Мусорное счастье. Сборник рассказов

Надежда Плахута

В этот сборник вошли 12 небольших рассказов. Их темы, взятые из обычной жизни, – бытовые и бытийные одновременно. Это попытка взглянуть на мир с позиции СТАРИКОВ и ДЕТЕЙ, потому что они больше всего нуждаются в наших Внимании и Заботе.Говоря о Жизни, нельзя не вспомнить о Смерти – как о важнейшей её составляющей, о СМЕРТИ-ПЕРЕХОДЕ, возможно, ПЕРЕРОЖДЕНИИ…Сложные ситуации ставят нас перед внутренним ВЫБОРОМ. Это всегда Выбор ПУТИ – ВВЕРХ или ВНИЗ. Третьего, похоже, не дано…

© Надежда Плахута, 2020

ISBN 978-5-4498-8332-2

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

1.Цветок Декабриста

«Если ваш лифт уже ушёл…,

может быть, это был не ваш лифт…»

В мойке, кофейный пепел, на окне — скорченный цветок.

Пётр Матвеевич верит, что цветёт он раз в сотню лет.

Он и цвёл как умалишенный, пока не ушла Зоя, потом сдался и умер, и Семёнов так не смог его выбросить. Пыль поднимает подсвеченные солнцем миры. К стенке пришпилены фотографии поездов и развилок: юной женщины в оранжевом жилете; её же, только старше — с ломом в руках. Она держит его, как амазонка копьё и смеётся. На полке будильник — кондуктор времени.

«Чухр-чух-чухххррр», — злятся колёса. — «Ооо-иии-еее» — успокаивают их рельсы. «Пррредъявите билетики! Вам, мужчина, в один конец, не проспите остановку»! Минутная тишина. Потом снова. «Чухрр-Ооо-иии-еее…» — «Колёса странно стучат, — замечает кто-то, — будто поют». «В конце пути такое часто случается», — успокаивает кондуктор. Звуки, вибрируя, проходят сквозь стены, буравят мозг, скребутся в душу тёплыми лапами.

«По-мо-ги-иииимнееее»…

Он спит, шевеля губами, стремится поймать звуки песни, мотива? «В конце…, какого пути»? с трудом разлепляет глаза. Стрелки будильника,… путей, векторы в точке сна — 5. 25! «Ёлы-палы! Это кто ж с ранья хамит?» — кричит в абажур мужчина. Прилипшая муха на бахроме — последний урожай осени.

— А у хамки темброк ничего, альт, меццо? — пищит в ухо кто-то.

— Кто ты? — вздрагивает мужчина. — Ввв… внутреннй голос?

— Уж точно не внешний!

— Вот кто жильцов на заре будит… Снишься, так тихо снись. — и снова проваливается в сон.

— Жилец тоже мне… Не сглазь, Семёнов! — пела не я, врать не стану. — шепчет голос. Звать — Лярвою, Ля-Рвой.., Рва… лей….

— Валей??? А ккккоторая пела, она…ка-кая?

— Многого хочешь.

— Это же сон, Валюх, ну, какая?

— Низкие духи мало что видят, но, надеюсь, не дылда; дылде плешь твоя в глаза сразу бросится; и лучше толстуха!

— Это зачем?

— Где вокал размещаться будем?

«Аааа-иии-ееее», — доносится непонятно откуда.

«Ну, точно: «Помоги мне, помоги мне»», — вытягивает спящий Пётр Матвеевич, — как в фильме со Светличной. А халатик какой! А песня! И без халатика. Хороша. А эта всё мычит без слов, как немая»

— С немой и жизнь будет тихою. — вклинивается Ля-Рва.

«Может, певичка малограмотная, приезжая, вот и мычит.» — Думает спящий.

— Они без столичных вывертов, только… плодятся. — Соглашается сущность.

Пётр Матвеевич смотрит на муху. Насекомое колыхается от сквозняка, и, кажется, вот-вот взлетит.

— Разбега тебе не хватило, полёта! Теперь всё изменится! Ширши ля фаму, Семёнов, что значит-есть голос — найдётся тело…

«Учёные, якобы, взвесили, сколько в нас грамм души.» — Мыслит Семёнов.

