Саша Шиган
Погружение на максимальную глубину
Надо признать, в девяносто пятом у меня не было мечты. То есть совсем. Никакой. В восемнадцать лет положено иметь мечту. А у меня ее не было. Наверное, это тянулось с детского возраста. Когда была маленькой, детей часто спрашивали — кем хочешь стать, когда вырастешь? Подружки отвечали — врачом, артисткой… А я — «никем». Ведь когда вырасту, уже будет коммунизм.
Мы сидели в санитарной комнате больничного морга и пили водку Rasputin — ту, из рекламы с подмигивающим бородачом. Разбавляли тверским пивом, купленным с грузовика. На закуску — вобла, сушеные бананы и халва. Дефицитную воблу притаранил из казармы Костя Ярцев. Целых две рыбехи. Отмечали Костину двухдневную увольнительную. Вместе с его друзьями, бывшими одноклассниками — Лехой Мухиным и Генкой-минером. Они подрабатывали в морге — Муха санитаром, а Генка охранником.
Санитарная комната располагалась ближе к приемной и, соответственно, к выходу на улицу. Поэтому в ней не так воняло формалином, как в других, дальних помещениях. А использовалась она для отдыха сотрудников морга — стол, буфет, две узкие потрепанные кушетки, холодильник, который иногда вздрагивал и бился в истерике, умывальник и даже списанный из больницы черно-белый телевизор «Рубин». И еще печатная машинка «Эрика» — в углу, на широкой тумбе около больного холодильника.
Муха пел под гитару что-то серьезное, из Цоя. Костя мутузил пересохшую рыбеху о край стола и разъяснял приказы из устава подводника. Теперь я знала, что женщин на борту подлодки встречают так же, как адмирала — по всей выправке, непременно в верхней одежде. И что вобла выводит из организма стронций. Костя Ярцев — курсант военно-морского училища подводного плавания. У него была форма с бронзовыми якорями. И серьезные глаза. Я с ним познакомилась на ночной субботней «шизе». Это такая дискотека с двумя входами — бесплатным со стороны училищной казармы и по недорогим билетам для гражданских с улицы.
— Лешка, спой что-нибудь свое, — попросила я Муху.
— Гуталин. Прекрасно. Питает. Кожу… Гуталин. Обувщик под кустом с пьяной рожей… Хоть и пьян обувщик, но надежен. Гуталин-н-н.
Под «гуталин» звякнули стаканы.
— А помните, Лидия Аркадьевна потащила весь класс в Эрмитаж? — ударился в воспоминания Генка. — Поезд в метро сильно трясся, качался. Машинист резко тормознул, все попадали. Даже лампочки погасли на несколько секунд. Кто-то завалился на Лидию, и она грохнулась. Плашмя, в своем синем костюме с роскошной аметистовой брошью.
— Да-да! — подхватил Костя. — Потом нас построила в ряд и пытала — какой гаденыш ее толкнул.
— Ага, и ты спросил: Лидия Аркадьевна, что значит «гаденыш»? А она: гаденыш — то же самое, что и гад, но намного-намного хуже!
Муха затянул песню про любовь и туманы. Возвращаться в шумную общагу художественного училища не хотелось, и я сказала:
— Ребята, хорошо у вас здесь. Главное, тихо. Можно я здесь останусь? А что, могу макияж жмурикам делать. — Я потрясла в воздухе листочком: — Вот. Прейскурант на услуги морга. Макияж легкий — три у.е., сложный — пять.
— Да уж. Генка однажды так покойника разукрасил — мать родная не узнала. Здесь талант нужен. У тебя есть талант? — спросил Муха.
— Еще какой.
Муха поглядел на меня недоверчиво. Возможно, его смущали щедро намалеванные тени, стрелки до висков, ресницы, скрытые под тремя слоями коричневой туши. В макияже я делала акцент на глазах, как Джулия Робертс.
— Большое желание гримировать жмуриков? Мечта детства?
Я прикусила губу. Но быстро нашлась и парировала:
— А ты всегда хотел санитаром в морге работать?
Муха погладил гитару, прошелся по струнам:
— «Светят звезды на небе, мчатся рельсы в тайгу, бомж газетой прикрылся на скамейке в саду…» Один мой знакомый мечтает купить машину. Обязательно иномарку. Потому как, говорит, если человек говно — это полбеды, а если у него машина говно — это уже ни в какие ворота не лезет.
