Казнь египетская

Морис де Валеф, 1907

Морис де Валеф (1874–1946) – французский писатель и журналист; основатель и издатель популярного парижского журнала «Midi» («Полдень»). Являлся заметной фигурой в среде парижской богемы, принимал активное участие в светской жизни французской столицы. В частности, спонсировал и проводил первые показы модной одежды и нижнего белья. Де Валеф активно поддерживал молодой национальный кинематограф, борясь против засилия американских фильмов и призывая со страниц своего журнала к запрету их демонстрации на французских экранах. Также он был идейным вдохновителем и организатором одного из самых первых национальных конкурсов красоты в Париже, получившего затем престижный статус европейского. Кроме того, де Валеф является автором нескольких исторических романов, среди которых «Королева Тайя», «Приключения прекрасной ахеянки» и др. Череда событий, происходящих в романе «Казнь египетская», публикуемом в данном томе, ярко отражает своеобразие жизни древней столицы Египта – города Фивы. На страницах книги сталкиваются честь и бесчестие, верность своим идеалам и духовная пустота, чувственность и аскетизм, наконец, величие искренней любви и грубость вожделения.

II

Рамзес и его товарищи переехали на западный берег Нила, где они должны были опробовать новый ипподром, приготовленный для бегов.

Молодой офицер, обожавший верховую езду и посвящавший ей весь свой досуг, сегодня был свиреп и мрачен. Узикав же никогда не был так весел. Он принялся насмехаться над его дурным расположением духа и все приставал с вопросами: не приворожила ли его некая чужестранка с рыжими, как у колдуньи, волосами.

Рамзес выразил недовольство настойчивыми шутками пьяного болтуна. Узикав, любивший Рамзеса, не рассердился на обидный эпитет, но теперь из гордости продолжал свои шутки. Тогда Рамзес перестал отвечать. Преследователь возобновил свои нападки. Глядя на него в упор, Рамзес крикнул:

— Подлец!

Тот разом осадил лошадей. Поначалу обе колесницы совершали свои эволюции на двух противоположных концах поля. Теперь черные кобылицы Рамзеса остановились нос к носу с серыми жеребцами в яблоках Узикава.

— Ты шутишь, сын великого жреца Амона?

— Нет, сын номарха, я рад бросить тебе это оскорбление в лицо. Твое поведение с этим ребенком подло.

Оскорбление было нанесено публично.

Противники разъехались в противоположные концы долины и бросились друг на друга. Офицеры, свидетели этой дуэли, следили внимательно за Узикавом. Их симпатии были на его стороне как оскорбленного без причины. Зрители могли только видеть два столба пыли, приближавшихся один к другому, точь-в-точь как туча песка, которую поднимает самум в пустыне. Можно было различить и лошадей, легких сирийских скакунов, и их развевающиеся гривы и хвосты походили на перья страуса, волнуемые ураганом. Сражающиеся были одни на легком настиле из сикоморы.

Узикав ехал прямо, он имел преимущество ветра. Его лук натянут, тетива наравне с ухом, стрела направлена горизонтально. Солнце светило ему в лицо, блеск его каски ослеплял.

Рамзес же имел преимущество света. Он стоял в своей подскакивающей повозке согнувшись. В правой руке он держал копье наготове, а в левой — кривой меч.

Оба управляли колесницами, перемещая свой корпус то в одну, то в другую сторону. Узикав крикнул глухим голосом и спустил стрелу, которая только вонзилась в кузов неприятельской колесницы. В то же мгновение колесницы встретились, точно собираясь столкнуть друг друга. Рамзес со страшным усилием натянул вожжи и избежал удара. Колеса сцепились, и вот Рамзес наклонился, высоко держа копье! Крик ужаса вырвался у друзей Узикава. Каждый сознавал, что при таких условиях гибель его неизбежна. Но вот ужас сменился возгласами удивления. Обе колесницы встретились, разъехались, и все увидели Узикава совершенно невредимого, старавшегося умерить быстрый ход своих коней. То же самое делал Рамзес. Но оружия более не было у него в руках. Копье и меч валялись на месте встречи, так как он их бросил в ту минуту, когда мог поразить насмерть своего друга.

