Пути отхода

Наоми Исигуро, 2020

Девушка-музыкант заводит дружбу со стаей птиц, и это открывает перед ней неожиданные возможности. Вызванный ко двору крысолов оказывается втянут в борьбу за трон разоренного королевства. Молодой муж обнаруживает соседство с огромным плюшевым медведем, которого купила его супруга, пугающим из-за его слишком внимательного взгляда. Попавшиеся в искусно расставленные силки и в капканы, созданные собственными руками, герои дебютного сборника Наоми Исигуро стремятся к свободе и полету, и перемены, что ждут их за поворотом, превосходят самые смелые ожидания.

Naomi Ishiguro

Escape Routes

© Naomi Ishiguro 2020

© Design by Yeti Lambregts

© Борисова Т., перевод на русский язык, 2020

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2021

* * *

Волшебники

Алфи шел по галечным дюнам брайтонского пляжа к палатке с мороженым. Неожиданно в него врезался рыжеволосый мальчик с фрисби и сбил на землю. Алфи вовремя сдержал возмущенный вопль и очень постарался улыбнуться, ведь мальчик был из той большой компании ребят, которые по-щенячьи плескались у кромки воды, кричали друг другу загадочные фразы — «Что, съел?!» или «Кукареку!» — и хохотали без всякой причины.

— Здравствуй, — сказал Алфи.

— Привет, — ответил мальчик.

Он уже стоял на ногах, готовый умчаться, взгляд был прикован к толпе друзей, которые ждали и махали от воды. Мальчик запустил фрисби в их сторону — ярко-оранжевая вспышка на фоне голубого-голубого неба — и лишь затем посмотрел на Алфи.

— Почему ты так одет? — спросил. — Странно выглядишь.

И убежал. Алфи поднялся с неудобной гальки, отряхнул брюки и полосатую рубашку, купленные мамой специально для поездки на пляж.

Ничего страшного, утешил себя Алфи. Не такие уж эти ребята интересные. Во-первых, они, кажется, младше него, да и скучные наверняка, если отбросить их вопли и улыбки. Громкие дети часто скучные. Да и что бы сказала мама, если бы Алфи бросил свою мороженную миссию и припустил к ним играть? Если бы поскакал к волнам, окунулся в шум и визгливый смех, в кучу малу, где все пинают мелкую гальку?.. «Она попадет тебе в глаз, — сказала бы мама. — Или еще хуже, ты попадешь кому-нибудь в глаз». Если бы Алфи помчал навстречу водным брызгам, которые разлетаются по воздуху от танцующих пальцев и сверкают в лучах не по сезону жаркого апрельского солнца? «Вода смоет солнцезащитный крем, — заметила бы мама, — а мы ведь знаем, чем такое чревато? Такое чревато раком кожи, Алфи, родной, и кому тогда будет весело?»

Алфи понятия не имел, кому будет весело. Наверное, этим ребятам; они не перестанут по-щенячьи плескаться в кромке прибоя на брайтонском пляже даже тогда, когда Алфи, одетого в больничную рубаху, уложат на койку и подключат к огромной гудящей штуковине со множеством трубочек, какие показывают в кино про больных. Голова у Алфи облысеет, как у раковых детей в телешоу «Разрядка смехом» и «Дети в беде», ведь Алфи, по словам мамы, станет раковым ребенком, а эти шумные ребята продолжат играть у воды.

Впрочем, время уходит, мама и Уоллес забеспокоятся. Алфи встряхнулся и возобновил путь к палатке с мороженым. Идти оказалось трудно: ноги утопали в гальке, повсюду были люди, одеяла и пляж.

Если до такого все же дойдет, рассуждал Алфи по дороге, и он действительно станет раковым ребенком, ему нужно просто дожить до одиннадцати лет. Тогда проявятся его магические способности, он начнет брать уроки и узнает, как себя вылечить, ведь волшебники, ряды которых пополнит Алфи (он сомневался, что те смешливые ребята, похожие на стаю щенков, тоже волшебники), не болеют раком, а если и болеют, то недолго, потому что обладают чудесными способностями к самоисцелению. Значит, нет никакой надобности переживать о солнцезащитном креме или держаться подальше от воды, и мама не права — совершенно не права.

Однако краснолицый Уоллес обязательно ее поддержит, и Алфи будет очень сложно спорить с ними обоими, когда они начнут называть его «своевольным упрямцем» и «сплошным мучением». Даже пробовать не стоит. Если честно, то лучше подождать до одиннадцати лет, а уж потом забросить солнцезащитный крем, потому что становиться раковым ребенком до появления целительных способностей не хочется. Алфи повременит. На это у него ума хватит. Алфи разумен не по годам, часто повторяла в школе мисс Леннокс. Ему нравилась мисс Леннокс, и не беда, что у нее странные зубы и что она вместо «с» произносит «ш». Бедная мисс Леннокс. Жаль будет уходить от нее через десять месяцев, когда Алфи станет волшебником. Хотя уходить раковым ребенком тоже жаль, поэтому, наверное, следует подчиниться правилам солнцезащитного крема. Никакого моря. Никаких брызг. Никаких плясок и воплей у кромки воды.

Алфи отвернулся от ребят и устало побрел дальше. Вскоре он уже щурился на мороженщика, мужчину с помятым лицом и шипом в ухе.

— Два рожка, пожалуйста, — произнес Алфи. — И один лимонный сорбет.

* * *

Лучано-прорицатель — известный так же как Питер, а иногда как «чел» или «приятель» в среде наркоманов брайтонского побережья, в силу того, что он был двадцативосьмилетним белым мужчиной с дредами и носил вьетнамки независимо от сезона, — в глубине своей темной гадательной кабинки собирал вещи: ключи, деньги, солнцезащитные очки и бандану. Сегодня он закрывался рано: мечтал понежиться до заката в солнечных лучах, немного побыть в гармонии с красотами Вселенной. Не воспользоваться такой погодой было бы преступлением, сейчас лишь апрель, но стоит волшебное тепло, необычное даже для южного побережья — даже для Брайтона с его знаменитым микроклиматом. Ах, брайтонский микроклимат! Разумеется, при его упоминании Лучано-прорицатель/Питер глубокомысленно кивал и вслед за всеми в городе настаивал, что микроклимат неповторимый, вот только искренне ли кивал? Брайтон казался Лучано-прорицателю/Питеру таким же пасмурным, как и любая другая часть Англии.

Он ненадолго забылся и, натягивая бандану на грандиозную прическу, громко промурлыкал случайный отрывок из «The Great Gig in the Sky» ^[1] («Господи, — произнес в голове тихий назойливый голос, очень похожий на голос отца. — Совсем не Фрэнк Синатра»)… ох, сбился с мысли. «Pink Floyd», отец, собственный ужасный вокал, а что было в голове до того? Брайтонский микроклимат, погода не по сезону… Вселенная! Вот именно. Вселенная. Сегодня надо не переживать, а испытывать благодарность за свою удачу, за благословенное счастье быть частью вселенской, с позволения сказать, любящей матери. Он, Лучано-прорицатель/Питер, — дитя Вселенной, как и все люди вокруг, и этой радости у него не отнять, пусть ничего другого и нет, а если отцу не нравится, то пошел он к черту. Лучано-прорицатель/Питер воткнул солнечные очки куда-то между дредами и банданой, сунул ноги во вьетнамки и шагнул на асфальтированную дорожку. Да будет так, решил он и сам не понял, как «так», потому что растерялся от солнца и его теплой ласки.

Зима выдалась долгой — по слухам, худшей с тысяча девятьсот девяносто шестого года, когда в феврале Юпитер три недели противостоял Сатурну, а Меркурий двигался по ретроградной орбите. Или Сатурну противостояла Венера?.. Лучано-прорицатель/Питер сейчас не помнил; вполне возможно, что и она. Либо так, либо это вопрос перспективы, и на самом деле Сатурн противостоял Венере, а Меркурий вообще был ни при чем. Нужно справиться по книгам, потом, вечером, хотя… хотя до чего же неправильно ломать голову над столь сложными, чуть ли не академическими вопросами, когда — вы только посмотрите! Вот он, Брайтон, сверкает во всей своей красе. Легендарный город, место встречи вольной молодежи и эпических рокеров на мотоциклах («Выхлопные газы вредны для Матери-Земли, чуваки!» — обязательно кричал Лучано-прорицатель/Питер со своего скейтборда, проезжая мимо очередной тусовки байкеров), дом для прославленного Королевского павильона (причудливого, колониального и немножко безвкусного) и неиссякаемый источник винтажных открыток с игривыми картинками и подписями, покупаемых на набережной для рассылки друзьям и родственникам (подписи, если честно, приводили в смущение). Тем не менее Брайтон в целом — потрясающее место, размышлял Лучано-прорицатель/Питер, опуская железные ставни на кабинке. Его второй дом. Брайтон. Надо бы поторопиться и нырнуть в него с головой; времени мало, часов через пять начнет темнеть.

