Вещи не в себе

Наталья Анатольевна Нагорнова, 2023

“Вещь в себе” в философии – не зависящая от нашего восприятия. В этой книге – наоборот: о вещах, зависящих от него, ещё – от настроения, воспоминаний, жизненного контекста.Вещи – наше окружение, их можно потрогать, взять в руки, передвинуть, сломать, покрасить, измельчить, развинтить, разобрать, истолочь, перевезти. А ещё: подарить, выбросить на помойку, сделать источником воспоминаний, поддержки, успокоения. Или бездумно пользоваться функцией вещи, безо всяких эмоций и сантиментов: взял молоток, забил в стену гвоздь, повесил на него картину. Она висит и радует, о гвозде с молотком не вспоминает.Но иногда вещи раскрывают людям что-то ещё: о них самих, о прежних владельцах, о времени, о ценностях.

Мебеля

“Хороший ковер и койка с тонким бельем, с шелковым одеялом — все отмечало любовь к красивым вещам, а также понимание их тонкого действия” (Александр Грин,"Бегущая по волнам").

Стул

Сломался у нас на даче пластиковый стул — возле сиденья хрустнул один подлокотник. Сидеть можно, но мало ли: вдруг обопрешься неудачно и упадешь — на всякий случай выбросили. Дачный мусорный контейнер от нашего участка далеко, и мусор возим в городской, как и многие наши соседи. Вывезли отслужившего бедолагу, поставили на помойке у дома.

А на днях шла я мимо ближайшей автостоянки, смотрю: стоит, родной — издалека признала переломчик знакомый на подлокотнике. Но как достойно стоит! — у будки охранника, стильненько так, даже благородно. И двое мужичков на завалинке — степенно восседают, неспешно общаются, разливают, угощаются. Вышел третий — хозяин сия учреждения, важно занял главное место — на стуле нашем, как на троне. Солидно сел, с достоинством.

На даче смотрю на остальные стулья, и вспоминаю того выдворенного. Теперь с той стоянкой как породнилась, стульями.

Вот ведь судьба у предмета: лишним долго стоял в подвале невостребованным, был достан, сломан, выброшен и воскрес, несмотря на инвалидность.

Дворовый трон

Матюниха в своем дворе была старухой в авторитете. Жила она на втором этаже, окнами во двор, который из них и контролировала.

Дом стоял буквой «П», и если площадка была как бы сценой ежевечернего действа, то лавочный островок его партером, а стены дома — декорациями и закулисьем.

Длинными летними вечерами на окраине детской площадки образовывалась сходка из местных бабушек. У них была своя иерархия, привязанная к долгожительству в доме, величине пенсии и близости к администрации управляющей компании.

Места в лавочной зоне были в основном закрепленными и располагались как бы вокруг несуществующего большого стола, во главе которого в самом центре на небольшом пригорке было место Матюнихи. Когда она меняла у себя в квартире мебель, своё старое кресло вынесла во двор и водрузила его на свой пригорок: «Спина совсем разболелась». Что на него кто-то посмеет сесть — это святотатство никому и в голову не приходило. А чтобы оно и во второй своей мебельной жизни подольше прослужило, чехлом приспособила на него большой кусок полиэтилена, который снимала перед собственным усаживанием, а вставая, вновь покрывала и как-то там закрепляла.