Тогда все воздели руки к небу в знак прощения. Разгоряченных лошадей остановили, подхватили обоих героев и заставили поцеловаться.

Они помирились. Рамзес с совершенно истощенными нервами удалился с ипподрома, чтобы возвратиться в Фивы.

В течение долгих минут, бесконечных как вечность, в то время как его глаза были прикованы к загривкам лошадей, а тело то натягивало, то отпускало поводья, у него явилась мысль о близкой смерти. В его уме, предвидевшем ее возможность, явилось воспоминание о зеленом пеплуме прекрасной невольницы, которую он хотел купить сегодня утром.

«О, таинственная воля богов, — думал он, переезжая реку, — в последнюю минуту я не думал ни об отце, ни о сестре, которую обожаю, а только о ней, о ней одной. Только прелесть этого видения заставила меня выказать столько душевного величия относительно Узикава. Я только и думал, чтобы лететь к ней. Удастся ли мне разыскать финикийца?»

Ему не пришлось долго его искать. Первое, что бросилось в глаза, когда он въезжал на набережную, было красное платье Агамы, который о чем-то горячо беседовал с группой полицейских и каких-то граждан в голубых париках. Рамзес знаком повелел ему подойти. Агама поспешил приблизиться.

— Приведи свою рабыню сегодня вечером в мое жилище, к великому храму Амона, — приказал он. — Ты получишь требуемые пятьдесят два кольца.

Но лицо финикийца выражало печальное разочарование.

— Так это не ты ее похитил! — воскликнул он.

— Она похищена? Что ты там болтаешь?

— Увы, сын властелина, я разорен. Во время моего отсутствия ахеянка исчезла, а с ней вместе и старуха по имени Банизит, которую я купил, чтобы ее стеречь.

— Но кто же ее похитил? Допроси своих людей.

— Они ничего не слышали. Это случилось в самый жаркий час дня. Все спали. На моей родине я бы их приказал изжарить живыми и узнал бы правду. Здесь же пытки запрещены.

— Но кто же, кто? — повторял офицер. — Ах, почему я не купил ее тогда же, когда она внушила мне эту мысль!

— Я был в отсутствии не более часа, сколько нужно, чтобы добежать до дворца великого фараона. Я знаю начальника носителей паланкина царицы. Он говорил, что царица любит окружать себя хорошенькими чужестранками. Мне пришла в голову мысль продать ей мою. Злой гений шепнул мне эту мысль. В мое отсутствие безжалостные утащили мою собственность! Рабыню, на которую истрачено столько денег! Я так почитал ее, даже никогда не бил, чтобы не испортить ее дивной кожи. Мое собственное дитя не было бы мне дороже. Помоги же, о сын властелина! Клянусь семью кабирами Млечного Пути, покровителями всех мореплавателей, ты не потерпишь, чтобы честный купец лишился всего, что он заработал!

Агама бросился к ногам офицера. Его черная борода касалась плит набережной. Он хотел поцеловать ноги офицера, тот с нетерпением отодвинулся.

— Люди моего отца будут отправлены на поиски. Сделай то же со своей стороны.

— Девушка не лишила себя жизни, с ней исчезла и другая женщина.

— Когда ты ее найдешь, вспомни, что она принадлежит уже храму Амона. И чтобы ни один волос не упал с ее головы! В противном случае тебя будут считать преступником, и ты получишь должное возмездие! Ступай!

Сын великого жреца вскочил на колесницу, которая следовала за ним, и направил лошадей к храму Амона. Он проезжал улицы, полные народу, но ничего не видел, весь отдавшись занимавшим его мыслям.

К счастью, перед экипажем знатных всегда бегут люди, которые разгоняют толпу. Если бы не они, то Рамзес передавил бы многих. Обыкновенно такой мягкий, сегодня он переродился. Дело в том, что на этот раз другой хозяин управлял колесницей — жестокая, безжалостная любовь, верный страж будущих поколений, перед которым люди казались ничтожной пылью, прахом.

