Волшебный насос

Наталия Георгиевна Княжинская, 2020

Роман о жизни и приключениях актрисы и певицы в девяностых годах прошлого столетия. Театр, шоу-бизнес, «неформат».

***

Отгоню свою беду,

забуду обиду,

не во след любви пойду,

а на встречу выйду.

Буйных красок палешан

прихвачу с собою.

Только б кто не помешал

быть самой собою…

Лариса Васильева

Часть 1

Театр

Глава 1

Еще в школе — да что там в школе, в детском садике — я мечтала стать «Аллой Пугачевой». Потом, правда, был период мечты «стать дворником», так как мне очень нравился звук метлы, подметающей мокрые осенние листья… Потом «стать балериной», так как по телевизору постоянно показывали балет, в связи с кончинами каких-то политических лидеров. Наверное, тогда Брежнев умер, и балет стал моей маленькой несбыточной мечтой. Врожденная дисплазия тазобедренного сустава, никак не отражающаяся на моей внешности, все-таки была основной причиной отказа от профессиональных танцев.

Моя мама академическая певица, бабушка певица и свободный художник, дедушка композитор и дирижер… Мама часто брала меня с собой в консерваторию… Там я слушала пение студентов и делала зарисовки шариковой ручкой. Консерваторско-филармоническое детство. Помню мебель, затянутую белой тканью, огромные зеркала, колонны, блестящие черные рояли, нарядных людей, постоянно сюсюкающих мне что-то, по их мнению, подходящее моему тогдашнему уровню. Я помню досаду на взрослых за то, что им больше нечего сказать… (Теперь-то я вижу, что дети знают много больше, чем кажется взрослым. Дети помнят то, что взрослые безвозвратно забыли.)

В консерватории тогда преподавал профессор Сергей Мальцев. Помню только его руки, седую шевелюру и яркие глаза. И еще темперамент. Мальцев учил меня музыке по своей новой методике. Игра с рук. Я не учила ноты, но смотрела на его руки во время игры на рояле и потом повторяла все, что он играл. И еще пропевала главную тему и все-все интервалы. Таким образом у меня развился почти абсолютный слух. В общем, я была маленьким вундеркиндом. Правда, в дальнейшем, всю свою музыкальную жизнь, я испытывала величайшие сложности с читкой с листа. Еще у меня была учительница Галочка. Она приходила к нам домой, давать мне частные уроки. Я ее обожала! Тогда уже я сочиняла музыку. Мама с Галочкой устраивали мои маленькие домашние концерты. Мама рассаживала всех кукол как в концертном зале, приходили даже соседи, бабушка и дедушка были почетными слушателями в первом ряду, и я играла полноценный концерт из двух отделений. Да… Совсем забыла сказать, что все это начиналось в Питере. Тогда еще в Ленинграде. Потом мы переехали в Москву. Спустя полгода после переезда умер отец. И остались мы втроем. Я, мама и бабушка. Жили сложно. Мама много работала в институте. Студенты, студенты… Поездки, командировки… Вначале она меня с собой брала. Поезда, автобусы, чемоданы, платья концертные, закулисье. Особенно мне нравились гастроли на море. Но это бывало редко. Потом гастролей стало все меньше и меньше, и вскоре наши путешествия совсем закончились.

Училась я нормально. Старалась. Только вот с компаниями и друзьями как-то все не получалось. Читала много, музыку сочиняла. Часами просиживала за роялем в мечтах, стихах и мелодиях.

В 10-м классе, когда всех спрашивали, кем хочешь стать, ответила сразу — актрисой! Все смеялись. Но прямо с выпускного, в бальном же платье (мама по случаю купила мне платьице в «Березке»), поехала в аэропорт, чтобы лететь в Питер, поступать в ЛГИТМИК. Уж не помню, почему именно туда, но так уж получилось. Не прошла фотопробы. Вернулась в Москву, и началось мое путешествие по театральным вузам: Щука, Щепка, ГИТИС, ВГИК… Читала Чехова, монолог Заречной, басню — уже не помню какую, так как басни давались мне плохо. Стихи читала свои… Пролетала я везде после второго тура. Бытовало выражение тогда такое: «Пролетела, как фанера над Парижем». Почему фанера и почему над Парижем, я, честное слово, не знаю. Хотя… Но не буду забегать вперед. Правда, в ГИТИСе, на эстрадном отделении, была смешная история. В приемной комиссии, состоящей из маститых педагогов, с самого краешку сидел парень, который мне показался странным, так как на преподавателя не похож вовсе, да еще с каким-то нервным тиком. Подмигивал постоянно. Не понравился он мне, и когда я читала, старалась на него не смотреть. Прочитала. Стою. Жду.

— Будильник изобрази! — говорит тот, что поважнее, в серединке.

–…Нет. Не могу…

— Ну тогда верблюда.

–…Нет. Не могу.

— Хорошо! Ладно… Чайник изобрази!

— Лучше собаку! Можно? Я собаку могу!

— Ну давай собаку…

Села я на стул, руки сложила на коленках и заскулила — так, как скулил наш рыжий Артошка, когда очень на улицу просился. Надо сказать, что голоса животных мне удаются. И вороны, и петухи, и козы, и овцы… и… однажды даже бык откликнулся на мой протяжный коровий зов… Скулила я, наверное, вдохновенно…

— Ну?! И что ж ты нам сказала на собачьем языке?! — довольно саркастически поинтересовался важный.

— Разве вы не поняли?

Все улыбаются. Парень подмигивающий вообще смеется. Почему-то мне обидно.

— Нет… — отвечает главный, тот что просил изображать.

— Я попросила вас, чтобы вы меня приняли! Неужели непонятно!!! — рассердилась я и, развернувшись на каблучках, вылетела из зала, хлопнув дверью! Бегом по лестнице, слезы уже близко, и вдруг сзади шум, стук двери, беготня:

— Стой, эй, как там тебя! Куда?

