Пыльные Музыри

Надежда Нелидова

Девы были взволнованы, как лесное озеро в грозу – подразумевается женское население дома престарелых. Кто, сунувшись головой в шифоньер, лихорадочно копался в лежалых затхлых стопках одежд, Кто побежал в сэконд-хэнд.Даже одинокие врачихи одёрнули халаты, сделали выговор сестре-хозяйке за не простиранное пятно. С хрустом развернули артрозные плечи, выпятили увядшие груди. Сковырнули с опухших ног тапки, вытащили из-под кушеток пыльные туфли.В дом престарелых поступил новый жилец. Мужчина.

ОПАНЬКИ — РАЗОПАНЬКИ

Все нормальные люди выгуливают собак и кошек — только Алка выгуливает старую бабку. Как-то она даже видела на улице то ли юркого хорька, то ли крысу на шлейке. Для полноты эффекта юная хозяйка крысы нарядилась под старуху Шапокляк: крошечная шляпка-«таблетка» с вуалькой, чёрная юбка метёт воланами асфальт. Прикольненько!

Но в основном всё же выводят собак. Ещё недавно — огнедышащих, капающих слюнями громадных псин. Они жарко пыхтели как паровозы и таскали за собой хозяев на поводке будто пушинок. Нынче в тренде мелкие, комнатные породы.

Мать с отцом объясняют: люди поумнели, научились считать денежку. Прокорми-ка такого телёнка! А воды на него: выкупать, лапы помыть, еду приготовить — расходуется как на человека. А счётчики кру-утятся, кру-утятся.

По мнению Алки, декоративные собачки — это клёво. Они потешно дрожат и глазасто выглядывают из-под мышек, из сумочек, из карманов, из-за пазух. Их небрежно забрасывают на плечо как манто, перекидывают через руку, прижимают локтем, целуют в мордочку. А они только беспомощно сучат спичечными ножками в мягких всамделишных башмачках.

А уж наряжают! Прямо показ собачьих мод, только вместо подиума — местный городской парк. Комбинезоны из норки, бархатные штанишки, кружевные жилетки и камзолы с золотыми пуговицами — у собак-мальчиков, прозрачные, в стразах, топорщащиеся юбочки-пачки — у девочек.

У Алки в их девичьем классе тоже повальная мода на маленьких питомиц. Только и разговоров о Мими, Жужу, Фуфу…

— А за сколько такую можно купить? — робко поинтересовалась Алка у одноклассницы Рагозиной. Рагозина, в красных серёжках, пожала плечиком:

— Ну, не знаю… По-разному. Мы нашу Буську заказывали за семьдесят тысяч… А она возьми и раздери коготками кожаный диван за миллион. Мама сказала, что накажем Буську — на море не возьмём. Оставим на Фирузу, домработницу.

Это была другая жизнь, другая планета, другой недосягаемый уровень. Другое измерение. Море, домработница-азиатка, диван за миллион.

***

Итак, Алка тоже выгуливала: только не розово-голубую игрушечную собачку с медово-шоколадными глазами — а родную парализованную бабку.

Бабку шандарахнул удар прошлой зимой — думали, не выкарабкается. Лежала бревном и только внимательно следила за всеми из своего угла, ворочала глазами. Потом села на диване, свесив куриные ножки. Потом стала кататься по квартире в коляске, мешая всем. А весной и вовсе запросилась на улицу. Но отпускать её одну опасно — и к ней приставили Алку.

Алка негодовала. Запиралась в ванной, лупила кулаком по кафелю, в знак протеста швыряла зубные щётки, тубы с гелем и шампунем. Орала, что скорее покончит с собой.

Что, бабка на балконе не может свежим воздухом подышать?! Её, Алку, на помойке нашли, да?! В лом сиделку нанять?! Куркули, жадюги, всю жизнь над копейкой трясутся, смотреть противно. И так её, Алку, в классе считают отстойной. Оря, сорвала голос.

