Рыжий рыцарь, золотой менестрель

Мора фон Эпштейн, 2018

Когда выбор не богат, выбираешь то, что пришло на ум первым. Я выбрала незавидную… а может быть и завидную долю менестреля, предпочтя её судьбе виконтессы. Может быть из-за любви к путешествиям. Может из-за пропавшего в крестовом походе брата. А может из-за варвара, женой которого меня хотели сделать ради спасения чести рода. Я сбежала. Насколько смогла быстро, насколько успела далеко. Пять лет найти не могут. Зато в один прекрасный день на мою голову свалился другой рыцарь. Вместо брата видимо. Гордый, как все паладины. Вспыльчивый, как все рыжие. И тугодум немного. Но это индивидуальное. И стукнуть бы его, да нужен живым, иначе мне не уберечь Ключ от мира мертвых…

1 заповедь менестреля: «Если не хочешь проблем — веди себя скромнее»

Я влюбился в прекрасную леди, на исходе вчерашнего дня,

В её нежные кудри и плечи в кружевах золотых октября,

И в летящую легкость походки, и в сиянье сапфировых глаз.

Я влюбился в хрустальную гордость в её тонких и хрупких руках.

В каждый шаг, так обманчиво зыбкий, и желанье мое защитить,

В мягкость этой невинной улыбки, что и душу позволит купить.

Я влюбился, я словно ребенок, укрываясь под сенью листвы,

Наблюдал как божественно тонок стан, окутанный светом луны.

Я не смог одолеть расстоянья, всего несколько быстрых шагов…

И на миг позабыв про дыханье я не сбросил незримых оков.

Я влюбился, не смея коснуться, и, безмолвно себе запретив…

Я боялся лишь только проснуться, это счастье в окно упустив.

Конь фыркнул и потряс гривой, выражая своё впечатление по поводу новой песни.

— Альфред, тебе не угодишь, — сварливо хлопнула его ладонью по шее, на что он отозвался насмешливым ржанием, — тоже мне, ценитель. Хоть бы раз похвалил!

Животное покосилось хитрым карим глазом и, не предупредив, припустилось медленной тряской рысью, нетактично намекая, что ему надоело плестись шагом. Пришлось закинуть лютню на спину и брать в руки поводья, переводя коня с непонятного аллюра на более быстрый. Стоило поторопиться, поговаривают: в здешних лесах завелись разбойники, нужно добраться до замка баронессы де Борн к закату. Туда тоже не хочется, но я обещала.

— Альфред, как думаешь, она догадалась, что я — девушка? Или всё самое весёлое впереди? Баронесса производит впечатление властной и умной женщины. Это только тупых и грубых мужланов можно обвести вокруг пальца. Увы, поговаривают, что когда-то она сама переодевалась мужчиной.

Конь вновь покосился на меня, и, быстро подсчитав свои возможности, я была вынуждена признать, что провести баронессу будет делом не из лёгких.

« — Лоран, как долго ты здесь пробудешь? — её голос звучал твёрдо и решительно, несмотря на то приличное количество вина, которое эта женщина успела прикончить за ужином у виконта де Хрона.

— До завтрашнего вечера, миледи.

— Хорошо. Тогда приезжай потом в мой замок. Ты хороший музыкант, и у тебя прекрасный голос.

— Благодарю, миледи, — от её пронзительного взгляда мне стало не по себе, но разве может обычный менестрель отказать баронессе.

— Вот возьми этот крестик, он послужит твоим пропуском в мои владения. Ты будешь желанным гостем. Приезжай. А сейчас, спой для меня ещё раз «О девяти рыцарях в белых плащах».

— Ваше слово для меня закон, миледи…»

Я вздохнула и, вытащив из-под камзола золотой крестик, уныло на него посмотрела. Такому приглашению любой бы радовался, но что делать, если я — девушка. А если поднапрячься и припомнить, какому наказанию подвергают мошенниц, то перспектива складывается не самая безоблачная. Хай поднимется — в Палестине слышно будет: «Девушка переоделась парнем, стала менестрелем и дурачила всю страну в течение четырёх лет»! Впрочем, тут есть чем гордиться.

Альфред заржал и остановился, нервно перебирая копытами. Я знаю этого хитреца со времён его бытности жеребёнком, и такое поведение было чем-то новеньким. Удивлённо посмотрев, как он раздувает ноздрями, тоже принюхалась.

— А ты прав. Костерком пахнет, хотя до ближайшей деревни миль пять. И чем-то жареным. Охотники отдыхают? Давно не обед и далеко не ужин.

Я толкнула коня пятками, понукая его ехать дальше неторопливым размеренным шагом и ощущая, как запах гари усиливается до той степени, когда начинает резать глаза. Если это и костерок, то не маленький.

— О, Господи… лес!

Мне в тот день повезло, полыхала небольшая часть зарослей орешника в стороне от дороги. Ручей рядом, но огонь скоро мог перекинуться дальше, и, хотя сейчас осень, мог выгореть приличный кусок леса.

