За закрытой дверью

М. Сотрино

«Во всяком человеке живет что-то неведомое, неуловимое и кристально чистое, а когда случайно заденешь незримую струну, сердце щемит от восторга, от осознания того, что и ты не конченный человек, хочется опереться на это самое хорошее, что в тебе есть, отринуть то неглавное, наносное, что всегда казалось важным, а на самом деле оказывается пустым и никчемным. Наверное, это то, что во время зачатия подарил нам Господь, то, из чего мы состоим впервые мгновения рождения. И крик – это крик отчаяния, страх потери божественного дара. Это потом мы забываем то, что он у нас был. Забывшись в тщеславии, мы думаем, что понимаем и знаем другого человека, хотя никак не можем понять себя. «Познай себя!» – призывали греки, а еще до них китайские мудрецы. Но сколько я ни мучаюсь, не могу сказать себе, кто я. Об этом знает только Бог. Мне ли, смертному, понять ее? Но все равно хочу. Хочу лечь в ее душу так, чтобы обоим было хорошо…»

Машина с разбегу села на живот и заглохла. Мне говорили, что проехать можно только на тракторе, но трактора у меня нет. Открыл дверь, посмотрел вниз. Черная липкая грязь. Почему черная? Ведь раньше был песок. Наш поселок стоял на песке. Но до него, наверное, еще километров пять. А может, и меньше, не помню этого места. Встал в грязь, машинально щелкнул сигнализацией и пошел по узкой топкой колее. Справа поле, недавно убранный подсолнечник, слева луга — однообразные, желтеющие, пустые. Чужая одинокая ворона, что-то ищущая в поле. Впереди прозрачный сосновый бор.

Серый осенний день может просыпаться дождем хоть сейчас, а может прождать его неделю. Минут через двадцать вошел в лес, он не изменился, только сосны возмужали, ещё выше забурели, и сучья поднялись — не достать. Запах смолы. Метров триста — и увижу. Ждал остатки домов, еще заметные улицы, а когда лес расступился, томящее ожидание чего-то хорошего разлетелось на куски, словно кувалдой ударили по висящему на стене зеркалу.

Исковерканная бульдозером земля заросла бурьяном выше человеческого роста, кое-где пучки ивняка, и только под самой горой три невероятной высоты тополя. Все. Я встал. Родители увезли меня отсюда тридцать лет назад. Тогда поселок звенел, жил, его закрыли потом, гораздо позже. Ничего. Неужели так быстро, так легко стереть с лица земли совсем недавно бушующую, мечтающую жизнь? Отвернулся, больно смотреть. Затем снова повернулся, чтобы проститься навсегда. Прошел взглядом метр за метром. Что-то темное под тополями. Сердце прыгнуло в бешеный пульс — это крыша моего дома! Я побежал к нему, бежал, спотыкаясь и проваливаясь, огибая завалы, я боялся, что он пропадет. Вроде, совсем недалеко, но как долго. Крапива росла вплотную к дому, пробивалась сквозь доски прогнившего крыльца, но бревна смотрелись крепко. Нашел на крыльце место, которое должно было меня выдержать, сел, прислонившись спиной к стене дома. Страшно открывать дверь, на ней все та же ручка. Достал сигареты, закурил. Мощные, не обхватить стволы тополей, это я посадил их в моем детстве. Воткнул в землю три прутика и поливал каждый день.

Сигарета закончилась, и я рывком открыл обе двери, первую в сени и вторую в дом, они открылись легко, без скрипа, как открываются хорошо подогнанные, недавно смазанные в петлях двери. Внутри горой доски обрушенных перегородок, в левом углу метровая дыра сгнившего пола, впереди, у самой противоположной стены, русская печь с остатками отвалившейся побелки, на ней собранная в угол занавеска. Наша. Ей, наверное, столько же лет, сколько и мне. Ситцевая, тогда она была красной. Странно, совсем немного пыли, целы все стекла окон. По потолку — старая электропроводка на изоляторах, патрон отрезан. Да и не нужен он сейчас. Закрыл дверь, сел на порог. Это мой дом. Закрыл глаза.