Папа легко выломал хлипкий шпингалет — не зря на двух работах вкалывает. Мама присела на край ванны. Прижимала к себе, гладила сипящую Алку по жидким потным кудряшкам.

Знаешь, доченька, сколько стоит сиделка? Без штанов, с голым задом останемся. А у нас кредит. А мы лучше сделаем вот что. Накопим денежку и выдадим тебе как бы премию за бабку… Чего ты хочешь, доченька?

Алка, горестно вздыхая, утёрла кулаком распухший нос-картошку. Задумалась. Съездить на море? Купить красные серёжки как у Рагозиной? Купить шелковистую собачку?

— Собачку так собачку. Сама понимаешь, после того, как… — она приглушила голос и покосилась в сторону бабкиного дивана. Что, Алка маленькая, что ли, сама всё понимает. Когда бабка помрёт.

***

Раньше бабка, мамина мама, жила в другом городе, была изредка, наездами. Алка мало что помнит. Помнит твёрдые тёплые ладони, подбрасывающие и похлопывающие её по заднюшке. И кто-то над ухом приговаривает-напевает:

— Опаньки-разопаньки, голенькие попоньки!

Ещё бабка ласково называла маленькую Алку «Прудонюшка». За то, что та всё время писалась: прудила. Вот такая ласковая бабка. Однако переезжать и нянчиться с внучкой на постоянной основе не спешила. Видите ли, работа у неё. Подумаешь, важная птица: библиотекарша-пенсионерка. Легко быть добренькой, когда раз в год приезжаешь тетёшкать, хлопнуть внучку по голой попке.

Вот зачем мама забрала бабку к себе? Жила бы та себе в своём городе.

— От греха подальше, дочь. Знаешь, как она захворала, сразу разные племянники и племянницы вороньём слетелись. Не ровён час, уведут квартиру из-под носа.

Квартиру мама сразу сдала жильцам. Какая-никакая копейка капает. Начнёшь жить самостоятельно, дочь — опять же свой угол имеется. Поэтому ты должна быть благодарна бабушке.

Алка не хотела быть никому благодарной. Не надо никаких квартир: ей в своей розовой спаленке уютно. И вообще, она не просила, чтобы её на этот свет рожали. И чтоб записывали по блату в английскую школу. Училась бы в нормальном классе с нормальными ребятами — а не с этими задаваками и воображалами. Ах, Пуся! Ах, Абу-Даби!

А всё мама. Она работает фельдшером в медпункте блатной школы. Прекрасно делает внутривенные инъекции: попадает в вену толстухам директрисе и завучам как по маслу, с первого раза. Ставит капельницы, делает шейный массаж, мерит давление. И всегда у неё имеется в стеклянном шкафчике медицинский спирт и нужные таблетки от головы и живота — незаменимый человек.

Упросила, вымолила, выплакала элитное местечко для дочери.

***

Из квартиры Алка вылетела красная, разъярённая, натягивая на ходу курточку. Бабка громыхала ходунком позади — Алка и не подумала её ждать.

Называется, попросила родителей купить новый рюкзак. Она хотела пушистый, в стразах, как у Рагозиной. Старому уже три года: он позорно перекосился, обвис, разбух от учебников, потрескался — полный отстой.

Родители по этому поводу устроили целый семейный совет-экспертизу. Крутили Алкин рюкзак так и эдак, только что в микроскоп не рассматривали. Глубокомысленно цокали языками: можно подумать, речь шла о покупке тачки за миллион. Вечно они так.

— Дочь, но ведь добротная вещь ещё: носить да носить. Мы с папой в твои годы…

— Плевать, что вы с папой! Сейчас другое время! На фиг тогда было меня совать в этой долбаный класс? Я там самая стрёмная, хожу как эта…

— Доча, запомни. Прежде чем что-либо купить, задай себе вопрос: можно ли прожить без этой вещи?

