3. Саддех
— О, видела бы ты вот это!
— Что? Покажи.
Дайана расправляет газету как следует и поворачивается, показывая ее старшей сестре.
«Женщина, заставшая мужа в дамском белье, получила развод».
— Ну и болван!
— Не понимаю, зачем люди женятся, если для них это всего лишь забава, в самом деле не понимаю, — говорит Вайолет, жадно бегая взглядом по печатным строчкам.
— Ты только послушай — а ты заткни уши, Грейси! «На муже было не только белье жены, но и те предметы, которые он купил специально для себя».
— Ох, позорище, как же он мог так поступить с ней?
— И вот еще… «она заподозрила неладное, заметив, что верхний ящик ее комода неуклонно пустеет», — у Дайаны вырывается смешок, от неожиданности Грейс роняет нож. — Забирай газету, я же знаю — ты обожаешь такие статьи. — Она кидает «Эхо» в сторону Вайолет и берется за нож и вилку.
— Не обожаю, просто читаю и радуюсь, что так и не вышла замуж.
— Да уж, вот так попадешь в «Эхо» — сразу поймешь, что ошиблась в выборе.
— Как думаешь, кто-нибудь из наших мужчин способен так же чудить? — шепчет Вайолет, прикрываясь газетой от Грейс.
Дайана вскидывает брови:
— Держу пари, что да. Мужчины есть мужчины, и этим все сказано. Нет конца дурацким выходкам, на которые они способны.
— Даже фрум?[6]
— Эти особенно! Религиозной женщине я еще доверюсь, но религиозному мужчине — ни за что. Просто они лучше умеют скрываться, как по мне.
— Но ведь Бен был не таким, правда?
— Да, но он был святым. А еще — сентиментальным донельзя, не умел подолгу хранить секреты и врать, в общем, такой был забавный.
— А тут дальше еще хуже… да еще женщина на этот раз! Подала на развод, хоть и выселила мужа в садовый сарай и пустила в супружескую постель квартиранта. Судья отказался рассматривать ее заявление о том, что муж ее оставил, и объяснил, что это она его оставила. Ну и наглая же баба.
— Вот это хуцпа.
— О нет… Еще одно ограбление со взрывом гелигнита в Лондоне. Ювелира, который делал оправы для бриллиантов в Мейфэре, — следов проникновения со взломом нет, но сейф взорван, и тридцать тысяч фунтов похищены, за последние двенадцать месяцев это уже шестое нападение одной и той же банды.
— Знаю я, к чему ты клонишь, Вайолет. Но разве такая банда польстится на гроши в нашем сейфе? Их даже на ужин в «Савое» не хватит.
— А если местным придет в голову то же самое? Думаешь, после войны трудно раздобыть гелигнит? Да его же полным-полно припрятано по всей стране.
— Ум у тебя как подводная лодка, нет таких глубин паранойи, которые были бы для нее недосягаемы.
Вайолет медленно поворачивает голову, окидывает сестру пренебрежительным взглядом.
— А ты чересчур наивна. Этот мир меняется лишь к худшему, так что остается либо не обращать на это внимания, либо делать все, что можешь, чтобы защититься.
— Вот уж наивной меня никак не назовешь. Просто я стараюсь зацикливаться не на потрясающих ножами маньяках, бандах с взрывчаткой и всевозможных катастрофах, а на чем-нибудь приятном. Кстати, о приятном… Пурим!
Грейс поднимает голову и словно оживает после долгого молчания.
— Мам, а ты научишь меня танцам в линию? А бархат для юбки ты нашла? Тетя Вайолет уже сделала мне корону.
— Еще нет, я искала пурпурный, а пока попадались только красные и синие. Но не волнуйся, я успею, и сахара я сэкономила достаточно, так что сможем испечь не меньше трех кексов, да еще с настоящими яйцами от миссис Ллевеллин.
— Ручаюсь, ты будешь красивее настоящей царицы, — улыбается Вайолет.
— Очень на это надеюсь! Сара тоже будет царицей, и я хочу выглядеть лучше, чем она.
