Смерть отца

Наоми Френкель, 1962

Наоми Френкель – классик ивритской литературы. Слава пришла к ней после публикации первого романа исторической трилогии «Саул и Иоанна» – «Дом Леви», вышедшего в 1956 году и ставшего бестселлером. Роман получил премию Рупина. Трилогия повествует о двух детях и их семьях в Германии накануне прихода Гитлера к власти. Автор передает атмосферу в среде ассимилирующегося немецкого еврейства, касаясь различных еврейских общин Европы в преддверии Катастрофы. Роман стал событием в жизни литературной среды молодого государства Израиль. Стиль Френкель – слияние реализма и лиризма. Даже любовные переживания героев описаны сдержанно и уравновешенно, с тонким чувством меры. Последовательно и глубоко исследуется медленное втягивание немецкого народа в плен сатанинского очарования Гитлера и нацизма.

Глава третья

Март это месяц, которому нельзя верить. Уже прячут зимнюю одежду в шкафы, и запах нафталина заполняет дома. Но по ночам еще крепки заморозки, по утрам идут дожди, а в полдень — нещедрое солнце.

Зима ослабела, но весна еще играет в жмурки, тайно скрываясь в наслоениях облаков, гуляя по городу, выцвеченому плакатами предвыборной гонки. Лозунги кричат со стен домов, топот демонстрантов по шоссе, рев рупоров.

Выбирают президента страны!

Даже тихая улочка, на которой расположена школа Иоанны, пробудилась от дремоты. Скромные дома оделись в полосатые одеяния лозунгов, раскрывших свои беззвучные пасти. И стена школы тоже сотрясает улицу крикливыми надписями. День за днем доктор Гейзе приказывает привратнику Шульце соскабливать эти надписи и закрашивать их известкой. Шульце посылает взвод уборщиц с ведрами известки в руках — но весь этот труд идет насмарку. На следующий день появляются новые надписи. В результате неутомимый доктор Гейзе, побежденный в этой борьбе, стоит у окна и смотрит на густую бороду дуба, который единственно на всю улицу сохранил свою чистоту.

У стены школы Саул ожидает Иоанну. Названивает в звонок велосипеда и вглядывается в зашторенные окна школы. Саул плюет на стену, залепленную плакатами партии Гитлера. В последний год Саул значительно вытянулся ростом. Он уже готовится к празднованию своего совершеннолетия — бар-мицве. Над верхней его губой появился темный пушок, и в голосе появились петушиные нотки. Все говорят, что зрелость пришла к нему раньше положенного времени. Но Саул гордится этим, и особенно тем, что, как говорят люди, он становится все более похожим на своего дядю — Филиппа. Очки у него, как у дяди, и на лице такое же озабоченное выражение.

Долго еще будет шататься Саул по улицам, пока сможет увидеть Иоанну. Но он не скучает и вовсе не считает, что теряет время. На скамьях в парках, на ящиках на углах улиц ораторы толкают речи, и массы людей шумят на площадях.

Саул возвращается к школе. В этот момент раздается сверлящий электрический звонок. Занятия закончились. Саул вскакивает на велосипед и заезжает за угол дома. Скрытый арочный тупичок служит им постоянным местом встреч. И каждый полдень, выходя из школы, она заглядывает сюда, не пришел ли Саул. И не то, чтобы они договаривались заранее, но она чувствует, что он здесь.

— Саул, крепись и мужайся! — поднимает руку в приветствии Движения Иоанна.

— Крепись и мужайся, Хана! — вытягивается по стойке смирно Саул и приветствует ее тем же жестом. — Почему ты вчера не была в походе? — строго спрашивает Саул.

— Была причина, — отвечает Иоанна тихим голосом.

— Какая причина?

— Я расскажу тебе в парке.

— Сегодня мы не едем в парк. Быстро садись на раму.

— А куда мы сегодня едем?

— Не спрашивай сейчас. Садись на велосипед.

— Почему ты сегодня какой-то странный, Саул?

— Есть причина. Ну, садись уже.

Саул подсаживает Иоанну. Велосипед катится по шоссе, выделывая трюки между несущимися по обе стороны автомобилями. Тысячи и тысячи голосов со всех сторон, треск моторов, гудки, а поверх всего этого цветные лозунги, мигание светофоров. Они выезжают из района, где живет Иоанна, и въезжают в самый центр города. И чем больше углубляются в город, тем более шумными и забитыми людом, лихорадочным движением становятся улицы.

— Куда мы едем?

— Не спрашивай сейчас. Лучше следи за полицейскими, — сердится Саул. За поездку на велосипеде вдвоем наказывают, и полицейские выслеживают нарушителей на каждом углу.

— Нам надо торопиться! — говорит своим тонким голосом Саул, надсадно дыша в затылок Иоанне. Она резко поворачивает голову, велосипед теряет устойчивость и чуть не врезается в проносящийся вплотную грузовик. Водитель высовывается из окна кабины.

— Черт вас побери, шушера! Нет у вас другого места заниматься любовью?

— Куда ты мчишься, Саул?

— Полицейский!

Иоанна спрыгивает с рамы, Саул уносится. Иоанна бежит вслед, ищет его. С угла улицы приближается к ней толпа, внимающая оратору который соорудил трибуну из подвернувшихся пустых ящиков, звучит знакомый членам Движения мотив. Саул берет Иоанну за руку и наконец-то шепотом сообщает ей свой секрет:

— Вчера, во время беседы в нашем подразделении, Белла сказала нам важную вещь…

На трибуне, с горы ящиков, оратор орет и размахивает газетой с прогнозом предсказателя Ханусена:

— Великий предсказатель Ханусен предвидит убедительную победу Гитлера!

— Уши вянут, — Иоанна тянет Саула в сторону от толпы.

— Минуточку, — сердится Саул, — слушай, что эта тварь сочиняет.

— Что?