В конце аллеи два сфинкса возвещали о начале священного города. Рамзес повернул в аллею Восточных Баранов. Эти бараны — колоссы, сделанные из розового гранита с телом льва, — протягивали свои морды над статуей покойного фараона. Их было двести, по сто в ряд. Они соединяли храм Амона с храмом богини Мау и представляли из себя почетную стражу великого бога Фив, когда идол отправлялся, покачиваясь в своей барке, несомой жрецами, навестить свою августейшую жену, богиню Мау.

Рамзес пустил лошадей шагом, так как полнейшая тишина должна царствовать вокруг жилища божества. Равномерный топот копыт его кобылиц, покрытых пеной, раздававшийся, как удары молота на каменных плитах из голубого песчаника, да их неровное дыхание — одни нарушали тишину этих священных мест. Откуда-то доносились крики, похожие на жалобы ребенка, — это кричали крокодилы священного озера, чувствуя приближение вечера: они требовали пищи.

Наконец Рамзес достиг ворот храма; они были украшены старым пилоном, построенным еще регентшей Макери. Она была прародительницей ныне царствующей династии фараонов. Шесть колоссальных статуй, изображавших фараонов, преемников Макери, восседали здесь на своих тронах. Второй портал храма охранялся еще двумя колоссами из красного гранита. Здесь Рамзес сошел с колесницы. Минуя под углом главный двор, он достиг, наконец, священного преддверия храма. Слева от него возвышался самый величайший памятник, какой когда-либо воздвигался руками человеческими. Он существовал со времен династии мемфитян, был воздвигнут в честь богов и назывался пилоном Аменофиса III. Рамзес был уверен, что на одной из террас, окружавших этот пилон, встретит своего отца, у него-то он и хотел просить золота, необходимого для покупки Ио.

Минуя главный двор, он не заметил девочку, которая, увидев его, быстро спряталась за обелиск. Этой девочке могло быть лет десять. Ее туалет не закрывал маленького угловатого тела; он состоял из эмалевых браслетов, надетых на кисти рук, плечи и щиколотки, да из священного ожерелья в пять ниток из золотых шариков и сердолика. Пояс из кристаллов украшал детское тело. Богатство безделушек указывало на высокое происхождение девочки. Ее звали Нигури; она была единственной дочерью великого жреца и сестрой Рамзеса. Нигури вечно скиталась внутри храма, где жила ее семья. Она сначала дала пройти брату мимо. Вдруг ее лицо сделало хитрую гримаску, и она начала тихонько подкрадываться, сдерживая дыхание, положив одну руку на ожерелье, другую на пояс, чтобы они не звенели. Она в два прыжка догнала брата, как дикая козочка вскочила ему на спину, обвив его шею гибкими руками. Блестящая каска офицера отвязалась и с шумом упала на плиту. Удивленный молодой человек постарался освободиться. Ловким движением он сбросил своего всадника. Ребенок упал на паперть, испуская подавленные крики. Рамзес узнал ее и кинулся на помощь, но она уже поднялась, бледная, улыбаясь сквозь слезы, боясь, что ее будут бранить.

— О дорогая Нигури, — сказал с упреком ее брат, — разве можно делать такие глупости — я мог бы тебя убить!

Он взял ее на руки и сел на цоколь какой-то статуи около гигантской ноги чудовища, тело которого, возвышаясь, тонуло в воздухе. Рамзес страдал при мысли, что мог ее ранить. Он осматривал ее озабоченным взглядом.

— Я так рада была тебя видеть, — прошептала она, свертываясь в комочек в его объятиях.

Его перевязь ужасно больно резала ей щеку, но она не обращала на это внимания и прижималась к нему с такой нежностью, что все тело ее вздрагивало.