Светлый пронзительный летний день. У стены рядом с печкой моя кровать, перед ней Сашкина, поменьше, вдоль окон диван, рядом с ним круглый стол. Около двери стояла на тумбочке радиола Урал, за перегородкой, где сейчас дыра, была кровать родителей. Все. Нет, еще стол, покрытый клеенкой, и под ним четыре табуретки на кухне. Тихо, родители на работе, а Сашка носится на улице.

Жду звуков, давнишних, потерянных. Их нет. Недалеко за домом был ключ, интересно, он жив? Вышел, подошел к тому месту, где был хлев, упавшая вниз крыша развалила бревна в стороны, на куче мусора лежит ржавая лопата без черенка. Повернул к роднику, искал долго, пока не вышел к ручью. По его берегу поднялся к истоку. Вода мощно рвалась все из той же трубы, падала в запруду из камней и стремительно гнала ручей. Ключ возмужал, набрался сил, ему не на кого было надеяться, он работал, ему надо поить жизнь. Сложил руки в ковшик, подставил под водопад и отхлебнул. Заломило зубы, и вкус тот же, из детства. Снова наполнил ладони водой и несколько раз плеснул на лицо, оно сначала обиделось, а потом полыхнуло благодарным жаром. Я вытер его низом рубашки. Постоял, посмотрел на водоворот, затянулся влажным прохладным воздухом родника, потом сломал ветку ольхи под черенок и пошел к машине, прихватив с собой лопату.

Открыл багажник, достал нож, у меня хороший нож, с ним я езжу на рыбалку. Однажды, когда друг неудачно, а может, удачно, взмахнул спиннингом и вогнал тройник блесны мне в голову, он легко этим ножом разрезал кожу и извлек два впившихся крючка. Тонкие надрезы зажили удивительно быстро.

Собрал лопату и начал откапывать машину. Почему-то вспомнил давнюю уже историю.

Зимней ночью в мороз под сорок, в лесу между поселками знакомый парень менял колесо на грузовике. Снял спустившее, наживил другое, и в это время грузовик сорвался с домкрата, придавив ему кисть левой руки. Сумасшедшая, бесконечная боль. Он пытался выдернуть руку, пытался подкопаться под нее ключом. К боли добавился страх, страх быстро перерос в ужас. Боль и ужас разрушили разум. Он бил прижатую руку ключом у запястья, чтобы сломать ее, не смог, затем решил сломать ее в локте, тоже не получилось. В безумии боли, крика и страха, стал рвать свою руку зубами и грыз ее до тех пор, пока не потерял сознание. Он не посмотрел на часы, не надеялся на помощь, он сам бился за себя, сколько смог, но перед тем, как он потерял сознание, его глаза послали в мозг свет фар ночного рейсового автобуса. Парень долго лечился, сначала в хирургии, потом в психиатрии. Первым его осознанным делом было то, что он сжег удостоверение водителя.

Садился густой, напряженный вечер, стало ясно, что до ночи мне не выбраться. Я пошел домой. Успел до темноты, иначе бы не нашел. В доме на ощупь поднял доску, положил один ее конец на порог, прыгнув наугад, отломил кусок. Наломал охапку, пробрался через завал к печи и так же наугад сложил их вовнутрь. Поджег щепку зажигалкой, а от нее занялись и доски. На кухне появилось освещенное пространство, приготовил еще дров и добавил их к тем, что уже горели. Потянуло теплом, сел на подоконник напротив огня, стал смотреть на него. Сухие доски не постреливали, горели ровно, ярко и как-то молчаливо. Дым бесшумно шел вперед и поднимался вверх.

