в тисках отчаяния

Наталья Вартанян (2025)

Книга Натальи Вартанян — неспешное повествование о далеком и недавнем прошлом семьи. О людях и местах, оставшихся в памяти и в семейных преданиях. О воспоминаниях, которыми хочется делиться с близкими за чашкой чая. О моментах, из которых состоит жизнь. Эта книга дарит ощущение радости и уюта, поэтому к ней захочется возвращаться вновь и вновь.

Юг

Следующим нашим семейным путешествием-паломничеством стала поездка в Тбилиси и Ереван, на родину папы. Папа родился в Краснодаре, но все его близкие и дальние родственники жили в Грузии и Армении, и потому его историческая родина и настоящие корни находились именно там. В те края мы и отправились ровно через год после того первого, северного путешествия. Отправились, как всегда, вчетвером, родители и дети, как ездили потом много лет, пока мы с братом не подросли и не пожелали путешествовать самостоятельно.

А тем летом мы всей командой погрузились в поезд и двинули «на юг». Путешествие получилось длинным, и сама дорога оказалась отдельным приключением. Я уже говорила, что папа служил в разных далеких гарнизонах, и мы привыкли к частым разъездам, пассажирским поездам, вагонам, машинам. Я, например, хорошо помню газик цвета хаки с красным крестом на боку, из которого выпрыгивал папа, когда встречал нас с мамой у поезда. И поезда мне очень нравились. Там в тесном купе уютно, как в маленьком домике, все пьют из чай из стаканов с подстаканниками, и еда там вкуснее, чем дома, и можно лежать на верхней полке и долго-долго смотреть в окно. В том нашем южном путешествии я от него почти не отлипала. Сначала смотрела, как за стеклом проползали наши северные пейзажи, чуть блеклые и промокшие. Но потом картинка поменялась: объявилось солнышко, вагон налился теплом, разогрелся, а за окном объявились незнакомые до того дома и деревья, и даже лица людей на платформах стали другими. Иногда поезд останавливался на больших станциях, и тогда в вагоны набивались громкоголосые веселые бабки. Они с трудом протискиваясь по узкому коридору, волоча с собой объемистые корзины, и продавали оголодавшим пассажирам вареную картошку, соленые огурцы и горячие пирожки. Все вокруг радовались, балагурили, и чувствовалось, что праздник «моря и юга» уже совсем близко. А когда за окном показались ряды пирамидальных тополей, стало понятно, что настоящий юг рядом, прямо здесь, за окном. Раньше так и говорили — поедем на «юг», имея в виду не только направление, но и конкретно эти благословенные теплые края. А когда по правому борту раскинулось долгожданное море, мы дружно возликовали и остановились на недельку в Гаграх, чтобы покупаться там и позагорать. Не могли же мы просто так проехать мимо моря.

Ко времени этой поездки мне исполнилось девять лет, я чувствовала себя вполне взрослой, хотя и выглядела при этом довольно сомнительно. Вот, например, одна из фотографий той поры. На фоне моря и гальки позирует детеныш. На голове детеныша красная в белый горох панама, на физиономии — довольная улыбка. Далее следуют выпирающие стиральной доской ребра, тощие ручки, голенастые ножки, на поясе — резиновый круг в виде осьминога — это я иду купаться.

Рассматривая фотографию, я каждый раз спрашивала маму: «Что же вы, родители, с ребенком делали? Не кормили, что ли? Натуральный же скелет!»

Матушка в ответ бурно вскипала и, заикаясь от возмущения, выдавала: «Да ты же ничего не ела! Ни-че-го!»

Судя по рассказам очевидцев, у меня действительно были проблемы с аппетитом, и я так замучила этим своих родственников, что, даже повзрослев, все еще выслушивала от них упреки по этому поводу. Понимаю, наболело. Моя дочь впоследствии вела себя аналогичным образом, так что я все осознала. Тетушка со свойственной врачам прямотой вообще называла меня глистой во фраке или бледной спирохетой, смотря по настроению. Я на этот счет особо не парилась. Спирохета, так спирохета. Тем более, что по фотографиям видно, что в целом она была права.