— Здравствуйте, — произнес женский голос за спиной Лучано-прорицателя/Питера, едва он повернул ключ. — Вы закрываетесь на обед или на кофе, или, ну, на пять минут, чтобы сбегать за покупками, или уже все, и я окончательно и бесповоротно упустила шанс узнать сегодня свою судьбу?

Американка, хорошенькая. Очаровательная улыбка — в зубы вложено немало труда и в лицо, наверное, тоже. Другими словами, женщина была не молодой. И не старой, ни в коем случае, но на добрых несколько лет старше Лучано/Питера, это бесспорно. Однако кое-что поразило его в самое сердце. Незнакомка оказалась в точности нужного роста.

Давайте проясним — очень уж низким Лучано/Питер не был. Просто из-за того, что люди в Англии вырастали ужасно высокими, он иногда, в редких случаях, выглядел маленьким. В Японии, к примеру, которую Лучано/Питер всегда считал своей истинной духовной родиной, он оказался бы человеком комфортного среднего роста. Если, конечно, жители Японии не начали дружно есть отвратительный капиталистический фастфуд, напичканный гормонами роста, как делают на Западе. Лучано/Питер никогда не посещал Японию и не мог сказать наверняка, что именно там едят и какими в результате становятся, тем не менее знал (это представлялось очевидным, понятным и не вызывало вопросов): хорошенькая американка, которая сейчас щурилась перед ним от солнца, была такого роста, что если бы Лучано/Питер, гипотетически, заключил ее в нежные объятия («Не льсти себе, сынок, — вновь прозвучал внутри отцовский голос, — она на тебя даже не глянет»), то смог бы удобно опустить подбородок на макушку этой красивой взъерошенной головки. Похоже, незнакомка из Калифорнии, решил Лучано/Питер, как группа «The Beach Boys», О’Нил и конец трассы 66. Словом, родственная душа, однозначно.

— Э-э, — протянул Лучано/Питер. — Тут есть еще один парень, дальше по набережной. Синий Сапфир. Он тоже предсказывает.

Ну да, может, она и родственная душа, но Лучано/Питер нервничал, ясно? Не каждый день Вселенная приводит к тебе на работу красивую женщину в точности нужного роста, которая к тому же хочет с тобой поговорить.

— Очень жаль. — Женщина пожевала ноготь большого пальца. — Подруга порекомендовала именно вас. Сказала, лучший во всем Брайтоне.

Лучано/Питер взглянул на просторный отлогий пляж, на прогретую солнцем гальку и песок, на отдыхающих, которые уже смаковали свободу, упиваясь этой роскошной картиной. Перевел взгляд на женщину. Она теребила кулон — аметист, отметил Лучано/Питер, — ласкавший веснушчатую кожу декольте.

— Ваш камень по знаку зодиака?

— Водолей, — кивнула женщина. — Восходящая Венера.

Лучано/Питер был Весами. Идеальное сочетание.

Он сверкнул своей самой блаженной улыбкой и рискнул взять женщину повыше локтя. Кожа у нее оказалась теплой, плотной и чуть влажной. Наверное, если бы Лучано/Питер облизнул сейчас свои пальцы, то ощутил бы соленый вкус. («Гадость», — взвизгнул в голове отцовский голос). Именно так и следует поступать, верно? В тех редких ситуациях, когда Вселенная дарит вам нечто столь явное, столь подходящее, столь созвучное.

— В таком случае, — объявил Лучано/Питер, вновь вставил ключ в железные ставни и отпер кабинку (ловцы снов, карты звездного неба, разноцветные индийские шелка; он надеялся, что гостья оценит!), — я, пожалуй, сделаю исключение.

* * *

Вернувшись на одеяло к маме и Уоллесу, Алфи поздравил себя (молча и воспитанно, без бурных внешних проявлений) с полным успехом. Мороженое было доставлено без утечек, без потерь и без поводов называть Алфи «своевольным упрямцем» и «сплошным мучением»! Хвала шипоухому мороженщику и его гениальному картонному изобретению, позволяющему легко переносить несколько рожков сразу. Благодаря этому миссия Алфи завершена. Причем справился он с блеском, как сказала бы мисс Леннокс. Она часто говорила подобные фразы; фразы, которые Алфи не очень понимал, но все равно считал прекрасными, возможно, еще и потому, что не понимал.

«С блеском». В голубое небо над пляжем вспорхнул воздушный змей, зелено-фиолетовый, с блестящим серебряным хвостом. Алфи напряженно всмотрелся и отыскал веревку — тонкую призрачную линию, — проследил за ней взглядом сквозь толпу до девочки в блестящем золотистом платье. Фантастика, до чего же вовремя Алфи нашел и этого змея, и эту девочку, как только задумался о блеске! Точно вызвал их по волшебству. Девочка, похоже, на несколько лет старше Алфи. По крайней мере, гораздо выше него. Он расфокусировал взгляд, понаблюдал за ней, пока она не превратилась в золотистое пятно, в проекцию на фоне огромного мира, в расплывчатую желтую блестку, а потом занялся мороженым.

«С блеском». Когда мисс Леннокс ходила между партами и раздавала проверенные контрольные — в математическом классе пахло моющим средством, а тускло-зеленые плитки на полу приглушали стук ее каблуков, — она помедлила возле Алфи, затем положила перед ним образцовую работу, его контрольную с решениями и ответами, написанными спокойно и аккуратно, — точно он щелкал вопросы с ледяной уверенностью Блофельда из «Шаровой молнии» (на самом деле Алфи нервничал; он почему-то всегда нервничал, когда выполнял задания мисс Леннокс, хотя, конечно же, любил ее), — контрольную, отмеченную столбиком красных галочек; они стояли рядом с аккуратными ответами Алфи, были идеальны по форме, отражали неизменную правильность его решений и располагались точно друг над другом, как окна в небоскребе. «Справился с блеском», — похвалила мисс Леннокс. Ах, как же танцевал в тот вечер Алфи у себя в комнате! С каким упоением кружился, прыгал на кровать, а потом вытягивался на ней и закрывал глаза, жмурился от скучного облупленного потолка, будто от яркого солнца, и разглядывал цветные блестки под веками, голубые, розовые, сиреневые и золотые, что порхали вокруг, как возбужденные слепящие искры, как крылья попугая, как парашютный шелк в игре в «кошки-мышки» на дне рождения у Имоджен. Если бы Алфи пошел туда опять, если бы вернулся на день рождения Имоджен после этого чудесного столбика красных галочек от мисс Леннокс и этого «с блеском», то скакал бы и визжал под парашютом не хуже других и не боялся бы поскользнуться в носках — не боялся бы упасть, протереть колени на брюках, получить синяк или царапину, порвать рубашку и тем самым огорчить и разочаровать маму, не боялся бы вообще ничего и хохотал бы даже громче остальных, когда попадался бы в лапы «кошке» и проигрывал. Громче и громче, пока хохот Алфи не заглушил бы всех, так же как сейчас мысль про мисс Леннокс и блестки заглушают крики и смех ребят, резвящихся у кромки воды. Еще одно волшебство, думал Алфи, вот это мое умение заглушать, умение вызывать летающие блестки.

— Алфи, родной. Ты пачкаешь рубашку, — сказал мясисторукий Уоллес.

