Я выбираю солнце

Надежда Волкова, 2020

История юной художницы Златы Воронковой начинается в Москве середины восьмидесятых. Девочка ещё не догадывается, что такой простой и понятный мир может рухнуть в одночасье. Под его обломками останутся честолюбивые планы, доверие к близким и первая любовь. С подслушанной семейной тайны начинается череда непоправимых ошибок. Стремительное взросление выпадает на неразбериху девяностых и приводит к трагедии. Почему чёрное и белое вдруг поменялись местами? Как с этим жить? Кто виноват, что мечтам не удалось сбыться? Ответы на эти вопросы Злата ищет всю жизнь.

Для обложки использована работа Марины Стояновой

Все события и персонажи вымышлены. Любое сходство с реальными событиями случайно.

Кому уготован ад?

Кому уготован рай?

Так сильно ли ты виноват?

Попробуй-ка, осознай.

Поступков плохих штрихи

У каждого есть в избытке.

Быть может, твои грехи

Всего лишь твои ошибки.

Глава первая

Мать она не помнила. Наивная детская память сохранила только белокурую принцессу — царевну, склонившуюся к её лицу. Мягкие волосы пощекотали щёчку, лобик, Злата недовольно поморщилась. Мама обняла её тонкими руками, прижала к синей юбке и сказала:

— Хорошо веди себя, ладно? Бабулю с дедулей слушайся.

— А папу?

— И папу. Ты же у нас хорошая девочка?

— Хол-лошая, — старательно выговорила Злата, пытаясь вывернуться из рук матери. В комнате ждали новенькие фломастеры. Яркая коробка с ровными рядами солдатиков в разноцветных шапочках гораздо увлекательнее, чем липкие поцелуи.

Мама скользнула губами по макушке дочери и ушла, исчезла из Златкиной жизни навсегда, оставив едва уловимый шлейф цветочного аромата. Поначалу она ждала её, но, заласканная и залюбленная близкими людьми, быстро переключилась на другие дела. Их кругом сколько угодно: порисовать, побегать-попрыгать, картинки в книжках полистать. Скучать некогда, тем более сидеть и ждать. Она уже большая девочка.

Потом папа стал хмурым и со Златой не играл. Сядет на стул, обнимет сильно-пресильно и раскачивается. Ей это не нравилось, куда как веселее подпрыгивать у него на коленках или кататься на плечах, и ни капельки не страшно. Папа держит крепко, двумя руками, ты тянешься к переливающимся сосулечкам люстры, они дзынькнут и серые волны торопливо побегут по потолку. А бабуля начала плакать, всё время плакать. Отмеряет вонючие капли в чашку, а у самой руки трясутся. И причёску больше не делала, раньше-то она её взбивала быстро-быстро, танцующей расчёской повжикает в волосах и сразу целая копна на голове. Потом брызнет лаком из большого флакона, а он вкусно пахнет, взросло и Злата картаво выпросит: «ну один разочек, ну, бабу-улечка, красоту-улечка…». Бабуля всегда давала на кнопку надавить, восторг! Но остался только тяжёлый, приторный запах валерьянки, его Злата запомнила на всю жизнь, запах слёз и горя. Дедуля ругался на папу, на бабулю, но никогда на Солнышко, колючие слова к Злате не относились, это она знала. Он покричит, покричит, возьмёт её на руки и в кабинет уйдёт. Дверью хлопнет, аж в ушах звенит, потом тяжело провалится в кресло, усадит Злату на жёсткое колено и вздохнёт со свистом. А лицо красное, как будто набегался. Она и спрашивала, пытливо заглядывая ему в глаза:

— Набегался?

— Набегался, набегался…, все мы теперь побегаем.

И опять присвистывает.

После она целый год жила у Бабани в деревне. Вот уж где воля и счастье! Пахло там всегда по-другому — сдобой круглый год, запашистыми травами, как гирляндами развешанными в сенцах. Летом свежестью росного утра, ароматом варенья и чем-то неуловимым. Зимой по дому плыл терпкий печной дух, дрова потрескивали, иногда там что-то щёлкало и Злата подпрыгивала от неожиданности. Верила, домовой балует, так Бабаня говорила. Домовой этот запросто мог плохих детей утащить в печку, а Злата очень даже хорошая. И ручки-то она мылит старательно, вещички свои на стульчик складывает, ест, пьёт и не «выкобенивается», только косится на печку, да бормочет — хор-рошая девочка, хор-рошая. А сказок сколько услышала про домового — не счесть! Но не это главное.

Андрю-рю-рю. Потом она стала его так называть, когда он же и учил её «р» выговаривать.