Мамина подруга Маечка любила рассказывать, как приехав однажды к нам в Павловск, застала момент кормления годовалой меня.

— Ты ела только в обществе великих людей — хи-хи-хи, — Маечка мелко потряхивалась от смеха.

Ну да, в целом так оно и было. И мама, и Майя не раз в красках расписывали мне этот процесс, так что я хорошо себе его представила.

Выглядело мероприятие следующим образом. Для начала ребенка, то есть меня, усаживали в высокий детский стульчик и давали в руки будильник, который я сосредоточенно заводила. Тем временем на обеденном столе широким полукругом выстраивали «великих людей», приглашенных для совместной трапезы. В группу сотрапезников входили белый гипсовый Горький, задумчиво сидящий на гипсовой же скале, фарфоровые Лермонтов и Пушкин, далее за ними следовали девушки — величавая русская девушка в голубом сарафане и длинной косой и армянская девушка с кувшином, обе тоже фарфоровые, ну и еще кто-то по мелочи. Кормлением занималась самолично бабушка, считалось, что она в семье самая опытная «по детям» и потому доверить это важное дело никому не могла. Бабушка зачерпывала из тарелки кашу, сноровисто подносила ложку всем по очереди присутствующим персонажам, скороговоркой повторяла «ням-ням-ням», после чего стремительно запихивала ее в мой раззявленный от удивления рот. Церемония длилась долго, поскольку участников было много, а сократить их число никак не получалось.

Я подрастала, но маета с едой продолжалась. Не то чтобы мне совсем не хотелось есть, иногда бывало, что и хотелось, просто обычная порция казалась слишком большой. У меня была своя тарелочка, на дне которой была нарисована кошка с котятами, и когда в нее наливали суп, бабушка говорила: «Ешь, пока котики не появятся». Но это было нереально. Даже когда суп был вкусный, грибной, например, из белых грибов, все равно после пары-тройки ложек я понимала, что больше в меня не лезет, и котики обречены. Иногда, в теплое время года, мама кормила меня на улице, на свежем воздухе, там дело шло чуть веселее. Она ставила тарелку с кашей на стол для пинг-понга, и мы вдвоем над ней медитировали. Еще мама рассказывала, как однажды во время обеда, когда я в очередной раз зависла над полной тарелкой, папа не выдержал и стукнул рукой о край стола: «Будешь ты есть или нет?» Я очень огорчилась и сочувственно у него поинтересовалась: «Ручке больно?»

Многоопытная бабушка, уговаривая меня поесть, прибегала к весьма убедительным аргументам.

— Надо есть как следует, — говорила она, серьезно глядя мне в глаза, — а то в пустом животе «кишка кишке фигу кажет».

Меня эта информация приводила в сильное волнение. Я представляла, что внутри моего живота находится комната, а в ней стоят кроватки — и этих кроваток очень много, а кишки, маленькие лохматые (ворсинчатый эпителий!) шарики с тонкими ножками и ручками, должны в них мирно спать. Но вместо того, чтобы мирно спать, кишки ведут себя непоседливо, балуются, прыгают, кривляются и показывают друг другу фиги. В общем, устраивают полный беспорядок. Меня это видение завораживало, и я вообще забывала про еду.

Единственное, что я ела с удовольствием, это свежие огурцы. По сути своей они не совсем и еда, потому что состоят в основном из весеннего аромата и воды. Как и все дефицитное, первые в сезоне огурцы приходилось доставать. Однажды мама забыла в электричке сумочку и горько плакала. Папа ее утешал, спрашивал, что же там было, в той сумке, что мама так убивается? Куча денег? Оказалось, пара добытых для ребенка огурчиков. Кстати, я и теперь настоящие огурцы с грядки люблю больше других деликатесов. Но со временем аппетит у меня все же проклюнулся, и где-то в подростковом возрасте я с удивлением обнаружила, что еда — это не так уж и противно, а иногда так и вполне себе ничего.