— Минуту… А-а, нечего его слушать. Слушай, Хана. Вчера, во время беседы, — Саул снимает очки и протирает стекла рукавом рубахи. Это тоже из привычек дяди Филиппа, — вчера Белла нам рассказала вот что: собираются организовать репатриацию молодежи от четырнадцати до шестнадцати лет в страну Израиля.

— И девушек тоже?

— Ну, конечно, и девушек. Одна дама это организует. Я ее знаю…

— Ты ее знаешь? — спрашивает Иоанна.

— Да, знаю. Я встретил ее у дяди Филиппа. Они сидели у пишущей машинки и что-то писали вдвоем. И дядя сказал ей: теперь, госпожа, мы подпишем этот призыв. А она ответила очень странно: доктор, это излишне. Я ведь из мира листовок, там все анонимно. Этого я прошу и в тексте. Это молодежь просит помощи, а не я. Когда она ушла, дядя сказал мне, что эта дама из тех мечтательниц, которая умеет превратить мечты в реальность.

— Ах… — Иоанна уже думает о женщине-мечтательнице.

— Хана, ты не слышишь? Дважды я сказал тебе! Пойдем туда, на параллельную улицу. Там нет полицейских — ты что, спишь на ходу? — сердится Саул. — Беги, Хана, беги! — Саул уезжает, Иоанна бежит за ним, косички прыгают на ее спине, и мечты ее с ней.

— Садись на раму, — Саул облегченно вздыхает на тихой улице.

— Теперь куда мы едем?

— К этой даме. Я должен с ней поговорить. Я должен все узнать из первых уст.

Иоанна вскакивает на велосипед, не ощущая давления рамы.

* * *

Они останавливаются у большого серого здания на маленькой тихой улочке в центре Берлина. У входа в дом небольшой магазин, в окне которого — улыбающиеся восковые головы, на которых — роскошные шляпы. На доме вывеска с надписью — «Боника» и огромной картонной бутылью, указывающей на то, что Боника продает горячие напитки.

— Приехали.

Они входят в темный вход, Саул передает Иоанне велосипед:

— Жди здесь, а я поднимусь.

— Что? — обиженно говорит Иоанна. — И я хочу задать ей вопросы.

— Ты? Почему? Нельзя оставлять велосипед без охраны.

Голос Саула настолько агрессивен, что Иоанна сдается. Она грустно смотрит, как он быстрыми шагами поднимается по ступенькам. Она не увидит женщину-мечтательницу.

— Привет, Хана, — Саул почти сразу же возвращается.

— Что случилось?

— Ее нет дома. Придется подождать во дворе.

Маленький темный квадрат, вымощенный каменными плитками, отделяет дом от такого же большого серого дома, стоящего за ним. Саул и Иоанна сидят на ступеньках, ведущих к запертым дверям склада. Из магазина шляп доносится стрекотание швейной машинки.

— Мне через год уже исполнится четырнадцать.

— А мне — через два года, — опечаленно говорит Иоанна.

— Тебя и так не возьмут в отряд, который готовится к репатриации.

— Почему меня не возьмут?

— Белла вчера сказала, что поедут лишь избранные из подразделения, лучшие из членов Движения.

— Откуда ты знаешь?

— Тебя сильно критикуют в подразделении.

— Что обо мне говорят? — вскакивает Иоанна. — Говори правду.

— Ну… ты такая… недружественная, странная, просто не такая, как все.

— Ну и что? — говорит в отчаянии Иоанна. — Что я могу сделать?

— Что ты можешь сделать? Ты думаешь и делаешь всегда такое, что никто из нас не делает и даже не думает делать. А этого не терпят.

— Что например? — сердится Иоанна. — Скажи, что я сделала?

— Ну, например, то, что связано с синагогой. Теперь ты понимаешь?

Иоанна снова садится на ступени и втягивает голову в плечи. Дело это рассердило всех. Она пошла с девушками из Движения в праздник Ту-Би-Шват — поговорить с другими девушками о вступлении в Движение. Вместо того, чтобы стоять у входа и вступать в беседу с девушками до того, что они войдут в синагогу, она вошла внутрь, слушала песнопения и даже нашла, что они красивы.

— Саул, это неправда. Все это неправда. Ты меня знаешь.

— Всегда верно лишь то, что говорят все.

— Не всегда. Мой брат говорит, что есть люди, отличающиеся от всех остальных, и ничуть не хуже других.

— Всегда ты ссылаешься то на брата, то на отца. Это вовсе не важно, они люди из другого мира.

— И потому, что я такая, мне не дадут уехать в страну Израиля? — прерывается голос Иоанны.

— Ну, да. Именно, потому, что ты такая, тебе и не разрешат, — усугубил свои слова Саул. Но, увидев, как ссутулились ее плечи, смягчился. — Слушай, Иоанна. Ты можешь быть другой. Ты просто должна быть такой, как все. Например, тебе надо срезать косы. Ты выглядишь, ну, такой… не принадлежащей Движению.

— Нет, я не могу их срезать. Из-за матери. Она любила их и гордилась ими. Отец просил меня, в память о ней, никогда их не срезать.

— Опять твоя семья, — впадает Саул в полное отчаяние.

Из дома выходит служанка, направляясь к мусорным бакам. Саул вскакивает с места.

— Жди ее, юноша, жди, — смеется служанка, — ты сможешь пустить здесь свои корни, пока она придет.

— Ну, вы же сказали, что ее нет. А раз нет, то она должна вернуться.

— Вернется, вернется. Каждый день ее здесь ожидают такие, как ты, а она уехала в Лондон. Но, конечно, вернется, — смеется служанка.

— Мы можем уйти, — печально говорит Саул, но Иоанна не сдвигается с места. Ее отчаянное лицо не дает покоя Саулу. Он садится рядом с ней и кладет руку на ее плечо:

— Хана! — Но Иоанна молчит.

— Слушай, Хана, я тебе еще не все рассказал. Так или иначе, тебя бы не выбрали.

— Почему? — поворачивает к нему голову Иоанна.