Брат и сестра поразительно походили друг на друга. У них были квадратные плечи, тонкие руки, длинные и кривые ноги с плоскими от ходьбы пальцами — чистый тип рода Шесу-Пар, потомков Горуса. Когда они улыбались, одинаковая своенравная складка появлялась в углах их мясистых губ, а на висках образовывались морщинки в виде веера. Румянец их щек еще больше выделял блеск удлиненных глаз, сверкающих и бархатистых. Прямая линия носа и лба выражала упрямство. Таковы были эти два плода, висевшие на одной и той же ветке дерева жизни, — один крепкий и уже смуглый от солнца, другой же еще нежный, чуть-чуть покрывающийся желтизной.

Офицер не переставал ласкать свою сестру, она ему казалась красивее ручной газели; она же считала его полубогом.

— О Рамзес, когда же мы повенчаемся?

Она бросила на него взор, полный детского обожания.

Их женитьба была решена. Еще в колыбели брат и сестра привыкли считать себя женихом и невестой. Таков был обычай в знатных семьях. Свадьбы праздновались тогда, когда девушка достигала зрелости и начинала носить длинные одежды.

Рамзес ничего не имел против этого семейного обряда, он считал этот брак таким же необходимым и нормальным явлением, как появление бороды или первые уроки верховой езды. Ждать оставалось недолго, всего несколько лун. Да об этом никогда Рамзес и не думал.

— О, скоро, мое маленькое сердечко, очень скоро!

— Но когда же, когда? — допытывалась она.

— Когда тебе обрежут вот это!

И он указал на одну из черных кос, лежавших на плечах ребенка. Их носили и девочки и мальчики, пока не достигали полной зрелости.

— Но ведь это легко сделать! — бормотала она, смеясь.

Вытащив из его портупеи кривой нож с ручкой из нефрита, которой она всегда так восхищалась, она взяла в руки одну из своих кос и протянула ее ему вместе с ножом.

— Отрежь ее, — сказала она решительно.

— Нет, это невозможно, ты еще недостаточно выросла.

— О Рамзес, ты это мне постоянно повторяешь! Так знай же, я сделала отметину на статуе фараона и каждое утро прихожу взглянуть, не выросла ли я за ночь. Ну вот сегодня-то я тебя для того и подстерегала, чтобы объявить приятную новость. Я выросла на целый палец.

Она прижалась своим нежным голым телом к холодному камню.

— Ну и великолепно, — объявил Рамзес. — Ты стала очень большой, и я пойду к отцу просить разрешения, чтобы нас обвенчали. Но, малютка, почему ты так спешишь? Разве тебе не жаль покинуть храм, где ты провела свое детство, да и все здесь были к тебе так внимательны? Когда же ты выйдешь за меня, тебе придется переселиться в жилище, которое покажется слишком тесным для твоих игр.

Дитя серьезно задумалось:

— Когда я выйду замуж, я более не стану играть.

— Но что же ты будешь делать?

— Я всегда буду около тебя.

— А когда я отправлюсь на войну?

— Я пойду туда же.

— Серьезно? И ты поедешь на моей колеснице?

— Согласна, только сначала ты будешь держать меня в своих объятиях.

— Это будет немножко неудобно делать во время сражения. А если меня убьют, справишься ли ты с моими большими черными лошадьми?

Убит!.. Она пожала плечами, и ее золотое ожерелье зазвенело.

— Ну нет, ты будешь убивать других. Ты сильнее их всех. Ты поступишь так же, как поступил фараон, нарисованный на пилонах. Посмотри, он держит дюжину врагов за волосы, а здесь рубит голову своим вождям.

— Но это жестоко!

— Да, конечно, — пробормотала Нигури, ее лицо омрачилось. — Но ведь иначе они убьют тебя!

— Ты рассуждаешь, как египетский бог Тот с головой ибиса. О мой маленький книжник! Завтра я привезу тебе золотое ожерелье из ибисовых головок. Теперь же расстанемся, я должен подняться наверх и поговорить с отцом, прежде чем ночь спустится на землю.

— Я пойду с тобой.

Офицер сделал легкое нетерпеливое движение.

— Я тебе это запрещаю, — ты знаешь, что отец не разрешает тебе подниматься на башню.