— Ага!! Тогда на фиг мне два платья?! Можно и в одном ходить! А куртка зачем — вон у бабушки фуфайка! И без туфель запросто перебьюсь: давайте по очереди ходить в лаптях!

***

Притопывая ногой от нетерпения, Алка ждала, когда приковыляет бабка. И обязательно той нужно в парк, от которого Алка бежит как чёрт от ладана. Там гуляют одноклассницы с Фифками и Жужками, фыркают над Алкой.

И непременно бабке нужно сесть на солнце, от которого у Алки покрывается веснушками и некрасиво облупливается лицо. Она оборвала подорожник, послюнявила, приклеила на нос.

— Ба, в кого они такие? «Потерпи, вот сэкономим, расплатимся с долгами, вылезем из ипотеки», — передразнила она родителей. — Только и слышишь: копить, копить, копить.

Бабка, в знак сочувствия, горячей, твёрдой рукой цепко сжала Алкину руку. Руки у неё сильные, разработались, опираясь на ходунки. А ноги плохо ходят и язык отказал. Напрочь. Молча смотрит на Алку преданными собачьими глазами.

Как ни странно, Алка скорешилась с бабкой. Намолчится в своём блатном классе до одури. Дома тоже: не с родителями же об ипотеке талдычить. Вот и даёт волю языку с бабкой. Даже хорошо: никто не учит жизни, не бесит. При этом та всё понимает. В нужных местах кивает и качает головой, сокрушается, утирает слезинки, морщит губы в улыбке.

Можно часами говорить, что взбредёт на ум — и никто не одёрнет: «Не болтай глупости». А когда надоест, надолго уткнуться в смартфон — бабка, закрыв глаза, послушно дремлет рядом. Можно строго прикрикнуть — а можно чмокнуть в дряблую щёку. По-хозяйски, самой выбрать маршрут прогулок. Хлопнуть в ладоши и ворчливо скомандовать: «Ну, хватит, ишь разгулялась! Влетит нам от матери, пора домой».

Блаженная улыбка, которую все считают слабоумной, не покидает бабкиного лица. Катится одинокая светлая слеза, ища выход в лабиринте морщинок.

Хотя лечащий врач говорит, что бабка ничего не соображает, а слёзы — это остаточное явление, рефлекс, увлажнение глаз. Физиология.

Бабка слышит врача, но не может возразить, только сверкает глазами и сердито трясёт седым чубчиком. На самом деле ей двенадцать лет: она вернулась и почему-то задержалась именно в этом возрасте. Может, это самый яркий момент осознанного детства?

***

Зимняя ночь. Село утонуло в синих снегах. Изба залита космическим голубым, лунным светом. Пахнет хвоёй: в углу посверкивает, позванивает ёлка стеклянными игрушками. Печь протоплена жарко: уснуть невозможно. Высоко в ледяном небе грозно, жутко, одиноким зверем воет реактивный самолёт. И в необъяснимой тоске сжимается детское сердчишко.

…Ранняя весна, ещё холодно и всюду лежит снег. А на дровянике кусочек лета: сухая и тёплая, прогретая солнышком крыша. Отец говорит: «Маленький Ташкент». Девчонки расчертили «классики», прыгают, толкая ногой набитую песком вазелиновую баночку.

Вот пришла настоящая весна: ослепительное солнце, по всему селу горланят петухи. А у Верки горе: уронила библиотечную книгу в грязную лужу. Прополоскала её под рукомойником, прогладила утюгом. Получилась серая тряпка.

Страшно идти в школу, библиотекарша заругает. Верка хныкает, что заболела, ей ставят термометр. А она хитрит: незаметно вытаскивает градусник из-под мышки и прижимает его стеклянную головку к раскалённому боку печи. Серебристая полоска вмиг взлетает к 42 градусам — и категорически отказывается стряхиваться обратно. Градусник треснул. Верка посрамлена, разоблачена.