— Белла сказала, что поедет тот, кому нечего делать в Германии. Нет денег на учебу, нет работы… Репатриируют молодежь в страну Израиля, чтобы спасти их от безработицы. Ну, а тебе ничего из этого не грозит.

— Ну и что? Не возьмут меня туда потому, что мой отец богат?

— Не теперь. У тебя еще есть время. Белла сказала, что все, кто сможет закончить учебу в Германии, должен это сделать. Движение даже потребует от них этого.

И услышав вздох Иоанны, решил сжалиться над ней:

— Что я буду делать, к примеру, через год? Мать хочет, чтобы я стал портным и учился шитью у Шапского. Тебе знаком Шапский? С Еврейской улицы. Там я буду сидеть в маленькой комнатке, вдевать нитки в иголки и слушать каждый день его крикливую жену, которую я ненавижу.

— Не делай этого, Саул. Не будь портным у Шапского.

— Не быть портным? Тебе легко говорить! — присвистывает Саул. — Дядя Филипп обещал мне найти работу на еврейском кладбище помощником садовника. Это хорошая подготовка к работе в стране Израиля.

— Что? — вскрикивает Иоанна. — Будешь крутиться между могилами по ночам?

— По каким ночам? Вечно у тебя какие-то выдумки. Я буду сажать цветы… Но, в общем-то, не хочу я этим заниматься. Дядя Филипп предложил мне продолжать учебу за его счет.

— Это же прекрасно, — осветилось радостью лицо Иоанны.

— Нет, Хана. Ты ничего не понимаешь. Я же не смогу быть рядом с отцом. А он старый и больной, каждую ночь стонет, а днем стонет мама… И к тому же не хочу я учиться. Я хочу быть рабочим. Поеду в кибуц, начну зарабатывать и привезу туда мать и отца.

Иоанна смотрит на Саула в полнейшем изумлении. Странное чувство нежности и милосердия возникает в его сердце к несчастной неудачнице Иоанне, которую так критикуют в подразделении, и он сжимает ей плечи.

— Саул, — неожиданно краснеет Иоанна, снимает его руку с плеча и повышает голос, — почему ты всегда кладешь руку мне на плечо, когда сидишь со мною рядом?

Теперь голос повышает Саул:

— Что вдруг ты это говоришь?

— Не знаю, но мне это кажется странным, — и настоящие слезы выступают у нее на глазах. Всегда Саул обнимает ее за плечи, и никогда она не отдавала себе в этом отчета, даже не думала об этом. И вдруг… Длинные пальцы графа. Белая его рука. О, это тайна! Страшная тайна! Один день, всего один день, и мир до такой степени иной, и все абсолютно не то, что было. Саул с удивлением смотрит на плачущую Иоанну. Трудно вообще понять эти ее превращения. Глаза ее блуждают от окна к окну, по высоким зданиям города. Вовсе ее не трогает, что дома над ней смеются, что в подразделении ее критикуют, зато в душе у нее большая и запретная тайна. Она сама пойдет к женщине-мечтательнице. Без Саула.

— Не будь всегда такой странной, Хана. Если ты не хочешь, чтобы я тебя обнимал, так я не буду этого делать.

— Я! — кричит Иоанна. — Я! — и убегает.

Она бежит по улицам Берлина, как вчера бежала по комнатам дома. Школьный ранец остался на ступеньках, рядом с удивленным Саулом.

* * *

Тихая улочка выводит на широкую шумную улицу, выходящую на Александерплац, которая полна народа днем и ночью. Вправо и влево от площади разбегаются узкие переулки, как темные руки, благодаря которым светлая эта площадь держится в теле города. Здания прижаты одно к другому, и каждый переулок подобен прорубленной тропе между темными и прямыми стенами. Узкие окна прорезают эти стены, не в силах обозревать пространство, и потому лишь обречены — вглядываться внутрь, во внутреннюю жизнь комнат.

Иоанна стоит на углу, у выхода из переулка, между шумом площади и безмолвием домов. Смотрит она вверх, не желая вглядываться в угол напротив. Там — «Трактир тети Иды», над которым развевается красный флаг со свастикой и большой плакат во всю ширину окна.

«Выборы президента решат судьбу ваших детей». Рядом с надписью изображены дети разных возрастов, руки их протянуты к прохожим. Дети просят голосовать за Гитлера. Люди в форме штурмовиков стоят по стойке смирно, как солдаты. Иоанна застряла здесь из-за светофора, запрещающего ей перейти улицу — к большому универмагу и железнодорожному вокзалу надземного поезда, который привезет ее домой. Но так как она остановилась, нет у нее сил — продолжать путь, после того, как светофор поменял цвет. Размышления и горечь на душе не дают ей сдвинуться с места.

«Что теперь подумает Саул? Даже смотреть на нее не будет и говорить с ней не будет. И если в подразделении узнают, что дружба их кончилась, тогда кончится все. Саула все принимают. А ее все критикуют. Что-то с ней не в порядке, и никто не хочет ей сказать, что именно».

Иоанна оглядывает свою одежду, запыленную обувь с незавязанными шнурками, вечно спущенные чулки и вспоминает отца, который по этому поводу делал ей замечания. Вчера, когда она проснулась на груде бабушкиных одеял, в доме стояла тишина, и она не почувствовала, что множество небольших перьев набилось в ее волосы и в одежду.

На ступеньках стояли сестры Румпель, высокие, белобрысые, и торжественно возвестили:

— На площади есть покойник. — И скрестили белые руки на своих передниках, после того, как перекрестили лица, подобно сообщникам Ангела смерти.

Так Иоанна узнала, о смерти принцессы. Она хотела сразу ринуться туда, чтобы выразить соболезнование графу. Но тут перед ней возникла Фрида.

— Привет, — воскликнула Фрида, и рот ее от изумления открылся и закрылся при виде девочки, обсыпанной перьями. В какой постели она обреталась?