Он в кои-то веки оказался прав. Алфи увлекся приятными воспоминаниями о минувшей славе и допустил, чтобы мороженое из рожка потекло по правому рукаву новой рубашки. Остальные дети на пляже, конечно же, не носили рубашек и могли пачкаться мороженым сколько угодно. Они носили купальные костюмы и подставляли голые руки солнцу, будто были деревьями. Знаете ли вы, что ветки деревьев часто сравнивают с руками, а у сосен и елей ветки называют лапами — словно деревья, люди и звери связаны неким волшебным образом? Алфи раньше не знал, ему рассказала мисс Леннокс, и он приятно удивился. Наверное, именно такой окажется настоящая магия — без глупых «фокус-покусов», «абракадабры» и прочей чепухи, на которую способен любой ведущий вечеринки. Нет, настоящая магия основана на глубоком, интуитивном понимании немыслимого сходства между вещами, и в следующем году мисс Леннокс начнет учить этому Алфи, поможет ему освоить волшебные способности. Он очень надеялся, что начнет. Тогда не придется от нее уходить. Какой станет жизнь без мисс Леннокс? Подумать страшно, ведь и сам «блеск», и весь его тайный смысл тускнели в ее отсутствие, даже во время каникул.

— Алфи, — позвала мама. — Не отвлекайся.

Алфи слизнул верхушку подтаявшего мороженого и улыбнулся маме. Она в ответ вгрызлась в шарик лимонного сорбета, который почему-то был одновременно ярким и бледным и выглядел жутко холодным. Разве можно поглощать его с такой скоростью? Неужели у мамы зубы от него не ноют, желудок не выворачивается наизнанку и вечная головная боль не усиливается? Ну что за удовольствие в быстром поедании? Алфи хотел остановить маму, рассказать про мисс Леннокс, про руки-ветки-лапы у людей, деревьев и животных, но ему вдруг показалось, что это слишком — облечь в слова столько всего сразу и объяснить нормально, не вызвав раздражения. Поэтому он лишь улыбался и улыбался, а мама продолжала откусывать ледяной сорбет и замерзшим голосом говорила:

— У тебя шоколад на зубах.

* * *

— От вас исходят мощные волны сострадания, — услышал Лучано-прорицатель от американки, сидевшей рядом с ним в тесном мерцающем полумраке гадательной кабинки. — Вам раньше говорили?

Лучано/Питер задумался обо всех, кого он встречал в жизни. Много-много прекрасных душ, между прочим. Удивительно много для столь короткого срока. Разве это обычное дело? Разве Лучано/Питер не благословен? Хотя, наверное, нельзя отмахиваться и от другого предположения: он тоже способствовал привлечению хороших людей в свой мир; говорят же — ты получаешь от Вселенной то, что сам отдаешь, и видишь то, что хочешь видеть. Одним словом, ты сам творец собственной жизни. А что же еще отдает Лучано/Питер, если не любовь, чистую безусловную любовь, какую дарил Иисус, кстати? Лучано/Питер, конечно, не христианин — ни в коем случае, организованная религия есть тлетворная выдумка, — но Иисус молодец, ясно? Только он, единственный из всех христиан, возвышенная душа, наподобие Ганди или Далай-ламы, или, может, музыканта Боба Гелдофа. Просто сердце разрывается от того, что сотворили с учением Иисуса. Он непременно опечалился бы. Однако вернемся ко множеству добрых душ в жизни Лучано/Питера. Они не обязательно свидетельствовали о слепой удаче. Пожалуй, Лучано/Питер даже имел право немного гордиться, потому что не раз замечал: он видел добродетель и красоту в людях, а подобное (да не сочтут его хвастуном) не каждый умеет. Возможно, способность чувствовать в людях прекрасное капельку отличала Лучано/Питера от остальных хиппи, торгующих сомнительными услугами в блестящей от стекляруса лачуге? Как звучит индийское приветствие? «Намасте». Прекрасное во мне приветствует прекрасное в тебе. Поэтому да, Лучано/Питер заслужил их, все эти чудесные души в своей жизни, и какая, к черту, разница, что по данному поводу скажет отец?

— Лу́чи? — позвала сидящая перед ним красивая женщина, теперь она звала его Лучи. — Что с вами, голубчик? Я вас обидела?

— О, нет, — отозвался он, — простите. Просто я ощутил нечто… Волна чувств, понимаете?

— Господи, еще бы! Со мной такое буквально постоянно. Другим объяснить очень трудно, правда? Объяснения звучат глупо…

Боже мой, она идеальна. Все понимает, а рост… В точности нужный. Лучано/Питер обратил внимание на ее восхитительные ладони, протянутые к нему, словно в дар, и вдруг вспомнил свое обещание погадать по руке после раскладывания карт Таро и чтения звездной карты, которое уже закончено… Минуточку, раз так, значит, американка просидела в крохотной кабинке целую вечность, час или больше, и до сих пор не устала от Лучано/Питера, не прониклась к нему презрением и не ушла любоваться прибоем в чудесный солнечный день, а осталась в уединенной тесноте и душном аромате благовоний. Собственно, а чего ради им сидеть в тесноте и духоте, когда можно гулять по улице и бросать друг на друга смеющиеся взгляды в лучах послеполуденного солнца?

Лучано/Питер занес ладони над раскрытыми ладонями Агнес — ее звали Агнес, как выяснилось, и была она из Огайо, а не из Калифорнии, — прислушался к энергии, которая потекла из одной пары рук в другую, затем накрыл ладони Агнес своими. До чего же глубокое, поистине волшебное чувство — соединяться вот так с другим человеком, с другим разумным существом, заключающим в себе целый мир, соединяться простым касанием рук.

— Выйдем на улицу, — предложил Лучано/Питер. — Прогуляемся к морю, и я погадаю вам по руке при свете дня, где смогу рассмотреть мельчайшую складку, разгадать каждую загадку на вашей коже.

— Я очень надеялась, что вы так скажете, — ответила Агнес.

Идеально! Она стерпела даже нечаянную поэтичность Лучано/Питера.

Они вместе покинули кабинку, и он от счастья решил не закрывать ставни, ведь дождя не предвидится, и ограбления, черт возьми, тоже; любому дураку видно, что у Лучано/Питера ничего, абсолютно ничего нет. («Ничего материального, отец», — мысленно возразил Лучано/Питер, поскольку сегодня не было места сомнениям.)

— Вы совершенно правы, Лучи. — Агнес высоко вскинула руки, пошевелила в воздухе длинными выразительными пальцами. — Роскошная погода, нельзя ее упускать.

«Это вы роскошны, и вас нельзя упускать», — едва не произнес он. Удержался и сказал:

— Зовите меня настоящим именем, Питер.

Они пошли по осыпающимся дюнам, беспорядочно разбросанным позади широкого пляжа; Питер отметил, как хорошо видна его спутница тут, на свету, в золотых лучах низкого солнца — сколько же времени занял разговор в темной кабинке? — а отметив это, невольно разглядел, что Агнес — родом из Огайо, а не из Калифорнии — гораздо старше, чем показалось вначале. Когда Агнес возникла у гадательной кабинки, он был потрясен: неужели женщина с подобной аурой хочет с ним поговорить (ведь, положа руку на сердце, ни одна женщина не обратит внимания на мужчину с прической и одеждой, как у Питера, с его профессией и внешностью жалкого неудачника)? Вероятно, он был ослеплен солнцем и поглощен мыслями — хотя сейчас и не вспомнить, о чем, — поэтому лишь пялился и воспринимал очевидный факт красоты, без подробностей. Теперь же, адаптировавшись к присутствию Агнес, Питер заметил морщинки вокруг ее глаз, некоторую дряблость кожи на ключицах, пигментные пятна на плечах. Агнес, пожалуй, больше сорока, да-да, сорок пять или даже сорок семь. Имело ли это значение? Подразумевало ли некую странность? Омрачало ли сегодняшний идеальный день? («Она развлекается с тобой, сынок. Эта женщина повидала мир, она искушенная, понимает, кто ты; не льсти себе, будто ты ее заинтересовал».) Нет, решил Питер. Не имеет значения, пятьдесят лет Агнес, или пятьдесят девять, или семьдесят — ладно, семьдесят уже перебор, — суть в том, что так она даже красивее, пожившая и повидавшая мир, познавшая самые разные чувства. Подобное только добавляет красоты, никак не уменьшает, а отец просто злобный придурок. Пускай у Агнес морщинки от смеха, Питер успел полюбить их, как однажды он полюбит свои собственные морщинки. («Ну-ну, сынок».)