…В гости приезжает старенькая мамина тётка и учит разным полезным вещам. Например, обнаруживает в чулане чёрный кусок гудрона: им отец сучит дратву для подшивки валенок. Тётка называет гудрон — варом. Откалывает кусочки: места сколов блестят, как чёрные зеркальца. Размягчив «вар» сливочным маслом, его можно жевать.

У Веры одна сестра и четыре брата. Тётка объясняет: парень — от слова «парить»: беречь, лелеять. А девки («депки») — отрезанный ломоть. Депки — щепки, парень — корень.

— Депки-щепки, депки-щепки! — приплясывают братишки.

— Мам! — бегут дочери к матери за защитой. — А чего они дразнятся?

— Не щепки, не щепки, — утешает мать. — Тётя старорежимная, не слушайте её.

…В универмаг привезли золотоволосую куклу Лёлю. Девчонки стоят у прилавка как приклеенные. Не могут оторвать зачарованных глаз от коробки с красавицей, от её пышных золотых, с искрой, волос. Если потянуть за ниточку с пуговкой, торчащую из тёплой целлулоидной спинки, Лёля мяукнет: «Мя-мя!».

— Три рубля! — в ужасе говорит мама. — Что скажешь, отец?

— Деньги на ветер. Баловство. Сшей ты ей куклу, давно ведь девке обещала.

— Ага, сшей. У меня не десять рук. Тоже не баклуши бью.

Сейчас перепалка наберёт громкость, окрепнет. Зазвенит мамиными слезами, загудит отцовском раздражением, перерастёт в ругань. Вера поворачивается и уходит.

А наутро на подушке — кукла Дунька! А как ещё назвать тряпичную куклу? Болтаются несуразно длинные руки и ноги. Вместо волос: пришитый, разрезанный на полоски лапшой и связанный в косички старый чулок. На круглом лице химическим карандашом нарисована весёлая рожица. Ах ты, моя ненаглядная Дунечка!

В первую же баню рожица размазывается в красно-синее, как у пьяницы соседки, пятно…

***

А вот солнце припекает Верке макушку. Она стоит, прижавшись к воротам, сунув нос сквозь рейки. Всматривается в дорогу: не появится ли на ней самая родная на свете мамина фигурка?

Веру отвезли в лагерь сразу на две смены, чтобы не возиться. «Мам, ты ведь будешь приезжать?» — «Буду, буду», — рассеянно, озабоченно отмахивается мать.

В письмах Вера с надеждой напоминает про родительские дни, а также номер отрядного телефона. Девчонкам часто звонят — ах, как она им завидует.

Почему, почему родители не звонили? Понятно: большое хозяйство, маленькие дети. Но ведь можно, когда идёшь в сельпо за хлебом, заскочить на почту? Пятнадцать копеек — и разговариваешь полчаса. А так Вера будто детдомовская…

Или это у них в крови деревенское, крестьянское равнодушие и грубоватость? Телячьи нежности, баловство…

Вон внучка Алка дуется на родителей — а ведь никакого сравнения. Мать-отец вьются вокруг неё, как большие планеты вокруг маленького солнца. В лагерь устраивают — каждый вечер после работы набьют сумки сладостями — и к дочке. По телефону сто раз в день созваниваются.

***

Ой, Алка, видела бы ты, как росла баба Вера. Зимним утром встают — окошки во вспученных толстых наростах льда. Печку истопят — лёд тает. У детей обязанность — ходить с резиновыми грушами и всасывать лужицы с подоконников, чтобы не натекло на пол. Потом процесс модернизировали: стали привязывать бутылки с опущенными в них тряпочками: по ним вода стекала в ёмкости.

Сейчас Гордон ведёт телепередачи про многодетные семьи, про дома без удобств. Бьёт тревогу: нечеловеческие условия, переселить в благоустроенную квартиру… А тогда считалось нормальным, все так жили.