Оглядываюсь. Тот парень, что с тиком.

— Ну, что еще!

— Да приняли тебя! Можешь на экзамен сразу приходить.

О, мой характер! Ужасный мой характер! Почему? Что так разозлило меня? Этот парень? Да нет. Нормальный он оказался… Бежал, догонял… Тот, что просил верблюда изображать? Нет… Глаза у него добрые… Согласился на собаку… Не знаю. Не пошла я никуда больше… Сидела дома и плакала. Это был мой последний поход по театральным вузам. Дальше был сразу театр.

Я рассказываю жизнь, потому что это самое интересное, что есть у каждого в этом мире.

Глава 2

Забыла сказать, что я окончила к тому времени две музыкальных школы. Одну простую, по фортепиано, а другую эстрадно-джазовую, как джазовая певица. Пела я всегда хорошо, а тут еще и репертуар подобрался серьезный, и темперамент наружу выплескивался… Был тогда в Москве джазовый клуб «Синяя птица». Я решила туда пойти, послушать, посмотреть и как-то пробовать применять свои способности. Точного плана, разумеется, у меня не было. Время было еще не позднее, где-то около шести вечера, весна поздняя, тепло, светло, хорошо… Приехала в клуб, зашла и не знаю, куда дальше идти. Подхожу к дежурной у входа.

— Чего тебе, девочка?

Обращение «девочка» ко мне подходило, так как лицо у меня было совершенно наивное и детское…

— Да я хотела спросить, в общем… Я певица и хотела послушать джазовых музыкантов, а может, и познакомиться с кем-то, чтоб попеть вместе…

Это я объясняла дежурной у входа. Милая женщина, участливо глядя на меня и, вероятно, сдерживая свое желание погладить меня, дурочку, по голове, сказала:

— Нет сейчас никого… Рано еще. Ты к вечеру приходи… Часам к 10. Будут тут джазовые музыканты. А сейчас-то и нет… Эх… Поздно ведь только будет. Темно. Как потом-то домой? Рано тебе по ночным-то клубам ходить.

И тут у гардероба, вдалеке, от стены отделился силуэт. Там кто-то незаметно сидел и слышал весь мой лепет.

— Простите, девушка, подождите. Вы правда поете?

— Ну да.

Он подошел поближе. Молодой человек. Тогда я всех оценивала по внешности, и мне он показался пухловат для своего роста, да еще с усами… В общем, не в моем вкусе он оказался, и кокетничать мне совсем не хотелось. Да и не умела никогда.

— И хорошо поете?

— Хорошо!

— А послушать можно?

— Можно. Прям сейчас? — Я готова была уже сразу запеть. Меня долго не надо уговаривать. Но он засуетился и сказал:

— Пойдемте… Тут рядом. В ГИТИСе есть свободная аудитория. Там и споете.

Я немного струхнула, так как уже вечерело и идти с неизвестным персонажем было страшновато. Но взяла себя в руки и согласилась, подумав, что, если что, успею убежать… Милая дежурная только усмехнулась, слыша наш разговор, покачала головой и, вероятно, мысленно сказала: «Дело молодое»…

Мы быстро дошли до ГИТИСа, нашли класс, молодой человек позвал еще кого-то послушать меня, они уселись, и я спела. Какой-то спиричуэлс. Первые слова, помню, там были"As I Look Back Over My Life". Реакции не помню. Просто на следующий день меня ждал в Доме актера режиссер нового, только что открывающегося, театра Григорий Гурвич. А молодой человек, который меня прослушал, его звали Олег, оказался помощником режиссера и администратором этого театра.

Григорий Гурвич чем-то похож на Чарли Чаплина, может быть, походкой, усами, только полноват, но в общем совсем не страшный. Я, конечно, очень волновалась, идя на встречу с настоящим режиссером, и не ведала, что меня ждет, да и зачем я туда иду, и, конечно, страх не покидал меня. Олег сказал, что мне просто надо будет там опять спеть. И все. Мы стояли в кулисах сцены. Гурвич оглядел меня мельком:

— Деточка! пф… пф… Олег сказал, вы певица? Вы поете джаз? — он смешно пофыркивал при разговоре, как-то в левый бок, вероятно, у него был маленький нервный тик, который он пытался скрыть.

— Да… Я пою.

— Ну пойте тогда… пф… пф… можете? пф… пф…

Ну и я спела. Опять тот же самый спиричуэлс. Он слушал до конца. Что меня удивило. Обычно на прослушиваниях прерывают, говорят — достаточно, давайте дальше.

— Ну что ж! Поздравляю, деточка! пф… пф… Приходите завтра на репетицию. Олег расскажет куда. — И удалился.

Так я стала актрисой театра-кабаре «Летучая мышь». Мне было 17 лет.

***

Вскоре Олег, тот самый Олег, который и привел меня в этот театр, погиб. Это произошло в тот день, когда сгорел Дом актера на Тверской. У нас должна была быть репетиция в этот день. Мы разучивали технику степа. Чечетку. В Доме актера мы занимались на последнем этаже в большом танцевальном зале.

Я вышла из метро, и первое, что увидела, — вся улица залита мыльной пеной: «Странно… зачем это?! И толпа… хм…» — и, вовсе не замечая толпу людей, я уверенно продвигалась к подъезду дома, вероятно, находясь очень глубоко в своих мыслях. Уже только у самого входа ко мне подскочил пожарный и заорал:

— Куда-а-а-а?! Кто пустил? Ты с ума, что ли, сошла?!! А ну марш отсюда!

Меня водворили в гущу толпы, а там уже кто-то, не помню кто, крепко схватил меня за руку и отвел в сторону.

— Наташ. Иди в учебный театр. Все туда идут. Пожар. Репетиции не будет.

В учебном театре Гурвич, увидев меня, подошел и, приобняв, сказал:

— Олег погиб. Держись.

А что «держись»?! Олег мне, в общем-то, и другом-то не успел стать. Просто хороший человек.

