Магический цветок

Наталья Бобровникова

С вершины холма моя жизнь видится мне цветным лабиринтом, внутри которого скользит луч света. За лучом спешит точка. Она не знает, что свет везде, и что она сама – часть этого света. Наблюдая, как рядом с точкой вспыхивают багровые сполохи, я зажмуриваюсь. Постепенно цвета сливаются воедино, а лабиринт сжимается до размеров самой точки, растворяется вместе с ней в бесконечном ослепительно белом.– И это всё?– Остались слово, чувства, мысль – творение, но это уже не твоё, – отвечает Невидимый.

Иллюстратор Яна Шпаренко

Дизайнер Елена Горовая

© Наталья Бобровникова, 2023

© Яна Шпаренко, иллюстрации, 2023

ISBN 978-5-0055-9012-1

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Рассказы

Магический цветок

В моей жизни была одна необычная история, о которой я хочу вам рассказать. С тех пор прошло много лет. Дорога моя через ручейки и болотца, бывало, через бесконечные заросли сухого непроходимого вереска выводила меня порой к таким райским оазисам, о которых хочется молчать и хранить их в тайниках своих первозданными и нетронутыми. Слова, как известно, настолько умаляют суть, что стоит рассказать — и картинка блёкнет, ускользает её неповторимый аромат, тает ореол таинственности. Это был один из немногих случаев, о которых мне не хотелось говорить даже с самыми близкими людьми, и который так отпечатался в моей памяти, что стоит мне закрыть глаза, и кажется, что всё происходит наяву.

То лето было столь засушливым, что трава, не успев подрасти хоть немного, начинала сохнуть, почва — трескаться. И с начала мая ни одного дождя. В воздухе стояла сухость, казалось, всё живое отчаянно просило милости у солнца. И даже вечером, когда обыкновенно должна приходить живительная прохлада, она не наступала. Уснуть не удавалось иначе, как укутавшись в мокрую простыню. Та высыхала за десять минут, и если за это время не приходил сон, то я была обречена не смыкать глаз до утра. И это изнуряло так, что весь следующий день оборачивался ожиданием ночи. В то время мне было девятнадцать лет. Я училась на литературном факультете N-ского университета, оканчивала второй курс. Почти все наши ребята разъехались по родительским домам, предварительно отыскав себе летнюю практику в родных местах, в основном в городских архивах. У нас на курсе было много иногородних студентов. Бесхозными «болтались» четыре сокурсницы, я в том числе. Мы никак не могли определиться с предстоящей практикой, о которой нужно было составить к началу нового учебного года подробный отчёт с отметкой руководителя.

И тогда мы обратились к заведующей кафедрой Ирине Анатольевне с просьбой оставить нас на кафедре. Та сокрушённо покачала головой, такого поворота событий она не предполагала. Бумаг на конец учебного года скопилась бездна, так она выразилась. А мы её отрывали от этой бездны. Ирина Анатольевна озадаченно напряглась — жара давала себя знать — и пригласила нашего преподавателя зарубежной литературы. Заговорщически пошептавшись с ним, она намеренно громко сказала: «Эрнест Вениаминович, принимайте пополнение, образовывайте молодое поколение». И хитро подмигнув нам, углубилась в свои бумаги, посчитав эту тему исчерпанной. А Э, как мы его называли между собой, рассеянно развёл руками и сказал: «Подходите завтра в девять утра к парадному входу».

Нужно сказать, что Э был для нас, думается, как и для всех в университете, человеком абсолютно закрытым. Никто никогда не знал о его личных делах хоть сколько-нибудь. Да и по правде говоря, не было большой охоты узнавать. Он производил впечатление человека, жившего комфортно своим внутренним миром и столь самодостаточного, что невольное уважение к нему читалось на лицах не только студентов, но и старшего преподавательского состава университета. Его образ был окружён ореолом таинственности, как запретная тема в узком кругу близких людей. Лекции его можно было слушать на одном дыхании. Они долго не отпускали. На этих занятиях в аудитории бывало так тихо, что можно было услышать скрип ручки о бумагу. Среди преподавателей университета у Э отмечалась стопроцентная явка студентов. После его лекций, если это была не последняя пара, я часто уже не посещала следующих в этот день занятий. То необыкновенное состояние, которое возникало у меня, я боялась расплескать, не хотелось разговаривать, возвращаться в прежний мир. Любимыми днями для меня были вторник и четверг, когда читались лекции по зарубежной литературе. Тогда я перечитала всего Драйзера, Стендаля, Золя, Джека Лондона и многих-многих зарубежных классиков, которым так мало места отводилось в школьной программе, только на факультативных курсах. Поэтому, когда Ирина Анатольевна прикрепила нас к Э, мы были озадачены и заинтригованы.