— Так себе мечта, — сказал Генка. — А ты, Костян, не передумал? Все так же хочешь на подлодку, несмотря ни на что?
— Да, хочу. На что не смотря?
— Знаешь… Только не обижайся. За военную форму сейчас и побить могут. Вроде как не престижно.
Костя пожал плечами. Мы выпили за мечту. Закусили липкими сушеными бананами и халвой. Генка, растроганный встречей, предложил:
— Дурни, давайте так. Каждый напишет на бумажке, о чем мечтает. Спрячем здесь. А потом, лет эдак через десять, снова встретимся и тогда посмотрим… — Он многозначительно выставил в воздух указательный палец. — …кого судьба взасос поцеловала.
Генка неуверенно встал с табурета, оперся на плечо Мухи. Качаясь, подошел к белому артельному буфету, непонятно как попавшему в казенно-кафельную обстановку. Открыл скрипучую дверцу шкафчика и выудил оттуда жестяную банку с надписью на крышке «Чай грузинский. ЭКСТРА». Потряс банку над ухом, безжалостно высыпал из нее остатки чая на стол:
— Сюда спрячем! Юлька, рви свой прейскурант на четыре части.
Я села на кушетку, скрестив под собой ноги, послюнявила карандаш. Задумалась над мечтой. В художественное училище я пошла за компанию с подругой, потому что та грезила профессией художника-дизайнера. А я до сих пор не знала, чего хочу. Муха, ухмыляясь и гыкая, что-то строчил на клочке бумажки. Генка — тоже. Костя написал быстро, не задумываясь. Везет, думала я, у них есть мечта. Стало обидно до слез — наверно, водка так подействовала.
Потыкала карандашом пластырь, скрывающий дырку в дерматине кушетки. И вывела на листочке: «Хочу выйти замуж». Потом поставила точку и добавила: «За Костю».
После того как чайная банка со скомканными «мечтами» отправилась обратно в шкафчик, Муха снова наполнил стаканы:
— Ну, поехали. За что пьем?
— У нас в казарме пьют за то, чтоб не погружаться на максималку, — откликнулся Костя.
— Не понял, — поднял брови Муха. — Объяснись.
— Приказ лечь на дно — это капец. Это чрезвычайка. Всплыть уже никак. Невозможно. Просто ждешь чуда. Что спасут.
— Идет. Чтоб всегда всплывать, значит.
Чокнулись. Муха крякнул. Генка шумно выдохнул, уронил голову, запустив пальцы в шевелюру, и почему-то всхлипнул.
— Ш-ш-ш, пацаны… — Костя повернул голову в сторону дверного проема. — Там кто-то ходит.
— Где? — Генка продолжал всхлипывать.
— В коридоре.
— Да ладно, не гони. Там одни жмурики, — протянул лениво Муха, но все же прислушался.
Из коридора доносилось шлепанье — будто босыми ногами по кафелю. Потом скрип железной двери — хлоп! И все затихло. Генка перестал всхлипывать, вытер рукавом покрасневшие глаза. Муха с Костей уставились друг на друга.
— Кажись, на сегодня хватит. — Муха неловко поднялся со стула, тот закачался и с грохотом рухнул. — Глюки. Перепили.
— А это куда? — Генка грустно кивнул на недопитую бутылку водки, стоящую среди пустых.
— В холодильник. Утром пригодится. — Муха потянулся к бутылке, но неудачно — она упала.
Генка с тоской следил за лужей, медленно растекающейся по столу. Я направилась в угол комнаты, к широкой коренастой тумбе.
— Зачем это? — кивнула на печатную машинку.
— Аааа… На помойке нашел, — сказал Генка. — Правда, двух клавиш не хватает. Но и у меня, как видишь, — он показал свою кисть и хохотнул, — как раз двух нет. Так что, у нас с ней пар… па-ри-тет.
У Генки действительно не было двух пальцев на руке. Потерял, когда пятиклассником откопал гранату на Муринском ручье и решил ее разобрать. Посмотреть, что внутри. Еще легко отделался. Кстати, с тех пор он Генка-минер.
— Что-то печатаешь? — поинтересовалась я.
— Так… Иногда в голову мысли полезут — сяду, печатаю.