Но это так, лирическое отступление, возвращаюсь в Гагры. Мне там понравилось, конечно, но как-то умеренно. Я ожидала чего-то большего, и не стала, как многие, фанатом моря и пляжа. Да, было солнечно, жарко, и всякой яркой субтропической красоты вокруг сколько хочешь, но для меня это все было немного чересчур. Когда я шла купаться, волны сбивали меня с ног и лезли соленой водой в нос — с плаваньем у меня не очень. А лежать и загорать — вообще скучища, да и светлая кожа — отдельное спасибо чухонским генам, моментально краснела и слезала лоскутами. Так что тенистый лес и тихое озеро мне куда понятней, приятней и ближе, чем все южные моря и пляжи. Но в тот раз мы получили свою порцию морского отдыха и отправились дальше, в Тбилиси, следующий пункт назначения нашей экспедиции.

Сейчас из Петербурга в Тбилиси и Ереван по железной дороге уже не доберешься, времена не те. А тогда мы, продолжая путешествие, вновь сели в поезд и прямо в его вагоне переместились из привычной горизонтали плоского мира в захватывающую вертикальную реальность Кавказских гор. Помню, как мы начали наше неторопливое восхождение, взбираясь по уступу, с одной стороны которого поднимались скалы, а с другой отвесно вниз уходило ущелье. Я прилипла к окну и глядела вокруг, не отрываясь. Длинный состав изгибался, как змея, и в окошко был виден то его нос с энергично пыхтящим тепловозом, то длинный болтающийся хвост. А вокруг расстилались пейзажи немыслимой красоты. Иногда наш поезд влетал в туннель, и тогда все вокруг начинало греметь, грохотать, яркий день обрывался, сменяясь темнотой, и только тусклые лампочки освещали трепыхающийся и дрожащий вагон. Но вот мы стремительно выносились на свет, и вокруг разноцветными полотнищами вновь раскидывались горы — Сарьян вместе с Рерихом. Страшно и интересно было, когда наш состав замедлялся и осторожно, как на цыпочках, проползал по самому краешку скалы. Одним боком он тесно прижимался к каменной стене, а другим почти нависал над ущельем, и можно было, затаив дыхание, смотреть в самую глубину пропасти и даже увидеть внизу весело скачущую речку. Мы с братом перебегали от одного окошка к другому, тормошили папу, а мама, изо всех сил зажмурив глаза, сидела в купе. Она наотрез отказывалась любоваться горными красотами, и слышать ничего не хотела, и видеть. Сейчас, думаю, я примерно так же вела бы себя на ее месте, а скорее всего, вообще не решилась бы поехать. Почему-то со временем высота перестала меня радовать. Нервы уже не те.

Но вот наш поезд благополучно перевалил через Кавказский хребет и, спустившись в долину, въехал в Тбилиси. Что я могу рассказать об этом городе? Мы гостили там у папиной бабушки Астхик. В переводе Астхих означает звездочка — красивое имя. Я плохо запомнила ее саму, почему-то больше помню ее тесноватое жилище и взбитые пуховики с подушками, на которых мы по ночам маялись от жары. Бабушка очень нам обрадовалась и первым делом принялась показывать папины похвальные грамоты из школы — гордилась.

Я видела ее всего один раз и знаю о ее жизни очень мало, но все же попытаюсь коротко рассказать о том, что слышала от папы и Нелли, которая много интересного поведала о нашей родне, чего папа не знал, забыл или не хотел вспоминать. Память, как оказалось, весьма причудливо фиксирует прошлое. Я поняла это, расспрашивая родственников об одних и тех же событиях и временах. У каждого из них получалась своя картина жизни, своя отдельная история, и вместе они далеко не всегда стыковались.

Так вот, Астхик родилась в Эрзруме, в той части Армении, которая сейчас в Турции, а до революции входила в состав Российской империи, в том самом, о котором писал Пушкин в «Путешествии в Арзрум». Она вышла замуж и родила десятерых детей. После всех перипетий начала двадцатого века в живых у нее осталась одна дочь, ставшая впоследствии моей бабушкой, остальные дети умерли от болезней и прочих несчастий. Потеряв почти всех своих детей, Астхик решила, что, пока есть силы, будет помогать растить детей тем своим родственникам, которым особенно тяжело, и постарается вырастить столько детей, сколько сама потеряла. Она отправилась к родне, живущей по разным деревням, и одного за другим брала к себе детишек из самых бедных семей, как могла растила их, кормила и воспитывала.