В тот день и вечер я так волновалась, что не замечала изнурительной жары. И спать мне не давала вовсе не она, а мысль о том, что же такое будет завтра. Казалось, ну что интересного он может выдумать на этот раз. И вот завтра наступило. Мы, все четверо, пришли в назначенное место не в девять, а в восемь утра. Ожидание стояло в воздухе. Мы обменялись приветливыми кивками и больше уже не разговаривали. Э появился ровно в девять. На нём была светлая хлопчатобумажная рубаха с короткими просторными рукавами и такие же хлопковые брюки. Тогда этот фасон брюк в нашей среде называли «банан». Его шелковистые льняные волосы были сзади собраны в тугой хвост. Такому могла позавидовать любая девчонка. Ни у кого на курсе не было ни малейшей иронии по поводу его длинных волос. Карие глаза учителя лучились добром, казалось, в них отражён весь земной свет. Э, в своих белых одеждах, был окутан бесконечным блаженным спокойствием, которое шлейфом стелилось за ним по узкой вымощенной булыжником дорожке. Э осторожно катил перед собой небольшую тележку, похожую на те, что сейчас используют в продуктовых супермаркетах. Шагая к нам, он улыбался открыто, по-доброму приветствуя нас. И ведь каждой казалось, что эта улыбка предназначена именно ей. «Ну что, — сказал учитель, — готовы вы мужественно пробыть сегодня под открытым небом до вечера? Или у кого-то есть сомнения на этот счёт?» Мы озадаченно посмотрели на него. А Э достал из своей тележки четыре свёртка и отдал их нам. Потом я долго размышляла, предназначался ли каждой девушке свой свёрток, либо учитель раздал их наудачу. Я тогда ещё не задумывалась о том, что ничего случайно в нашей жизни не происходит.

«Это цветы, — просто сказал Э, — вы должны их продать… И непременно сегодня. Иначе… Впрочем, сами всё поймёте». Воцарилось удивлённое молчание. «Вопросы есть? Задавайте. Ну, тогда время пошло».

Мы принялись разворачивать каждая свой свёрток. Мои мысли обгоняли друг друга: «Ну как же это? Где продавать? По одному или все разом? Какую назначить цену? И, в конце концов, в этом и есть вся летняя практика? Так не бывает, насмешка какая-то». Когда мы опомнились, Э не было рядом, и никто не заметил, как он исчез. Как будто его не было вовсе. И тележки тоже не было. Зато в руках у каждой был бумажный свёрток. Значит, всё-таки был Э и задание выдано.

Светлана в своём пакете увидела розовые цветы с алой окантовкой на лепестках, мы в детстве называли их «кукушкины слёзки». У каждого стебля выделялись необычные завитушки — усики-локоны, похожие на разноцветные ленточки, которыми завязывают букеты. Только те весенние цветы фиолетово-голубого цвета, а эти были розовые с алым. Стебель невысокий, сантиметров пятнадцать, и листья какие-то странные, как будто от другого цветка. Я более экзотических цветов не встречала. Цветы Ирины оказались похожими на ландыши, только почему-то жёлтые, и на каждом стебле много-много маленьких колокольчиков! Да и не ландыши это вовсе. Что же это за цветы такие? В Олином свёртке мы обнаружили ромашки. Но лепестки у каждой все разного цвета, как у «цветика-семицветика». Я думала, что такие цветы только в сказках бывают. Стебли невысокие, как у обычных ромашек.