— Бре-ее-ед! — взрывается Рваля. — Затаись, подслушай, откуда мотивчик! Вот он, источник звука, квартира, допустим, с тремя шестёрками; подкатишь проездом, на лифте, как бы случайно, и на звонок большим пальцем дзыньк! А там халатик с пуговкой перламутровой, а под ним — дама красоты обещающей; а ты, бритый с лосьоном, с ведром как с прикрытием!

— На даму-согласен, ведро-то зачем?

— Для порядку «утро доброе! Вы У. К. изучали? Издавать голосовые шумы можно со скольких до скольких? А она: «ой, простите, стены, знаете ли, виноваты. Дайте шанс исправиться.» — краснеет; вариант — бледнеет. А ты ей: «не бойсь, соседка, кой-что понимаем в операх…» И цветы из ведра под нос с небрежной галантностью.

— Насчёт цветов, ты, Валюша, загнула. Ноябрь на дворе, в кармане дыра, если только занять?

— Хрен тебе кто одолжит! — хохочет сущность. — Поздно, Семёнов. Подари ей Цветок Декабриста, чтоб ждала, когда зацветёт — долго, лет сто!

Пётр Матвеевич видит свои запои, реально, как горы пустых бутылок, и содрогается. «Спасибо Зое, с того света вытащила!» Напев манит, только без слов, а слова в голове проносится. «Щасссс. И тебе помогут. Рваля.., Рваля.., Рвалентина…»

На днях в дверях лифта он еле разошёлся с объёмной спиной новой соседки; почти уткнулся в красный, дерзко пахнущий плащ, смешался и засопел. «Может, пташка она?» У Семёнова аллергия на женские ароматы: на все, кроме креозота, лосьона и маминых пирогов. «Спина в красном» спросила: «Вам выше?» Нет, голос у толстушки совсем другой. Забыл, следом зашёл солидный мужик, приобнял, и они вышли на пятом. Если не она, то кто же мычал?

— А если это та стерва снизу, засёкшая, как ты мусор в окно выбрасывал?

— У той ещё муж повесился.-

— И ты бы повесился!

— Или…с балкона выпал?

— Любой бы выпал!

— Стерва живёт двумя этажами ниже.

«Поо-оомоги мне» — Низко поскрипывает кто-то

— И что бабе не спится? — Возмущается Рваля.

— Ба-а-а-бе… — смакует Пётр Матвеич: первому долгому «баа-аа» трудно сопротивляться, и оно чуть не втягивает в себя всего Петра Матвеича. «Ба» второе — краткое, упругое, грубо отталкивает его от себя. — И почему… «бабе»? — отчего-то обижается он — «жен-щи — не».

— И ясен пень, не старой и не замужней! Стала бы она при своём на заре вокал разводить?!?

Это мысль словно наводит фокус, задействовав воображение Петра Матвеича. Он уже различает гладь шелковых простынь, каких у него — отродясь, не было.

Слева, допустим, ты, Семёнов, играющий загорелыми бицепсами; и не в труселях, а в боксёрках, а лучше, в стрингах… — .Хихикает голос.

— Тьфу ты, что в бошку лезет!

— Справа, — холмящийся вожделеньем, с «феромонами тайны…

— Как в рекламе?

— Как у тебя, Петруша, женский такой рельеф!

«Э-эээ-ээх!» — он взбивает подушку, и, откинувшись на кровати, погружает ноги в заросли ковролина, как ставят на воду старые военные корабли. «Попылесосить бы….«В углу арсенал сломанной техники. Звонок в дверь.

Наша птичка протелепалась? Сейчас спросит: «вас не разбудил мой вокал? Мы, простые оперные дивы привыкли петь на рассвете». Или «так страшно одной в хрущовке! Может, бокал шампанского?»

Но за дверью — бледная девочка в длинном пальто.

— Чего тебе?

— Я цветок принесла, — и протягивает цветок декабриста в синем кашпо, точно

такой, как на его окне, но с расцветшим бутоном.

— Какой? Зачем? — в голове мешанина.

— Расцвёл в день моего ангела, — улыбается девочка.

— Мне-то зачем…, у меня свой есть. Тебе, детка, должен твой папа цветок дарить.

— Он не может, его уже нет… —

Семёнову становится не по себе. Он замечает — на девочке не пальто, а простая рубаха до пят и тёмнота расступается. «Странно, не рожденье, не именины — день ангела!»