Папа оставил Злату и поспешил на электричку, помахал рукой от калитки, а сам грустный-прегрустный. Она тоже попечалилась, но не долго, и принялась скакать на одной ножке у крыльца. Пробежалась по грядкам в огороде, заглянула под лопушистые листья и нашла махонький, с жёлтеньким цветочком, огурчик. Сорвала, заодно и плеть выдернула, где мотались такие же, с пальчик, братцы-огурцы. Схрумкала всё и понеслась дальше, изучая, осваивая, замирая от стольких деревенских чудес. Немножко устала и присела на корточки возле птичника. Наседка суетливо квохтала, созывая цыплят, пушистые жёлтые комочки на тонких ножках, попискивая, летели со всех сторон. Юрко прятались под рябеньким куполом, с разбега ныряли в перьевую глубину. Что там, внутри? Мучил её этот вопрос. Вот бы, залезть посмотреть!

Косая длинная тень накрыла и клушку, и Злату. Она подняла голову и обернулась, взгляд уткнулся в синь под выгоревшими ресницами. Россыпь веснушек щедро разбрызгана по лицу с пуговкой носа посередине. Соломенные волосы ершились на макушке, сбрасывая на лоб ровный, под линейку отрезанный, чубчик. Смешно оттопыренные уши, прозрачно-розовые в солнечном свете, такие нежные, что Злата встала и невольно потянулась потрогать. Голова незнакомца чуть отпрянула, но никуда не делась, а ухо оказалось обыкновенным, жёстким, ребристым. Она снова посмотрела на него через солнце — нет, розовое, волшебное.

— Ты кто? — спросила Злата.

— Андр-рей.

— Знаешь, что там? — махнула рукой на курицу.

— Мамка она ихняя. Прячет.

— Как?

Андрей пожал плечами и с осторожностью провёл ладошкой по Златкиному встрёпанному золотисто-рыжему облачку. Выдохнул шумно — вот это да-а!

Потом они чаёвничали с вишнёвыми пенками. Толсто намазывали на ломоть белого хлеба и жмурились от удовольствия, а Бабаня подкладывала пенки с пойманными вишнями и приговаривала:

— Вот и веселее вам будет. Чай, не чужие и мне сподручнее. Ты старший, Андрюша, она у нас егоза-стрекоза, пригляди, пока на работе.

Андрюшина голова важно мотнулась, а Златка хихикнула, потому что от пенок рот у него был цвета таинственных ушей на улице.

Бабаня ушла в магазин, они тихо-мирно сидели в птичнике. Пристроились на маленьких деревянных стульчиках возле щербатой ванны, смотрели, как ныряют подросшие утята. Нырк, нырк, головка вниз, вверх, опять вниз. И лапки плюх-плюх.

— А цыплята плавать умеют? — спросила Злата.

— Ты что? Они же… цыплята!

— А-а.

Заботливая наседка проворно копошилась в притоптанной земле, детки поглядывали на неё бусинками глаз и повторяли точь-в-точь. Покопаются, пошерудят лапками, что-то клюнут и запрокинут голову вверх. Смешные.

Недолго думая, Злата подскочила со стульчика, быстрой рукой схватила мягкий комочек и со всего маху швырнула в ванну: не умеет, так пусть научится. Бульк…. И нет его, сразу на дно.

Переполошенная курица запричитала, заохала гортанно, тревожно, созывая потомство, цыплята юркнули под мамку. Андрюша охнул, сунул руку в воду, нащупал, достал…. Златкины глаза распахнулись испуганно — хрупкое бездыханное тельце, слипшийся грязный комок на ладони с мутной белёсой плёнкой вместо бусинок. Длинные ножки со скрюченными лапками, безнадёжно не живые.

— Ах, ты стервец! Что ж ты делаешь, а?.. Что ж ты…! — окрик Бабани застал врасплох.

Андрюша выронил цыплёнка, в следующий миг крепкая мозолистая рука ухватила его за ухо.

— А ну, марш отсюда! Разбойник, я т-те покажу, я т-те покажу!

Бабаня потащила насупившегося мальчишку к дому и воткнула в угол у крыльца. Пыхтя и бранясь, поднялась в сенцы, а притихшая Злата пристроилась возле брата, сама себя наказала. Молча стояла, опустив голову: и цыплёнка жалко, и Андрюшу. Робко взяла его за руку, в ответ крепкое, даже больно стало, пожатие.

В то первое лето ещё один памятный случай был. Пятнистая Муська принесла троих котят и они с Андрюшей лазили под крыльцо посмотреть, погладить разномастных пушистиков. Кошка шипела, фыркала, а сама такая тощая стала, что Бабаня говорила удручённо:

— Всю высосали, всю.