Я ушла спать на кушетку. Последнее, что запомнила, проваливаясь в сон, — как Генка в углу стучал на пишущей машинке, периодически чертыхаясь. По пьяни, сказал, жуткое вдохновение накатывает. А Муха с Костей погрузились в философские темы:
— Где граница между добром и злом? — Заплетающийся голос Мухи.
— Добро, Лешка, заканчивается на деньгах…
— Вот не пойму, Костя, Мавроди — он финансовый гений или нет? Генка говорит, что гений. А ты как думаешь?
— Дай сто рублей. Я только подержу и отдам.
— Точно?
— Точно.
— Ну, на.
— А если не отдам, то я — финансовый гений?
Наутро меня разбудил какой-то звон и шум. Открыла глаза, приподнялась на локте. Поняла — шумит в голове, звенит снаружи. Кто-то долго давил на входной звонок, будто палец приклеил и не мог отод рать. Потом колошматили по металлической двери — вероятно, ногой. Костя уже или еще не спал. Муха лежал бревном на сдвинутых в ряд стульях.
— О-оох, — заохал Муха, стулья под ним заскрипели. — Гена-а! Ты где? Отопри… кого там несет… дьявол… Геночка-а!
Костя взял стакан со стола, направился к умывальнику — довольно большой и глубокой раковине, в которой при желании и труп можно помыть. Налил воды, протянул стакан Мухе:
— Нет Генки. Ни свет, ни заря убежал за «Русской». Наскреб шесть тысяч и убежал.
Муха, отмахнувшись от стакана, опять замычал.
Пришлось нам с Костей встречать посетителей. Я быстро смыла с лица остатки самоутверждающего макияжа. Костя шепнул, что я красивая и беззащитная. Над раковиной висело зеркало с чернеющими краями. Глянула в него — бледная кожа, немного опухшие веки и косящие глаза. Что тут красивого? Смутилась и сказала как можно равнодушнее:
— Пойдем откроем, а не то дверь выломают.
Посетителей было двое. Типичные бандиты. Один — смугловатый, с копной черных волос и крючковатым носом. Все время нервно подмигивал и улыбался. У другого — шрам от уголка рта до уха, с небрежными следами работы хирурга. Из-за шрама казалось, что этот тоже улыбается. Но улыбка была мрачная и вызывала страх. Вдобавок у него был нос набекрень — с ломаной костью.
— Извините, — сказал Мрачный и сплюнул через дырочку на месте отсутствующего зуба. — У вас тут наш коллега задержался. Василий Гнедой. Вот документики. Просим выдать.
Смугловатый подмигнул и улыбнулся, обнажив зуб из желтого металла.
К счастью, в дверях появился Генка. С «Русской» в руках. Быстро, по-деловому проверил документы у Мрачного. Заглянул в журнал учета. Сказал — минуточку! И скрылся в глубине морга.
Смугловатый окинул взглядом Костю:
— А ты что прифрантился, фраер? В форме и с автоматной рожей.
— Так надо, — спокойно ответил Костя.
— Надо, гришь… А ты зырил кинишку такую — «Охота за Красным Октябрем», мать его?
— А что такое?
— Так вот, чтоб ты знал. Капитан — гнида.
Тут вернулся Генка. Растерянный. Мельком взглянул на нас с Костей:
— Не могу найти уважаемого покойника… Был, судя по журналу учета… А нету…
— Пардоньте, — вкрадчиво сказал Мрачный и сплюнул. — Я человек вежливый. Но можно поинтересоваться — как это «нету»? У нас все готово — памятник, гроб, место на кладбище. Кто ответит?
— Блудняк, — согласно подмигнул Смугловатый.
Достал из кармана ножик, повертел его и спросил:
— Дурь, что ли, приняли?
— Мы отыщем, — спохватился Генка, уставившись на ножик Смугловатого. — Бывает, затерялся.
— Обязательно отыщем! — дружно кивнули мы с Костей.
— Ну-ну. — Смугловатый обнажил желтый зуб. — Блесните чешуей. Не то закопаем вместо Васи.
Братки оставили костюм для Васи Гнедого — красные брюки и пиджак из рыжего бархата. Дубовый гроб с золотыми вензелями, покрытый темным лаком, поставили в траурный зал. Дали нам час жизни. Муха пришел в чувство после спасительного глотка «Русской». Сказал, что помнит Гнедого, лично принимал его, жмурик «свежий». Отправились еще раз все осмотреть, проверить.