Открытка со взморья еле держится сбоку на шкафчике; липкая лента, которой она приклеена к лакированному палисандру, иссохла и пожелтела. Смотреть на нее настолько привычно, что она замечает только силуэты и цвета: толстый мужчина и тоненькая девочка, мешок, из которого сыплются золотые монеты, облачко для текста, повисшее между ними. Это ее отец повесил сюда открытку, почему-то забавляясь ее легким пренебрежением к таким людям, как он сам, хозяевам ломбардов и заимодавцам. Ей открытка была ненавистна, но убрать ее означало убрать и отпечаток его пальца, сохранившийся между липкой лентой и глянцевым голубым картоном, и смех, краткими порывами вылетающий из его зарубцованных легких. Эти драгоценные реликвии были необходимы, чтобы напоминать ей: их лавка — не тюрьма, а святилище, изобилующее метками ее жизни и жизни ее родных. Она придвигает к себе рулон дорогой белой тафты и вспоминает, как мягко отец говорил, что очень хотел бы раскроить эту ткань ей на свадебное платье, но подобно ей самой, тафта осталась нетронутой, так и пролежала у стены вместе с другими роскошными отрезами. Она разворачивает целлофановую упаковку и оценивает состояние товара: шелк стал немного ломким и тонким по краям, впитал запах сырости от стен, но, к счастью, дыр в нем нет. Еще одна импульсивная отцовская покупка — порадовать глаз красотой, вместо того чтобы положить деньги в кассу. Пощупав ткань, она прикидывает, как сошьет из нее платье для Грейси на Пурим — все лучше, чем тафта так и проваляется здесь без дела, думает она. Их покупателям такая роскошь не по карману. Она открывает один из крошечных ящичков в шкафу с разной галантереей и находит разрозненные стеклянные бусы, перламутровые пуговицы, блестки и ленты. Она могла бы расшить ими прелестный лиф из дешевого синего плюша, а тафту пустить на пышную юбку. Отец наверняка улыбнулся бы, увидев Грейс в таком роскошном наряде, ведь сам он изо дня в день носил одни и те же твидовые брюки и жилет, а подштанники штопал и латал до тех пор, пока на них живого места не оставалось. Не из тех они были людей, чтобы баловать себя; только малышка Дайана овладела искусством хорошо одеваться — наверняка потому, что все детство проходила в чужих обносках. До Пурима еще шесть дней, в выходные ей хватит времени дошить платье и порадовать племянницу неожиданным подарком — парой эмалевых браслетов.
По Бьют-стрит грохочет трамвай, поднявшийся ветер барабанит в оконные стекла. Одно большое — настоящее викторианское, на закате отбрасывает искаженное отражение на стену. Другое пришлось заменить в сорок седьмом, когда какой-то солдат швырнул в окно лавки кирпичом, чтобы отомстить по своему разумению за двоих британских солдат, которых Иргун повесил в Палестине. До дурня явно не дошло, что один из этих двоих тоже был евреем. Розенбергам в Манчестере пришлось еще тяжелее. Пабы закрылись в те банковские каникулы из-за нехватки пива, и какая-то шпана воспользовалась снимками мертвых Томми на первых полосах газет как предлогом, чтобы разгромить столько еврейских лавок, сколько нашлось в Читем-Хилле. Потрясение, которое испытала Вайолет в ту летнюю ночь, когда разлетелось стекло в их окне, еще живо: от каждого неожиданного грохота или лязга ее нервы натягиваются туго, как струны. Она терпеть не может время закрытия соседних заведений, когда улицы наполняются мужскими криками, звоном разбитых бутылок и руганью, а между матросами, докерами и рыбаками с траулеров вспыхивают драки.
Этот клочок земли, отвоеванный у болотистой низины и все еще жидкий глубоко под фундаментами, — их единственное убежище. Однако сырость ползет вверх по стенам домов, подтачивает их, предостерегает, что им здесь не место и что когда-нибудь их домом вновь завладеет море.
Кажется, что дождь не прекращается ни на минуту, и сегодня льет сильнее обычного, струйками стекает на тротуар с насквозь промокшего парусинового навеса над входом в лавку. Вайолет выглядывает в окно как раз в тот момент, когда мимо проезжает такси: дворники скользят по стеклу туда-сюда, внутри хорошо одетая пара страстно целуется, закрыв глаза. Открыв дверь, она выходит подышать минутку свежим воздухом; даже в такую погоду компания мальтийских моряков стоит возле их ночлежного дома и беседует во весь голос. Дальше по улице мистер Зюссен высовывается из дверей, озабоченно присматривается к переполненной сточной канаве перед его ломбардом. Он похож на персонажа из Библии: длинная белая борода свисает до пупа, рослое, нервное, плоскозадое тело живет, кажется, уже не первый век, унылое лицо обычно глядит равнодушно — десятилетием больше, десятилетием меньше — из застекленной будочки кассы. Вайолет любит и его, и всех персонажей, среди которых выросла, любит их цельность и приземленность. Налетает ветер и бьет, сырой и холодный, ее по щекам. Еще один день закончился, шепчет она себе под нос, потом закрывает дверь.
Взглянув на наручные часы, она видит, что минутная стрелка дрожит почти у восьми, и, когда уже собирается запереть все пять замков, две молодые, броско накрашенные женщины шагают из-под дождя под навес.
— Паршивый вечер! А я, как назло, забыла зонт дома. Можно нам заскочить на секунду, мисс Волацки?
Вайолет узнает обеих: девушки из кафе. Сплошь перекись и румяна.