Нигури стиснула зубы и с глазами, полными слез, еще долго следила за удаляющейся фигурой молодого человека. Долгое пребывание в этой мистической атмосфере развило в ней болезненную чувствительность. В то время как Рамзес наследовал от своей матери любовь к практической жизни и к физическим упражнениям, его сестра Нигури была истинной дочерью жреца. Хрупкая и нервная, она никогда не вступала в игры со своими однолетками. После смерти матери она росла при храме. Первой ее игрушкой была систра, музыкальный инструмент, на котором могла играть только принцесса в честь богов. Ее бронзовые струны издавали пронзительный звук, возбуждающий нервы.

Потом Нигури стала участвовать в процессиях, там она видела своего отца, торжественного и важного, в голубоватом дыму курений. Кончилось тем, что все божества наводили на нее неописуемый ужас. Только бог Амон с лицом барана и богиня Гатор с лицом коровы восхищали ее мягкостью и добротой.

Тот-Ибис со своим странным черным и непомерно длинным клювом; Горус, напоминавший профилем хищную птицу; Токанит — лягушка, бесхвостая, с блестящими глазами и зобатой шеей; Секхет с темной мордой львицы; Бастет с маской кровожадной кошки и, наконец, Анубис, мрачный Анубис, напоминающий шакала, когда тот лает над трупами, — все они мерещились ей во сне, она просыпалась, вся покрытая холодным потом, испуская крики ужаса. Она успокаивалась только на коленях отца и снова засыпала. Так как она знала, что он был служителем этих ужасных святынь, то она не могла ему рассказать всего.

Рамзес и Нигури были единственными детьми великого жреца; несмотря на двенадцать лет разницы, они были очень привязаны друг к другу, и младшая любила старшего всеми силами души, мечтательной и одинокой. Все эти мысли мелькали в голове офицера, когда он взбирался по лестнице, и складка неудовольствия появилась у него на лбу.

«С каждым днем Нигури делается все экзальтированней! В десять лет у нее чувства женщины. Что же будет, когда она выйдет замуж? Жить в храме ей положительно вредно. Конечно, я женюсь на ней — это мой долг; а до тех пор нужно ее отправить в деревню. Нигури хитра, она сейчас догадается о моих чувствах к новой рабыне. — Прелестный бледный образ ахеянки в ореоле рыжих кудрей не давал ему покоя, волновал его кровь жгучей страстью. — Только бы купец нашел ее, — думал он. — Неужели мне удастся выпросить денег?»

Рамзес почитал своего отца. Его серьезный, доброжелательный вид и почетная должность возбуждали в пылком офицере глубокое благоговение. Волнение, испытываемое каждый раз, когда он говорил с отцом, еще усиливалось сознанием того, что просьба будет дурно воспринята. Он знал, что отец скуп, занят серьезными делами, и боялся, что этот каприз влюбленного покажется ему легкомысленным. Первый жрец Амона был в немилости при дворе фараона. Молодой правитель Аменофис находился всецело в повиновении у своей матери Тайи, которая и поклялась в ненависти к Амону Фиванскому, так как находила его духовенство слишком богатым и могущественным. Говорили, что предшественник его отца был отравлен по ее секретному повелению, а теперь она с ожесточением вела против Ри-Горуса немую войну. Сын еще не знал, что думал отец об этой грозной вражде. Ри-Горус замыкался в своем созерцательном безмолвии, и даже шалости любимицы Нигури не могли его рассеять. Он покидал святое святых, куда только один имел доступ, чтобы взойти на старый пилон, фасад которого был обращен к Нилу. Там строго запрещено было его беспокоить.

Рамзес взобрался, наконец, по бесконечной лестнице. Когда он всходил на последнюю ступень, то сердце его усиленно билось. Но он набрался храбрости и выступил из темноты.

Первый жрец Амона восседал на своем излюбленном месте, на краю террасы. Он повернулся лицом к солнцу, чтобы лучше наблюдать его заход. На плечи его была наброшена шкура пантеры — знак священнического сана. Остроконечный, гладко выбритый череп лоснился и походил на конус из полированного дерева. Последние лучи заходящего солнца окружали его таинственным ореолом.

