Рюкзак рассказов

Надежда Тонконюх, 2023

Разные вещи живут в наших походных и городских рюкзаках, и каждая из вещей хранит свою особенную историю. Стоит только забраться рукой в боковой карман или в самое сердце рюкзака, заглянув под большой клапан, как множество историй хлынут наружу. История о писателе, который повстречал своих персонажей наяву. О кошачьем заседании на старой крыше и их спорах, можно ли загипнотизировать человека. Рассказ о том, как девочка решила вычислить налог на время или об антикваре, чья тайна была раскрыта только однажды… Стоит только протянуть руку вглубь рюкзака и коснуться рукой воспоминания. Одна застёжка уже приоткрылась. Потяни за верёвочку, читатель!

Босоножка

— Это всё из-за твоего увлечения астрономией! Она снова начинает убегать из дома, мечтать о всяких глупостях и чудесах! А вчера привела в дом — босячку!

Дайрада слышала, как тяжело вздохнул отец: он любил свою жену, любил дочь, но и науку о звёздах тоже любил…

Девочка, запертая в своей комнате, слышала, как мать снова упрекает отца. Она сидела и понимала: чем старше становится, тем больше доставляет всем проблем. Но поделать с собой ничего не могла.

Ей вчера удалось стащить у служанки катушку ниток с иголкой… теперь девочка сидела на полу, скрестив ноги, и шила себе куклу. Именно потому, что это было строжайше запрещено.

Она уже дошивала маленькое кукольное платьице и примеряла его на тряпичную девичью фигурку, как в комнату, громко стуча каблуками, вошла королева, а за ней король.

Дайрада не успела спрятать ничего под подол, и, к её великому негодованию, мать выдернула у неё из рук тоненькое кукольное тельце. Все труды пошли прахом: платье из золотой парчи, так чудесно сидевшее на тряпичной принцессе, разошлось по швам, фигурка выпала на блестящий паркет и покатилась к окну.

— Нет! Папа, нет! Отдай!

Но король бесстрастно подобрал игрушку и сунуло с себе в карман. Парчовое платье было тут же порвано королевой и брошено в пылающий камин. В назидание.

Королева вышла, король — следом за ней. И запер дверь на ключ.

— Зачем!? Ведь я сделала её сама! Если в полдень оставить её среди цветочных часов, то…

Дверь приоткрылась.

— Тебе надо думать о том, как сохранить своими руками королевство, а не сшить кукол. Это всё, что от тебя требуется, — сухо сказала королева в приоткрывшуюся дверь.

И со щелчком её захлопнула.

Дайрада отвернулась, чтобы сквозь замочную скважину никто не увидел, как слёзы негодования и гнева льются по её щекам.

Никто не должен знать, что она тоже умеет плакать.

Через несколько часов дверь открылась. Появилась служанка с фарфоровым тазом для умывания, сопровождаемая королевой.

На щеке девушки алели красные полосы.

— Сейчас сюда придёт доктор. Учёный. Он расскажет тебе о том, какие ужасы можно подцепить, если водиться с бедняками, — процедила королева. — Умывайся!

— Но моя Наттель хорошая! — горячо вскрикнула юная принцесса. На миг ей показалось, что служанка улыбнулась. Но, наверное, просто игра воды… — Ты знаешь, какие красивые у неё глаза? Как небо — синие! А густые каштановые волосы, совсем, как у меня…

— Твои волосы, к счастью, чёрные, и вьются. Постарайся подольше сохранить их — блохам такие могут понравиться! — голос королевы превратился в свистящую ледяную вьюгу.

— Н-но…

Тут дверь открылась, и в ближайшие два часа принцесса старалась не умереть со скуки. Она думала о своём, пока полный, лысоватый доктор самозабвенно вещал о разных болезнях и открытиях в мире медицины.

Он настолько любил слушать свой голос в этих покоях, что не заметил, как вошла королева, с торжествующей улыбкой на лице. Она искренне полагала, что такие лекции будут дочери только на пользу.

* * *

Сколько она помнила себя — танец был её жизнью. Она всегда умела танцевать, словно с рождения боги благословили её этим даром.

Это было одно из её любимых занятий — танцевать босиком на траве, выдумывая новые фигуры, представляя, как рядом звучит в ещё спящих цветах тихая музыка.

Она представляла, что кружится в хороводе с нимфами, плещется в компании серебристых русалок, порхает в вальсе с прекрасным юношей, которого видела вчера на золотой лошади верхом… а иногда ей казалось, что этот танец — последняя, никому не известная жертва.