На ее крик вышел из своей комнаты господин Леви, спустился по ступенькам и предстал перед своей дочерью, усеянной мелкими перьями. Он слова не сказал, лишь наклонил голову с выражением той особенной печали, которая горька была Иоанне похлеще любых слов. Хорошо, что рядом с ней стояла Фрида и спасла ее от глаз отца. Она силой схватила Иоанну за руку и потащила за собой. Голод изводил Иоанну, голова болела, и ей уже было все равно, что с ней сделает Фрида. А та повела ее к себе в комнату, посадила на кресло-качалку, подложила маленькую подушечку под ее голову. Окунула полотенце в холодную воду, смыла грязь с ее лица, ушла и вернулась с подносом, на котором — еда.

— Ешь, — строго приказала она, — ешь! — И доброе ее лицо наклонилось над Иоанной. — Погляди на себя, у тебя лицо покойника.

Фрида порезала мясо на маленькие кусочки, как тогда, когда Иоанна была маленькой, и медленно кормила девочку, отправляя ей в рот кусочек за кусочком. Этот — за деда, этот — за отца. И так за всю семью. Пока на тарелке не оставался один последний кусочек, и ребенок ни за что не хотел его взять в рот, и не помогало, что Фрида обижалась, ибо считала, что именно этот последний кусочек важнее всего для здоровья девочки. Может быть, Фрида не очень бы сердилась, если б знала, что этот кусочек Иоанна оставляла для матери. Мать умерла в тот год.

Глядела Иоанна в доброе лицо, склонившееся над ней, и сказала придушенным голосом:

— Я чувствую что-то в голове, Фрида.

— Ты чувствуешь в твоей голове собственные сумасшествия. Ешь, и все пройдет.

И все бы вчера завершилось хорошо, если бы Иоанна не задала Фриде один из своих вопросов, из-за которых всегда все портилось и осложнялось.

— Фрида, — спросила Иоанна с безмятежным видом, — что это — кокс?

— Это такой сорт угля.

— Нет, Фрида, это еще что-то. Ты знаешь, Фрида.

— Ты снова начинаешь. Кокс это кокс и все тут.

— Но почему ты не хочешь мне сказать, Фрида?

— Что тебе не дает покоя? — рассердилась Фрида, и потащила ее в ванную.

* * *

Светофор приглашает Иоанну пересечь улицу. Она идет в толпе, и одна единственная мысль изводит ее:

«Что-то со мной не в порядке. Что-то всегда портит все. Что это?»

«Граф! Граф! Граф! — отвечают ей клаксоны и людские голоса на площади, полной народа.

И снова она застывает, не в силах сдвинуться с места. Граф и есть ее самый главный грех! Граф — христианин, не пролетарий, он принадлежит к обществу, которое все клеймят. Она не в силах выбросить из грешной своей головы этого графа.

Глаза ее остановились на роскошной парикмахерской. Молнией проносится мысль в ее голове: чья-то направляющая рука остановила ее именно здесь. Ей надо срезать косы! Саул сказал, что это очень важно. Саул помирится с ней, если она появится перед ним без косичек. И, быть может, после того, как она обрежет косы, вместе с ними исчезнет ощущение греха и вчерашнего прикосновения направляющей руки, которую она все еще чувствует. Сердце Иоанны полно надежд. Если она срежет косы, все будет в порядке. Это будет другая Иоанна, более подвижная и хорошая. Но отец? Отец, и Фрида, и дед, и все члены семьи ужасно рассердятся на нее. Только вчера у нее уже был с ними спор, и она все еще не помирилась с отцом, и вот она уже затевает новое. Отец ей это никогда не простит. Она бежит к парикмахерской, распахивает стеклянную дверь и врывается внутрь.

— Что желаете, маленькая госпожа? — кланяется ей человек в белом халате.

— Постричься, — почти кричит Иоанна, — снять эти косы!

— Ах, — человек взволнован, — а мама согласна?

— Мама… — и снова комок в горле Иоанны. — Согласна. Конечно, согласна. Что себе думает господин?

— Пожалуйста, маленькая госпожа, посидите, пока придет ваша очередь.

— Нет, Это надо сделать немедленно! Я… я очень тороплюсь, господин.

Все лица из-под сушильных шлемов обращены к странной девочке. Женщины в белых передниках, которые учатся парикмахерскому мастерству, перешептываются и смеются. Снова все смеются над ней! Вся парикмахерская смеется — всеми своими большими сверкающими зеркалами.

— Несколько минут, маленькая госпожа, лишь пара минут, — успокаивает ее парикмахер.

Минуты тянутся, но вот она уже сидит в высоком кресле, и парикмахер повязывает ей шею белой простыней. Не успела она даже взглянуть в зеркало, как обе ее черные косички — в руках парикмахера, как два лошадиных хвоста.

— Мама, несомненно, их спрячет в шкаф, — посмеивается парикмахер и передает косы девушке-ученице, стоящей рядом.

— Мама, — бледнеет Иоанна.

— Какую прическу желает маленькая госпожа? — парикмахер пощелкивает ножницами. — Пони? Пробор посредине, пробор сбоку?

— Мне все равно, — повышает голос Иоанна, — простая прическа, сама простая.

Снова смех в зале, все развлекаются за счет этой странной девочки. Но на этот раз ее это не трогает! Она видит только себя в зеркале. Незнакомая, чужая девочка смотрит на нее оттуда большими испуганными глазами.

Ей кажется, что она видит себя впервые в жизни, и она вглядывается в свои черты внимательным критическим взглядом. Она очень худа, кофточка не выявляет никаких женских признаков, как у ее одноклассниц. Неожиданно это ее очень задевает, худоба причиняет сильную боль.

«Ужас! — говорит Иоанна про себя. — Я страшно уродлива!»

— Закончили, маленькая госпожа, прическа очень вам идет. Она по последней моде.

И снова все смеются — женщины под поблескивающими сушильными шлемами, девушка-ученица, подающая ей сверток: косы, завернутые в газетный лист. Иоанна хочет спрятать их в свой ранец, и кровь застывает в ее жилах: ранца нет! Косы обжигают огнем ее руки. Что с ней сегодня происходит? Теперь ей придется, в дополнение ко всему, рассказать дома, что она потеряла ранец с книгами и тетрадями.