Сядут за стол — мать взболтает гоголь-моголь из двух яиц. Нет, не каждому — на шестерых ребятишек. Порежет чёрный хлеб на тонкие длинные ломтики — макайте, смакуйте лакомство. Яйца копит в корзинке под кроватью: на продажу.

Салат покрошит — одна картошка, от силы несколько помидор. Помидоры тоже на продажу.

Земля на огороде бедная, тяжёлая, убитая: суглинок. Унавозить бы её хорошенько, чтобы пожирнела, отмякла. Но у родителей в голове не укладывалось, как это: за дерьмо деньги платить?!

Полдень, солнце жарит как в стихотворении у Некрасова. Вера, взмахивая тяпкой, находит силы смешить младших:

— Зной нестерпимый,

равнина безлесная,

Грядочки-грядки

Да ширь поднебесная—

Солнце нещадно палит.

Бедная Вера из сил выбивается,

Столб насекомых

над ней колыхается,

жалит, щекочет, жужжит.

Мимо по переулку идут соседские дети с яркими надувными кругами. Весёлую шумную компанию возглавляет Ирка, крупная, кудрявая, по-городскому одетая дочка завуча. Мама высовывается из-за забора, осклабляется: «Ирочка, купаться пошли? Ай, молодцы! Правильно, вон жара какая».

— Мам! — пользуясь случаем, напоминают о своём существовании дети, — можно, тоже на пруд?

— Окучивайте давайте! К вечеру вода в пруду нагреется — сходим.

Вечером прохладно, комары зудят, пруд пустеет, песок остыл — уже и купаться не интересно. Мать с отцом берут мыло, вехотки — чтобы заодно помыться и не ходить в казённую баню (20 копеек взрослый билет, 15 — детский).

***

Детство чем хорошо? Что ребёнок, как тварь Божия, радуется тому, что даёт день. Изо всего делает игру.

Сидит ребятня на грядке, режет лук. Август, сухо, уютно трещат кузнечики. Лука навалено — горы, детей из-за них не видно. А у них руки и языки без устали работают. Верин класс в школе «проходил» Ивана Грозного, и она осталась под большим впечатлением.

— А давайте, будто это казнь прекрасных девиц. Сначала палач обрезает волосы (взмахом острого ножа отсекается пучок корешков). Потом кожу снимает (очищается шелуха). Потом на плаху и — мой меч, твоя голова с плеч!

Отделённая от перьев золотистая крупная луковица катится в корзину, к сотням «голов» несчастных обезглавленных красавиц. Мелкий лук миловали: зашвыривали в углы огорода. Вот и не заметили, как гора лука почищена. А из зелёного пера мама пирожков испечёт.

Казнить быстро надоедало — начинались анекдоты. Или мечталки: кто бы заказал какую еду, окажись у него волшебная палочка. Лучше всех придумал маленький брат:

— Хочу, чтобы вся изба была наполнена очищенными подсолнечными семечками! И шипучей водой «Буратино»! Нырну с печки с головой — и ем-ем, пью-пью!

В городе, куда они выбираются несколько раз за лето, стоят автоматы с газировкой. Помотавшись по магазинам, дети просят пить. Мать выуживает из кошелька мелочь. Один только раз детям досталась газировка с апельсиновым сиропом за три копейки. Божественный напиток, нектар, который, должно быть, пили боги на своём розовом Олимпе! А говорят, бывает ещё с двойным, с тройным сиропом?!

Больше она никогда не покупала душистую воду: баловство! От сладости ещё больше пить хочется. Бросала в щель автомата копейку. Стакан, бурля, наполнялся прозрачной как лекарство, даже на вид горьковатой жидкостью. Одна радость, что рот и нос щекочут пузырьки. Как ни мучила детей жажда — больше глотка этой гадости сделать не могли. Мать, запрокинув голову, жадно допивала сама.

***

— Ещё хочу торт! — мечтательно скажет кто-нибудь.