Но плясать ей удавалось не всегда. В полуденный зной ей приходилось нести с рынка тяжёлую корзинку с покупками, тогда она приплясывала и представляла, что корзинка — ручной барсук, с которым можно поболтать в долгом пути. Или же танцевала при свете луны, когда вся работа по вышивке за день была переделана.

С рассветом она садилась за пяльцы и представляла, что иголка и нитка, рука об руку, проходят вместе по ткани жизни и оставляют свой неповторимый узор.

Вышивание становилось настоящим приключением, где шаг за шагом менялась картина, раскрываясь всё больше и больше.

Один неверный шаг мог всё испортить. Один точный шажок стоил тысячу, что складывались до него в правильный, ровный узор.

Однажды, в час серого угрюмого тумана, который напоминал серую заброшенную нечёсаную собаку, чья шерсть клоками лезет по всем заборам, в этот ранний угрюмый час, Наттель выходила из дома заказчицы.

Она отдала все кружева и вышивку, а женщина, в полном восторге заказала ещё столько же.

Кругом почти ничего не было видно. На расстоянии вытянутой руки с трудом можно было рассмотреть кто перед тобой: человек или столб. Наттель полагала, что быстро сумеет найти свой дом. Но вместо этого вошла в чужую калитку с чёрного хода и, уткнувшись плечом в незнакомое дерево, отпрянула назад, чтобы убежать поскорее, пока не приняли за воровку.

В этот момент, совсем рядом, но не замечая её, прошёл мимо прекрасный зеленоглазый юноша, тот самый, что ездил недавно по улицам на золотом жеребце.

В его курчавых жёстких волосах матово блестели капли тумана. Казалось, на этих светло-лунных волосах, спускающихся ниже лопаток, лежал весь жемчуг рек.

Юноша бродил по саду из стороны в сторону, пытаясь что-то записать в свой блокнот. У него это не удавалось. С каждой строчкой он всё сильнее поджимал губы, качал головой и начинал переписывать слова, вырвав исчёрканный острыми ломкими буквами листок бумаги.

Один такой скомканный листок ударил Наттель по носу, и она машинально поймала бумажный комок.

Буря минула, пламенеет закат,

Парус синий неистово рвётся,

Тот на встречу с тобой, летит, кто….

Дальше ничего разобрать было нельзя. Длинная синяя клякса съела все строчки. Видимо, те самые, что рассердили поэта в богатом камзоле.

Наттель, дрожа, постаралась как можно скорее и незаметнее пробраться к выходу. Одежда её напиталась туманом и прилипла к ногам, издавая глухой шелест.

— Стой! Как твоё имя! — вскрикнул юноша, схватив Наттель за плечо. Очевидно, принял её за одну из служанок, которые собирали для королевы росу с роз в такой ранний час.

Он был гостем королевской резиденции и не знал здесь почти ничего.

У Наттель душа ушла в пятки. Она почувствовала, что не сможет уже убежать. Шерстяная ткань юбок намокла слишком сильно от густой травы. Ей раньше часто приходилось стремглав бросаться прочь, подбирая юбки, припрыгивать через забор не хуже любого мальчишки.

Однажды, в детстве, когда её увидели танцующей с большой деревянной куклой в зимнем лесу, дети со смехом забросали её ледышками. А потом рассказали взрослым.

С той поры ей часто приходилось убегать прочь… Многие деревенские жители считали её колдуньей.

И теперь, когда менялась погода, или, как сейчас, было слишком сыро, шрам между лопаток от острого глиняного черепка противно ныл.

— Ну не бойся. Скажи — как тебя зовут? — повторил принц.

— Адель, — пролепетала девушка одними губами. Она ни за что не хотела, чтобы Поэт, узнал её настоящее имя, а тем более её историю.

— О, ну а я, как ты знаешь, Эрлад, принц Западных островов. Мне не спалось. Я вышел в сад и решил написать стихи о чуде.

Было видно, что он всё ещё размышляет о стихотворении и оттого выражается немного задумчиво и странно.

— Я здесь увидел самое прекрасное создание на Земле! Будь моим другом и помоги написать мне он Ней!

Туман медленно таял, рассеивался и Наттель, к своему ужасу, увидела очертания королевского сада. Даже сейчас она не представляла, что сад настолько огромен и величественен.