Восседая на своём троне, Матюниха правила двором: бывающие у нее в милости охотно здоровались со всем сборищем на лавочках, неугодные или не подчинившиеся невидимкой проскальзывали по двору, быстро исчезая в своих подъездах. Дети, и даже подростки, были приструнены ею: с возвышения ей был виден весь двор, и она, распоряжаясь вытянутой рукой, дирижировала: «Не бегайте тут! А вы там вон играйте». И слушались…

Обычно в начале вечера Матюниха выходила медленно вразвалку с палочкой, и пока ковыляла от подъезда до трона — то было время от первого звонка до третьего, а уж после — вечерний спектакль: кто в чем пришёл, что купил, почем, чья это там девочка новенькая, вместе ли сегодня прошли домой начальник швейной фабрики с женой, будут ли класть плитку в подъездах в этом году…

Но однажды в безлюдный вечер — то ли из-за погоды, то ли из-за шедшего по телевизору интересного сериала — вышла гулять с ребенком новенькая, недавно заехавшая молодая мамочка, хрупкий стебелек. Поводила своего ребенка по двору туда-сюда, понагибалась к нему, устала и решила отдохнуть. Все сидячие места были на тот момент свободны, и она выбрала самое удобное — тот самый трон Матюнихи. Сняла с него полиэтиленовую накидку, отложила ее в сторону и села.

Просидела она недолго — двор-то под наблюдением неусыпного ока! Под заветным окном на втором этаже распахнулась дверь подъезда, и вылетела из него пышущая возмущением Матюниха — на скорости, без развалочки и без палочки. Нависла над непуганой мамочкой:

— Ты куда уселась?! Это — твоё что ли кресло? Ты что его — выносила, укрывала? Молодая! Н-наглая!

Женщина–стебелек сидела, ничего не понимая. Матюниха схватила её за худенькую руку и стала вытаскивать из кресла. Подтянувшиеся к лавочному островку старухи–завсегдатаи дружно хохотали за её спиной. Злая Матюниха развернулась к ним:

— Чего вы тут смеетесь? — но хохот не унимался. Наконец, одна говорит сквозь смех:

— У тебя подол-то… штаны-то твои грязные… сзади торчат, а халат в штаны заправлен…

— Аа!! — Матюниха быстро выправила халат и унеслась обратно в подъезд. Хохотали уже не только старухи, но и подбежавшие дети, всем было весело и легко: трон превратился в старое кресло.

Несколько дней Матюнихи во дворе не было. Потом-то она вышла во двор, без палочки. Но ей уже никто больше не подчинялся. Да она и сама присмирела.

Диван

У моего дивана в зале с одной стороны изначально была прикреплена боковина в виде округлой горки с плоским верхом. Внутри угадывалась конструкция из дсп и фанеры, смягченная тонким слоем поролона, верх был обтянут дерматином цвета кофе с молоком. Боковина мешалась: приляжешь — ноги не вытянуть, и внучка пару раз ударялась головой — всё как бы подводило к тому, что не должно тут находиться высокое и жёсткое.

И решилась я срезать сие архитектурное излишество. Сам-то диван хороший, красивый, портить его не хотелось, поэтому пригласила нашего мастера-на-все-руки Диму. Пришел, осмотрел, ощупал пациента, покумекал, разобрал, разложив его детали по полу на весь зал, как карету в “Формуле любви”. Снятую боковину забрал, чтобы к утру отпилить закругленно-горбатый спуск, заменив его на плоский верх.

У Димы нет части пальца на правой руке — давно срезал циркуляркой при работе. И у предыдущего нашего семейного мастера-на-все-руки Эдика тоже не было двух пальцев, и тоже из-за циркулярки. Вспомнился Бронька из рассказа Шукшина “Миль пардон, мадам”, схоронивший два своих оторванных берданкой пальца в огороде. Подумала: а куда Дима дел свои оторванные пальцы? Но, конечно, не спросила.

На следующий день утром он сказал по телефону, что у него, как назло, не оказалось нужной дсп-шки. Я в это время возвращалась с почты, завернула к ближайшей помойке. Глянула: маленькой не было, к ограждению возле баков была прислонена только большая, с меня ростом. Подошел интеллигентного вида аккуратный пожилой мужчина — стариком язык не повернулся его назвать, деликатно спросил:

— Что-то конкретное ищете?

— Да, небольшую дсп-шку, но тут вот только большая.

— Это вам вон в том соседнем дворе надо посмотреть.