И уж так жалко Муську, так жалко, решили её подкормить. А для худышек лучше всего козье молоко, это Злата хорошо усвоила.

— Пей без разговору, — сурово хмурилась Бабаня. — Вон, на брата глянь, крепенький, сбитенький, боровичок. А ты на кого похожая, а?.. Воробушек. Пей, пей, от его одна польза.

Хоть и противно, но пила, цедила сквозь зубы вязкую белую жидкость, пахнущую козой, чтобы как Андрюша быть.

Бабаня с баб Маней с утра стояли в очереди у магазина, прихватив с собой внуков. Тотального дефицита ещё не было, но сахар в вареничный сезон уже выдавали по спискам. Женщины толпились у деревянного домика, обмахивались сложенными газетами, лениво перекидывались деревенскими сплетнями. Жарко, муторно, пыльно в деревне. Солнце прилипчивое, поджаривает со всех стороне, спрятаться охота.

Дети сидели на бетонной приступочке, ковыряли палочками в спёкшейся от зноя грунтовой дороге. Запасаться сахаром дело ответственное, они это знали, как и странное слово «посписка» (по списку).

— Зинаида, — окликнула баб Маня толстую продавщицу. Та гремела здоровым амбарным замком, отворяя обшарпанную дверь сельпо. — По сколь сегодня?

— По пять, — не оборачиваясь, басовито ухнула Зинаида.

— Мои-то северяне послезавтра приедут, на их положено.

— Тёть Маш, разнарядка у меня. На мальца выдам, ни грамма больше.

— А кудай-то сахар весь подевался? — ехидно спросила баб Маня. Вероятно, она была одной из первых в стране, кто осмелился задавать такие вопросы. Бабаня шикнула на неё сердито.

— Поезжай в область там и спроси, — огрызнулась Зинаида, с силой потянув тяжёлую дверь.

— О, какая!.. Да, ладно, ладно тебе, — пошла на попятную баб Маня. — Андрюху-то отметь, маются на жаре.

Продавщица что-то пробубнила и вплыла в полумрак сельпо. Очередь, как пылесосом, втянулась следом.

— Всё, дуйте домой, — сжалилась Бабаня над детьми. — За руку, Андрюша, держи. Да не озорничайте там.

Они припустили со всех ног. Андрюша бегал быстро, Злата еле поспевала за ним, клещом уцепившись в мальчишескую ладонь. Торопились закачаться водой от пуза и в жаркой истоме завалиться на старую железную кровать под разлапистой яблоней. Бабаня целую миску печенья дала, с вечера напекла. Они-то взяли только по одной, остальное так и дожидалось на кровати, прикрытое полотенчиком. Нет ничего лучше в мире, чем хрустеть печенюшками, пальцем выковыривать нитки из узорчатого покрывала и задумчиво смотреть на небо сквозь перекрестье веток. Если повезёт, выхватить взглядом завитки облаков и наперебой сочинять «облачные сказки». Андрюша так придумал.

Муська грелась на солнышке вместе с выводком, развалилась на вытоптанном пятачке у крыльца. Котята прилепились к мамке и мягко переминали лапками проваленный животик. Дети присели рядом. Муська, видимо, была в хорошем настроении, глянула на них, снисходительно зажмурилась и отвернулась.

— Тощая, всю высосали, всю, — сокрушённо покачала головой Злата, копируя бабкины интонации и ладошкой оглаживая впалый кошачий бок.

— Молока ей надо.

— Ой! А я всё выпила.

— Сейчас подоим, неси ковшик.

Злата пулей метнулась в дом, схватила алюминиевый ковш и бегом назад. Коза у Бабани была серая, бокастая, с меланхоличными зелёными глазками и кочками маленьких рожек над крутым лбом. Своенравная, вёрткая и имя у неё странное — Марта. Злата побаивалась одна подходить к ней, только с Бабаней, ну а с Андрюшей-то не страшно.

Ничего не подозревающая Марта безмятежно паслась за домом на привязи, шустро ворочая челюстями. Подкрались, Андрюша похлопал по спине козочку: Хорошая, хорошая! И Злата осмелилась, провела ручкой по жёсткой шкурке: Хорошая, хорошая!

Сели на корточки возле козы, Андрюша подсунул ковшик и сказал:

— Я держать буду, а ты дои.

— За ти-итьки? — прыснула Злата, прикрыв рот ладошкой.

— За что ещё? Вымя это. Не видала, что ли, как Бабаня доит?

Покрасневший Андрюша задрал козе заднюю ногу, Злата перевела взгляд на болтающееся вымя, снова посмотрела на брата.