Тут я должна сделать отступление и вспомнить один из традиционных папиных рассказов, которые мы, родственники, давно выучили наизусть. Рассказ такой. Сидит как-то он у себя дома в Тбилиси, читает книжку. А дело было вскоре после окончания войны, и был он, соответственно, мальчишкой лет пятнадцати. Я должна пояснить, что к бабушке в Тбилиси папу отправили из Еревана примерно в сорок третьем году. Так сложились семейные обстоятельства, да и жилось в Тбилиси чуть легче. И вот сидит он, читает книгу и вдруг слышит за окном странный звон, будто побрякивает и позвякивает рядом что-то металлическое. Сначала папа решил, что это бредет по улице и гремит колокольчиком какая-то неизвестная коза. Ему стало любопытно, он выглянул поглядеть на эту гипотетическую козу, но увидел, что никакой козы нет, а вместо нее по узкому крутому переулку имени Чехова, что в Авлабаре, поднимается увешанный орденами и медалями Ашот, а его многочисленные награды издают тот самый металлический звон, который так заинтриговал папу. Ашот был одним из тех детей, кого Астхик привезла из деревни маленьким мальчиком. Он жил у нее, учился в школе, а после ее окончания сразу попал на Финскую войну. В тридцать девятом году его отправили на фронт, и он из теплого Тбилиси попал в стужу и снега Зимней войны. Потом, уже пройдя всю Великую Отечественную, Ашот говорил, что именно то время и та война были для него самыми страшными. Он прошел две войны, не раз горел в танке и за свои подвиги получил кучу наград, тех самых, что звенели у него груди, сбивая с толку папу. За взятие Кенигсберга Ашот был награжден звездой Героя Советского Союза. Уже после войны он окончил Академию бронетанковых войск и дослужился потом до генерала. Такая вот история. Про Ашота еще много можно рассказывать, но он и сам написал о себе интересную книгу.

Я немного знакома с одной из его дочерей, Ириной. Как-то мы повстречались с ней в Ереване на одном семейном мероприятии, и после его окончания она предложила подбросить меня на машине до центра. Я согласилась и вскоре получила некое отдаленное представление о том, каким мог быть на поле боя ее батюшка. Потому что гены, как известно, пальцем не раздавишь. Хотя Ашот и растил ее как нежную фиалку, точнее, пытался, и она даже окончила музыкальное училище, но наследственность не обманешь. В результате Ирина стала врачом и всю жизнь проработала в военных авиационных частях. Так вот, сели мы с ней в ее винтажный БМВ с механической коробкой передач — автомат она, как мне потом объяснили, в принципе не признает. Ирина от души вдавила педаль газа, и мы понеслись по довольно-таки узким и плотно заполненными транспортом улицам Еревана. Что можно сказать? Формула-1 отдыхает, нервно куря в сторонке. Наше гордое авто неслось, все набирая скорость и решительно распихивая соседние автомобили. Со всех сторон возмущенно сигналили, я ойкала, а Ирина невозмутимо давила на газ. Так и летели: окна настежь, жара за сорок, звон в ушах. Когда мы застревали в пробке, Ирина по пояс высовывалась из окна и принималась азартно и с видимым удовольствием ругаться с водителями соседних авто, и те под ее натиском неизменно отступали. Потом я спросила у родственников — это она всегда так? Те сокрушенно подтвердили: «Увы-увы, иначе не умеет». Тут я и вспомнила Ашота и почти что наяву увидела, как он на своем танке идет в атаку.

Про других воспитанников Астхик я знаю мало, они не сделали такой блестящей карьеры, но все, что называется, вышли в люди и никогда свою названую мать не забывали.

Конец ознакомительного фрагмента.