Из чувства противоречия Питер взял ее за руку. Агнес посмотрела на него с удивлением, но без отвращения, и он потянул ее вниз по галечным дюнам к сглаженному волнами песку. Отлив, оголившаяся полоска пляжа отражает небеса, и какой простор! Тут и собаки, и дети, и парочки, и семьи с полосатыми ширмами от ветра, а вон там мороженщик, парень с необычной серьгой в ухе, и Питеру вдруг почему-то захотелось, чтобы Агнес купила ему мороженое, ну разве не смешно? Они были частью этой картины, он был частью, причем не как странный предсказатель с дредами, наблюдающий за миром из кабинки, а как Питер, вьетнамки отброшены, он с искренней улыбкой скачет босиком сквозь волшебный день и держит за руку девушку — нет, женщину. Мужчина, которым Питер всегда мечтал быть. Непонятно, что мешало раньше…

Погодите, вот какой-то ребенок идет к Питеру, идет очень решительно. Разве Питер знает этого мальчика? Нет, не знает, однако мальчик приближается. Целеустремленно марширует сюда и даже на свою маму не обращает внимания, ведь зовет его наверняка мама, грустная женщина с увядшим лицом и спутанными седыми волосами, она вызвала у Питера мысли о чистящем средстве и прихватках, об электроодеяле и гадких нарукавниках, которые в детстве его заставляли надевать в бассейн… и Питер вдруг ощутил огромную жалость к женщине, хотя она его и пугала; он ни за что не хотел бы стать таким — пожалуйста, только бы не стать таким. Ах, ну да, переживать глупо, ведь Агнес, конечно же, его спасет.

— Алфи! — звала женщина, и ее голос был не менее усталым, чем кожа на лице.

Однако мальчик — Алфи — уже стоял перед Питером.

— Мама, иди сюда! — крикнул Алфи через плечо. — Я его нашел! Кажется, я нашел волшебника. — Мальчик умолк, повернулся к Питеру и посмотрел ему прямо в глаза таким взглядом, каким сам Питер в детстве никогда не смел смотреть на взрослых. — Вы же волшебник, да? — наконец спросил мальчик. — Мантия и вообще…

В небе кружили чайки, где-то визжал младенец. Питер выпустил руку Агнес, посмотрел на свой кафтан, синий с серебряными нитями, на амулеты на шее, кожаные шнурки на запястьях, разноцветные кольца на каждом пальце и… «Перебор, — подумал, — глупо». Даже смешно. Так происходило всегда. Не именно так, конечно, но… Другие знали — без труда понимали, что от них требуется, что уместно, что располагает к уважению, — а Питер вечно испытывал сомнения и плелся в хвосте. «Нелепо» — вот что сказал мальчик Алфи Питеру. «Ты выглядишь нелепо». Только это несправедливо! Ни капельки не справедливо, не может он быть нелепым. Ведь когда Питер взял за руку Агнес, она не побледнела, не вспомнила про мигрень или важную встречу. Наоборот, сжала его ладонь в ответ. Мальчик ошибается. И чего он так таращит на Питера глаза? Будто видит то, чего видеть не имеет права?

— Какой еще, к черту, волшебник! — с удивлением услышал Питер собственный голос. — Тебе что, пять лет?

Возможно, слова прозвучали злобно. Питер редко бывал злобным, по крайней мере умышленно, поэтому не разбирался в этом, однако да, наверное, его слова прозвучали злобно, потому что смотрите, смотрите на лицо Алфи. Смотрите, как Алфи бежит прочь от Питера, улепетывает со всех ног по пляжу, в гущу толпы. Смотрите на печальную, усталую маму Алфи, как она простирает руки и зовет: «Алфи, Алфи», точно заранее сдается.

* * *

Вперед, бегом, мимо ног, рук, голов и лиц, которые поворачиваются вслед, восхищенно смотрят, до чего Алфи быстрый, он Соник, он Дорожный бегун, он парень из фильма — как же его? «Форрест Гамп». Беги, Форрест, беги! Алфи больше не выбирал дороги, не огибал людскую толчею по гальке, он летел по одеялам, книгам, ведеркам и бутылкам.

Сколько народу на пляже! Другие люди, другие семьи, другие компании… Алфи вовремя перемахнул через песчаную скульптуру, похожую на кота, возле которой орудовал шпателями и кистями прыщавый подросток… сколько людей, и они живут совсем не так, как мама и Уоллес, — мама и Уоллес просто сидят в квартире и пялятся на тех, кто покупает что-то по телевизору, а в это время другие люди заводят еще детей и катают их в колясках по парку и музеям, потом дети дорастают до дразнилок, игр и умения переполошить всех в аэропорту, и тогда родители везут кучу детей во Францию, снимают там большую виллу с бассейном, где дети плавают целыми днями, и где он, Алфи, тоже плавал бы со всеми детьми, пока мама и Уоллес занимались бы… нет, кто знает, чем занимались бы мама и Уоллес.

Алфи бежал мимо недоеденного хот-дога, пожираемого чайками на нейтральной полосе между двумя семьями. Бежал мимо девочки в золотом блестящем платье, которую видел с воздушным змеем, — теперь она сидела с подругами, болтала и ела конфеты. Если честно, проблема с виллой во Франции состояла в том, что Алфи не плавал. Нет, как именно плавать, он, конечно, знал — из соображений безопасности мама позаботилась о нескольких уроках, на случай внезапной беды, как в «Титанике», или «Джеймсе и гигантском персике», или «Челюстях», — но тут такое дело, однажды доктор нашел в барабанной перепонке у Алфи дырочку, и уроки сразу прекратились… хотя, если подумать, то он давно не чувствовал никакой дырочки; чувствовал себя хорошо. Алфи наверняка ощущал бы ее, верно? Например, сейчас, во время бега. В дырочке свистел бы ветер. Свистел бы громко; может, даже как живой человек. «Не шуми!» — говорила мама, когда Алфи пытался свистеть, ведь у нее постоянно болела голова. А Уоллес добавлял: «Не отвлекайся, Алфи. Слушай маму и делай, что она велит».

Алфи любил маму, не хотел бросать ее и убегать, ведь от этого у нее опять разыграется головная боль, но мама сказала… сказала, что в следующем семестре Алфи пойдет в новую школу. Никакой мисс Леннокс, сказала мама, и классы больше, и закладная на дом, и «Мастеркард», и пока Уоллес не найдет работу, и эта школа не намного дальше от дома, и вдруг в ней Алфи будет легче завести друзей… и много еще, много разного, от чего ему захотелось кричать (или плакать, поскольку «даже настоящие мужчины иногда плачут», объяснил Уоллес в прошлом году Алфи, когда тот среди ночи спустился попить в кухню), а сбежать от мамы лучше, чем накричать на нее, наверное, лучше, чем накричать.

Алфи бежал все быстрее, уже вдоль самой воды, где под ногами было гладко и песочно, и никто не мешал, а люди маячили вдали, за спиной, на отлогом пляже, сливались в расплывчатое пятно из звука и цвета. Как убедить маму в том, что скоро все наладится? Алфи станет чуть старше, и произойдет неожиданное, удивительное событие: например, в их жизнь откуда ни возьмись шагнет волшебник, откроет новые миры и подскажет решения, или, например, Алфи обнаружит в себе магические способности, которые раньше дремали (почему, ну почему они так крепко спят?). Еще год или два назад мама выслушала бы Алфи, но теперь в семье непонятные трудности, и эти мысли прозвучали бы глупо, по-ребячески, да и вообще, вера Алфи в случайные силы доводила Уоллеса до белого каления, по словам самого Уоллеса, поскольку он в волшебство не верил. Тем не менее, позабыв про Уоллеса, Алфи безуспешно ломал голову, искал способ убедить маму в том, что жизнь может стать светлее, и тут появился волшебник, будто знак, будто тот самый способ, будто воплощение надежд… Только потом, потом все сорвалось, да; и Алфи не мог остаться, не мог, потому что нельзя было накричать на маму, или заплакать, или огорчить ее по-другому, ведь у мамы постоянно болит голова, а теперь у них закладная, и «Мастеркард», и работа Уоллеса, и они, видимо, больше никогда не поедут в выходные на пляж.

Алфи бежал. Толпа совсем поредела, и он начал рассуждать, почему люди не приходят сюда, ведь эта часть пляжа не намного дальше той. Может, им нравится в тесноте? Нравится, чтобы дети, вроде тех счастливых ребят-щенят у воды, играли вместе, толкались, хохотали, брызгали друг в друга? Еще оттуда, из толпы, гораздо ближе до мороженого, чем отсюда. Если бы мама с Уоллесом расстелили одеяло здесь, и Алфи пошел бы за мороженым, то оба рожка обязательно растаяли бы, потекли по рукавам, испачкали рубашку. Да, Алфи быстрый, и да, он старательный (хотя иногда «сплошное мученье»), но бежать с мороженым было бы трудно, даже с картонным изобретением шипоухого продавца.