На почтительном расстоянии, чтобы не мешать его молитве, стояли три коленопреклоненных жреца, всегда готовые исполнить его малейшее приказание.

Один из них сделал движение навстречу Рамзесу, он приложил палец к губам и шел на цыпочках, едва касаясь земли. Узнав вошедшего, он подошел к жрецу, опустился позади него на колени, произведя меньше шума, чем падающий с дерева лист.

Он ждал, пока Ри-Горус заметит его, им бы пришлось ждать долго, если бы Рамзес, человек решительный, хорошо знакомый со всеми формальностями, не предупредил легким покашливанием о своем появлении.

Ри-Горус повернул голову, жрец наклонился к его уху и что-то прошептал, потом так же легко и беззвучно подошел к молодому офицеру, приглашая его подойти.

Рамзес развязал свои сандалии из папируса. Он подошел так тихо, как только мог, и молча присел около неподвижного старика, углубившегося снова в созерцание. Никто в мире, кроме фараона, не имел права первым заговорить с первосвященником. Волей-неволей его сыну приходилось созерцать ту же картину.

Позади фиолетовых зубцов Ливийских гор солнце пустыни бросало призматические лучи сквозь песочную пыль. Они походили на реку из пурпура, где солнечный диск отражался, лишенный лучей.

Налево огромные Фивы уже утопали в сумерках. Тысячи унизанных насестами голубятен покрывали город чем-то вроде низкого кустарника. Несколько хищных птиц лениво рассекали воздух крыльями, направляясь к островкам из темной зелени, которая обозначала линию царских садов. На другой стороне за берегом, покрывавшимся водой в период разлива, начинались другие Фивы, те Фивы, где жил бесчисленный народ, трудившийся над приготовлением свирелей, украшением подземелий и высечением саркофагов. Полмиллиона рабов засыпали здесь, измученные тяжелой работой. Ночью бред их переходил на родные наречия. Они лепетали странные слоги, заимствованные у всех народностей тогдашнего мира, живших начиная с истоков Нила и кончая Тигром и Евфратом.

Рамзес думал, что, может быть, ахеянка убежала на тот берег и спряталась среди людей своего племени, на которых случайно набрела. При этой мысли его бархатистые глаза сверкнули радостно.

Испытующим взором старался он проникнуть в тайну Некрополя.

— Счастливы спящие среди этих гор, — произнес глубокий голос рядом: так заговорил его отец, простирая руки к горам, видневшимся на горизонте.

— О ком говоришь ты, отец?

— О тех, кто спит! Живые распростираются на земле в течение нескольких часов и впадают в оцепенение, сопровождающееся отвратительными и жестокими снами. Называешь ли ты это сном! О сын мой, о мой Рамзес! Сон — удел мертвых. Мягкое ложе из пуха только на время успокаивает ужасное волнение завтрашнего дня. Более глубокий мир обитает под гранитной крышкой саркофага. Как хотел бы я вкусить его! О Амон-Ра, мой великий повелитель!

Аскет воздел руки к небу. Сквозь короткие рукава его одежды Рамзес разглядел страшную худобу высохшего тела.

— Да помогут тебе боги мирно достигнуть запада, — ответил набожно молодой человек, следуя обычаю вежливости, принятому в разговоре о смерти. — Скажи, откуда это беспокойство, сообщающее твоим словам горечь листьев сикоморы?

Повернув к сыну свою костлявую и морщинистую голову, оживленную блеском зрачков, жрец ответил:

— Узнай же новость. Царица Тайя открыто вызвала из Гелиополиса великого жреца солнца! Амон, бог Фив, не будет больше правителем обоих Египтов. Тайя хочет заместить его грубым богом солнца из Гелиополиса.

Он указал пальцем на светило, умиравшее на горизонте; залитое кровью, оно словно купалось в желтовато-красной пене.

— Вот будущий бог, — прорычал старик. — Его вид напоминает яичницу из яиц страуса!