— Вам что-то не понравилось, маленькая госпожа?

— А-а? Нет, все в порядке, — Иоанна извлекает кошелек из кармана пальто, платит за стрижку и убегает от нового облика Иоанны в большом зеркале — Иоанны без косичек.

На остановке, около трамвая, стоит Саул, опираясь на велосипед.

— Ты… ты пришел сюда? — заговаривает Иоанна первой.

Саул не отвечает. Смотрит, смотрит, и ничего не понимает. Морщит лоб, как человек, который напрягается, чтобы понять.

— Хана, что ты сделала? Ты…

— Я? Ну, сделала, — Иоанна проводит рукой по остриженной голове.

По правде говоря, Саул вовсе не полагает, что сейчас Иоанна стала красивей. Она выглядит очень странной и очень чужой. Но сердце говорит иное, ибо следовало это сделать, и она сделала. И она в глазах его стала красивей, чем прежде, во много раз. Всеми силами души Саул отвергает мимолетное чувство недовольства, возникшее в нем при взгляде на новую Иоанну.

— Вот, видишь, Хана… И ты можешь быть, как все.

— Конечно, — с гордостью говорит Иоанна, — конечно же, я могу.

— Хана, — протягивает ей Саул ранец, — ты забыла его там, на ступеньках, — и лицо его краснеет. Не надо было ей говорить в один раз столько неприятных вещей, и он ищет примирения. — Я думал, что ранец тебе понадобится, потому и принес.

И видя, как посветлело ее лицо, продолжает:

— По дороге я подумал, что если вернется эта госпожа-мечтательница, мы пойдем к ней вместе. И, может быть, если ты ей расскажешь обо всех твоих проблемах, она согласится, чтобы и ты поехала, несмотря… — тут Саул закусывает язык, — ну, несмотря на то, что твой отец богат.

Иоанна лишь кивает головой, Саул смотрит на нее и снова краснеет. В тот миг, когда она спросила его, почему он ее обнимает, словно бы кто-то посторонний вторгся в их отношения, и все перестало быть простым и ясным, как раньше. Что-то такое, тайно связанное с тем, что глаза его видят каждый день и каждый вечер в переулке, где он живет. Это «что-то» приносит ему боль. Он старается ее преодолеть и видеть Иоанну такой же, как вчера или позавчера. Но это у него не получается. Теперь он стоит перед ней в смущении, и на лице его выражение полнейшего изумления. Иоанна чувствует, что первый раз с начала их дружбы, она побеждает. Хотя и не понимает причины этой неожиданной победы, но ищет что-то, чтобы использовать эти редкие минуты и поставить Саула перед испытанием.

— Саул, — внезапно говорит она, — я хочу тебя о чем-то спросить. Что это такое — кокс?

— Кокс это такой уголь.

— Нет, Саул, не отвечай мне, как все, не увертывайся, скажи правду.

— А-а! — лицо Саула озаряется. — Сейчас я понимаю. Конечно, это еще что-то. Кокс это выдуманное название кокаина, чтобы не говорить о нем впрямую. Я могу тебе показать, Иоанна, ночью в нашем переулке. Стоят люди у своих домов и предлагают прохожим: «Хотите купить кокс?»

— И это все, — разочарована Иоанна, — только кокаин? И это он превратил в нечто очень важное?

— Кто?

— Бартоломеус Кнастер-младший.

— Кто это?

Лицо Иоанны становится багровым. Теперь ей надо будет рассказать обо всех вчерашних приключениях. Но она… проглотит язык и не расскажет:

— Бартоломеус… Это один мальчик…

— У тебя есть секрет от меня, Хана?

Ощущения превосходства Иоанны как не бывало. Теперь она стоит в полном смущении перед своим другом, опустив голову, и, открыв ранец, вкладывает в него сверток с косами.

— Что это у тебя в свертке? — Требует ответа Саул.

— Мои косы, — и они оба разражаются смехом.

На этот раз все хорошо кончилось, и они, улыбаясь, расстаются.

Ворота дома умершей «вороньей принцессы» распахнуты. Неуловимая рука тянет Иоанну войти внутрь. Дом глубоко погружен в дремоту сада. Так же, как и раньше, криво висят на окнах неисправленные жалюзи, деревянные стены холла скрипят, и древний бог о трех головах улыбается тремя физиономиями. Из открытых дверей свет прокрадывается в темный холл и освещает мушиную грязь на гобелене, и пыль, которая сделала тусклым лицо рыцаря и лица бога. Большое зеркало в углу покрыто черной тканью. На ступеньках стоит коротышка Урсула. Увидев Иоанну, делает жест рукой, мол, все кончено, и указывает на дверь комнаты умершей.

Урсула стоит здесь, чтобы встречать множество гостей, которые, главным образом, утром приходят почтить память умершей. Как только распространился по площади слух о смерти принцессы, открылись все запертые двери. Старики и старухи открыли темные и пыльные комнаты свету. Одетые во все черное, словно всегда готовые сопровождать покойника в последний путь, вошли они в комнату с увядшими розами, где их встречал Оттокар.

Иоанне кажется, что все вороны с площади обрели облик людей и расселись здесь в креслах, смотреть на нее своими остекленевшими глазами. И прыгают их глаза по ее лицу, как прыгают лапки ворон по тропинкам, и все тени мира собрались здесь и обернулись этими черными обликами в старых, обитых тканью креслах. Безмолвно, с торчащими из подмышек белыми руками, сидят эти вороны-люди. Воздух в комнате кажется сгущенным, как студень. И вдруг возникает граф, пересекает комнату с одного угла в другой — вытянутый в струнку. Он также одет в черное, но глаза его излучают доброжелательность. Он берет Иоанну за руку и ведет в смежную комнату, к огромной роскошной кровати. Одеяло из темного бархата расстелено на кровати, и на ней — принцесса, завернутая в батистовую простыню, тонкую и чистую. Жалюзи в комнате опущены. Тонкие полосы света, прокрадывающиеся сквозь щели, образуют в сумраке над кроватью сияющую мозаику. Две длинные свечи в больших, тяжелых серебряных подсвечниках горят у изголовья усопшей. Всего несколько минут они остаются в темной комнате, и тут же Иоанна тянет графа наружу, в далеко протянувшийся коридор. Тут они одни. Граф склоняет голову над Иоанной, гладит ее по волосам… и рука его замирает.