Мы вошли в помещение, где было шестнадцать оцинкованных столов. Почти все заняты. Покойники накрыты простынями. Кого в первые два-три дня не забрали — лежали в больших холодильных камерах.
Потолки в помещении высокие — метра четыре. И очень яркий белый свет. Запах, конечно, не из приятных. Я прикрыла рот и нос воротом от джемпера. Генка с Мухой удивились, что в обморок не упала, и вообще — все воспринимала спокойно. Только ежилась от холода.
Муха проверил бирки на лодыжках у мертвецов и подтвердил — Васи Гнедого нет. Задумчиво потер лоб:
— У него татуировки еще были. Вот здесь — восходящее солнце. — Муха показал на тыльную сторону своей ладони. — Как у моего дяди. Поэтому и запомнил. Над лучами набито ЖДАЛ ТЕБЯ, а на пальцах — ВАСЯ… Ребята! Ночью кто-то бродил, помните?
— Может бродил, может нет… — засомневался Генка. — Думаешь, ожил чертяга и сбежал? Бывает, конечно. Хотя-а… Кто нам поверит?
— Да-а… Бандюги вряд ли поверят, — согласился Муха.
— Пришьют раньше, чем пискнешь «мама». И закопают, — предположил Костя. — Что делать-то будем?
Тут мне пришла в голову идея. Выдать за Васю кого-нибудь из «отказников» — из тех, что в холодильных камерах. Все равно им дорога в братскую могилу, подсказала я.
— Гениально! — похвалил меня Генка. — Есть тут один, уже неделю как. Не сегодня, так завтра списали бы.
«Отказником», судя по бирке, оказался некий Сергей Ивашечкин.
— Чё с лицом у него? — спросила я. — Как из фильма «Челюсти»…
— Долго лежал. Когда долго — дурнеть начинают, — ответил Генка.
Муха привел его в порядок, исполнив санитарные обязанности. Я вызвалась намалевать тату — как у Васи Гнедого. Фломиками, тушью. Этого добра у меня полно в сумочке, впрочем, как у любой студентки художки. Не отличишь от настоящей наколки, пообещала я. Спросила только у Мухи про цвет и расположение.
— На левой руке, — вспомнил он. — ВАСЯ — по букве на каждом пальце, кроме большого.
— А солнце какое?
— Ну, какое… Примитивное, как на детских рисунках. Полукруг и стреляющие лучи.
Возилась я недолго. Только командовала, как хирург в операционной: «Салфетку!.. Так… Тальк есть? Давай!.. Теперь лак для волос — я видела его, вон там на полке… Готово».
Получилось, на мой взгляд, хорошо:
— Даю гарантию. Полгода.
Костя восхищенно присвистнул — ну ты, Юлька, талант!
— С рожей как поступим? — спросил Генка. — Муха, он похож хоть немного на Васю?
— У того была морда круглая, как тыква. Ну, и этот… тоже мордастый. И тоже лысый. Что-то около того.
— Может, пакет на голову? И все тут. Скажем — так прибыл. А что? Уже было такое, нюхача прямо с пакетом на голове привезли, — предложил Генка.
Так и сделали. Нарядили покойника в костюм, оставленный братками. Руки на груди замком сложили. На голову приспособили пакет «Марианна» — тот, что с изображением героини сериала «Богатые тоже плачут». И — в гроб, в траурный зал.
Братки вернулись через час. Мрачный, сплюнув, вежливо поинтересовался, почему на коллеге пакет. Генка, не моргнув глазом, ответил — как приняли, так и возвращаем, но пакет лучше не снимать, там ужас-ужас. И предложил сразу гроб заколотить. Смугловатый даже подмигивать перестал — вылупился на покойника. А что там увидишь? Пакет с женщиной в шляпе, рыжий бархатный пиджак, руки замком и — всё. То, что ниже — покрывалом прикрыто. Братки, заметив знакомые тату на руке приятеля, успокоились. Но все же сказали, что заминку надо бы отработать.
— Как? — спросил Костя. — Денег у нас нет…
Смугловатый запел нарочито гнусавым голосом:
— «Рюмочка Христо-ова. Откуда? Из Росто-ова. Деньги есть? Нема. Значит, вам хана».