— И с… сколько тебе исполнилось?

— Семь было бы, если бы вы мою маму в больничку не отвезли! Что, вспомнили? — она поднимает глаза — два утра в проёме ночи. Нет, он не вспомнил, не было ничего, нечего вспоминать. — Возьми, папочка.

«Помоги… ииии мне, поппомоги»

Семёнов вскакивает весь в поту, летит в коридор, включает свет, весь, везде: ночники, и люстры, и закопченную лампочку в туалете. «Где чёртов сонник? Зойку, смотри ж ты, припомнила. Надо же! Но откуда знает про бывшую? О чём это он? Сон это был, кошмар, нет никакой девчонки, и не было, он же в один в квартире: ни девчонки, ни Лярвы чёртовой…, ни песни! Нет, песня была!

Лет восемь назад в той больничке бывшая жена Семёнова, Зоя, всего каких-то пару часов провела, и ничто его не заставит думать про эти часы. Жили бедно, а тут мать умерла — износили её пути. Зоя — студентка, а он…, а что он? Старше намного, работал, и что не родили? После, само собой, жена ребёночка захотела, а больше ведь бог и не дал ни ему, ни ей; потом пошли его пьянки, и покатилось, она и ушла.

Позвонить бы, спросить, как ей там, замужнем?

— Ичто ты ей скажешь? — проявляется голос.

— Скажу, — давно завязал…

— Скажи, что с тех пор как ушла, баб нормальных не встретилось на пути.

Пути расходятся. «а могла бы быть такая вот дочь лет семи» — « Стук колёс-«Чууухррр, чух-чухххр…» «Помоги мне» — требует кто-то. «Ничем не помочь, никому, особенно ему, тупик, приехали.».

Он падает на диван, проваливаясь в тряску вагонов, в развилки, в пути, в семафоры, в мирки облупленных станций. Есть женщины в русских селеньях, и в городах есть, у других, у кого-то и где-то, не здесь, не у него.

Только б найти певунью. Это важно. Кому? Для чего? В его сне девочка с цветком, и мать в жилете путейца. «Нечеловеческая музыка». — Мать грозит ему пальцем: «Не подходи к железнодорожному полотну. Это может привести…, это приведёт… Минздрав предупреждает…. Рельсы-шпалы-запоздылый, ваш поезд уже…. Чухххр-чухххр….»

Пару дней не работает лифт, и Петр Матвеевич карабкается пешком, глотает таблетки, сидит на ступеньках. Слушай-не слушай, ни звука — вымер подъезд. Ни мотива, ни голоса этой тва… Вали. Он падает на диван, и вдруг заветный мотив. «Бегу» — Пётр Матвеевич на лестнице, табличка, какое-то объявление; слова, к чёрту слова, и лифт заработал; не бритый — не важно. Это недалеко, откуда-то сверху. Кнопка вызова. Мотив приближается вместе с лифтом, он ближе, ближе.

«Попалась птичка!» — изниоткуда проявляется Лярва. — Щас встретитесь!»

Двери распахиваются — холодные металлические объятия-челюсти, и пустота, но где же лифт? Открытая шахта. Пётр Матвеич слышит, как истираемые реле тросы, (так это тросы?) поют человечьими голосами: «Помоги мне, помоги мне».

Его окликают по имени: наверху мама, и дочка с зажженной свечой, и кто ей дал спички? «В День Ангела можно!» — кивает будильник.

«Взять цветок, позвонить Зое». Мать возится со ставшей прозрачной, кабиной или вагоном? « Вот всё и выяснилось. Мама, мама, ты испечёшь пирог, починишь лифт? Лифт?!? Стрелки сжимают, да, говорила, не ставить ногу, рельсы до неба, лестница. Он сможет, он всё исправит, и делает шаг наверх».

«Прр-редъявите билетики!» — поют тросы, стучат колёса. Сквозь завесу — Зойкин истошный крик. «как же так, Господи? не жена, и что.., он же не пил, Петенька!» «В конце пути всё случается», — успокаивает кондуктор, или начальник станции, или не важно кто. « Рельсы-рельсы-шпалы-шпалы, вниз-вверх» — «Чухххр-чухххр… Ооо-иии-еее…»

В мойке-кофейный пепел, на окне — новый бутон. Пыль поднимает подсвеченные солнцем миры.