Видела бы Алка советские торты! Никаких в них не было Е 216, Е 324, слыхом не слыхали про эмульгаторы, улучшители, загустители, ускорители, консерванты — всё живое.

Верин класс водили в столовую на экскурсию. Кондитерши при них наполняли конусы мягким, взбитым сливочным маслом (красители только натуральные: петрушка и свёкла). Выдавливали розовые цветочки в зелёных листиках, выводили по краям узоры. Красота нечеловеческая, неописуемая, слюнями изойдёшь!

Вот только красоту ту есть было абсолютно невозможно. Как говорят, тюрьма крепка, да чёрт её хвалит. Увенчивающий бисквит пышный розарий — клумба из нагромождения натурального подслащённого масла. Съешь жирную розочку — вторая в горло не лезет. И, пока взрослые не видят — копаешь, как мышь, торт с уголка, обгрызаешь подальше от приторных цветков. Но и тут бисквит щедро, от души проложен толстыми масляными прослойками. Эх, нет гармонии в жизни!

***

Вера читала вслух «Денискины рассказы» — малышня переполнялись возмущением. Зажрался Дениска, с жиру бесится. Как можно выплеснуть манную кашу за окно?! Тающее во рту, обволакивающее, нежное манное объедение! Мама варила только серую ячневую крупу. Манка — баловство. Дорогая, пустая, несытная еда. Деньги на ветер.

Впрочем, был и в их детской жизни праздник желудка: один раз в год, в июне, когда садили картошку. Поле большое — работы на весь день, каждая пара рук ценна.

Чтобы мамина пара рук была свободна от готовки обеда — она отправлялась за едой в столовую. Дети знали заранее, что будет принесено. Благоуханный оранжевый рассольник — в большой кастрюле. Котлеты и рассыпчатая гречневая каша — в кастрюльке поменьше.

В предвкушении королевского обеда откуда силы брались! М-м… Как они смаковали, как растягивали процесс поглощения пищи!

— О, ты уже весь рассольник съел — а у меня ещё полмисочки.

— Счастливый! Махнёмся на две ложки гречки?

— Лучше на полкотлеты!

— Нашёл дурака!

Как подбирали кусочками хлеба обалденную — язык проглотишь! — подливу! Подлива: обжаренная мука с томатной пастой. Мама бы сделала её за три минуты. Но не делала: баловство! Потеря времени, потеря денег. Ещё приучатся дети к соусам, подливам — от простой пищи носы будут воротить.

Однажды отец подарил маме платок, на нём цветы как живые. Чтобы не выгорел, она носила его наизнанку, пряча яркую красивую сторону внутрь.

— Придёт время — выверну лицевой стороной.

Носила долгие годы, время всё не приходило. А потом постирала — и платок полинял. Так и не порадовала ни себя, ни людей теми цветами.

***

А как Вера с сестрёнкой мечтали научиться музыке! С благоговением проходили мимо старого пианино в школьном зале. Иногда решались приоткрыть крышку и тронуть расстроенную клавишу…

Сёстрам снились одинаковые сны: как садятся за инструмент, кладут растопыренные пальцы на клавиатуру… Чудесная музыка извлекается сама собой и льётся, и рвётся ввысь, таща с собой две маленькие, замирающие от восторга душонки.

Тут как раз молодой сосед-учитель купил пианино своим дочкам. Дважды в неделю специально приезжала из города учительница музыки. Вера с сестрой умоляли родителей, на колени вставали! Можно же было как-то договориться, на две семьи проводить репетиции…

Но этот вопрос родителями даже не рассматривался. Казался чем-то фантастическим, как, скажем, просьба о полёте на Луну.

***

Часть сэкономленных денег мама с папой держали в сберкассе. Иногда оба садились за стол, надевали очки, раскрывали голубенькие книжечки. Что-то подсчитывали столбиками, какой-то процент.