— Могу спеть на похоронах, — вдруг вызвался Муха, — под гитару. Хотите?
Мрачный оживился:
— «Кольщика» Круга умеешь?
— А то!
Мрачный направился было перекурить на воздухе, пока парни гроб заколачивают. Но у выхода вдруг остановился в задумчивости. Резко обернулся, подскочил к покойнику. Сорвал пакет с головы. И — отшатнулся. Аж на Смугловатого налетел. Оба с ужасом вытаращились.
Мы оцепенели. Я стала лихорадочно соображать, куда бежать — в дверь или в окно. Но еще не выбрала. Если в окно, мелькнула мысль, то надо вперед ногами.
В углу зала стояла авоська с продуктами — кто-то оставил. Сквозь сетку виднелись буханка хлеба и кефир в стеклянных бутылках, с такой зеленой алюминиевой крышечкой. Костя схватил авоську и намотал концы сетки вокруг ладони.
Стоим в напряжении, молчим. Мрачный тоже молчит. Потом сплюнул, глубоко вздохнул:
— Запытали Васятку. Страсти какие. На себя не похож.
— Ничего, посчитаемся за кореша, — процедил Смугловатый.
— Эх, Васятка… — опять вздохнул Мрачный.
Муха, взяв гитару, уехал вместе с братками. А мы выдохнули. Генка сложился пополам от смеха. На него напала икота:
— Костян, зачем се… ик… сетку схватил?
— Чтобы орудовать, как кистенем.
Костя изобразил в воздухе движения в духе Жан-Клода Ван Дамма. Или Чака Норриса.
— Решил, первым буду бить того, что с золотым зубом. Представил, как подскочу к нему и ка-ак стукну по башке кефирными бутылками. По-моему, они должны были разбиться. На второго братка плана не было — не успел созреть.
Муха вернулся через три часа. В серой широкополой шляпе-федоре и черном макинтоше с поднятым воротником. Как гангстер из американского блокбастера «Лицо со шрамом».
— Ну что? Серьезные люди довольны? — спросил Генка.
— Еле живым ушел! — начал рассказ Муха. — Опустили гроб, землей засыпали. Священник — молодой такой, в рясе, — окропил могилку, все как полагается. Тут мне говорят — пой! Ну, я спел «Жиган-лимон», потом «Кольщик», потом уже свои собственные стал петь. И откуда ни возьмись — появляется он, в шляпе и макинтоше.
— Кто — он? — хором спросили мы у Мухи.
— Вася Гнедой. Как из-под земли. По щеке у него слеза бежит. Круто, говорит, поешь! И пальцем в меня тычет. За живое, говорит, взял. Оказывается, он все это время неподалеку сидел, наблюдал, так сказать, за собственными похоронами. Меня, значит, похвалил. А братву свою песочить стал — и в хвост и в гриву. Мол, что за хрень?! Почему памятник не в полный рост? Денег, гады, скупердяи, пожалели? Братки сначала обомлели, глаза выпучили на «мертвеца». Потом очнулись от шока и давай оправдываться — памятник, говорят, временный, над основательным ювелиры трудятся день и ночь. Через полгода, говорят, поставили бы какой положено — в полный рост, с брелоком от мерседеса, чин чинарем. А потом на меня накинулись — обманул, типа. Чье, сука, тело подсунул? Ответишь! Ну все, думаю, хана. Сейчас здесь и закопают. Но Вася Гнедой заступился, сказал — парень отработает творчеством в ресторане, когда воскрешение будем праздновать.
— Гады! — выругался Костя.
— А шляпа с плащом у тебя откуда? — спросила я.
— Гнедой подарил. За «Кольщика».
Но на этом история не закончилась. Оставался еще один день Костиной увольнительной. И мы снова заночевали в морге. А утром пришла старушка — небольшого росточка, сморщенное худое лицо, стоптанные туфли. Всё платком глаза вытирала. Попросила выдать ей сына — Сережу, чтобы похоронить. Оказалось, это тот самый Сергей Ивашечкин, которого отдали браткам вместо Васи Гнедого.
— Что ж вы так долго не забирали, бабуля? — возмутился Муха. — Морг не может так долго хранить тела. Не положено.