Рассказывали, что с высоты птичьего полёта он выглядел точь-в-точь как маленькая копия той страны, где они жили. Наттель видела карту Мира на стене, в доме у одного почтенного доктора медицины, чьей жене приходила помогать по хозяйству. Тот доктор был помешан на микробах, но, развлечения ради, выучил девушку писать и считать. И Наттель помогала ему выписывать статьи о жутких болезнях из больших ветхих книг, которых в доме было великое множество.

Именно от этого учёного она узнала, как выглядит королевский сад.

В середине сада, где на карте располагалась столица, стоял древний замок, который по преданиям, невозможно было разрушить.

Наттель вздрогнула, услышав шаги. Навстречу принцу летела грозная фигура, облачённая во всё чёрное. Испуганно отпрянула в кусты. Приготовилась удирать, но её заметили.

Это была молодая королева, почти одного с ней возраста. Губы сжались в красную тонкую нитку, а глаза гневно сверкали.

— Кто посмел прятаться в моём саду, который посадил ещё мой прадед!? Кто осмелился войти в сад без королевского дозволения!? — голос её был холоднее, чем у матери, твёрже, чем у отца, но звонце, чем у самого заливистого соловья королевства.

Больше Наттель ничего не слышала. Она стрелой улетала прочь, подобрав полы холодного мокрого платья. Жар от бега согревал её, в груди кололо острыми иглами. Она бежала, что есть духу, к Старой горе, на одном из уступов которой она встречала самые грустные рассветы.

* * *

По оставленным в мокрой земле следам и оброненной корзинке королевские сыщики быстро отыскали дом белошвейки, но, так как она ничего не украла из Сада, а запрет на приближение к королевскому саду был отменён в честь свадьбы Дайрады и Эрлада, белошвейке ничего не смогли предъявить. У сыщиков были другие заботы.

Впрочем, он ней вскоре вспомнили.

Наттель никак не могла расстаться с образом зеленоглазого принца и хотела вернуть ему измятый листок со стихотворением. Она тщательно разглаживала тонкими пальцами каждую бумажную складочку и несколько раз прошлась по листку утюгом. Она выпрямила листок, как обычно разглаживала и любовалась своими кружевами, прежде, чем отдать их требовательным заказчицам.

Принцесса захотела увидеть дерзкую белошвейку на Торжестве. Всем было известно, как кружевница искусна в танцах. Ходили даже слухи, будто бы кто-то из эльфов был в её родне. Впрочем, в эту сказку никто уже не верил, а потешаться любили все. Но некоторые девочки до сих пор клали на Цветочные часы самодельных кукол с записками о своих мечтах.

Наттель стояла перед сверкающим залом, в котором отражалась вся комната, полная свечей, дорогих тканей, резной мебели и всевозможных мыслимых и немыслимых цветов.

Костюм, который сшили для девушки королевские портные, ей очень шёл. Сидел, как влитой, словно вторая кожа.

Но в том, который Наттель хотела сшить себе сама, она бы чувствовала себя гораздо лучше, увереннее и свободнее.

Впрочем, молодая королева распорядилась, чтобы даже приглашённые гости были одеты в особые, поданные им наряды. Спорить с королевой Континента не решался никто.

Наттель стояла у дверей Зала Торжеств и ждала, когда её позовут.

Она вспоминала те дни, когда с удовольствием ходила с юной принцессой по саду, угощалась чудесными плодами с упругих веток, а иногда, когда очень везло — были и пирожные, стащенные её высочеством с королевской кухни.

Тогда, в детстве, всё было таким простым и понятным. Надо было лишь умело прятаться от взрослых. И вовремя убегать.

Но всё изменилось…

Наттель не ждала, что почти через восемь лет принцесса узнает её. Но, увидев неделю назад этот взгляд, в королевском саду, увидев эту величественную и гордую походку, полную гнева и ужаса… увидев всё это, Наттель обречённо вздохнула, и поняла, что её ждёт.

“Наттель! Белошвейка!” — услышала она голос распорядителя. Неужели пора? Неужели — всё?

Но торжественная музыка молчала, не оповещая, что входит новый увеселитель. Значит, просто разговоры, решила Наттель.

“…принц желает писать с неё портрет…”

“Не мудрено: она так красива, словно эльфийка в Древнем лесу…”

“Тсс-с-с-с! Тише вы!”

“…всё время о ней и твердит!”

“…хотят пригласить после танца…”

“…зачем её Величество ходили к тому учёному в год, когда…”

“…велели постелить красный ковёр зачем-то”

“Принц всегда увлекался живописью и астрологией”

“Скоро позовут! Как интере-е-сно!”