Она стояла далеко внизу, у самого основания лестницы, вокруг нее было темно, не было видно лица, лишь расплывчатый силуэт. Но я знал, что это она. И я знал, что не надо идти вниз. И все-таки сделал один шаг, другой. Остановился. Ждал, повернется или нет. Она не чувствовала того, что я близко, не ощущала моего взгляда. Была одна, но не одинока, и в этом было что-то нехорошее. Ее последнее письмо ко мне — выдержка из Пауло Коэльо, «нельзя никого потерять, потому что никто никому не принадлежит». А я пожалел Коэльо еще тогда, когда впервые прочел это у него. Бедняга видимо никого никогда не любил, не умирал, не горел безысходностью ненужности, не разрывался от желания быть любой вещью в руках любимого человека. Ждать взмаха ресниц, движения губ, быть готовым отдать любую часть тела, отдать свою жизнь. Я хотел бы принадлежать.

Вышел на улицу, не городская ночь. Окутывающая непроглядная тьма, не видно руки, поднесенной к лицу. Неумелый робкий дождь. Я один в этом вязком растворе мира.

— Неужели кто-то еще есть на земле?

— Конечно, нет, — ответил Мир. — Мы с тобой вдвоем летим в черную дыру, и скоро нас тоже не станет.

— Неправда, еще сегодня утром я видел людей.

— Ты нарисовал их в своем воображении.

— Завтра я вернусь к ним.

— Ты уверен? И знаешь, зачем? Кто-то отвел тебе место в своем Мире? Ты не думаешь, что ты просто мираж?

— Я не оставил реальности? О древе суди по плодам его. Не было плодов?

— И судить об этом будем не мы с тобой. Результат узнаешь ты один. Это потом. А сейчас ты же хотел одиночества?

— Я и так одинок.

— Это внутри. Впрочем, многие мечтают об уединении в скиту, а на самом деле боятся этого.

Он замолчал, а я не ответил, нечего отвечать. Он прав.

Вернулся в дом, снова осторожно перебрался через завал досок и неожиданно привычно запрыгнул на печь. Снял куртку, постелил ее, лег. Тепло. Вот бы еще вытянуться во весь рост, как раньше. Нет, вырос. Согнуть ноги в коленях или лечь дугой?

Сначала появилась Таня, она выглядела свежей, веселой, уверенной. Смотрела мне в глаза и что-то говорила. Надо прибавить звук, звук не прибавлялся. Вдруг экран телевизора резко расширился, и в нем оказался почти весь наш класс. Толпа шумно группируется позади стола, собираются фотографироваться. На память. Сейчас появится фотография, та самая, которая лежит в моем альбоме. У двери стоит Ира, красивая, бледная. Ей кричат:

— Ира! Ты как здесь? Ты вернулась?

— Нет. Это вы вспоминали обо мне. Меня нет. Я ушла.

Ира исчезла. Она погибла. Давно.

Проснулся, когда рассвет чуть наметился. Тело болело, шея тоже, давно не спал без подушки на кирпичах. Душно, разделся по пояс, пошел к роднику, считая шаги, их восемьдесят три. У водопада снял с себя все и спиной вперед упал в запруду. Тело обожгло, дыхание перехватило, я выскочил на берег. Восторг! Фандорин любил полежать в ванне с ледяной водой.

Акунин не любит русских. Откровенно. Зло. Они у него все напыщенные дураки, если не сказать больше. Они не умеют мыслить, строить планы, а если план все — таки появляется, то он, в отличие от планов противника, оказывается плохим и потому проваливается. Просто этим русским всегда везет, а везет известно кому.