— Иоанна, где твои косы?

Иоанна молчит. Как она объяснит графу, зачем она обрезала свои косы.

— Жаль, очень жаль — ты хотела быть красивой, Иоанна? Ты и так красива, без косичек, — он целует ее в лоб, и весь коридор начинает кружиться в ее глазах.

В этот момент Урсула кланяется двум высоким господам, которые поднялись по ступеням, и пальцы Оттокара отрываются от волос Иоанны. Он выпрямляется, и лицо его становится жестким. В коридоре слышится покашливающий голос. Высокие господа не обращают внимания на Оттокара, словно он вообще не существует, и прямо входят в комнату с увядшими розами. Урсула ступает перед ними, полная к ним почтительного страха.

Граф фон Ойленберг-старший, в сопровождении адвоката доктора Функе, пришел отдать последний долг родственнице, сестре его покойной жены.

Оттокар на миг забыл о девочке, стоящей рядом с ним. Глаза его смотрят поверх ее головы, как будто вовсе с ней не знакомы, и вдруг, не промолвив и слова, не попрощавшись, он возвращается в комнату покойницы. И покинутая Иоанна вся пылает от оскорбления.

— Детям нечего делать в доме траура, — неожиданно атакует ее голос Урсулы.

Быстрей, быстрей… Иоанна убегает, видя на бегу скачущего рыцаря, меч которого нацелен прямо ей в сердце.

* * *

Сестры Румпель с вязаными сумками, на которых надпись «Приходите и уходите с миром!» выходят из кухни. Только сейчас они закончили работу в доме Леви. Праздник завершился, и они возвращаются домой.

— Иоанна! — слышится окрик Фриды.

— Говорила тебе уже много раз, что меня не зовут Иоанна, а — Хана! — кричит Иоанна удивленной Фриде.

— Гром и молния! — сверкая взглядом, выкрикивает Фрида. — Мало того, что она возвращается жаба жабой, так еще дерзит!

— Что ты так сердишься на меня! — почти плачет Иоанна, и руки ее теребят остриженную голову. — Ты не можешь понять меня, Фрида, ибо ты — христианка, и я не могу объяснить тебе, и не…

— Иисусе Христе и матерь Божья, что ты говоришь, Иоанна!

— Хана, Хана, а не Иоанна!

— Закрой рот, а то я не знаю, что сделаю тебе! Вместе с косами улетучилась у тебя последняя капля разума. Кто поймет, если не я! Кто тебя вырастил? Кто? И я ничего не понимаю, потому что я христианка? Сорок лет я в этом доме. Вырастила твоего отца, твоего брата и твоих сестер, и сколько труда положила, чтобы вырастить тебя! — Тут Фрида прекращает поток своего возмущения, и лицо ее становится багровым. — Всех вас вырастила, а теперь ничего не понимаю, потому что я христианка? Никто еще в этом доме так меня не оскорблял!

— Фрида, кто тебя оскорбил в этом доме? — спрашивает вошедший в кухню дед. Он был в ванной, готовясь к обеду, и полотенце все еще висит у него на плече. Громкий голос Фриды гремел по всем углам дома. Все двери раскрываются, и все домочадцы сбегаются, все братья и сестры, старый садовник и даже все служанки.

— Фуй, — говорит Бумба, — теперь она до того уродлива, что невозможно даже смотреть на нее.

— Сапожник ее стриг, а не парикмахер, — сердятся кудрявые девицы.

— Ты не должна была этого делать, Иоанна, — говорит Гейнц.

— Оставьте ее в покое, отстаньте, — Эдит единственная приходит ей на помощь. — Что вы на нее напали, что за беда. Волосы вырастут, не так ли, Иоанна?

— Хана, а не Иоанна, имя мое — Хана! — кричит Иоанна.

— Она просто с ума сошла! — начинает Фрида заново свои упреки. — Видите ли, я не понимаю ее, потому что я христианка. Какое оскорбление.

— Что вдруг пришло тебе в голову обижать нашу Фриду? — гремит дед.

— Я не нуждаюсь в вас! Все вы мне не нужны! — уже орет Иоанна. — Я и так оставлю скоро этот дом. Я уеду в Палестину.

— Успокойся, Иоанна, успокойся! — пытается образумить ее Гейнц.

— В Палестину уеду! — крики Иоанны усиливаются, слезы катятся из ее глаз.

— Слушай, детка моя, — сердито, но тихо говорит дед, что на него явно не похоже, — зачем тебе говорить нам эти глупости? Тебя сбили с толку. Чего тебе вдруг ехать в Австралию?

— В Палестину, я сказала, а не в Австралию.

— Палестина, Австралия, одно и то же, — дед упрямо стоит на своем, — не слышала ты, что случилось в Австралии? Страна пустынная, и никто не хотел в ней селиться. Взяли преступников, увезли туда, чтобы они поселились в этой пустыне. А ты, что ты? — повышает дед голос. — Ты преступница или дочь добропорядочной семьи? Австралия, Палестина, одно и то же. Честный человек живет в своей стране!

— Нет! Нет! — кричит Иоанна. — Нет! Нет!

Фрида разводит руками.

Теперь все поддерживают слова деда и говорят одновременно, и у каждого свои доводы. А Иоанна все кричит: «Нет!»

Неожиданно слышится сухой кашель, и все замолкают. На верхней ступени лестницы стоит отец.

— Поднимайся ко мне в комнату, Иоанна, — говорит он тихим голосом.