Я кивнула и повиновалась: хозяйство у распорядителя было в порядке и на учёте. В соседнем дворе дсп-шка поменьше была, но раза в три больше того, что требовалась. Взяла, донесла до дома, оказалось — зря: Дима где-то раздобыл и уже приладил к обрезанной боковине. Натянул на неё перешитый мной за вечер чехол из дерматина, тот лёг, как влитой — хорошо подогнала, не подвел опыт швеи-мотористки школьного УПК.

Выносила отпиленную часть боковины дивана, как ампутированную ногу. Было неловко просто положить её на помойке, словно она, как часть тела, могла кого-то напугать.

Запах старой мебели

В сетевой новостной ленте мелькает то, что я сама же себе и сформировала: профессиональные блоки, экономическая аналитика, интересное в искусстве — литература, кино, живопись, декор, и обязательное для услады глаз — что-то с картинками, например, “Ручные вещи, дизайн пространства”.

Нравится смотреть на жилища, обустроенные подушками, горшками с цветами, пуфиками, абажурами, фотографиями в рамках, разномастной мебелью всех времен, народов, веяний и стран. Жить среди такого пресыщения милыми безделушками я бы не смогла, мне для комфорта ближе минимализм с чистотой и пустотой, лишь порадовать глаз картинками, не более.

Практически в каждой подборке фигурирует старая мебель: какой-нибудь нестандартный шкаф, стол начала прошлого века или, что чаще, комод с причудливыми замками и металлическими ручками на выдвижных ящиках, покрытый связанной крючком салфеткой с кистями. Был у меня такой — мамина соседка и подруга переезжала, предложила мне, и я взяла на дачу в качестве изюминки для интерьера. Красивый, но с характерным запахом старой мебели. Я все его поверхности уж и отшкурила, и лаком мебельным в два слоя покрыла, и проветривала неделями — всё равно при входе в комнату с ним обдавалась волной аромата старья. Избавилась.

С кое-какой старой мебелью не могу расстаться: родна и хороша. Хоть всю обработали раствором уксуса для уничтожения древесных клещей и натерли полиролем, слабый запах всё же присутствует. И как смотрю картинки с антуражем старины — ощутимо представляю, как там пахнет.

Зеркала

Психоаналитик Лакан писал о стадии зеркала — этапе развития ребенка, психиатр Назлоян — о зеркальных переживаниях, как о начальном этапе психотерапии, Абрамян — о Двойнике, которого порой не узнают. Отражения позволяют попасть в Королевство Кривых зеркал, уменьшить доброе и увеличить дурное через зеркало тролля из “Снежной королевы”, спросить “Я ль на свете всех милее”, поворожить с медным зеркалом Ярославны, королевы Франции, поймать отражение ветвей и неба на скользящем фасаде зеркального шкапа у Набокова.

В дни экскурсий по московским музеям я в зеркалах перемещалась в другие эпохи, как в фильме “31 июня”, они для меня были окном иллюминатора в машине времени.

Появление зеркала изменило человека — он смог увидеть себя со спины, сбоку, посмотреть на свои уши, зубы, заглянуть себе в глаза. Люди стали по-иному ухаживать за собой.

Думаю, примерно такого масштаба произошли изменения с человечеством, когда появились писатели, а потом психологи — М.Мамардашвили называл всю литературу экспериментальной психологией. Выговорены и вынуты на поверхность страхи и сомнения, тайные метания. И если не осознанно из себя, то — читая о подобном у других, попутно оздоравливая себя и развивая душу, особенно под шквал психологической литературы в последние годы. Все же теперь знают, что такое незакрытый гештальт, личные границы, быть в потоке, в моменте и тд.

Но не всякое отражение себя человек способен воспринять, может и окаменеть, как при виде Медузы Горгоны. С.Рубинштейн называл чувства при узнавании себя “горечью самопознания”.