Алфи перешел на трусцу, залюбовался миром, раздольем: длинная полоса песка впереди, спокойное море со слитным горизонтом вдали, едва различимые крики и смех чужих семей позади. Они стихают, так бывает, когда боль в животе проходит, и ты уже можешь почитать и забыть о ней на несколько глав. Навстречу попалась женщина, которая выгуливала пса. «Привет!» — помахал ей Алфи. «Привет!» — помахала и она. Он неторопливо трусил по пляжу, старался делать шаги подлиннее, испытывал удовольствие от ощущения силы. Гладкий влажный песок под ногами напоминал акварельную картину, в нем разноцветными блестками отражался закат.

Вокруг почти никого не осталось. Лишь одна палатка, перед которой сидел мужчина; вид у него был немножко бездомный.

— Здравствуйте! — крикнул Алфи, пробегая мимо.

— Здоров, — приветственно вскинул руку мужчина.

Люди в большинстве своем добрые, думал Алфи. Если же нет, если злые, как тот волшебник, то, наверное, их мучает головная боль или закладная, — в любом случае, до одиннадцатилетия Алфи еще целых десять месяцев. Волшебник оказался не готов, вот и все, он мог намеренно оттолкнуть Алфи, потому что им еще не положено встретиться. Слишком рано, еще не время для волшебства и предназначения.

Людей совсем не осталось, одни белые утесы. Алфи видел их чуть дальше впереди, бледные и припорошенные, будто огромные куски школьного мела. Кроме них, было только море, небо и чайки, еще какое-то бетонное сооружение… что это? Оно тянулось в море, как изогнутый серый пирс, как дорога в никуда, как стена, защита… Береговое укрепление, ну конечно! Береговое укрепление порта, из учебника географии, из приключений Лукаса в Скарроу-Пойнт. До чего же волшебно — увидеть своими глазами описанное в книге, убедиться в том, что оно существует. Вырастает перед тобой, прочное и осязаемое, подлинное.

* * *

Сидя на прохладной мокрой гальке у самых волн, Питер понимал, что вода прибывает и что Агнес дрожит, — вечерело, а на ней были только кофточка на бретельках да воздушная юбка. Он беспокоился о физическом комфорте Агнес, как беспокоился бы в данных обстоятельствах любой порядочный мужчина. Питер охотно предложил бы ей свой кафтан, но тот скрывал лишь бледную кожу и проколотый сосок с юношеским пирсингом (которым до сегодняшнего дня Питер гордился, однако сейчас в нем произошли какие-то странные перемены, и кольцо в соске стало казаться пошлым, неискренним и нарочитым). Агнес решит, что Питер торопит события. И впрямь, разве прилично снимать рубаху, льнущую к твоему обнаженному телу, и предлагать эту рубаху и полуголого себя в придачу — женщине, которую ты встретил всего пару часов назад, пусть она и утверждает, будто вы, по ее ощущениям, знакомы много лет?

Впрочем, может, связь между Питером и Агнес действительно существует, к тому же Агнес намного старше, и значит, она повидала достаточно мужских торсов; среди них наверняка попадались менее эффектные, чем торс Питера. Ох, а вдруг Агнес рассмеется? Посмотрит неодобрительно и рассмеется? Вдруг бриз, ставший к вечеру по-настоящему холодным, покроет и без того бледную и тонкую кожу Питера синеватыми мурашками; вдруг соски у него напрягутся, и Агнес рассмеется еще громче, мол, куда же смотрели ее глаза, как же она сразу не разглядела, кто такой Питер на самом деле — просто неудачник, жалкий тип, который совершенно не разбирается в астрологии, потому что он воспитывался рядом с Брайтоном, в Гастингсе, а тот, хоть и стоял у моря, ни капли не походил на Японию с Калифорнией и отличался редкой слепотой и глухотой в отношении духовной сущности Вселенной — и не мог бы стать слепее и глуше, даже если бы очень-очень старался, даже если бы писал докторскую диссертацию по духовной слепоте и глухоте.

Питер наблюдал за тем, как последние солнечные лучи освещают широкий горизонт, и вспоминал о многоэтажных парковках и о мертвых домашних животных, которых по ночам хоронили в ближайшем парке. Мысленно слышал собственный плач в вестибюлях многозальных кинотеатров, горестный плач, до боли в зубах, — разве в неполные десять лет ребенок понимает, что попкорн стоит баснословно дорого? Вспоминал куриные наггетсы Бернарда Мэттьюза, паротит, свою рвоту на липком линолеуме и жаропонижающий сироп с ягодным вкусом. Почему-то в памяти вновь всплыла женщина, увиденная недавно на берегу, та грустная мама.

Агнес встала, подняла взгляд к горизонту.

— Они напоминают мне духов, — сообщила она. — Призраков, которые являются к нам из потустороннего мира и уходят назад.

«Что?» — едва не спросил Питер, но вовремя вспомнил про их с Агнес глубокую связь и придержал язык из боязни все разрушить. Они сидели молча, волны подбирались к ступням все ближе. Питер жалел об оставленных в кабинке вьетнамках.

— Чайки, — пояснила Агнес. — Тебе не кажется? Словно духи.

Жирные потрошители мусорных контейнеров, подумал Питер, которые нагло пикируют на чипсы беспомощных туристов, пронзительно орут по утрам, точно стая гарпий, и гадят тебе на голову, пока ты идешь на работу.

— М-м, — пробормотал он. — Словно духи.

Агнес, по-прежнему дрожа, потерла обнаженные плечи. Нужно что-то предпринять, упрекнул себя Питер и вскочил.

— Давай я провожу тебя домой. Пока ты совсем не замерзла.

— Домой? — удивилась она. — Уже?

— Или куда-нибудь еще?

Питер молился, чтобы Агнес не захотела к нему, в его берлогу с кучей упаковок из-под пиццы на полу, с заплесневелыми чашками и единственным креслом, подтянутым к самому телевизору, потому что короткий провод джойстика от игровой консоли дальше не доставал.

— Нет, — рассмеялась Агнес. — Домой — это прекрасно. Точнее, в мой отель.

— Где ты поселилась?

— Чуть дальше вдоль пляжа.

— Симпатичный отель?

Агнес пожала плечами — мол, она выше материальных понятий вроде симпатичного или несимпатичного отеля.

— Пожалуй.

— Пойдем, — кивнул Питер. — Я тебя провожу.

— Это необязательно.

— Мне хочется.

— Хорошо, — проговорила Агнес.

И к его величайшему удивлению, встала на цыпочки и поцеловала Питера в щеку.

* * *

Алфи шел по береговому укреплению; все вокруг выглядело призрачным. Не только море вдали, но и оставшийся за спиной берег, где не было ни людей, ни магазинов, ни дорог, ни домов, ничего, лишь недостроенные виллы с одинаковыми балконами и рекламными щитами с картинкой будущего здания.

Алфи подумал — вот бы жить в одной из этих вилл, быть в Брайтоне все время. С мамой — и с Уоллесом. Уоллес мог бы найти здесь новую работу, они втроем сидели бы по выходным на берегу и делали вид, что у них отпуск. Мама потренировалась бы, научилась получать удовольствие от отпуска и позабыла бы про головную боль; Уоллес, найдя работу, перестал бы грустить, хотя, если честно, Алфи не знал точно, отчего Уоллес грустит. Грустит и все тут, причем давно, а ведь когда мама впервые привела его в квартиру, он носил длинные волосы и красивый синий пиджак, улыбался по-настоящему и держал маму за руку. Алфи предложит маме и Уоллесу поселиться тут. Чуть позже вернется к ним и предложит. Только не рассердятся ли они на Алфи за побег? Не придут ли в ярость? Вероятно, вероятно, придут.

Алфи сел на бетон, уставился на океан. Водяная пыль. Две чайки дерутся в воздухе, кричат, бьют клювами, крыльями, когтями, и все это на фоне последних красных отблесков заката. Алфи начинал мерзнуть, но было приятно, восхитительный холодный ветерок бодрил после долгого бега под солнцем.