Надел на мокрое тело нижнюю часть одежды, обул туфли. Что-то пощипывало в боку. Присмотрелся. Под левой частью груди из-под руки до середины живота шли три глубокие параллельные царапины, как будто кто-то прорезал их острыми ногтями. Странно, не помнил, где и когда поцарапался. Наверное, когда ломал доски, просто не обратил внимания. Захотел есть, но есть нечего. Возвращаясь обратно, снова считал шаги, их не стало меньше, значит, дом на месте. Взял лопату, пошел к машине. Сразу поставил на зарядку мобильник. Через час выехал на асфальт. У поворота кафе «Украинские галушки», внутри чисто, уютно и пусто. У прилавка таджик, второй у плиты, он виден через открытую дверь на кухню. Никаких галушек, конечно, не было, зато был плов, огромная порция, съел с удовольствием. Вкусно. Выпил кофе, взял телефон, набрал смс-ку: «Я уехал. Когда вернусь, не знаю». Отправил всем номерам, даже тем, кто наверняка и не помнил, кто я такой. На заправке залил полный бак и поехал в город, в магазины.

На обратной дороге обманул колею, поехал по обочине. Машина стонала, но я уговорил ее, и мы добрались до края поселка. Погладил руль, сказал машине «Спасибо». Она печально молчала, ей было больно. Еще раз сказал: «Прости, без тебя я бы не смог». Открыл багажник, сложил, что смог в рюкзак, за остальным приду позже. Взвалил его на плечи, посмотрел в гору. Дома не было. Не сразу понял. Посмотрел еще раз. Тополя на месте, а дома нет. Осмотрелся вокруг, все, как вчера, все, как сегодня утром. И как же восемьдесят три шага? И вот уже отчетливо видна проложенная мной тропа. Шагнул на нее и пошел вперед. Ступил на наш двор, дом стоял на месте. Не вырос из земли, не материализовался из воздуха, просто стоял, совсем не изменившись с сегодняшнего утра. Не стал ничего думать. Значит, так надо. Дом на месте, он мне нужен, вот и все.

Первым делом закрыл дыру, напилил досок привезенной ножовкой и прибил их гвоздями. Потом соорудил топчан в правом углу за печкой, длинный, до самого окна. Перед ним установил стол, конечно, не такой, как все на четырех ножках. Вместо двух была стена, а с другой стороны вертикальная доска, вполне надежный стол. Оставшиеся доски сложил вдоль окон. Вот он мой уютный дом, осталось сделать его еще и чистым, но уже темнеет, да и устал, значит, закончу завтра. Пошел к роднику, умылся, сел рядом. Устало, бездумно слушал шум падающей воды и смотрел, как все выше в лесу, в зарослях ольхи, поднимается ночь. Она росла по ту сторону речушки, плывущей из болот. В доме зажег свечу, установил ее на столе, нарезал мяса, хлеба, очистил луковицу. Поел, запил ключевой водой. Один. Леонардо да Винчи написал: «Когда человек один, он принадлежит себе, когда он с кем-то, то принадлежит себе только наполовину». Легко гениям, они умеют принадлежать только себе. Обычный человек всегда живет для кого-то, работает, старается только для того, чтобы тот, для кого он это делает, сказал: «Ты молодец». В моем саду стали погибать деревья, сначала умерли те, которые, по теории фен-шуй, росли в зоне любви, потом болезнь перекинулась в зону здоровья. Все в соответствии с логикой жизни. Достал спальный мешок, положил его на мой новый топчан, снял с себя все, потушил пальцами свечу, лег спать. Не сразу, но постепенно стал падать в серую пустоту, в голове поплыли случайные картины, так всегда перед тем, как пропадет время. Но оно не пропало, откуда — то издалека в сознании появился дискомфорт. Кто-то царапал дверь, не какой-то случайный звук, а настойчивый, требовательный скрежет. По спине загулял противный, блуждающий страх, не то чтобы я оцепенел, но все равно неприятно. Решил, что открывать не буду. За дверью это поняли и сказали:

— Не бойся, открывай.

Я растерялся еще больше, на двери не было ни задвижки, ни крючка, достаточно было дернуть за ручку, чтобы дверь открылась. Вылез из мешка, взял со стола приготовленный на всякий случай фонарик, освещая себе дорогу, подошел к двери, остановился. За ней притихли, ждали. Толкнул дверь, в луче фонарика, опираясь передними лапами на косяк, стоял кот. Не какой — нибудь модный, но какой-то очень большой, обыкновенный рыжий, зеленоглазый русский кот.