Рамзес наблюдал между тем за огнями, которые зажигались тут и там в Некрополе. Один из них освещал, может быть, маленькое личико, бледное и изменившееся, которое он так хорошо знал! Его ум, совершенно неспособный к богословию, не постигал превосходства духовного культа Амона Фиванского над материальным культом солнца. Он знал только, что Амон был богом Фив, столицы Египта и всего мира, между тем как солнце почитали в Гелиополисе, старинном, но теперь совершенно разоренном городе.

Великий жрец заговорил снова:

— Нужно укрепить город так, чтобы он мог вынести осаду.

— Осаду? Против кого, отец?

— Против фараона.

— Но ведь фараон — бог, кто осмелится сопротивляться его воле?

— Узнай же, сын мой, то, о чем я еще колебался тебе сообщить. Фараон совсем не бог. Он такой же человек, как и ты, и так же, как и мы, подчинен богам смерти.

Молодой фиванец смотрел с изумлением. Старик же продолжал:

— Я провел всю жизнь в созерцании бессмертных богов, между ними и фараоном такая же глубокая разница, как между мной и этим мотыльком, который только что коснулся моей щеки. Я проводил целые ночи, молясь в святая святых. Я сомневался и умолял бога Амона меня просветить, но статуя оставалась немой. Тогда я придумал положить в каждую его руку по свертку из папируса. В одном я утверждал бессмертие фараона, в другом же отрицал. И что же? Рука Амона сжала тот папирус, где я написал отрицание, другой же сверток бог бросил с негодованием на серебряный пол святилища.

Рамзес задыхался от волнения.

— Если Амон так сказал, то нужно объявить это народу! — воскликнул он.

— Не делай этого, сын мой! Боги мудры: если они терпят эту приверженность народа к старым ошибкам, то только потому, что иначе была бы анархия. Будем же молчать. Так приказывает небо!

Офицер, пораженный этими разоблачениями, поспешил убедиться, слышали ли их разговор жрецы, но они по-прежнему оставались неподвижны. На небе показались первые звездочки, и потемневший город переглядывался с ними тысячами блестящих огоньков. Летучая мышь носилась там и тут, как обрывок материи, и наконец исчезла в пропасти у подножия башни.

Рамзес прошептал:

— Что нужно делать, отец? Приказывай! Я повинуюсь. С этой минуты я считаю себя свободным от всех обязанностей относительно фараона.

— Ты пойдешь завтра со мной в царский дворец. Там я буду требовать именем бога Фив удаления великого жреца Гелиополиса.

— Безнадежная попытка, не лишенная опасности. Остерегись, отец, разделить судьбу своего предшественника; говорят, он погиб от яда.

— Ты не знаешь всего: вчерашнюю ночь, когда, я, наконец, заснул, утомленный часами забот, мне вдруг явился Амон в виде сверкающего барана в облаках тончайших курений. И — о, неожиданное чудо! — этот баран был влеком самим фараоном. Утром я собрал совет пророков, чтобы разгадать дивный сон. Все решили, что бог хотел видеть фараона, и мы ему повинуемся!

Уже спускалась ночь. Легкий знак — и жрецы приблизились. Они взяли старика под руки и поставили на ноги. Протянув руки и закрыв глаза, великий жрец благословил их и одним движением губ отпустил жрецов и сына.

— Идите с миром! — прошептал он. — Идите с миром. Я хочу остаться один и молиться.

Рамзес пошел вслед за молодыми жрецами. Те, как только очутились на лестнице, далеко от взоров Ри-Горуса, скатились вниз, минуя по четыре ступеньки за раз. Они испускали радостные крики и обращались друг к другу с веселыми шутками. Все это проделывалось, конечно, не потому, что они не были набожны, но вследствие физической потребности расправить мускулы после суровой сдержанности нескольких часов.

Эта вспышка жизни с быстротой молнии вызвала в уме офицера нежный силуэт ахеянки.

Сегодня он не мог попросить отца дать ему эти пятьдесят два золотых кольца.

«Я никогда не осмелюсь говорить с ним об этом в такую минуту. Что делать? Нужно надеяться, что финикиец еще не нашел ее».