— Дои, чего сидишь?

Она с опаской ткнула в вымя пальчиком. На удивление, оно оказалось тёплым, мягким, с нежным пушком. Со всей силы дёрнула за тёмный сосок, Марта вздрогнула, но никаких молочных рек не выдала, ни одной капельки.

— Держи, только двумя руками, — сказал Андрюша.

Злата быстренько перебежала и примостилась позади козы, со страхом ухватилась за ногу. Марта почуяла неладное, не в курсе была, что Муськино здоровье напрямую зависит от неё. Попыталась высвободиться, мышцы напряглись, копытце замаячило перед Златкиными глазами. Страшно-то как! Сердечко ёкнуло, обвалилось куда-то в живот, и хотелось бежать подальше от этой ноги в серых волосках. Но нет, нет!.. Там же высосанная Муська, так нуждавшаяся в полезном молоке! Злата опасливо приподнялась, чтобы не видеть серый пенёчек, крепко вцепилась в козью ногу и старалась не смотреть, но глаза косились сами по себе. Андрюша двумя руками потянул за соски, и… бадамс! Марта взбрыкнула и копытом припечатала Златке в плечо. Она отлетела в высокую траву, рёв её взметнулся ввысь, туда, где одинокое лёгкое облачко принесло новую сказку. Но какие могут быть сказки, когда ты ревёшь белугой?

Андрюша приземлился рядышком, ободранные коленки утонули в пыльной зелени. Сквозь слёзы видела Злата васильковые глаза, огромные и круглые, загнутый виноватой скобочкой рот. Андрюша неуверенно погладил её руку и забормотал:

— Больно, да?.. Больно? Не плачь, не пла-ачь, Рыжуха….

Плечо ноет, себя, бедненькую, жаль, Муську тоже, Андрюшу жальче некуда, потому как его таинственное ухо опять пострадает. Хоть разорвись — кого жалеть сильнее?

Разумеется, от Бабани влетело. Андрюша до конца дня простоял в углу за сервантом, обмазанная вонючей мазью Злата пристроилась рядышком. Иногда она выбегала на кухню и быстренько возвращалась назад, в наказание. Украдкой подсовывала Андрюше печеньки.

— Подиж ты, не разлей вода, прямо. Да выходите уже, ладно, — смилостивилась бабка.

В этот день Андрюша впервые остался ночевать. Сначала Бабаня разрешила поиграть с рыбками, только это не настоящие рыбки, а синенькие блестящие, с открытыми ротиками. Жили они на полированном серванте вместе с мамой рыбиной. У неё изо рта шарик золотой торчал, так хотелось его вытащить, но Бабаня не дала, сказала:

— Вон, мальки есть, ими играйте. Осторожно только, поколотите ещё.

Они из детской леечки наливали водичку в раззявленные рыбьи рты, а потом пили из них, обпились. Это намного интереснее, чем просто из кружки и ничего не разбили. Потом вдвоём забрались на огромные полати (почему так называлась обычная кровать — неизвестно). Шушукались, шушукались, хихикали, хихикали, пока заспанная Бабаня не выросла в дверях и не прикрикнула:

— Быстро, быстро спать, шебутные! Баловаться будете, не позволю больше.

Уснули. Белый шрамик на плече остался на всю жизнь, как и Андрюшино — Рыжуха. А уж сколько детских тайн и секретиков перешёптано, переговорено на этих полатях, сколько страшилочек, да врушек-баек навыдумывано!

Тот год запомнился как самый счастливый в её детстве. Родители Андрюши гонялись на севере за длинным рублём и оставили сына у бабки, в школу пришла пора идти. У баб Мани дом посолиднее, но злой, негостеприимный, как и она сама. То не трогай, это нельзя, на диване не прыгай, руки на колени и сиди тихо, как арестант, не высовывайся. А разве это мыслимо, когда кругом столько любопытного? Глаза хлопотливо бегают, выискивают. Рука сама тянется — и статуэточки потрогать хочется, гладенькие беленькие собольки, и атласную штору на себя примерить, и в пуговичной банке порыться. Одна электрическая кофемолка чего стоила. Стояла она в коробке глубоко в шкафу, почти непользуемая. Однажды, пока бабки дома не было, они вытащили её и весь сахар из сахарницы смололи. Вжик, вжик — и белый порошок готов. Слизываешь его с ладошки и млеешь, хохочешь-заливаешься, глядя на Андрюшин такой же белый нос-пимпочку. Баба Маня застала, чуть не на голову им этот порошок высыпала, так орала:

— Чёй-то тут шаритесь, господа хорошие? Проныры, от проны-ыры!.. А ну, геть отседа!