— Ох, не следовало бы мне, ведь закон о времени закрытия вступил в силу и так далее, ну ладно, входите, только поживее.
— Спасибо, дорогуша, — говорит Мэри.
— Вам чем-нибудь помочь?
— Шарф будьте добры, не для того я столько билась с укладкой, чтобы явиться в паб, как мокрая шавка.
— Укладка чудесная, — улыбается Вайолет, окинув взглядом обесцвеченное подобие нимба вокруг головы Мэри. — Идите сюда, выберите, какой вам нравится.
Пока Мэри примеряет шарфы перед зеркалом, повязывая их то так, то этак, Маргарет подходит к прилавку.
— Знаете, мисс Волацки, я, пожалуй, заодно посмотрю пару туфель для своей старшей. Ступни у нее растут, словно она каждую ночь сует их в удобрения.
— Кожаных?
— О нет, обойдется и парусиновыми, все равно и месяца не пройдет, как понадобится новая пара.
— Скоро нас перерастут, — говорит Мэри, обдирая облупившийся лак ногтем большого пальца.
— Какой у нее размер?
— Кажется, первый, или чуть меньше.
Вайолет наклоняется над коробками, вытащенными с полки, корсет врезается ей в живот. Она еще не разобрала эти коробки, руки не дошли, и вот теперь ей приходится рыться в беспорядочной куче парусиновых туфель на резиновой подошве.
— Первого размера я не нахожу, Маргарет. — Вайолет с громким вздохом выпрямляется и встает. — Но я точно помню, что где-то у меня они были, так что приходите утром, и мы вам что-нибудь подыщем.
Мэри повязывает голову новым шарфом, глядя в зеркало, проверяет, не испачкала ли зубы губной помадой и оборачивается к Вайолет, сияя самой ослепительной из своих улыбок.
— Раз уж я зашла, возьму заодно невидимки и коробок спичек, — говорит она, протягивая монеты.
— Ладно, мисс Волацки, я приведу ее к вам утром, чтобы заодно уж сразу и примерить. Извините за беспокойство, — отзывается Маргарет.
— Ну, что вы, никакого беспокойства. Будьте осторожны, не промокните под дождем.
— Ничего с нами не сделается, нам только до паба добежать, нас ребята ждут.
Они открывают дверь, и входит ночь: шлепают шины по мокрому асфальту, несет кунжутным маслом и жареным мясом из китайского ресторана Сэма Он Вэня, металлически позвякивает калипсо с пластинки, тонкие тени жмутся к автобусной остановке, затаившись на корточках.
— Пока, мисс Волацки.
— Доброй ночи.
— Сколько же угля ты бросила в камин, Дайана? Здесь прямо тропики. — Вайолет обмахивает лицо, входя из лавки в соседнюю столовую.
— Сначала выставь эту ногу вперед, затем другую… ох, ну попробуй еще разок… — Дайана держит Грейс за руки, Грейс пошатывается в материнских туфлях на высоких каблуках. — Для того, чтобы сохранить равновесие, надо стоять прямо, но колени не сжимать.
Радио громко играет Хэнка Уильямса, трещит пламя в камине, раскаленный докрасна уголь рассыпается, ударяясь о решетку.
— Я попросила маму научить меня танцам в линию, — кричит Грейс через плечо и спотыкается о материнскую ногу.
— Только не ушибись, Грейси, еще успеешь в жизни находиться в неудобной обуви. — Вайолет протискивается мимо них в кухню и моет руки.
— Грейси, давай прервемся и поедим. — Дайана вынимает дочь из туфель с перепонкой и усаживает на стул во главе стола.
— От вчерашней говядины ничего не осталось? — спрашивает Вайолет, вытирая руки посудным полотенцем.
— Нет, к сожалению, сегодня утром я сделала с ней бутерброды для Грейси.
— Ничего, я и без нее найду, чем нас накормить.
Сегодня вечером на столе пустовато, но в кладовой есть покупной заварной крем, а во фруктовой вазе — несколько груш.
Едва Вайолет садится, в дверь лавки звонят.
— Да не открывай, и все. Уже десять минут как закрыто. Утром придут, — вздыхает Дайана.
Вайолет медлит в нерешительности, но все же встает. Этот звонок и лавка подчиняют ее себе так, что она не в силах сопротивляться.
— Должно быть, кто-то из постоянных покупателей. Я сейчас, только выясню, кто это и что ему надо.
— Смотри только, чтобы еда не остыла.
— Я недолго.
Грейс рискованно откидывается назад на стуле, глядя, как ее тетя проходит по тускло освещенной лавке и отпирает входную дверь. Дайана успевает придержать стул дочери, пока тот не опрокинулся.
— Сядь как следует и ешь.
За пару секунд они успевают увидеть цветного мужчину, стоящего под дождем на крыльце, а потом Дайана закрывает дверь столовой, спасаясь от холодного сквозняка.