Он был почти доволен, когда дома сказали, что никто его не спрашивал. Им овладевало беспокойство. Минуту Рамзес колебался: не идти ли ему сегодня же ночью в гавань, не обежать ли все пивные, где, может быть, ему посчастливилось бы найти рабыню. Но в столице с миллионным населением было бессчетное количество таких пивных. Предположим, что чудесный случай и помог бы ему ее найти, но у него не было нужного количества колец. Оставалось только предоставить поле действий самому пирату. Если поиски Агамы не увенчались бы успехом, тогда можно было пустить в дело полицию храма. Не намекал ли недавно отец, что поручает ему организовать стражу для храма? Эта миссия давала ему новые полномочия и средства для поимки беглянки.

Успокоенный этими мыслями, он вернулся в комнату, снял каску, перевязь, развязал полукафтанье и сандалии и взобрался на свою постель, сделанную из бронзы в виде двух соединенных львов.

Положив голову на подушку, он искал отдохновения. Итак, божественность его короля — обман. Его родина потрясена, религия преследуема, семья в опасности. Он чуть не убил своего лучшего друга и потерял след так сильно желанной женщины. Несмотря на все это, не прошло и трех минут, а он уже спал глубоким сном. Рамзесу было всего только двадцать два года!

Ри-Горус, оставшись один, медленно сделал два круга, обошел вокруг пилона и, наконец, прислонился к столбу из белого камня, верхушка которого была украшена солнечными часами.

Он устремил пытливые взоры к небу, оно кишело массой звезд. Тысячи серебряных лампочек сияли на этом огромном куполе. Он знал, что каждая лампочка прикреплена к железному потолку и предназначена освещать пять подвижных звезд. Звезды эти влияли на судьбу людей своими четырьмя фазами. В продолжение многих столетий на берегу этого самого Нила тысячи несчастных людей вопрошали их о своей судьбе.

Ри-Горус знал эти светила и каждую приветствовал по имени:

— О огненные корабли! Вы плывете по прозрачной небесной реке, освещенные сиянием Сириуса! О корабли! На каждом из вас плывет один из пяти богов! Помогите мне! Сначала ты, Горус-путеводитель! И ты, Горус-производитель, второй по величине, и ты, Горус красный, с окровавленным взором. И ты, Сукху. Наконец, и ты, богиня Бону, первая появляющаяся на ночном небосклоне. Вот уже сорок лет, как я изучаю судьбы людей. Увы, я понимаю столько же, сколько понимал и в первый день, когда начал изучать написанное вами в пространстве. Простите же меня, о боги, если я сомневаюсь в вас в минуты отчаяния, когда начинаю думать, что вы равнодушны ко всем земным страданиям.

Старик замолк, пораженный тем, что он осмелился только что выразить. Но небесный свод все так же сверкал. Тогда старик закричал изо всей силы:

— О боги, если я богохульствовал, то дайте мне знамение в знак вашего гнева!

Но пять вопрошаемых звезд были все так же неподвижны. Тогда он закричал еще громче. Казалось, грудь его разрывается на части.

— На что нужен бог, который не заботится о человеке? Я вас отрицаю и ненавижу и не согну перед вами колен до тех пор, пока тысяча небесных лампочек не упадет на мои плечи в виде огненного дождя.

Ри-Горус, утомленный, опустился на террасу. Он вынул из-за пазухи небольшую статуэтку из голубой эмали, изображающую бога Амона Фиванского. Старый жрец с нежностью созерцал этот лик, и слезы текли из его глаз.

— О мой обожаемый господин! Ты видишь, ночные боги не являются хотя бы из уважения к тебе. Может быть, они так же ревнивы, как люди! О покровитель Фив! Защити свои статуи и богатства. Не отдавай твой город в руки неверующего царя. Смело вступи в борьбу, так как боги сильнее тысячи смертных!

Он страстно поцеловал идола и, ни разу не взглянув больше на небо, спустился с лестницы и исчез внутри пилона так же легко и бесшумно, как привидение.