Он выбросился с последнего этажа. Разбился. Светлая память тебе, Олег!

Глава 3

Потом я часто говорила, что мой театральный опыт был для меня как служба в Военно-морском флоте в плавсоставе. Три года срочной службы. Даже больше получилось. Я торчала в театре с утра до глубокой ночи. Как моя мама все это вынесла, мне не понять. Телефонов мобильных тогда не было еще, и я звонила с вахты о том, что еду домой. А ехать на метро минут двадцать, потом идти от метро к остановке минут десять, и потом на автобусе еще полчаса. И часто бывало так, что на остановку я приходила далеко за полночь, когда автобусы уже едут в парк. Иногда меня подбирали сердобольные водители и даже, изменяя свой маршрут, подвозили прямо к дому, чтобы такая симпатичная девушка не попала в неприятную историю.

В театре меня прозвали «Малая», «Дочь полка», «Мелкая». Я была самая молоденькая и самая хорошенькая, разумеется. Но про хорошенькую я тогда не знала. Имела массу комплексов, но была искренне влюблена во все, что окружало меня, и во всех, кто окружал. Однако же народ театральный оказался довольно-таки жесток. Подшучивали надо мной похлеще, чем в пионерском лагере. Зубная паста на щеках и пододеяльнике — это детский лепет по сравнению с тем, что отчебучивали взрослые дяди и тети — артисты. А я была, конечно, совершенно ребенком и переживала все эти дурацкие нападки весьма болезненно. Выковывался характер.

Вы, может быть, помните, или слышали, что в школе в советские времена была заведена такая добрая традиция, что, когда празднуется чей-то день рождения, именинник приносит в класс торт или конфеты и всех угощает. Так вот, в один из обычных репетиционных дней, зайдя в гримерку, я обнаружила веселую компанию наших артистов во главе с директором театра, жадно уже доедающими тортик, по всей вероятности, очень вкусный. Все оживленно болтали, и обстановка выглядела, мягко говоря, не рабочей.

Я пришла вовремя и была удивлена происходящему. Почему все собрались раньше назначенного времени?! А надо заметить, что по совместительству я еще подрабатывала помрежем и была ответственна за своевременную явку артистов. Тут же информация о сборище с тортом каким-то образом прошла мимо меня. Судя по всему, вкуснятины мне не досталось, и я имела вид весьма растерянный.

— А это что? День рождения, что ли, у кого? — промямлила я.

Директор, человек лет тридцати, весьма амбициозный, с блеклыми глазами навыкате, имени которого я уже не помню, взглянув на меня строго, воскликнул:

— Малая! Да ты что?! Еще не поздравила Гришу?! Мы уже торт доедаем, а ты, значит, не в курсе? Ты помреж или кто?! А ну-ка быстро исправь ситуацию!

Ахнув, я побежала искать Григория Гурвича. Его не было ни в кабинете, ни в холле. Оставалось посмотреть в зале. Так как, побегав по коридорам, я оказалась снова близко к гримерке, то самый быстрый путь в зал лежал через сцену. Туда я и устремилась.

Выскочив из темноты кулис на подмостки, я зажмурилась и невольно заслонилась рукой от бивших прямо в глаза лучей рампы. Подойдя к краю сцены, я всматривалась в зал в надежде найти режиссера. Но слепящий свет застил все, и я просто крикнула в темноту:

— Григорий Ефимович! С днем рождения! — искренняя радость почему-то так и выплеснулась наружу. Голос мой звенел, а сердце подпрыгнуло высоко-высоко, как теннисный мячик.

— Простите, что не поздравила вас раньше! Желаю вам…

Но не успела договорить, как из бездны зрительного зала строгий голос Гурвича закричал сердито:

— Почему на сцене посторонние! Кто позволил?! В чем дело?! Малая?!!

Посрамленная, я скрылась в кулисах. Надо ли уточнять, что слезы сдерживались стоически. Обида душила и оглушала.

Помню только, что я стремительно пробежала сквозь кулисы, мимо гримерок и артистов, через вестибюль театра и забилась в предпоследний ряд зрительного зала, в самый темный уголок, где уже позволила себе размазать слезы по щекам и пожалеть себя.

Не знаю, сколько прошло времени, пока глухой шум обиды утих, как я ощутила на плече чью-то теплую руку.

— Малая! Девочка! Ты… знаешь что?! Э… пф-пф… Ты, когда станешь великой актрисой, пф-пф… не забудь пригласить меня на свой спектакль! Хорошо?! Договорились?!

Гурвич крепко пожал мое плечо, погладил по голове и быстро зашагал к выходу.

Глава 4

Мне дали роль Чиччолины. Хочу напомнить, что театр-кабаре «Летучая мышь» — это прежде всего театр капустника, где разыгрывались различные веселые, или грустные, или ироничные сценки, объединенные одной канвой. Так вот, мне дали роль итальянской порнозвезды, более прославившейся тем, что она была еще и членом парламента, победила на выборах и стала известным политиком. История эта вовсе не занимала меня, впрочем, как не занимает и сейчас, но роль нужно было исполнить.

Вся задача заключалась в том, чтобы выйти на авансцену в сексуальном наряде и прочитать некий стишок. Все остальное делали музыканты и артисты позади меня.

Гриша сказал, что от меня ничего более не требуется, и чтобы я забыла о том, кто это вообще такая — Чиччолина, и что у меня все получается вполне органично. То есть вживаться в роль вовсе не нужно.

Дело в том, что, если я не понимаю смысла того, что требуется сказать, мне очень сложно это запомнить. Григорий Ефимович смысл объяснять мне отказывался, но стихотворение, предназначенное для выступления, я не понимала вовсе, и оно не шло.

— Просто читай наизусть, и все! — кипятился Гурвич.

На репетициях даже возник вопрос: «Может быть, стоит оставить ей бумажку и читать по бумажке? В конце концов, депутаты парламента многие говорят глядя в бумажку!»