И полотенцем, полотенцем отхаживает.

Две сестры были настолько разными, только диву даёшься. Бабаня полная, статная, румянец щедро разлит по щекам, веночек толстой косы уложит вокруг головы — ни дать ни взять царица, и добротой наполнена по самые края. Баба Маня с другого полюса: худая, костлявая, с вечной дулей на затылке, носом-флюгером, который лез всюду, да языком-бритвой. Характер ядовитый как у змеи, злыдня одним словом.

Так повелось, что Андрюша после школы бежал не домой, а к Бабане, вернее, к Злате. Она, когда дожди начались, усаживалась у окошка, подпирала кулачком щёку и ждала. Смотрела на унылый двор, наискось перечерканный быстрыми струями, на сердито пузырящиеся лужи. Носу не высунуть на улицу, но Андрюша высовывал, он большой и школьник. А она ещё маленькая, поэтому сидит и отирает ладошкой запотевшее окно, вот — вот калитка откроется, Андрюша ворвётся и заполнит собой весь мир.

— Да придёт он, придёт, куда денется, — ворчала Бабаня. — Иди, сказку почитаю.

— Не хочу, — отмахнётся и снова взглядом окно дырявит.

Зато когда Андрюша влетал верблюдиком, с ранцем за спиной, жизнь обретала новые краски. Столько дел, столько дел сразу находилось!

— Бегом переодеваться, застудисся, — заботливо выговаривала Злата бабкиным тоном, принимая Андрюшин мокрый ранец. — Да обсохнуть одёжку раскинь.

Он бежал в спальню, с точностью выполняя её указания, она мчалась на кухню. Хлопотала с Бабаней, больше под ногами крутилась, но ничего не упустить, ничего!

— Пирожки не забыла, ба?

— Да не забыла, не забыла, супу сначала, потом уж пирожки ваши.

— А компотик? Вишенок побольше, Андрюша лю-юбит.

— Ну, надо ж так! Всё б тебе Андрюша да Андрюша.

Вместе отстучат ложками по тарелкам, а потом самое расчудесное — пирожки с картошкой, да игра-считалочка у кого вишнёвых косточек больше.

За уроками всегда сидела рядышком, смотрела, как Андрюша сначала крючочки да палочки выводит, а потом и буковки. Складывать по слогам начал и Злата за ним повторяла. Андрюша умный, Андрюша всё знает и всему научит. Он и учил старательно «р» выговаривать. Запрокидывал голову и показывал, как так исхитриться язычок свернуть, чтобы «рэкнуть». Злата только что не ныряла в широко раскрытый Андрюшин рот, пальчиком язык его трогала, запоминала и прилежно повторяла:

— Р-р-р-р…. Андр-р-р-юша…. Андрю-рю-рю….

Так и пошло — Андрю-рю-рю, до самой взрослости.

Как-то он занимался очень серьёзным делом, решал пр-ример-ры. Брови сосредоточенно нахмурены, сам посапывает, поблёкшие веснушки на носу подпрыгивают, и со Златой не разговаривает. Она смотрела на него, не отрываясь, а потом сказала так доверительно, с придыханием:

— Жинюся с тобой.

— Чтой-то удумала? — вскинулась Бабаня, оторвавшись от вязания новеньких тёплых следочков для внучки. — Нельзя вам жениться, по крови родные вы.

Злата сумрачно глянула на бабку, а Андрюша обернулся и сказал весомо:

— Чай, не чужие.

Мол, плевали мы на ваши предрассудки и родственные крови, путь у нас один — жениться и всё тут! Злата сразу и успокоилась.

К концу следующего лета, когда папа забирал её в Москву, до истерики дошло. Орала, вопила как резаная:

— Не поеду!.. Нет! Нет! Не пое-еду-у-у!

Ни Бабанины, ни отцовы увещевания, что не навсегда прощаетесь, не помогали. Хоть ты тресни — в Златкиной детской жизни Андрюша был центром мироздания, её альфой и омегой. Размазывала по мордашке нарёванные реки, подвывала, скулила, забившись на полати. Сквозь икоту продавливала:

— Андр-рюша, Андрю-рю-рю….

Пока он же хмурый, потухший не присел рядышком. С осторожностью погладил по плечику, мягко прикоснулся к огненной макушке.

— Не плачь, Рыжуха. Я приеду в твою Москву, приеду. И ты приедешь, Бабаня сказала.

Взметнулась, бросилась ему на шею, сковала ручками и зашептала в ухо:

— Честно-пречестно?.. Правда-преправда?

— Да.

— А потом жини-ица.

— Да-а.