Но главное отличие наших свёртков было в том, что мой свёрток был уж очень длинным, как будто туда завернули кувшинки, которые достают своими стеблями дна глубокого озера. Я никак не могла справиться со своим пакетом, боялась, что такой длинный стебель может сломаться прямо у меня в руках. Когда я наконец открыла свой свёрток, я заметила, что стою у входа в здание уже совсем одна. Я не поняла, как распалась наша честная компания и сколько времени прошло. Казалось, время остановилось. Посмотрев вверх, я отметила, что солнечные лучи падали почти отвесно — значит, уже полдень и у меня оставалось около пяти-шести часов. Опишу подробно свои цветы. Их было всего одиннадцать. Стебли непропорционально длинные — около шестидесяти сантиметров. Сами цветки тоже длинные — сантиметров двадцать. По пропорциям они напоминали камыши. Стебли казались высохшими. Каждый цветок состоял из маленьких пушинок, как созревший одуванчик. Но пушинки так прочно приклеились к стеблям и друг к дружке, что никакой ветер не смог бы их разделить. Ослепительно белые, они светились каждая в отдельности. И поэтому каждый цветок напоминал маленький светящийся торшер. Листья гармонично обрамляли стройные стебли снизу не привлекая к себе особого внимания.

Цветы казались такими невесомыми и лёгкими, что думалось, букет давно высох, но нет. Их корешки кто-то заботливо обернул в мокрую тряпицу и обмотал целлофановой бумагой. Цветы лежали на траве. «Взять их получится только двумя руками, положив стебель на открытые, широко расставленные ладони горизонтально, чтобы не сломать, — подумала я, — нужно выложить их на траву и соорудить из бумаги небольшой навес, чтобы укрыть от прямых лучей солнца». Так я и сделала.

На траву из кулька выпал крошечный, смятый в пучок листок. Это был обрывок старой пожелтевшей газеты. Даже трудно было предположить, в каком году её печатали. Я развернула бумагу и прочла: «Магический цветок, который способен вызвать дождь». Далее, по всей видимости, автор указывал место произрастания, но буквы были так сильно вытерты, что разобрать их не удалось. Да и времени, по правде говоря, у меня уже не оставалось. Я опустилась на колени. «Ну что же мне делать с этим сокровищем, — беспомощно подумала я, — до рынка целых две остановки, да и в автобус мне с таким грузом лучше не пытаться. Не доедет букет целым до рынка».

— Ты что, дитятко, здесь молиться вздумала? Или, может, тебе жара голову замутила? Хоть бы косынку какую надела, что ли.

Я подняла голову. Надо мной стояла старушка в белом платке в цветочек, аккуратненькая такая, приветливая.

— Нет, это я отдохнуть присела. А что, бабушка, где тут поблизости цветами торгуют, вы, случайно, не подскажете? — спросила я.

— Да на остановке и торгуют, совсем рядом. А каких тебе цветов надо? Может, у меня и возьмёшь? Вот только зайду к вам в вестибюль баночку наполнить. А то такая жара, вся вода в банках высохла. Цветы пропадают.

«Да и впрямь, как же я могла забыть, тут ведь рядом совсем», — подумала я и неуверенно произнесла: — Да мне не купить, мне продать нужно… вот эти.

— Чудные какие. Откуда они у тебя? Я таких цветов отродясь не видывала. А место-то у тебя есть?

— Какое место? — не поняла я.

— Да там же ведь у каждого своё место, и платить за него приходится. Хотя сегодня почти никого нет. Жара стоит, шутка ли. Да и покупателей не богато. От солнца никакого спасу. Стой со мной рядышком, мне веселее будет. — И старушка поспешила в здание нашего корпуса наполнить водой банки.

Я бережно подхватила свои цветы на обе руки, а сломанный — один цветок я всё-таки сломала — положила сверху, чтобы не упустить. Мы со старушкой быстро добрались до своих рабочих мест.

— А как тебя звать-величать, деточка? — спросила старушка.

— Натальей, а вас?

— А я Вера. Вениаминовна по батюшке, — отозвалась старушка.

«Надо же, как у нашего Э отчество. Совпадение», — подумала я.

— Ты целлофан-то убери, а то они у тебя совсем спалятся, — посоветовала старушка. — Солнце-то не шуточное, а навес этот не спасает, не надейся.

Я сняла целлофановую обёртку и послушно выбросила её в урну, стоящую неподалёку. Тряпица, которой были завёрнуты цветы, мгновенно высохла, и они оказались совсем беззащитны под бесстрастно палящими лучами солнца. Покупателей в этот день оказалось не богато, и те немногие дивились, что за цветы у меня такие. Пару раз спросили, как называются.

— Магический цветок, который вызывает дождь, — ничего лучшего не придумав, ответила я.