Но Гурвич был неумолим. Когда пришло время спектакля, Гриша сказал строго и окончательно:

— Забудешь текст, Малая, — уволю!

Гримеры нарядили меня в обтягивающие полупрозрачные, с люрексной нитью, лосины, блестящий короткий топик, фактически просто лифчик, разумеется, высоченный каблук, а на голове навертели два хвоста с бело-голубыми бантами, как на выпускной. Налепили ресницы, насурьмили брови. На сцену я шла как на эшафот или как девственная наложница к шейху на смотрины.

«Просто выйти и просто прочитать. Выйти и прочитать. Я все помню». И я твердила и твердила про себя постылый текст, который уже отлетал от зубов.

— Чиччолина! — провозгласил красавец ведущий во фраке — и широким, вальяжным и каким-то, как мне показалось, вульгарным жестом пригласил меня на сцену, подав мне руку в белой перчатке.

Аккуратно ступая на каблуках-ходулях, опираясь краешком пальцев на белую перчатку жгучего брюнета, я прошла на авансцену. Зал был полон, и при виде меня этот зал ахнул. То ли я так реально была похожа на ту самую популярную звезду, не знаю… Но это «Ах» слегка качнуло меня, как качнуло бы порывом ветра. Оркестр заиграл мою игриво-романтическую тему, и я стала читать.

Забыв про советы не смотреть в зал, я случайно поймала на себе взгляд очень умных и внимательных глаз. Это был мужчина с седеющей бородкой, среднего непонятного возраста, одет скромно, но дорого. Он улыбался. Пока читала вызубренный текст, параллельно в моем разуме шла работа по прочтению мыслей этого человека. И было это как-то само собой. И мысли его были столь интересны и глубоки, что текст растворился сам собой, как растворился бы сахар в фарфоровой чашке под струей горячего чая.

Музыка продолжала играть тему, в такт с которой я должна была произносить слова. Но прежних слов больше не было. Я их забыла. Я только видела эти серо-зеленые пронзительные глаза и седоватую бородку. Летели мгновения, превратившись в вечность, игривая мелодия превратилась в долгие тянущиеся гармонии… И… Я стала вещать сама от себя. Новый текст рождался в моем сознании из ниоткуда. Мой личный текст, в такт этой музыке, в такт моему сердцу, в такт нашему обоюдному уже мышлению с этим странным человеком с большими глазами.

Пока длились это мое чревовещание, зал, вероятно, покатывался со смеху. Что уж там я наговорила, я не помню, но под конец моего выступления этот человек, что явился виновником моей забывчивости, вместе со всеми хлопал в ладоши и вытирал выступившие слезы. Гурвич же, стоявший в амфитеатре около дверей, наблюдая все это время за мной, после моего феерического позора, как мне казалось, рассерженно, стремительно выбежал из зала, чтобы уволить меня из театра напрочь!

В темноте кулис, уже готовая упасть в обморок от потрясения, я вдруг почувствовала опору. Кто-то меня крепко обнял и поцеловал. На щеке я ощутила колючесть, и обдало запахом знакомого парфюма и табака.

— Молодец, девочка! Пф-пф… Не бойся! Не уволю! Пф-пф… Иди, готовься к следующей сцене!

Только спустя какое-то время я узнала, что тот человек из зала, с которым у нас случился совместный инсайт, был не кто иной, как великий Григорий Горин.

Глава 5

Так уж выходит, что воспоминания со временем сформировываются в некие истории, которые можно рассказывать в компаниях по интересам, друзьям, а можно даже и читать со сцены, если они и впрямь занимательны. И вот вспомнилась одна такая анекдотичная история. Но начиналось все очень серьезно.

Спектакль «Чтение новой пьесы».

Париж! Гастроли. Гурвич очень волновался и тщательно готовился к этой поездке. Шутка ли! В Париж! Вывезти целый театр! Билеты были куплены, визы оформлены!

Мама моя, певица, по долгу профессии часто и много гастролировавшая, и даже бывавшая за рубежом в то непростое советское время, предусмотрительно посоветовала мне взять что-то с собой из сувениров. А что может стать хорошим сувениром из России? Русская водка. Черная икра. Матрешки. Жили мы с мамой очень скромно, и ни на икру, ни на новых матрешек у нас средств не было. Поэтому мама купила две бутылки столичной водки и достала из сундука две маленькие палехские шкатулочки.

— Возьмешь с собой. Может пригодиться. На всякий случай.

Как я ни отнекивалась, но мама все-таки вручила мне эти предметы.

И вот долгожданный праздник! Город мечты. Елисейские поля. Магазины, запахи, булочки, кофе, ароматы дорогого парфюма. Ах! Маленький, но уютный отель, маленький, но уютный театр. Прекрасно!

Играли спектакль уже на следующий день. Утром репетиция, вечером спектакль.

Днем же я отправилась гулять в центр. Целью моей было увидеть Эйфелеву башню! И мне это удалось. Как уж я там оказалась, Бог весть. Помню, что случайно встретилась с четой Гурвичей, и даже посидела с ними вместе на травке в парке. Вскоре откланявшись, я даже успела пробежаться по магазинам — поглазеть и вдохнуть ароматов. Такой пестроты и разнообразия не видывала никогда прежде. Коробочки с веселыми ягодными и фруктовыми картинками, стоящие в холодильнике. Что это может быть?! А следом отдел с сырами и колбасами. О-о-о-о! Вот это да-а-а-а! Сколько всего! Сырокопченая колбаса! Я ее обожала и потому поспешила убежать, ибо стало сводить живот от желания что-нибудь съесть. Вернувшись к холодильнику, решила все-таки купить одну коробочку с нарисованной клубничкой. Гулять так гулять! Париж все-таки!

Прямо на улице я вскрыла коробочку и, разумеется, тут же измазалась в розовую сладкую ароматную массу. Облизнув запачканные руки и испробовав первый раз в жизни клубничный йогурт, я походя лакала его языком, пила из баночки и выскребала остатки указательным пальцем. Наверное, выглядела я в тот момент «не очень». Но это меня не особенно-то и волновало. После я даже какое-то время хранила коробочку от йогурта как реликвию.