Алфи снял обувь и носки, закатал брюки до колен. Как прохладно икрам — и босым ступням! Алфи никогда не ходил босым. Мама очень боялась клещей и рыжих лесных муравьев, острых предметов в траве или под автобусным сиденьем… и все-таки до чего же красив вздымающийся внизу океан. Царство сирен, пиратов, кораблекрушений, ловцов жемчуга и самого жемчуга, осьминогов, коралловых рифов и даже погребенных городов вроде Атлантиды. Там был другой мир, Алфи знал, альтернатива картам «Мастеркард» и головной боли. Надо поскорее вернуться к маме с Уоллесом и показать им это, объяснить. Возможно, они тоже поймут, и все наладится.

— Где ты был? — сердито встретит мама приближающегося Алфи.

— Гулял по волнолому, — ответит он. — И видел русалку.

— Не видел ты никаких русалок, — оборвет Уоллес. — Исключено. Русалок не существует.

— Знаю, — скажет Алфи. — Знаю, так говорят, но верить всему услышанному нельзя. Ведь я видел русалку, только что, здесь, у волнолома.

— Какой волнолом? — спросит мама. — Далеко? Алфи, родной, помни, я уже не молода, не то что другие мамы. Помни и не убегай никуда. Просто невыносимо!

— Извини, мама. Только ты слышала? Я видел русалку. Это же большая радость! И вообще, ты молода и красива, как принцесса с волосами цвета воронова крыла.

— Алфи, родной, волосы у меня седые, — вздохнет мама, грустно-грустно.

Алфи, которому еще-далеко-не-одиннадцать лет, не сумеет придумать способ ее подбодрить и повернется к Уоллесу за поддержкой, однако тот лишь молча выпятит подбородок.

На самом деле все будет не так, понимал Алфи, потому что они разозлятся на него гораздо сильнее. Мама не любила терять Алфи из виду даже днем, а сейчас уже почти стемнело.

Он сидя потянулся, выгнул спину и зевнул, испытывая наслаждение от шершавого бетона под пальцами и от потенциальной силы в руках, — они просто ждали, как растянутая эластичная лента. Сейчас Алфи мог бы совершить что угодно. Если бы в гавань вошел пиратский корабль, Алфи порубил бы на куски весь экипаж в суматошной схватке на шпагах — один Алфи против толпы. Он захватил бы сокровища и отдал их на благотворительность, лишь немного оставил бы для себя, мамы и Уоллеса, чтобы иметь возможность почаще ездить на отдых. Тут, среди свежего ветра и водяных брызг, Алфи понял, до чего же ему нравится на отдыхе. Причем именно вот так, в одиночестве, а рядом море, словно волшебная дверь или порог; переступишь его и очутишься в другом мире, где опасности понятные и четкие — ужасные создания, разные волшебные чудища или армии зла, которым можно дать отпор при помощи оружия, крика и героической решимости. К жизни в том мире Алфи приспособился бы гораздо лучше, чем к жизни в этом.

С последним шепотом сожаления о мисс Леннокс Алфи оттолкнулся своими эластичными руками и полетел, словно чайка — словно воздушный змей, словно пущенный кем-то камень, — полетел со стены в волны.

* * *

Питер вбежал в море в попытке изобразить joie de vivre, радость жизни. Они с Агнес медленно шли вдоль берега к белым утесам, туда, где находился ее мини-отель, шли и разговаривали, однако с некоторых пор смотреть на Агнес почему-то было трудно. Возможно, поцелуй в щеку оказался отправным моментом, после которого легкая роскошная атмосфера, окружавшая Питера с Агнес целых полдня, стала жестче, холоднее и как-то требовательней. Хотя, возможно, причина крылась в море. Питер всегда остро чувствовал перемены в настроении и характере моря.

Он забрел в море по колено и попытался пнуть волну, будто бы яростно, но вода смягчила движения, сделала их плавными, и вместо бурного всплеска со множеством брызг получился гребок пловца. Ныряльщика, который ищет что-то в глубине, — например, спрятанные на дне сокровища.

— Ты круче, чем я думала, — проговорила за спиной Агнес.

Она последовала за Питером в воду, бог знает почему.

— В каком смысле? — не понял он.

— Тут очень холодно.

Питер уставился на свои ступни и икры, расплывчатые в темной морской воде и приглушенном вечернем свете. Затем посмотрел на пляж. Никто уже не купался. Точнее, никто из людей, одни собаки. Отдыхающие ушли. Возбуждение и смех, легкие деньги и мороженое были аккуратно убраны. На берегу задержалось лишь несколько человек: в основном местные, да торговцы едой, складывающие на ночь свои палатки. Так гораздо лучше. Толпы счастливых туристов исчезли, и пляж вновь оказался в распоряжении Питера. Он оглянулся на Агнес. Та напускала на себя мечтательный вид, якобы любуясь закатом, а в действительности побледнела и дрожала.

— Прости, — сказал Питер. — Я отвлекся. Пора доставить тебя домой.

— Ничего страшного, — широко улыбнулась Агнес. — Люблю мужчин с сумасшедшинкой.

Он за руку вывел Агнес на сухой песок. Ногам, замерзшим до ломоты, песок показался теплым.

* * *

Алфи был в воде. В море! Хотя зачем он так поступил, с какой стати прыгнул со стены? Мама разозлится, а Уоллес, тот зажмет переносицу и покраснеет — в очень неприятных ситуациях он вечно ее зажимает и краснеет, будто у него вместо головы чайник, который вот-вот взорвется, а предотвратить взрыв может только зажатый нос. Красный Уоллес будет поддакивать маме и хоть раз в жизни окажется прав, потому что даже Алфи понимал сейчас, до чего плохо он поступил. Прыгнул с волнолома в одежде, причем в новом праздничном наряде, который обошелся семье в огромные деньги, Алфи знал наверняка, он слышал разговор мамы с Сандрой по телефону, когда якобы находился в своей комнате, а теперь, полюбуйтесь, Алфи проявил упрямство, проявил жуткое непослушание и испортил брюки с рубашкой! Увы, испортил, сомнений не было. Они тяжелели от воды, обволакивали и будто специально дергали Алфи туда-сюда по ледяным волнам, вынуждали барахтаться изо всех сил, молотить ногами, чтобы держаться подальше от волнолома, а отсюда он почему-то выглядел больше и тверже, чем с суши. Нет — Алфи отчаянно вспоминал два с половиной урока плаванья, давних, еще до отлучения от воды, — нет, он не врежется в бетонное укрепление буквально через несколько секунд после долгожданного прыжка в море.

Алфи работал ногами и руками, зачерпывал в пригоршни воду, сжимал пальцы, как учил инструктор — Джеймс, его звали Джеймс, он был студентом и постоянно носил зеленое, — как учил Джеймс, а ладони, точно лопасти, вспенивали воду, толкали ее назад и вверх, он видел подобное в фильме, что ж за фильм? Лодки, люди в деревянных башмаках, девочка плачет на горе… Мозг Алфи сейчас не работал, не мог вспомнить. Море оказалось чересчур большим, чересчур сильным, а волны — ужасно непредсказуемыми. Они накатывали неожиданные и очень высокие, Алфи пытался выплыть на поверхность, вытягивал шею, чтобы вдохнуть, но вместо воздуха набирал полный рот морской воды — или полный рот морской воды пополам с воздухом, поэтому все-таки вдыхал, а не выплевывал, как выплевывал бы одну морскую воду, вдыхал и захлебывался. Что толкнуло Алфи прыгнуть? Было же очевидно, что это неправильно и глупо, однако он прыгнул. И наделал других глупостей: умчал в дальний конец пляжа, разрыдался на дне рождения у Имоджен, решил приготовить маме завтрак в постель, но разбил вдребезги бутылку молока.

Алфи воспользовался моментом, когда воду из-под него втянуло в море, сделал большой глоток соленого, пропитанного брызгами воздуха и принялся лихорадочно работать под водой. Одна, вторая, третья, четвертая волна накрывали Алфи с головой, а он сражался с пуговицами и молниями, стягивал рубашку и штаны, которые одновременно и липли к телу, и развевались вокруг.