— Тебе чего? — машинально спросил я.

— Ничего, шел мимо, решил зайти в гости. Ты не любишь гостей? Или у тебя сегодня не приемный день?

— Ну, заходи.

Он уверенно прошел к столу, запрыгнул на него, а с него на печь.

— Не топил сегодня. Нет дров, не приготовил, а доски жалко.

Я сел на топчан, снова зажег свечу, огонь высветил его свисающие передние лапы, умную голову, так она смотрелась — умной, и блеск глаз.

— Так ты быстро всю свою пачку свечей изведешь, — сказал кот. — Если собираешься остаться здесь надолго, загляни в чулан. Там есть керосиновая лампа и даже банка с керосином, и вообще, почаще туда заглядывай, тогда, может, и не будешь покупать все подряд, по крайней мере, не стал бы покупать китайский топор, знаешь ведь, что на морозе он разлетится.

— Я еще не решил, сколько здесь пробуду.

— Нехорошо. Вспомни: «Маленькая ложь порождает большое недоверие», — сказал Мюллер Штирлицу. Не ты ли вчера чуть — ли не вслух произнес: «Все, остаюсь здесь навсегда».

— Нет, не навсегда, пока не вернусь сам в себя. Ты знаешь обо мне все?

— Здесь все знают все. Со временем и ты научишься, если конечно захочешь.

— Как тебя зовут?

— А что приходит тебе в голову?

— Бегемот, только ты цветом не вышел.

— Люблю классику, согласен на Бегемота, а насчет цвета, смотри.

Кот на моих глазах стал чернеть, и теперь в темноте светились лишь два уголька. — А невидимым ты можешь стать?

— Зачем? Ты же знаешь, что тебя видят только те, кто хочет увидеть, для остальных ты невидимка, нет тебя. Ты почему сейчас здесь?

Я молчал, я старался не копать себя так глубоко, а Бегемот безжалостно, без размышлений надавил на больное место. И легче мне не стало, стало еще больней. Он понял, что больше разговора не будет, сказал:

— Гаси свечу, давай спать, я тоже сегодня устал.

Снова залезаю в спальник и проваливаюсь.

Я один в танке. По мне бешено молотят прямой наводкой, танк шатается, в нем стоит страшный гул, но я не сворачиваю, иду и иду вперед. Иногда получается выстрелить в ответ, но без каких — либо результатов. Меня продолжают хладнокровно, спокойно, без суеты уничтожать. Ад. Я все равно вырвусь. Прямо передо мной стоит пушка, она бьет и бьет мне в лоб, но я все еще цел и иду вперед. Они не выдерживают и разбегаются, с ходу корежу лафет и вырываюсь. Давлю на газ. Бесконечное поле до горизонта, кое-где балки, поросшие лесом, и извилистая дорога без конца. По дороге идет девочка, догоняю ее, останавливаюсь, открываю люк и прыгаю на землю. Девочка поворачивается, это Наташа. Она смеется, жует пряник, радостно кричит:

— Не догонишь!

Я хватаю ее и бросаю в небо:

— Наташа!!!

Она заливается смехом счастья и кричит:

— Еще! Еще!

Проснулся. На душе светло. Посмотрел на часы, на них шесть, до рассвета еще далеко, но все равно выпрыгнул из мешка и голый побежал умываться. Все как вчера. Упал в воду и сразу же выскочил. Потом влетел в дом, растерся полотенцем, жарко. Тело легкое, захотелось прыгнуть до потолка, конечно, прыгнул. Потолок оказался неожиданно близко, все-таки я действительно вырос с тех пор. Прыгнул еще несколько раз, теперь уже стараясь приподнять потолок обеими руками, он стоял прочно. Ну, и не надо, я и не хотел. Захотел кофе, надо сварить кофе. Вспомнил про Бегемота.

Конец ознакомительного фрагмента.