Вечером, весьма воодушевленные, все сыграли просто замечательно! Народу, правда, было немного. Чуть меньше половины зала. Странно. Григорий Ефимович отправился на переговоры с продюсершей, которая взяла на себя все обязательства по организации. Но она уверила его, что все будет прекрасно! Что, мол, с завтрашнего дня определенно будет аншлаг.

Утром следующего дня, за завтраком, в отеле товарищи артисты обсуждали места, необходимые для посещения, и кто куда отправится в свободное время перед вечерним спектаклем.

— А мы в Лувр! — сказали музыканты и заговорщически переглянулись.

— А у меня знакомая тут живет, и мы с ней встречаемся у Нотр-Дама! — сказала одна симпатичная артистка, вкусно затянувшись сигареткой.

— К Эйфелевой башне! А там уж посмотрим, — с чувством сказали два наших популярных артиста-красавца.

Кто-то интригующе промолчал.

Я же думала о том, что мне очень нужны наличные деньги, так как вчера изрядно потратилась на клубничный йогурт. Обещанные суточные нам по каким-то причинам не выдали. Если честно, то я правда плохо помню ситуацию с суточными. Но денег не было, а надо было как-то существовать. Кто-то обмолвился тихонько про блошиный рынок. Что якобы на блошином рынке можно купить и продать все, что хочешь. И я решила. Иду на блошиный рынок и попробую продать там свои сувениры. Вообще-то продавать я ничего не умею до сих пор, как не умела и тогда. Но даже сейчас я очень уважаю себя ту, которая отважилась на такой смелый и ответственный шаг.

Блошиный рынок, как выяснилось, располагался через несколько станций метро. На метро денег тоже не оказалось. И пока я топталась около турникета в раздумьях, как же мне пройти, некий симпатичный француз придержал специально для меня готовые захлопнуться дверцы и очень любезно и галантно пропустил меня бесплатно. Хорошо, что полицейских не оказалось поблизости.

Рынок и впрямь был огромен! Куда идти? С водкой?! Стыдно-то как! Я бродила между рядами, разглядывая всю эту пестроту, довольно долго, никак не решаясь предложить кому-нибудь свой товар. Как вдруг! Не может быть! Они же собирались в Лувр! Трое наших музыкантов стояли у лотка с антиквариатом и торговались, пытаясь продать командирские часы. Хорошо, что они меня не заметили.

Ба! В соседнем ряду наша звезда — та, что собиралась встречаться с подругой у Нотр-Дама! Тоже что-то продает.

Надо ли говорить, что и те, кто планировал посещение Эйфелевой башни, также оказались здесь. И все-все они сильно шифровались. Кепки надвинуты до бровей. Темные очки. Маскировка. Мне вдруг стало очень смешно! Стеснение тотчас улетучилось, и я решительно направилась к ближайшей лавке с каким-то старинным барахлом.

Торговец с большими черными усами, в сомбреро, задал вопрос сразу в лоб:

— Руска водка?

Я оторопела, но кивнула. Достала свои две бутылки «Столичной», аккуратно завернутые в тряпочки, и тихонечко отдала дяденьке в сомбреро. Тот отсчитал приличную для меня тогда сумму, которую я даже и не ожидала выручить за это, и положил передо мной на прилавок.

— Что-то еще есть? — Правда, говорил он по-французски, а я, вовсе не зная французского, почему-то его поняла.

— Да. Вот. — И я достала палехские шкатулочки. — Это Палех! Это очень ценные вещи! Дорого!

— Ерунда! Рус водка! Вот что ценно. А это ерунда. Ну ладно! На вот тебе еще столько же! Хватит? — И он снова отсчитал столько же купюр, сколько уже дал за водку.

Видимо, я так оторопело смотрела на все это, что он отслюнявил еще несколько бумажек и широким жестом вложил в мои руки.

— На! И ни в чем себе не отказывай! Это Париж! — уже перейдя на английский, с которым у меня все-таки было попроще, сказал он.

Потом он очень быстро засобирался. Передал свой прилавок какому-то работнику и пригласил меня следовать за ним.

— Идем! Я прокачу тебя по городу.

Имени его я не помню. Но этот человек сильно выручил меня тогда. Разумеется, он решил поухаживать за хорошенькой юной русской. Да ведь он годился мне в отцы! И, к счастью моему, оказался хорошим и добрым человеком. Никаких вольных притязаний себе не позволял, за что я ему благодарна.

Машина у него оказалась очень хорошей. Возможно, он вообще был мафиози. Не знаю. На смуглых его руках блестело несколько огромных золотых колец. Сказать, чтоб мне было страшно, я не могу. Нет. Страшно мне вовсе не было. Он прокатил меня по Парижу, много расспрашивал про Россию, про наш театр. Обещал прийти вечером на спектакль.

Под впечатлением от дневного моего приключения я находилась в очень приподнятом настроении! Как мама была права, когда настояла взять с собой эти «сувениры», благодаря которым я так разбогатела!

— О! Малая! Ты чего такая веселая? Загадочная! — подтрунивали надо мной артисты.

Ох, не знаю, рассказывать дальше или нет… Может быть, я выдам одну актерскую тайну. А может быть, такая тема была только в этом нашем театре. Но это стыдно вспоминать. Ну да ладно.

Артисты мужского рода взяли себе за правило в кулисах, прямо перед выходом на сцену, щупать актрис. Кто под руку попадется… Подкрадывались сзади в тот момент, когда вот-вот выход. И… Кто за что успеет схватить. Все до единого так «шутили». Женщины же не сильно протестовали. Эта вот кутерьма коснулась и меня. Я била их по рукам. Больно. Но ни возмущаться громогласно, ни шикать было нельзя, так как в зале же все слышно. Оставалось только бить тихо и больно. Но мужчины потом оправдывались тем, что, дескать, это они так эмоционально заряжаются перед выходом. Вот и в этот раз ко мне потянулась чья-то рука.