— Сейчас получишь, — шепчет Бумба ей на ухо.

Но лицо отца вовсе не возвещает ничего, что она «получит». Отец даже спускается к ней и берет ее за руку. Этого он давным-давно не делал. «Может быть, он знает? — вспыхивает надежда в сердце Иоанны. — Может ему стало известно, что я вчера не ходила в поход?»

Отец действительно это знает. Старый садовник рассказал ему о событиях вчерашнего дня, отзываясь с большой похвалой о действиях Иоанны, пока его не прервал господин Леви: «Я знаю, что она хорошая девочка. И все же».

— То, что ты вчера сделала, Иоанна, — подчеркивает отец слово «вчера», — достойно похвалы. — Он хмуро смотрит на ее волосы. — То, что ты сегодня сделала…

— Вчера, отец, — отвечает Иоанна придушенным голосом, сидя в кресле напротив отца, вся еще охваченная гневом, с глазами, красными от слез, — вчера умерла «воронья принцесса», из-за этого я не пошла в поход с товарищами по Движению. Но сегодня я должна была отрезать косы. Вправду, отец, должна была!

Отец молчит, и молчание его, как всегда, тяжелей любого выговора. Голые ветви дерева стучат в окно, как пальцы отца по креслу, и только мать смотрит со стены проницательным пристальным взглядом.

— Почему ты это сделала, Иоанна? Зачем? — спрашивает отец и вынимает из кармана записку, которую Иоанна положила вчера рядом с восковой розой для Бумбы. — Неужели твои отношения с семьей изменились до такой степени?

— Бумба — доносчик, отец, — вскакивает Иоанна, лицо ее краснеет.

— Верно, детка, это некрасиво, но не это важно в данный момент. Детка, сиди спокойно в кресле, и объясни мне необходимость того, что ты сделала.

— В моем Движении, отец, меня доводили из-за моих косичек.

— Доводили? — искренне удивляется господин Леви.

— Да папа, из-за них у меня было много неприятностей… Но я сама виновата. Я все еще недостаточно дружественна, я еще не как все. Меня в подразделении сильно критикуют.

— Что это значит — «я не как все»? Какие они — «все»?

— В том-то и дело, что я сама точно не знаю, что это значит. Отец, из-за этого все мои беды, — Иоанна опускает голову. — Я разделяю убеждения моих товарищей по Движению, я верю в цели Движения, делаю то же, что все остальные, и при этом все говорят мне, что я не как все.

В голосе ее такая печаль, что отец встает с кресла, подходит к несчастной своей дочери и гладит ее по голове.

— Что тебя тянет в твое Движение? Может быть, ты им не подходишь, может, стоит отказаться от него?

— Нет, нет, отец, там все так здорово и красиво.

— Но ты же говоришь, что они тебе досаждают, Иоанна.

— Досаждают, но это неважно. Я сама во всем виновата. Движение, отец, это как дом, как теплое гнездо. И цели наши прекрасны. Они снятся мне по ночам. Ты бы должен услышать, отец, как нам рассказывают о Палестине, читают у костра легенду о бунте сына. Это так вдохновляет, отец!

— Легенда о бунте сына? Я бы действительно хотел ее услышать.

— Я могу тебе ее рассказать, отец. Я знаю ее наизусть, — и не ожидая ответа, Иоанна начинает декламировать:

«И был день, и я, сын, взбунтовался против отца и матери! Я, сын, восстал против легенд отца и матери, против их законов. Хотел я создать собственную легенду. Эй, эй, эй, сын мой, не слушай отца о морали его, не внимай ухом законам матери, ибо мораль отца ложна, а матери — то же! Эй, эй, эй, не слушай…»

Испуганный Бумба, который все время стоял за дверью кабинета отца и, прижав ухо к отверстию замка, прислушивался к разговору, в надежде узнать точно, что «получит» Иоанна от отца, бежит к Фриде.

— Фрида, слушай! Что она там говорит? Все время кричит — эй, эй, эй! Не слушай, не слушай! А отец молчит и ничего ей не отвечает.

— Да что он ей ответит? — вскакивает Фрида. — Даже он не выдерживает сумасшествия девочки. — И она бежит к Гейнцу в комнату жаловаться.

— Скажи мне, детка моя, — склоняет голову улыбающийся отец над возбужденной дочкой, — что во мне такого плохого, что ты хочешь восстать против меня?

Иоанна мгновенно прекращает декламацию, изумленным взглядом смотрит на отца и краснеет. Что она снова сделала? Может ли она сказать отцу что-то плохое? Больному отцу, которому нельзя причинять волнение и боль? Но отец вовсе не выглядит человеком, которому причинили боль. Столько доброты и шутливости в его взгляде и на лице, склонившемся над Иоанной, которая вглядывается в него, как будто видит его в первый раз. И она впервые видит отца таким красивым, выпрямившимся во весь рост, с пониманием и любовью глядящего на нее.

— Отец, — шепчет она взволнованно, — отец, в тебе нет ничего плохого. Конечно же, нет.

— Так почему же ты призываешь к бунту против меня? И так решительно?

— А-а, это не против тебя, отец. Вправду, нет. Это против всего здесь. Против всех вместе.

— Против! — смеется отец. — В твоем возрасте надо быть против, Иоанна, это хорошо и чудесно. Но в меру. Ты же знаешь, что все должно быть в меру. Кто это сказал?

— Это один из главных принципов эллинского мира, — отвечает Иоанна.

— Именно, — радуется, как всегда, отец хорошему образованию дочери.

— Иоанна, через месяц у тебя день рождения, не так ли? Какая у тебя просьба ко мне к этому дню? Ведь тебе исполнится двенадцать лет.

— У меня большая просьба к тебе, отец. Сейчас пришла мне в голову. Прогуляйся со мной под дождем. Я всегда гуляю в одиночку под дождем, тогда приходят мне в голову столько мыслей. Под дождем я смогу объяснить тебе еще много важных вещей.