Наконец Алфи выпутался из одежды, уступил ее морю и вновь замолотил ногами, поплыл к солнечному свету — и плыть стало в миллион раз легче. Аллилуйя! Используя новообретенную невесомость и удивительное ощущение свободы в голых конечностях, Алфи поплыл, поплыл, поплыл прочь от волнолома, противопоставил мощи волн всю мощь своего десятилетнего тела. До чего же хорошо чувствовать себя сильным, пробивать дорогу в волнах, выдыхать под воду, длинно и беспечно, а затем открывать выеденные солью глаза и наблюдать за выдохнутыми пузырьками. До чего хорошо быть могущественным и таким… таким слаженным, точно косяк рыб, когда тело, зализанное водой, становится обтекаемым и единым, ради главной цели — продвигаться вперед, туда, к закату, туда, к морю… И с ухом все в порядке, с ухом все прекрасно, с Алфи все прекрасно! По крайней мере, было бы прекрасно, если бы не сверхъестественный холод.

Алфи прекратил двигаться вперед (хотя двигаться стало намного легче; чем больше расстояние от стены, тем меньше усилий), покрутился на месте и посмотрел, сколько проплыл. Увидел утесы, увидел одинаковые недостроенные дома с привидениями, а затем и волнолом, дальше, чем Алфи ожидал — вообще-то, гораздо дальше. Наверное, зря он остановился, пальцы рук и ног сразу сковало холодом, даже шевелить больно, а это плохо, ведь Алфи далеко, очень далеко от мамы, от берега и от любого места, где помогут, вылечат и согреют, и боже, что это? Судорога, в левой ступне! Точно рука морского гиганта протянулась из глубин и начала хватать, сжимать и перемалывать кости — да так, что Алфи, к собственному удивлению, закричал.

* * *

Все было бы отлично, рассуждал Питер и шел назад по набережной вдоль белых утесов, если бы он не оказался никчемным слабаком, который спасовал перед предложившей ему себя красивой женщиной, — а ведь именно это, в общем-то, и произошло на пороге мини-отеля Агнес. Питер оттолкнул ее и забормотал про чудовищную ошибку. Почему он так поступил? («Потому что ты неудачник, наделенный талантом вредить себе, ты никогда не берешь лучшее, сынок, упускаешь его сквозь пальцы»). Когда Питер последний раз спал с женщиной, или хотя бы целовал ее, или держал за руку? С чего же он так привередлив в отношении Агнес?

Впереди показался элитный приморский поселок, который строили рядом с утесами, и от вида этих сверкающих домов Питер совсем приуныл и свернул вниз, на тропинку. Прошел еще немного, волоча ноги, и наконец остановился, застыл, вперив взгляд в океан.

Морская пена. Питер любил морскую пену. Она была, как взбитое молоко. Дарила такое же приятное волнение, такую же благотворную радость. Он зевнул и присел растереть усталые замерзшие ноги. Даже в сумерках Питер видел, что ступни у него совершенно белые от мела с утесов, точно у гипсового человека. Как же там пела мама? Пела давным-давно, по вечерам, пока сушила волосы. «Ее белоснежные ножки по саду ракитному шли». Питер всегда представлял, что девушка в песне тоже сделана из гипса, — домашняя статуя, выставленная на улицу, в сад.

Поняла бы мама? Поняла бы она, почему Питер, доведя Агнес до отеля и обнаружив вместо придуманной калифорнийской виллы обшарпанный модульный домик на две или три комнаты, грязный и захолустный, — он стоял ближе к загородным пансионатам для престарелых и к кемпингу, чем к Брайтону, — почему Питер, когда Агнес закинула на него морщинистые руки, посмотрела задумчиво, даже зловеще, и пригласила его внутрь, в самом деле пригласила в эту жалкую сырую дыру, — почему он понял, что не желает иметь к ней отношения, ни малейшего отношения, убрал руки Агнес со своей шеи и с максимальной учтивостью, возможной в подобной ситуации, спросил: «Тебе не кажется, что я для тебя слишком молод, Агнес?»

Нет, конечно, последних слов мама бы не поняла. Она была доброй, не то что он сегодня. Впрочем, мама давно умерла, какой смысл строить догадки? Питер ничем не мог помочь расстроенной Агнес, мог только уйти подальше да там и остаться, чтобы ей больше не пришлось видеть его мерзкое лицо.

Быстро темнело. Он замерз и начал мечтать о вьетнамках, или нет, бог с ними, с вьетнамками, сейчас бы больше пригодилась нормальная теплая одежда. Питер отвел взгляд от моря и пошел по тропинке вверх, к яхтенной пристани. Эти дома, думал он, бредя мимо строя пустых коробок, эти рекламные щиты с жуткими увеличенными фотографиями ненастоящих семей, которые едят яблоки на кухне из сосновой древесины и катаются на яхте, надев свитера с одинаковыми узорами. Разве в реальном мире существуют счастливые семьи? Существует, например, такая красивая, отретушированная женщина-Барби, лучезарно улыбающаяся за завтраком своему мужу-Кену, будто тот сказал что-то очень умное и забавное? Неужели они и правда не понимают, что фотографии выглядят по-дурацки, и не задаются вопросами морали? Ведь чтобы сорвать легких денег, авторы подобной рекламы играют на людском стремлении к счастью. По крайней мере, рассуждал Питер, он не такой лицемерный подонок, как тот кретин, который создал рекламные щиты. («Держу пари, что этот кретин заработал на них немало денег, сынок, — вновь прозвучал в голове голос отца, — ты столько в жизни не зарабатывал»).

— Ох, отец, — ответил Питер волнам, — лучше уж быть бедняком, честно.

Только что это там, в океане? Полумрак мешал разглядеть, вроде бы на волнах маячило нечто странное, определенно странное, оно нарушало гармонию вечернего пейзажа и отзывалось в душе тревогой. Тюлень? Птица? Или… кто-то плавает. Да, кто-то плавает. Хотя, может, и не совсем плавает. Издалека и в сумерках не разберешь, да еще вода темная и неспокойная, но, уже подбегая к волнолому, Питер жалел о полном безлюдье вокруг. Зачем он вообще посмотрел, зачем увидел? Почему не повел себя по-мужски и не остался в жутком модульном доме с Агнес? Не избежал того, что происходит сейчас?

* * *

Он понятия не имеет, что будет дальше, понял Алфи. Совершенно не представляет, хотя всю жизнь он знал и считал это вполне естественным: не важно, ехал ли Алфи в школьном автобусе и знал, какие уроки ждут впереди, или возвращался тем же автобусом домой и знал меню на ужин, или точно предугадывал мамину реакцию на любые свои слова. Алфи понятия не имел, что будет дальше, лишь однажды — после ухода отца, всего пару дней… Ох, нет, не надо вспоминать о том времени, никогда-никогда, особенно сейчас, ведь даже дышать тяжело.

Судорога наконец отпустила, но слишком много сил, физических и моральных, ушло на борьбу с ней, на то, чтобы крутить и распрямлять бедную замерзшую ступню, к тому же все это время Алфи не мог плыть, лишь с трудом удерживался на поверхности при помощи рук и второй ноги, поэтому его отнесло еще дальше от волнореза, утесов и берега. Течение здесь было другим, и Алфи никак не мог его понять. Раньше он думал, что волны неминуемо будут тащить его назад к стене, и видел опасность именно в этом. Алфи даже в голову не приходило, что маленький человек вроде него способен забраться так далеко, преодолеть внушительное расстояние, ведь обычно преодоление расстояния — результат стараний, а не случайности.

Хотя разве на самом деле тут — теперь, когда судорога отпустила, — разве тут не красиво? Вода темная, словно холодный чай, и огромное звездное небо, как в музыкальном фильме, который они смотрели с Максом и Сандрой, индийский фильм, где в конце все танцуют, — и Алфи видел луну, убывающую луну, про нее рассказывали на географии, и под этим углом луна действительно выглядела сферой. Луна и есть сфера, конечно же, Алфи знал. Просто никогда по-настоящему не чувствовал ничего подобного; никогда не чувствовал сферичности луны.

Он раскинул руки и ноги на пенных могучих волнах, позволил им играть собой, как куклой, как веткой, как пла́вником. Мерцающая вода на обнаженной коже была прекрасна, и небо было прекрасно, луна была прекрасна, и Алфи был их частью. Наверное, это волшебство. То, что он сейчас испытывает, волшебство: ошеломительная красота, ощущение единства, гармонии всего окружающего. Наверное, вот оно, большое приключение Алфи. Наверное… Только что там такое? Что за фигура вдалеке? Фигура, которая машет с края волнолома.