— Э! Слышь! Ты Малую лучше не трогай! Там к ней хахаль пришел. Важный.

— Ну ты, Малая, даешь! Только второй день в Париже, а у нее уже мафиози нарисовался. Мексиканец какой-то.

— Какой такой мафиози? Мексиканец?! Где?!

И стайка наших мужчин бросились в прорезь занавеса глядеть в зал.

Посреди зала возвышался мой сегодняшний кавалер с блошиного рынка. Только одет он уже был весьма элегантно, и перстни его в темноте сверкали внушительно. Сомбреро он не снял. Так и сидел. В шляпе. Рядом с ним были то ли его охранники, то ли просто коллеги по бизнесу. Всего их было человек пять. Мафия, одним словом.

Мы стояли за кулисами и все ждали, когда же наполнится зал. Пришли еще три-четыре человека. И все. Более никого. Гриша нервно дал отмашку начинать, и…

Мы играли этот спектакль для моего знакомого с рынка.

По окончании спектакля мне единственной был торжественно вручен потрясающий букет белых лилий.

Больше я этого человека никогда не видела. Вот так проявился, сделал доброе дело и исчез.

Однако отсутствие публики на спектакле отразилось на нашем дальнейшем пребывании в Париже. Оказывается, все наши суточные и даже наше проживание в отеле — все это зависело от проданных билетов.

Утром Гурвич созвал экстренное собрание, на котором оповестил нас о том, что из отеля нас выселяют и что есть возможность перекантоваться в театре. Хотя бы одну-две ночи. А далее если народ так и не соберется на спектакли, то нужно будет принимать какое-то решение.

Как описать то, что начало происходить?!

Ко мне подходили несколько раз разные наши артисты и уговаривали меня найти моего «хахаля-мафиози», чтобы он поддержал труппу.

— Ну, будь хорошей девочкой! Пусть он хоть один бриллиант выковыряет из перстня своего! А? Ну, Малая?! Поможешь всему театру! Потом главную роль ведь получишь! Дурочка! Ну что тебе-то стоит?! Что нам всем, в театре, что ли, ночевать? На полу?! Подумаешь, какая цаца! Недотрога!!!

Конечно, я не стала ни искать его, ни звонить ему, ни ходить никуда. Просто перенесла свои скромные пожитки из отеля в театр.

А там, оказывается, все уже было занято. Кабинет директора с раскладывающимися диванами занял режиссер с супругой, гримерки, в которых была хоть какая-то мебель, тоже все были уже забиты. На стульях в зале укладываться было невозможно. Оставалась только сцена с длинным бархатным занавесом, волочившимся по сцене. Вот в эту самую кулису я и примостила свой чемоданчик.

Вдруг с инициативой выступила та самая продюсерша, по вине которой мы оказались в таких условиях.

— Вот что! Мы посоветовались с Гришей и решили. Вы сейчас должны будете надеть самые ваши яркие костюмы, загримироваться, взять транспаранты в руки и пройти по Елисейским полям! Это будет рекламная акция, и так мы наберем народ.

Артисты наши погомонили, посопротивлялись, но все-таки нехотя согласились.

Все оделись кто во что горазд. На транспарантах было что-то по-быстрому намалевано на французском. Один из таких плакатов вручили мне и поставили меня во главе колонны.

Наша колонна вышла из метро на Елисейских полях и пошла изображающим веселье строем мимо кафешек, где сидели и мирно попивали винцо потомки тех, кто потерпел поражение в 1812 году, мимо призывных и манящих витрин с дорогой одеждой, мимо ароматов, мимо булочек, мимо, мимо, мимо… До тех пор мы шли, пока кто-то не крикнул:

— Полиция!

Кто из наших оказался в полиции, мне до сих пор неизвестно. Я бросила на землю плакат и как есть, на шпильках, бегом припустила к ближайшему метро.

Позже прояснилось, что в полиции удалось договориться, объясниться и наших бедолаг отпустили. Вероятно, французы расценили нашу отчаянную рекламу как несанкционированный митинг, а может быть, такое шествие нужно было согласовывать с властями. Я не знаю, но этого шествия мне хватило на всю мою жизнь, и более я никогда уже никуда не пойду, ни с каким призывным плакатом.

Далее события развивались стремительно.

Вечером мы собрались играть спектакль, но пришло только несколько полицейских, которых мы заинтриговали днем своим шествием, и спектакль был практически сорван.

Нервно курили все. Девочки обсуждали, кто куда пойдет. Почти у всех дам в Париже нашлись знакомые, к которым они собирались напроситься на постой. Виза была открыта на месяц, и артисты хотели провести оставшиеся дни во Франции, несмотря ни на что.

Эту ночь мы всей труппой заночевали в театре. Я спала в той самой кулисе, где еще утром оставила чемодан. Разостлав на сцене свои шмотки, я сварганила подушку и, завернувшись в длинный бархатный занавес, так и уснула. Где я проведу следующую ночь, мне было неведомо.

Утром следующего дня театральный наш народ был лохмат, небрит и угрюм. Все разбрелись кто куда. Дамы, в ажиотаже перебирая свои телефонные книжки, заговорщически перешептывались. Мужчины тоже что-то придумали. Все они знали, куда им идти. До меня же никому не было дела. Я осталась одна в чужой стране, в прекрасном и таком опасном городе.

И тут наша звезда, жгучий красавец-брюнет, заметив мою растерянность, вдруг игриво сказал:

— Малыш! По-моему, это прекрасный шанс остаться тут навсегда! Что думаешь? Я знаю здесь одного человечка, который может с этим помочь.

Конечно, я что-то ответила ему. Конечно, вежливо. И ушла. Я пошла бродить по Парижу с чемоданом.