— Отличное предложение, Иоанна, — смеется в полную силу отец, — действительно прекрасное предложение. С удовольствием я выполнил бы твою просьбу. Но ты же знаешь, Фрида не даст мне гулять под дождем. Что ты скажешь, детка моя, если предложу тебе нечто иное?

— Что, отец?

— Я намереваюсь поехать к дяде Альфреду. Может, поедешь со мной. Посетим дом, где родилась бабушка, в маленьком тихом городке. Там, детка, приятно гулять под старыми деревьями в солнечном тепле.

— Конечно, отец, конечно. Я еще не закончила дискуссию с дядей Альфредом о докторе Герцле и его теории. У нас по этому поводу разные мнения, отец…

— Хорошо, хорошо, Иоанна. А теперь иди — помой лицо и причешись. Надеюсь, что хотя бы этому тебя учат в твоем Движении, быть всегда чистой и опрятно одетой, как полагается скауту?

— Конечно, отец, мы…

— Иди, детка, иди. Скоро полдень.

Наступает вечер. Дом тих. Иоанна скользит вдоль стен в ванную и дважды поворачивает ключ в дверях. Быстро раздевается, как будто совершает что-то запретное, и нагишом крутится между тремя зеркалами. Со всех сторон смотрит на нее худенькое ее тело, с маленькими бугорками зрелости.

— Кто я? — спрашивает Иоанна свое отражение. — Я не буду красивой, как Эдит и даже как Руфь и Инга. — И ужасно огорченная, она проводит руками по узким своим бедрам. Во рту сухо до такой степени, что кажется ей, что язык прилип изнутри к щеке. Горло пылает, как будто она проглотила огонь. Все тело ее горит, а ветер колотится в окна и усиливает в ней жжение. Что с ней случилось? Маленькое ее тело наполняется страхом от собственных поглаживаний. Лицо в зеркале искажается — Боже, до чего она уродлива!

Сильное ощущение стыда внезапно возникает при виде своего нагого тела. Она торопливо одевается и убегает от собственных изображений в зеркалах. Она бежит в сад, в благодатную ночную прохладу.

Глубока ночь, но сад не дремлет, деревья бодрствуют, и все кусты живут. Улитки выползают прогуляться. Ночные птицы перекликаются, и ветки скрипят и перешептываются на ветру. Кусты топорщат ветви в небо. Голубой шлейф прочерчивает небо за падающей звездой, и, сверкнув, исчезает.

— Кто-то сейчас умер, — шепчет Иоанна. От Фриды она слышала, что с падением звезды чья-то душа восходит на небо. Страх охватывает Иоанну в ночном, шепчущем со всех сторон саду. Полоска света просачивается из комнаты садовника. Она бежит к нему, и, колеблясь, стучит в дверь.

— Открыто! — слышен спокойный и тихий голос. — Заходи, заходи, Иоанна, — зазывает ее садовник с приветливым взглядом. Комнатка садовника полна клубами ароматного табачного дыма. Настольная лампочка роняет свет на открытую книгу.

«Призрак бродит по Европе», — читает Иоанна около садовника первую строку на открытой странице, и снова охватывает ее чувство страха, сжимаются плечи.

— Сиди там, детка, сиди, — приглашает ее садовник и захлопывает книгу.

Рядом с узкой кроватью — полка с книгами. В углу крестьянская тумбочка из темного дерева, которую садовник привез с собой из села, в котором родился. На стене большой портрет Августа Бебеля. В комнате чистота и приятная теплота. Черная кошка приходит и утыкается в руку садовнику. Садовник зовет ее Сабина.

— Вчера, — начинает Иоанна, — вчера ты был возле нее в момент кончины?

— Да, был.

— Значит, я могу себе представить, что она действительно умерла. Ведь я так привыкла видеть ее около озера кормящей ворон. Всегда говорили о ней, что она старая ведьма-колдунья. Но я ее любила. Действительно, любила.

— После кончины обнаружилось, что она была очень больна. Больна и одинока.

— Смерть — страшная вещь, — защищается Иоанна, — я боюсь даже, когда только слышу это слово. Из-за моей матери.

— Нечего тебе бояться, Иоанна, это путь всего живого, детка. Оглянись вокруг себя, трава живет лишь одно лето. Вырастает весной, умирает осенью. Деревья… жизнь у них более длинная, чем у человека, а у бабочек вся жизнь длится несколько дней. Умели бы они говорить, сказали бы: мы прожили целую жизнь. Да и эпохи, дорогая, живут и умирают. Детка, тебе нечего оплакивать принцессу, ушедшую на тот свет. Она была последней из своей эпохи. Ушла эпоха, и она — с ней.

Садовник положил трубку на большую пепельницу. Зеленые глаза Сабины вспыхивают в сумраке комнаты. Иоанне кажется, что она хорошо понимает слова садовника.

— Сейчас, — говорит она, — граф будет жить в доме своей тети.

— Кто знает? — Садовник снова затягивается трубкой. Клубы дыма окутывают его голову. Ветер колеблет окна, и стекла в них позванивают. Кошка Сабина дремлет. Руки садовника покоятся на книге.

«Призрак бродит по Европе», — вспоминает Иоанна строку из книги.

— Я бы хотела прочесть эту твою книгу. Сможешь мне дать на время, когда кончишь ее читать?

— Я никогда не кончаю ее читать, детка, — улыбается садовник. — Эта книга не для тебя. Когда вырастешь, прочтешь ее. Если до тех пор…

— Что до тех пор? — Иоанна ощущает некую тайну в словах садовника.

— Слова тоже живут и умирают, детка. Слова, в которых сегодня сила и они волнуют наше сердце, завтра умирают, и нет в них больше никакого смысла. Когда ты будешь большой… Тогда, детка, будем надеяться, что придет черед новых слов.

— Очень странно, — шепчет девочка.

— Что странно, детка?

— Все! Все! Все так странно…

Иоанна убегает из теплой и тихой комнаты старого садовника в ночной сад.

И бледный месяц провожает ее по пути к дому.