Любопытство заставило Алфи вновь пошевелить руками и ногами. Он выплюнул изо рта воду и приподнялся, чтобы получше разглядеть берег. Кто же это на стене? Машет, машет. Алфи вытянул руку над волнами, насколько сумел, и помахал в ответ. Иначе получилось бы невежливо, все равно что отказаться пожать руку взрослому или не поблагодарить за приглашение, когда приходишь к Робину домой поиграть, — только кто же это? Маленькая схематичная фигурка вдалеке, ростом не выше фаланги пальца на машущей руке Алфи, но почему-то знакомая. Или у Алфи глаза окончательно выело солью, и он ошибается? Синяя одежда, длинные волосы, бледная кожа… Алфи вдруг понял. И осознал, что хотя он всегда надеялся на нечто подобное, но по-настоящему не ожидал, это слишком чудесно, слишком невероятно и похоже на удивительную книгу, такому чуду нет места в повседневной жизни. Тем не менее он здесь: волшебник, тот самый, с пляжа. И конечно же, сейчас — именно так им и суждено было встретиться. Обстановка куда более подходящая, на фоне мерцающего неба и гибельного моря, и никто не мешает — лишь они двое машут и кричат друг другу, на огромном расстоянии. Может, вот это и будет дальше? Магия. Волшебники.

— На помощь! — крикнул Алфи изо всех сил, захлебываясь соленой водой. — Помогите!

* * *

Все, край волнолома, надо настроиться и прыгнуть. Питер умел плавать, хотя… Честно? Он не входил в воду сто лет. Глупо, наверное, учитывая жизнь возле океана, но, как говорится, мы пренебрегаем возможностями, которые у нас под носом. Питер всегда гордился неким родством с волнами, однако родство это было чистой абстракцией, метафорой, вроде способа уговорить скептика заказать расшифровку звездной карты. Столкнувшись же с волнами сейчас, Питер ничего не мог с собой поделать: он боялся, что его прыжок за тем мужчиной — или ребенком, судя по всему, ребенком! — прыжок лишь навлечет на них обоих еще бо́льшую беду.

Вот только ребенок… Он очень далеко, почти не разглядеть, поэтому у Питера, наверное, паранойя, но почему ребенок кажется знакомым? Особенно теперь, когда он, и без того бледный, кричит и машет руками в бледном лунном свете. Мальчик с пляжа? Да, мальчик, который нагрубил Питеру из-за кафтана! Впрочем, если хорошенько подумать, мальчик вообще-то не грубил. Он спросил, не волшебник ли Питер, что, по зрелом размышлении, совсем не похоже на грубость. По детским меркам быть волшебником круто, быть волшебником здорово. Получается, мальчик подошел к Питеру, полный невинного радостного предвкушения, а тут бац! Питер рявкнул на ребенка, даже выругался. Ох, он же до сих пор в океане, до сих пор борется. Мальчик, которого Питер успел обидеть, успел отвергнуть…

До него вдруг дошло. Он ясно понял. Понял, почему отругал ребенка, почему оттолкнул Агнес, довольно грубо и прямолинейно, когда она попыталась поцеловать Питера, и даже почему сумел достичь в жизни лишь одного: открыть крошечную гадательную кабинку на брайтонском пляже. Все ради данной минуты, предопределенной минуты. Так распорядились планеты. Питеру было суждено идти по этой самой части берега в этот самый момент, когда бедный мальчик, мальчик, перед которым Питер в долгу, нуждался в кармическом возмещении сильнее всего. Очень логично. Питеру давался шанс — да-да! — шанс загладить вину.

Питер сорвал с себя кафтан и неудержимо затрясся. Минутка, нужна еще минутка, чтобы настроиться на холодную воду.

* * *

«В конце все танцуют». Фраза кружилась и кружилась у Алфи в голове, как планета во тьме, как экранная заставка на мамином компьютере, как игрушка-мобиль с кроликами, висевшая над колыбелью маленького Алфи.

«В конце все танцуют».

Он не помнил названия музыкального фильма, который смотрел с Максом и Сандрой и в котором в конце все танцевали. Алфи и танца-то почти не помнил — только его наличие; помнил наличие танца, в конце. Здорово придумано, рассуждал Алфи, танцевать в конце. Почему так больше не делают? Почему все не танцуют? Счастливый финал, полная гармония, герои дружно хлопают в ладоши и смеются, даже злодеи и те, кого убили в начале истории. Только вот Алфи вновь терял силы, руки и ноги махали уже не столь яростно в попытке удержать тело над водой.

Алфи понимал — это нехорошо. Он очень молод, ему не время умирать. Как в той истории, где все сложилось бы по-другому, и Алфи стал бы раковым ребенком, и ему пришлось бы цепляться за жизнь столько, сколько нужно, чтобы повзрослеть, применить магические способности и спастись. То же самое здесь, сейчас. Пусть небо выглядит грозным, сколько хочет, и окружает Алфи со всех сторон; пусть его тело, сколько хочет, чувствует тошноту, холод и удары волн, но он должен держаться. Должен бороться столько, сколько нужно, чтобы волшебник спас Алфи и вручил ему его судьбу, провел в следующий этап жизни… Ох, в груди больно, словами не передать, до чего больно, и…

«В конце все танцуют».

…и можно ведь немного расслабиться, правда? Перестать сражаться с болью. Долго еще ждать? Скоро ли мужчина со стены заберет Алфи? Его онемевшие руки совсем ослабли, а сильные волны — куда сильнее мальчика, которому еще-далеко-не-одиннадцать лет; и как ему в голову пришло, будто он способен им противостоять? — волны беспощадно подхватывали Алфи и швыряли, вперед и назад, вверх и вниз. Приключения часто предполагают тяжелые испытания, он знал, но это перебор. Где же волшебник? Разве не пора ему появиться? Не то скоро будет поздно.

Отчаянное желание посмотреть, далеко ли мужчина и сколько еще ждать, заставило Алфи из последних сил напрячь оцепенелые суставы и поднять голову над волнами. Сначала он увидел лишь темноту, море и небо, бесконечные, со всех сторон. Алфи немного запаниковал. Потом пришел в себя и начал сопротивляться течению, развернулся в воде и наконец разглядел белые утесы, и волнолом, и… и там находился мужчина. Волшебник. До сих пор на стене. Не сыпал заклинаниями, не кричал, даже не махал, как раньше, а просто стоял на коленях на бетонном краю волнолома. Уже без своего одеяния, подметил Алфи. Голая кожа на согнутой спине казалась в лунном свете очень бледной. Никогда в жизни Алфи не встречал человека, настолько не похожего на волшебника: он сидел сгорбившись, один в темноте, обхватив голову руками; плечи его тряслись, кажется, от рыданий.

Что оставалось делать? Что оставалось делать, когда происходило немыслимое? Когда долгожданный спаситель выглядел таким беспомощным? Ни капельки не чудесным, не чудесней любого другого, даже мясисторукого Уоллеса, не сильней ребенка.

«В конце все танцуют».

Звезды тоже танцуют, немножко, если наблюдать за ними из моря, которое крутит и швыряет тебя в разные стороны. «Какой еще, к черту, волшебник», — возмутился мужчина. Значит, это не было ни уловкой, ни шуткой. Он говорил правду, и, возможно, на самом деле Алфи бежал от нее, а вовсе не от мамы. Бедная мама. Что она скажет? Ей будет досадно и неприятно. И грустно. Маме будет очень, очень грустно…

«…все танцуют».

…мама, она сидела на одеяле, ела лимонный сорбет и изо всех сил старалась получать удовольствие от пляжа, ради Алфи, хотя он знал, отлично знал — мама предпочитала бы лежать дома на диване перед телевизором, с кружечкой чая, а не плавиться от солнца на песке и изображать радостную курортницу. Мама, от которой Алфи убежал без объяснений, убежал в уверенности, что у него будет возможность вернуться. Просто мама. Его мама.

В теле вдруг откуда-то появились силы, Алфи зашлепал ногами, замахал руками и поплыл — пустился в долгий неведомый путь назад к волнолому, где по-прежнему рыдала в лунном свете бледная фигура.

Примечания

1

«The Great Gig in the Sky» («Большое шоу в небесах», англ.) — песня группы «Pink Floyd» (здесь и далее примечания переводчика).