Наверное, я плакала. Наверное, я молилась. Как сейчас помню тот момент, когда мне уже было невмоготу тащить мой чемодан и ноги отказывались идти в никуда, я вдруг увидела надпись «Аэрофлот».

Там сидела совершенно русская женщина. Прямо как наша тетя Лена из продовольственного. Только на шее у нее красовался аэрофлотовский шарфик. Может быть, мне удалось тогда шагнуть в параллельную реальность?! Теперь я верю в это!

Наверное, я вывалила этой русской простой женщине все и сразу, сопровождая слова свои потоком искренних слез и соплей. Я купила у нее билет в Москву. Благо денег, вырученных за водку и палехские шкатулки, мне хватило. И уже через несколько часов я была дома и рассказывала маме о моих приключениях.

М-да… Вот рассказала вам и понимаю, что такое невозможно забыть.

Так закончилась моя театральная эпопея, уступая место новой странице моей жизни.

Шоу-бизнес

Глава 6

Сколько себя помню, я всегда сочиняла песни. Спустя годы нашла трогательные блокнотики, в которые бабушкиной заботливой рукой собраны мои рисуночки и записаны нотки моих детских композиторских опусов. Но уже в юности сомнения стали одолевать меня. Искренний восторг родственников казался мне надуманным, музыка и стихи слишком личными. Одним словом, я была очень не уверена в себе и задумалась о поисках достойного композитора, который предложит мне спеть его музыку.

— Наташка! Ну сходи в Союз композиторов! — сказала мне моя мама, еще более наивная, чем я.

И Наташка отправилась в Союз композиторов. Там, в самой что ни на есть композиторской мекке, оказалось довольно безлюдно. В одном из кабинетов усталая женщина, смерив меня строгим взглядом из-под очков ответила:

— Так вам в молодежный отдел надо. Этажом выше поднимитесь.

Этажом выше в небольшом кабинете сидели двое. Моложавая дамочка за столом, служащая молодежного отдела Союза композиторов, и бородатый, с проседью уже, мужчина на диване, судя по всему, музыкант-посетитель.

Я начала с порога открыто и без предрассудков.

— Добрый день. Меня вот к вам направили, в молодежный отдел. Это же молодежный отдел? — спохватилась я.

Дамочка хитро прищурилась:

— Молодежный, молодежный. Или у вас есть какие-то сомнения?.. А что, собственно, вас интересует?

— Сомнения? Нет, сомнений нет, пожалуй. Я ищу композитора. То есть… Я певица, и мне нужен композитор, который пишет песни.

Дамочка интригующе поглядела на бородатого.

— Алексей Семенович! Ну это к вам, наверное?!

Бородатый поглядел на меня с явным интересом.

— Мне это нравится, — улыбнулся он в усы. — То есть, вы пришли в Союз композиторов искать композитора! Ну что ж. Похвально! Похвально! И, вы знаете, вам очень повезло. Я композитор, который пишет песни. И мне действительно именно сейчас нужна интересная певица. Вы же интересная певица?! — и он глянул так, словно просканировал насквозь.

–…

— Ну, уже судя по этой первой встрече, да, — задумчиво пробормотал он в усы. — Ну что ж. Я пишу сейчас музыку к фильму, и мне нужен необычный тембр. Вы поете на английском?

— Да, — пролепетала я.

— Вот и славно. Вот и славно, — засуетился он, кивнув ошарашенной дамочке.

— Ну, всего вам доброго, Татьяна Николавна. Видите, какая удача! Певица сама пришла. Так что… М-да… Бывает, бывает… — он собрал свой саквояж, аккуратно поднял большой причудливый чемодан, в котором, по-видимому, находился саксофон, накинул куртку и деловито сказал, уже обращаясь ко мне:

— Пойдемте. Как вас звать?

— Наталия…

— Наталия, угу… Мы поедем сразу на студию.

Так я познакомилась с легендарным музыкантом Алексеем Козловым.

Я спела несколько композиций Алексея Семеновича Козлова, две из которых вошли в художественные кинофильмы. Кстати, известная «Ностальгия» тоже была спета мною, но, может быть, не настолько удачно, чтобы быть представленной широкому кругу.

Позже Алексей Семенович строго-настрого отговаривал меня связываться с миром поп-музыки.

— Пойте джаз! Вам нужно двигаться только в этом направлении! Не надо вам в эту клоаку! Вас растопчут и выплюнут. Там нет музыки! Там есть только порок и пошлость. Вам с вашей душевной организацией это просто противопоказано!

Но мой юношеский протест вел меня моим тернистым путем.

Глава 7

Увлеченность поп-музыкой, наверное, началась с итальянской эстрады. Ежегодные конкурсы в Сан-Ремо по телевидению приковывали внимание миллионов советских граждан. Моим кумиром школьных лет был Тото Кутуньо. На стене висел плакат с его фотографией. Он и вправду был хорош, не только в музыкальном смысле, но и внешне. Он был красив.

Я написала ему письмо. Адреса его, разумеется, я не нашла, поэтому решила действовать через редакцию газеты «Комсомольская правда». Из редакции мне пришел ответ, которому я ужасно обрадовалась. Правда, ответ был не от Тото Кутуньо, но от дирекции газеты, и ответ гласил примерно следующее: «Дорогая Наталья! Мы очень рады, что Вы хорошая певица, но зачем Вам именно Тото Кутуньо, если в Советском Союзе много талантливых композиторов? Обратитесь к нашим авторам! Желаем Вам всяческих успехов!»

Простота мелодий, тут же садящихся на ухо, яркие костюмы, миллионы поклонников. Это ли привлекало меня?! И как одновременно уживалась во мне страсть к Тото Кутуньо, увлеченность воздушно нежным Джо Дассеном и вдумчивая глубокая философия «Аквариума»?!