Пробасили медные трубы и церемониймейстер огласил её имя, словно Наттель была новым, поистине экзотическим блюдом.

Посреди Зала был разложен яркий, словно рубиновый, ковёр. Его цвет затмевал даже алые губы королевы на Высочайшем троне. Затмевал румянец принца. Затмевал ослепительный блеск драгоценных яхонтов, похожих на огромные вишни, вставленные в королевскую корону.

Краски, цвета, голоса, запахи… всё смещалось в один крутящийся круг, подобный гигантской карусели. Всё звенело, вертелось и плыло перед глазами. Но Наттель сделал шаг вперёд. К трону. Ещё шаг. К королевской чете.

Реверанс. Улыбка принца. Сердце колотится бешено, словно хочет проломить рёбра.

Робкая улыбка. Перед глазами плывёт мир, но уже не так сильно.

Танец!

Это будет самый прекрасный и искренний танец “босоножки” — туфли всегда мешали ей чувствовать ритм.

Она вспорхнула на постланный специально для неё ковёр и начала кружиться. Медленно. Быстрее. Ещё быстрее. Словно ветер поднял её и понёс, лаская и поддерживая в немом вихре танца.

Она кружилась и порхала. Взмывала вверх и падала подраненной птицей. Взлетала, как пушинка, к самому потолку и опадала, изящно взмахивая тонкими кистями почти прозрачных эльфийских рук.

Наттель приближалась к центру ковра.

Вдруг острая боль пронзила её ступню. Вторую. Девушка вскрикнула, но скрипки вторили ей, и заглушили её голос.

Взглянув вниз, она заметила капельки крови на босых ногах. Почувствовала, как медленно, капля по капле, утекают из неё силы и жизнь. Ноги начали ощущать неестественный холод.

Она бросила пронзительный взгляд в сторону королевы Дайрады — на губах её блистала торжествующая улыбка. Значит, узнала тогда… Её величество даже пропустила восхищённый, пылающий взгляд Эрлада, который не сводил восторженного взгляда с чудесного танца белошвейки.

Обе королевских особы, не отвлекаясь, смотрели на танец. Последний танец “босоножки Наттель”.

Но каждый видел своё.

“Это будет мой танец для тех, кто когда-то ценил и восхищался им на полях, по дороге домой с пыльного рынка, для детей, которые всё ещё верят в эльфийский народ и несут тонконогих кукол в цветники…” — решила Наттель. — “Мой прощальный подарок для тех, кто всегда был рядом. Для тех, кто смеет мечтать!”

Она закружилась под яркую, трепещущую музыку, вкладывая в танец последние силы, последние светлые чувства, всю переполнявшую её любовь и счастье. Любовь к тем, кто подолгу могу любоваться звёздами.

Она хотела запомнить невероятный восторг и восхищение на лицах зрителей. Им будет о чём рассказывать у себя дома по вечерам!

Кровь со ступней слизывал толстый ворс красного ковра, искусно пропитанный ядом.

“Жаль, что они увидят это лишь один раз. Но и мне не удалось бы повторить лучше. Это будет мой прощальный подарок всем тем, кто любит мечтать и смотреть на звёзды!”

Острые крошки стекла слизали всю кожу, а ковёр поглотил без остатка багровые капли.

Яд беспрепятственно пропитал тонкие ножки плясуньи и, наконец, добрался до её сердца. В тот миг, когда она, завершив танец, обернулась с улыбкой к той, с кем когда-то делили пирожные в королевском Саду.

Падая на ковёр, она вдруг увидела, как придворные утирают слёзы шёлковыми платками со своих глаз.

Она не слышал взрыва аплодисментов, радостных криков “Браво!” и “Бис!”. Слух Наттель уловил голос той, с кем часто играли они в королевском Саду: “Она всегда обожала танцы… Её можно было привлечь лишь одним — позволить плясать босиком!”

Наттель показалось, что где-то разбилось с пронзительным хрустальным звоном. И ей показалось, что так разлетелось на осколки её сердце.

* * *

…Холод медленно проникал в губы и в гортань, мороз превратился в тягучий напиток, чтобы потушить пламя пожара от терпкого рубинового яда.

Наттель попыталась вздохнуть и её легкие приятно обожгло холодом. Она почти видела синий цвет, заливающий всё её существо.

Следующий вздох заставил её закашляться. Девушка открыла глаза и — упала.

Комната, где её заботливо укрыли толстым пледом, напоминала чердачную библиотеку, где среди старых книг стояли колбы, пробирки, чаши, пылились одни инструменты алхимика и ярко поблёскивали другие.