Другая часть отложенных денег, как догадывалась Вера, хранилась дома в кубышке. Иначе почему их семейные поездки к тётке в соседнюю деревню превращались в «шпиёнский детектив»?

Первой делала вылазку мама — как будто в продмаг — а сама шмыгала на автобусную остановку. Следом — не компанией, а с промежутком, шли один за другим дети. Операция «Конспирация».

Им настрого наказывали: кто спросит куда — мол, к тётке в гости. Подчеркнуть: без ночёвки. Туда и обратно. И обязательно добавить: «Папа остаётся домовничать». А папа, заперев избу, крадучись, огородами поспевал, чтобы впрыгнуть в отходящий автобус. Смешно: будто родители играли в странную игру, как маленькие.

На что копились деньги? Ради чего проводилась эта жесточайшая экономия? Это, в прямом смысле, держание детей в чёрном теле?

Вера уже поступила в институт. Однажды обронила в разговоре с квартирной хозяйкой, что её семья купила «жигули».

— С шестью детьми?! Простые люди, не начальники? В жизнь не поверю!

Небось, поверила бы, узнай, что в Верином детстве манная каша была пределом мечтаний. Жили в основном на картошке. Вот и Вера выросла похожей на картошку: мешковатая, коренастая, приземистая, с серой шероховатой кожей.

И до слёз жаль родителей. Не обида — нет, недоумение и боль за потерянную, погашенную, обесцвеченную, ущемлённую часть детства. Не оттого ли она всю жизнь проходила, ссутулившись, втянув голову в плечи?

Чем объяснить жгучую родительскую мечту: во что бы то ни стало купить автомобиль? По тем временам это было как купить экваториальный остров. Или так проявились крестьянские гены: безлошадная семья — ущербная семья?

Лошадь (машина) — свидетельство достатка, лада и крепости в семье, не хуже чем у людей. Даже лучше. Недосягаемая игрушка, розовая мечта, как для Веры — златовласая кукла Лёля.

Отец, выбивая те «жигули» в районных кабинетах, объяснял: шестеро детей, разъедутся по институтам, потом переженятся, родят внуков. Автобусное сообщение плохое — а он их будет встречать на железнодорожном перроне.

Так вот какая идиллическая картинка грела душу родителей. Когда-то потом, в светлом будущем, богато встретить детей, невесток, зятьёв, внуков. Обдав пылью, прокатить по сельским улицам. А пока — перебьёмся, потуже затянем пояса.

***

Отец был уже пожилой, когда сдавал на права. Выезжал считанные разы, машина в основном стояла в гараже. Прошли годы. Верин брат сказал: «Пап, чего ей гнить? Перепиши на Димку». Димка был его взрослый сын.

Димка сразу сдал «жигулёнок» на лом, а себе купил иномарку. Всё. Вера видела этот скукожившийся кусок ржавого хлама: вот в заклание чему было брошено детство шестерых детей.

Для себя решила: буду стараться жить одним днём. Ещё в студенчестве прочитала у классика: «Человек припасает себя надолго, а не знает, жив ли до вечера будет». И ещё запомнила, из другой книги: «Балуйте детей — ведь вы не знаете, что их ждёт».

***

Но вот у дочери на лице знакомое, значительное, жёсткое выражение. Цедит: «Обойдёмся. Сэкономим — заживём. Накопим — уж тогда…».

Вера беспокойно двигается в своей коляске. Судорожно впивается скрюченными пальцами в подлокотники: того гляди лопнет кожа на костяшках.

— Баб, ты чего, какать хочешь?

А она неимоверным усилием шевелит одеревенелыми губами. Безъязыко давится, мычит, заклинает: «Не копи… Не копи. Не копи-и!».

Дочь осекается, они с зятем переглядываются. Зять недоверчиво присвистывает: «Ни фига себе, великая немая ожила!». Алка визжит и скачет козой вокруг коляски:

— Бабушка заговорила! А что я вам говорила: она всё понимает! А вы не верили! А она заговорила!