— Юмористка, на небе ни облачка, грешно так шутить. На даче трава вся высохла, — недовольно произнесла одна женщина.

Времени было уже почти семь вечера, колокола близ выстроенного храма известили об окончании вечерней службы. Торговля не шла. Вера Вениаминовна, разочарованно попрощавшись со мной, отдала мне свою бутылочку с питьевой водой и поспешила на подоспевший автобус. Я про себя подумала: «Буду стоять, пока не стемнеет. Э сказал — сегодня, и это означало именно сегодня».

Цветы мои постепенно высыхали. Их стебли совсем побелели, а цветки нахохлились, как воробьи зимой. Они так отчаянно молили о влаге, что сердце моё тоскливо заныло. Глядя на эту картину, я уже хотела последней питьевой водой смочить высохшую тряпицу, но что-то подсказывало мне ещё немного подождать. На остановке чувствовалось оживление. Люди спешили укрыться от духоты в своих прохладных домах. «В такую жару им, как видно, совсем не до цветов, — думала я. — А если день рождения, то вручить такой букет всё равно не получится, за стебель его не удержишь. Ладно, если никто не купит, отнесу в храм. А в отчёте так и напишу: «Передано безвозмездно, в качестве пожертвования». Так я простояла ещё час.

И вдруг мне послышался странный звук. Я даже не поняла, что это. Потом ещё и ещё. Грохотало. Я неуверенно посмотрела вверх. В небе, прямо над автобусной остановкой, висело огромное грозовое облако. Застучали первые капли дождя. Они стучали гулко, как и у меня в висках. И ещё стучало: «Магический цветок, который вызывает дождь». Прошло всего минут пятнадцать, по асфальту струились потоки тёплой ласковой воды. Земля после знойного дня была ещё горячей, и вода щедро раздавала прохладу деревьям, цветам, людям, птицам, зданиям — всей земле. Я как заворожённая смотрела на свои цветы. Из-за того что солнце спряталось, стало сумрачно. Их свет лучился спокойно и ровно по всему прилавку. Мне казалось, что каждая пушинка улыбается всему вокруг: дождю, автобусам, людям, мне. Цветы пили. Их стебли постепенно становились зелёными, податливыми и упругими, как у водяных лилий, а цветки светились всё ярче, будто светлячки в ночи. Я сняла обувь и стояла в огромной дождевой луже, подставив лицо дождю. А потом я бежала босиком и раздавала свои цветы встречным прохожим. Они благодарно улыбались, нисколько не удивлённые происходящим. Город ликовал. Я бежала домой, распевая на все лады свой мотив: «Магический цветок, который вызывает дождь, магический цветок, который вызывает дождь, магический цветок…»

Первое сентября. В волнении подхожу к университету. В моей сумке короткий отчёт о летней практике и зачётка. Я взбегаю через две ступеньки на третий этаж:

— Ирина Анатольевна, я к Э… Эрнесту Вениаминовичу. Вот отчёт о летней практике.

Молчание.

— Оставьте здесь, я посмотрю. — Заведующая кафедрой задумчиво смотрит на меня. — Он ведь уехал… В Тибет, вы разве не знаете?

— Как? Как это? А магический цветок? — ком в горле душил меня. — Не может быть…

Я машинально раскрываю свою зачётку. На странице «Второй курс» в строке «Летняя практика» стоит отметка: «Отлично». И далее подпись Э.

— Как это могло случиться? Когда?

Стремительно бегу вниз по лестнице, слёзы льются неудержимым потоком, как дождь в тот самый день. «В Тибет? Как в Тибет? Почему в Тибет? А как же магический цветок, что вызывает дождь?»