Прошло время. Я уже училась в институте Гнесиных на эстрадном отделении. Преподавали в то время Иосиф Кобзон, Лев Лещенко, Гелена Великанова, Александр Градский, Наталья Андрианова. А студентами были — Ирина Отиева, Алла Перфилова (Валерия), Марина Хлебникова, Валентина Легкоступова ну и другие, включая меня и мою подружку Лариску Архипову. Учились мы заочно. Как можно учиться вокалу заочно, мне до сих пор непонятно. Но других вариантов не было. Я как раз работала в театре-кабаре «Летучая мышь», и такой вариант учебы для меня был вполне приемлем. Из всего учебного процесса хорошо помню ритмическое сольфеджио, которое кроме меня из нашего курса никто не мог сдать. Строга была Ольга Леонидовна Берак.

Помню наши веселые легкоалкогольные посиделки с преподавателем истории джаза, прямо в закутке под лестницей, в стенах института.

Помню кудрявого трубача, сделавшего мне предложение и притащившего по такому случаю ящик пива, три гвоздички и букет веселых приятелей в мой подмосковный домик, после чего добрая целомудренная тетя Соня, проживавшая в домике, частенько мне это припоминала. Ох и переживала же она: «Все матери расскажу! Оглашенные!»

Помню, как мы с Лариской придумали поставить железное ведро на страже перед дверью нашей комнаты, чтобы парни, оставленные без сладкого, устроили бы шум, если им вдруг взбредет в голову что-то легкомысленное. Мы с Лариской берегли нашу честь!

Помню прозвище свое, данное мне однокурсником Леней. Он прозвал меня «Вишня», оттого что я была весьма скромна и часто краснела.

Помню, как мы с Лариской лазали в окно Гнесинского общежития поздно ночью, чтобы устроить квартирник с инструменталистами. Как мы пели песни и пили с духовиками портвейн. Это было совершенно невинно и чисто! Разве могут духовики воспользоваться девичьей наивностью? Конечно, нет! Кто-кто, но только не духовики!

Помню, как мы с Лариской опасались экзамена по специальности и подогревались коньяком для храбрости.

Помню, как слонялись по Арбату и смеялись, смеялись, смеялись…

И у всех, у всех моих однокурсников-вокалистов были фонограммы! У меня не было! Мне срочно нужно было где-то найти песни и фонограммы, ибо постоянно сдавать экзамены под аккомпанемент концертмейстера казалось почему-то стыдным.

Неисповедимы пути Господни. Как я оказалась на легендарной студи звукозаписи в г. Тверь, я помню плохо. Вроде бы кто-то из инструменталистов подсказал мне адрес такой студии, где профессионально сделают аранжировку, соответствующую всем стандартам поп-музыки.

Так начались мои путешествия в город Тверь.

Старое здание железнодорожного клуба рядом с вокзалом. Гулкая лестница, мозаичный портрет вождя, серые пошарпанные коридоры, в которых я постоянно плутала. И запах… Эдакая взвесь пыли, сырости, извести и примесь аромата то ли рельсов, то ли шпал. Эдакий металлический привкус… Вы же знаете, как пахнет железная дорога?

И вот, на самом верху, заветная тяжелая дверь, за которой и располагалась та самая студия, где рождались популярные композиции нашей эстрады.

Мое предложение аранжировать песни Матвея Блантера или Исаака Дунаевского не были восприняты всерьез. Тогда это казалось абсурдом. Мои же песни я почему-то стеснялась предложить. Но с чего-то же нужно было начинать. На этом месте память снова меня подводит, так как я напрочь забыла фамилии авторов, предложивших мне песню под названием «Полночь». Вот с этой-то песни и началось мое путешествие в мир попсы.

Игорь Лалетин, звукорежиссер и бессменный труженик тверской студии, сделал очень хорошую аранжировку, я спела песню и стала всюду ее предлагать. Каким-то образом я вышла на телевизионную передачу «Музыкальный экзамен», где меня приняли, выслушали и пригласили участвовать в их мероприятиях. Это, несомненно, была огромная удача.

Глава 8

Телевизионные съемки. Это много часов, проведенных в каких-то непонятных холодных ангарах, где долго ждешь своего выхода на площадку. Грим приходится постоянно подправлять, так как еще три часа назад должны были сниматься, но все что-то затягивается и затягивается… Сил нервничать уже просто нет, и ты тупо ждешь, сняв шпильки, ходишь босиком по холодному бетонному полу, потому что невозможно уже ходить на каблуках. «Подтанцовка» нервно курит и бранится. И вот помощник режиссера в самый неподходящий момент, когда ты только что задремала, скрючившись на пластмассовом стуле, истошно орет твою фамилию.

— Княжинская! На площадку! Княжинская! Где вы там?

Срочно, бегом, цепляя за пятки лакированные шпильки, бежишь спотыкаясь на площадку под горячие огни осветительных приборов, и твой грим тут же начинает подтекать.

— Поправьте, пожалуйста, грим! Можно мне гримера?!

— У вас что, было мало времени на гримера?! Вы издеваетесь? Время, время! — орет режиссер!

Подбегает гример, пудрит мне щеки, рисует снова губы. И вот нужно войти в образ и сделать из попсовой песенки шедевр. На каждого артиста выделено по два-три дубля. Нужно собраться. «Алле ап!» — и ты уже улыбаешься и забыла про сон и усталость. Мы танцуем под песню «Полночь» наши странные танцы, поставленные балетмейстером. И танец этот тебе вовсе не нравится, движения кажутся абсолютно не соответствующими смыслу песни. И вообще все происходящее — ну не твое! И ты вдруг понимаешь это в тот самый момент, когда нужно совсем иное. Нужно создать красивую картинку, нужно вложить смысл. И тогда ты выкидываешь такой фортель, что вокруг все ахают. И вроде ничего особенного, но какое-то движение, поворот головы, взгляд, всплеск руки — и все внезапно меняется, танец обретает смысл, все складывается в одну гармонию — и текст, и музыка, и танец, и сцена, и зрители вместе с режиссером.

Конец ознакомительного фрагмента.