Наттель перевела дух.

Кушетка, с которой она упала, была покрыта толстым пухом. Протянув руку, девушка ощутила холод. Это был снег… но не таял он на ладони.

Снег покрывал кушетку, словно глазурь — сахарный пряник. В комнате ощущалось морозное дыхание, но не сковывающий лютый холод, который бывал по зиме, и заставлял селян сидеть по домам, мечтая о лишней вязанке дров…

Девушка попыталась сесть на тёмно-синем прозрачном полу, который покрывал всё тот же волшебный снег, словно белый уютный ковёр… по привычке стянула тёплый плед, и закуталась. Ничего. Холод не приносил ей боль. Только покой.

В глазах потемнело. Голова закружилась.

— Это всё от яда, — услышала Наттель чей-то голос. — Скоро пройдёт…

…и почувствовала, как её погружают в нечто холодное и мягкое, будто в снеговую ванну, наполненную до краёв мягким мятным мороженым.

“Так и есть. Так и есть. Спи!…”

Снова полился холод, прогоняя ядовитое пламя зелья, разлитого на красном ковре, средь острых осколков стекла. Жар уходил, унося боль. Мышцы и кости перестали молить о пощаде и смерти.

Наттель снова открыла глаза.

Сначала она увидела тёмно-фиолетовое пламя. Но потом оказалось, что это были чьи-то глаза. На неё смотрел — человек?

Скорее он был похож на ледяного великана, о которых рассказывала бабушка. Но его фиолетовые глаза, длинные белые волосы, острый нос на прямоугольном лице, придавали какое-то странное благородство и стать…

Но, если долго смотреть в эти глаза, начинало казаться, что он не просто человек — Стихия!

— Ты уже умирала, когда Освальд принёс тебя, — голос был гулкий и густой, словно взбитые сливки. Услышав своё имя, к девушке подошёл огромный белый волк и лизнул её в пылающую щёку. Покой разлился по телу. Будто ледяной ветер остудил лицо в жаркий день.

— Мы выходили тебя, — продолжал великан. — Изгнали яд из тела и души. Но обратно тебе нельзя. В мире людей ты растворишься и, если сумеешь хоть частью снега вернуться сюда, то снова возродишься — но через Боль. — голос Великана завораживал и баюкал. Хотелось раствориться в этих умиротворяющих звуках. Но какая-то часть её души помнила, что раньше этот голос пугал её, звуки вселяли ужас и бессилие, тоску и горечь, но вместе с тем — какой-то жуткий восторг, словно она видела десятибалльный шторм, накрывающий с головой.

Наттель медленно поднялась на ноги. И, опираясь на мощную руку неизвестно спасителя, вышла медленно из синей хижины.

Вокруг, куда хватало глаз, лежал снег. Целые долины пушистого свежего снега, подкрашенного золотой солнечной карамелью.

Надо всем этим возвышалась Гора, больше похожая на древнюю неприступную крепость из легенд. На мощном уступе горы и находилась Ледяная хижина, в которой, как говорила бабушка, жили Буран и Вихрь, выдувающие снега на землю, когда наступала Зима.

Легенды гласили, что Буран с Вихрем часто летали над полями, лесами и жильём, укрывая от морозов всё живое толстым снежным одеялом. Но не умели танцевать они с Ветром. Буран лишь носился по просторам, а вихрь хвостом заметал их следы.

— Научи танцевать нас, Метель! — провыл белоснежный волк.

Наттель кивнула и обхватила руками его мощную мохнатую шею. Уткнулась в длинную шерсть, остро пахнущую мятой и ветром.

По шерсти Волка Снегов прокатились из глаз девушки крупные мёрзлые градины…

* * *

До этого времени, говорят, не знали люди, что такое град, что такое метели с их гибкими страстными танцами, а Мороз не рисовал ещё на окнах пионы и кружева — только листву. Вышивать и ткать кружево научила его Босоножка Наттель.

Иногда ночью, в метель, можно услышать плач женщины. Голос иногда стучит снегом в окна и спрашивает: “Почему…?”. Но принца с королевой давно нет на белом свете.

Остались только Старая гора и — Дом на её вершине.

В доме Метель учит Мороз плести тонкие кружева. Иногда она гладит по мохнатой шерсти Снежного Волка и тогда идёт снег. А Освальд-Буран зорко следит за тем, чтобы земля была ровно и густо укутана снегом.

И лишь иногда Метель танцует дивный по своей природе и страшный по силе и красоте танец, как будто в последний раз.