Прабабушка

(Из цикла «Маленькие трагедии»)

Моя прабабушка, с тех пор как я её знала, была слепой. Она была чистокровной еврейкой. Урождённая Берта Михайловна Цертий. Когда немцы оккупировали Украину, они убили всех евреев и угнали в Германию тех, кто скрывал свою национальность. Бабушку прятали в подполе. Она прожила там практически всю войну, пока наши в сорок четвёртом не освободили Украину. Благодаря прабабушке семья выжила. Она профессионально шила. В доме была ручная швейная машина «Зингер», по иронии судьбы. Прабабушка обшивала всю деревню, шила верхнюю одежду, одеяла, тужурки, рубахи. В обмен на еду. Нужно же было как-то кормить троих детей: мою маму и двух её младших братьев. Маме тогда было всего шесть лет. Видимо, поэтому прабабушка и потеряла зрение. Скудный свет в подвале давала керосиновая лампа. А на верху в доме квартировал немецкий «герр офицер». Тяжёлое то было время. Мой дед — сын Берты Михайловны, совсем тогда ещё молодой, воевал. Дед был награждён за участие в Сталинградской битве, получил контузию, прошёл бои и госпиталя, вернулся с орденом и медалью. Вернулся он не один — привёз с собой фронтовую жену. Дед, сколько помню его и по фотографиям, был красавец мужчина. Высокий, статный, жилистый. А взгляд! Один взгляд чего стоил. Прабабушка рассказывала, что фронтовая жена была ему под стать — шикарная женщина. Она поселилась в городе. У неё тоже были награды, а ещё партбилет и должность. Бабушка всё время плакала. Мама рассказывала мне, что Берта Михайловна один только раз ездила в Кировоград и виделась с той женщиной. Не знаю, о чём они говорили, но после той встречи фронтовая жена выехала в неизвестном направлении, и никто больше её никогда не видел. Вот такая история. Помнится мне время, когда я студенткой приезжала к бабушке в Кировоград на каникулы. Жили они с дедом и моей прабабушкой в большом двухэтажном доме. До революции этот дом принадлежал одному состоятельному еврею. То было строение в классическом стиле с огромными арочными окнами, высотой около двух с половиной метров. А высота потолков, наверное, метров пять. Окна их комнаты выходили во двор, а за окнами росла огромная раскидистая шелковица. Под шелковицей, как сейчас помню, много раздавленных фиолетовых ягод. Ягоды падали от спелости, а дворовые мальчишки кидали их друг в друга и потом давили эти ягоды сандалиями. В комнате у дедов было всегда сумрачно, дерево не давало солнечным лучам никаких шансов. Стены выцвели, а потолки отсвечивали серым. Из-за большой высоты белить потолки самим не было никакой возможности. После революции гостиницу отдали под жилой дом. Внутри здания стандартная для тех времён коридорная система с общим туалетом и подвалом в цокольном этаже. На первом этаже располагались производственные площади с отдельным входом, а на втором этаже за каждой отдельной дверью жили люди.

Моя прабабушка уже тогда была слепой. Она каждый день спускалась в пекарню, которая располагалась через дорогу. Прабабушка двигалась медленно, проверяя пространство впереди себя палочкой. Палочка та была очень красивой — чёрной лаковой с позолоченной ручкой и таким же наконечником. Отчётливо помню, как сидела моя прабабушка за большим круглым столом, подолгу глядя в одну точку. Разговаривала она мало. На ней всегда был свежий кремовый платок, а из-под длинной юбки чуть выглядывала накрахмаленная белоснежная рубаха, отороченная шитьём.

— Баба, ты зачем каждый день всё это стираешь, гладишь, штопаешь? Ты же почти не выходишь, — как-то сказала я ей.

— А вдруг меня завтра машина собьёт, а на мне рваные чулки.

Я ни разу не видела, как она раздевается. Поздно вечером в комнате бывало совсем темно, и мы все лежали уже в постелях. Я силилась разглядеть её, потом всё равно незаметно засыпала. А ранним утром, когда удавалось различать очертания мебели, я неизменно видела её на прежнем месте, будто она и не ложилась совсем.

— Ба, ты не ложилась?

— Почему? Вы спали, и я спала.

В её голосе было столько достоинства, будто вызова всей её жизни, тому, что жизнь сделала с нею. И ещё была в этой женщине какая-то тайна, скрытая глубоко в недрах её памяти. Просто я об этом тогда не задумывалась. Когда вспоминаю о ней, мне представляется огромный ледяной айсберг. Мой взгляд неизменно упирается в кремовый, безупречно чистый платок, и столько скрыто всего под водой. Почему не разговорила её тогда, ведь была у нас уйма времени? Сейчас всё было бы по-другому. Вот почему многих так раздражает сослагательное наклонение. Оно слышится как обещание, а на самом деле мираж, обман. Потому что его невозможно догнать и схватить, как Истину.

Конец ознакомительного фрагмента.