— Ладно, ладно. Пойдемте чаю попьем. Устали, наверное? — Я бросила выразительный взгляд на Муху.
И, приобняв старушку, отвела ее в санитарную.
— Я чего ж, ребяты, не приходила… — Старушка сокрушенно качала головой, прихлебывая чай из кружки. — Болела я. Так-то.
Генка вздохнул и отправился в угол, к печатной машинке. Застучали клавиши.
— Это ничего, — сказал вдруг ободряюще Костя, присев на табурет рядом со старушкой. — Ничего страшного. Вы только не волнуйтесь. Похоронили мы вашего Сережу. Хорошо похоронили, по-богатому.
Генка перестал печатать.
— Покажем могилку, а? — продолжил Костя, обращаясь к Мухе.
На кладбище мы отправились все, кроме Генки, — кому-то надо было остаться на хозяйстве, то есть в морге. Могила была большая, с шикарной кованой оградой. Вдоль ограды — много венков с атласными лентами. Стояла тихая ясная погода. Только птицы вдалеке перекликались, перелетая с дерева на дерево. Хорошо, что памятник временный, подумалось мне, без надписи.
— Здесь ваш Сережа и упокоился, — произнес Костя, пихнув Муху локтем в бок.
— Да-да, здесь, — поспешил подтвердить Муха.
Старушка несколько раз перекрестилась, вытерла платком глаза. Посмотрела снизу вверх на высокий памятник — бюст на дощатом постаменте — и говорит:
— Ну вылитый Сережа! Ой, спасибо, ребяты! Ой, спасибо, — заблагодарила она.
И, снова взглянув на здоровенный памятник, добавила:
— Только лучше бы крест…
Вскоре Муху позвали «отрабатывать творчеством» на посиделках братков в ресторане. Всю ночь прохрипел под гитару, даже голоса на время лишился.
Братки были довольны, совали ему доллары. Но Муха денег не взял. Попросил место на кладбище переписать на мать Сергея Ивашечкина. И крест вместо памятника поставить. Сказал, что будет на их вечерах пахать, как раб на галерах. Братки прониклись и согласились.
Тем же летом, по окончании военно-морского училища, Костю отправили служить на Северный флот. На подлодку «Курск». Помню, Костя был счастлив. А я после истории с ожившим Васей бросила художку. Поступила в медицинский институт. Теперь я хирург. И немного преподаю в колледже. О Мухе и Генке-минере долгое время ничего не слышала. Лишь долетали обрывки новостей.
Встретились мы через восемь лет. Только без Кости. Я как раз привела группу студентов в «наш» морг на практическое занятие. Муха с Генкой будто подгадали специально — ввалились в приемную. Все такие же, беспечные и нахальные. Я переволновалась — то смеялась, то плакала. И все расспрашивала — как и что они, как жизнь сложилась.
Леха Мухин стал популярным бардом, разъезжает с бесконечными концертами по городам и весям. Взял сценический псевдоним Граф, поскольку, покопавшись в родословной, нарыл у себя дворянские корни. Был трижды женат.
Генка-минер поймал успех — первый же его роман «В морге» разлетелся полумиллионным тиражом. Часть гонорара они с Мухой прокутили в барах, остальное вложили в «верное дело», но быстро прогорели. Генка продолжил писать. У него вышел «Ночной губернатор», затем «Ночной губернатор. Воскрешение». Уже не такими сумасшедшими тиражами, как в девяностые годы, но все же.
За разговором вспомнили про жестяную чайную банку. Удивительно — она так и стояла, в глубине шкафчика белого буфета, с нашими мечтами внутри. Мы разворачивали скомканные листочки, читали, подтрунивали друг над другом. У Мухи большими буквами нацарапано — стать нефтяным магнатом. У Генки — жить на Тибете среди монахов. Когда развернули мою «мечту», Муха спросил — ты, правда, хотела замуж за Костю?
А на Костиной бумажке было написано: «Увидеть утреннюю зарю за Полярным кругом. Думаю, она такая, как Юлька. Необыкновенная».
— У Кости исполнилось, — сказал Генка.
И добавил:
— Вот кого судьба поцеловала. Поцеловала так поцеловала…
В этот момент в морге возник какой-то переполох. В приоткрытую дверь санитарной комнаты просунулась испуганная голова студента:
— Юлия Михална! Говорят, труп пропал…