— Альфред, стой здесь, — строго приказала, спрыгивая на землю и набрасывая поводья на ближайшую ветку, — и не бойся, я не дам тебе поджариться. Думаю, ты невкусный.

Испуганное животное заржало, но с места не сдвинулось. А я, бросив лютню на седло, побежала к воде. Огонь конечно слабый, но проблем доставил, заставив вымазаться в золе с головы до пят. Прощай новенький камзол, теперь тебя придётся стирать. Да и плащ жалко, после того как он побывал в воде, а потом на углях, его только выбросить. И как в таком печальном виде можно явиться на глаза баронессе? Постойте…

Я закуталась в сырой плащ и бросилась в центр лесного пожара, с трудом удерживая взглядом замеченную человеческую фигуру, распростёртую на земле. Деревья и кусты тут прогорели, создавая почти идеальный круг,а дальше огонь прорывался лишь струйками, которые я затушила. Картина странная, но из-за жара и дыма, поднимающихся от головешек, удивляться времени не оставалось.

Кашляя и запинаясь, я добрела до лежащего человека, и с трудом приподняв его, поволокла прочь из душного ада. Был ли он жив, я ещё не знала, но жалость не давала уйти. И несмотря на сыплющиеся за воротник горячие искры, хрустящие под ногами головешки, палки, цепляющие штаны, слёзы, непроизвольно текущие из разъеденных дымом глаз, я продолжала пятиться прочь, выволакивая за собой, то ли инициатора, то ли жертву пожара.

— Какой же воздух вкусный, — промурлыкала я, с наслаждением вдыхая полной грудью, и щурясь на робкие лучи солнца, проглядывающие сквозь густые кроны деревьев. Мой бедный нос, терпевший запах гари и палёной плоти, с непередаваемой радостью ловил ароматы трав и цветов.

Я две минуты возлежала на земле, пытаясь отойти от того, где побывала. Вот как упала, подобно пробке вылетев из кустов, так и отдыхала.

— Господи, хорошо-то как.

И кое-как встав на четвереньки, переползла к обгоревшему существу.

Признаюсь честно, мне ещё не доводилось видеть сгоревшего за живо человека, но от одного взгляда захотелось упасть в обморок. Чёрный, прожжённый в сотне мест и кое-как не развалившийся на лоскуты балахон; сгоревшие волосы и брови; обуглившаяся и потрескавшаяся кожа, предоставляющая прекрасное, но неаппетитное обозрение мяса; почерневшие губы; опалённые глаза. От такого зрелища тянуло в кусты облегчить желудок. Но, несмотря на всё это, он был жив. Где-то внутри этого тела продолжало биться упрямое сердце. Слабое, едва слышное, почти заглушённое нестерпимой болью, но оно продолжало трепыхаться.

Мне казалось, этот человек долго не протянет. Он был высок и широкоплеч, но одновременно с этим худ и жалок. И ни одно сердце, даже принадлежи оно рыцарю, не справится с таким количеством ужасающих ран.

— Альфред, — позвала, поднимаясь на ноги, — иди ко мне, солнышко.

За деревьями раздался отчётливый треск и на поляну выметнулся конь, волочащий на конце поводьев ветку. Но стоило ему увидеть полумёртвого, опалённого человека, как вся гордость улетучилась, уступив место животному страху.

— Ну что ты, что ты, — я успокаивающе похлопала по крутой дрожащей шее и вытащила из сумки флягу с водой, — он не кусается.

В ответ раздалось пофыркивание и недоверчивое ржание, словно просящее убраться отсюда как можно быстрее. Увы, мне страшно не меньше, но придётся остаться. Не могу я бросить умирающего человека, надо хотя бы дождаться, пока он окончательно перейдёт в иной мир и похоронить по-христиански. А если повезёт, то съездить в ближайшую деревню и попросить местных жителей выходить беднягу.

Я опустилась рядом с умирающим на колени и, откупорив флягу, плеснула в рот прохладной влаги. Узкая струйка побежала меж опалённых губ, наверняка причинняя бедняге ещё больше страданий. Выждав минуту, я снова плеснула немного воды, но на этот раз реакция последовала. Человек закашлял и, не открывая глаз, прохрипел:

— Кто здесь?

— Путник, мимо проезжал, — уверенно отозвалась, приподнимая ему голову и заставляя сделать ещё несколько глотков, — как вы?

— Лучше бы ты оставил меня умирать…

Его голос был хриплым и отрывистым, скорее всего из-за дыма, которым успел надышаться.

— Умереть вы всегда успеете, даже сейчас для вас не всё потеряно. Но возможно мне стоит съездить в деревню и попросить кого-нибудь о вас позаботиться?

— Дурак, — последовал его ответ, и незнакомец потерял сознание.

Ну, как скажешь, конечно.

А я сняла с седла лютню и, усевшись рядом, тихо запела. Возможно это не всегда лучшее решение, но и худшим оно никогда не бывает.

Это была красивая и немного грустная баллада, известная сейчас по всей стране. Песнь о «Девяти рыцарях в белых плащах». О тех, кто был лучшими из лучших, о рыцарях и паладинах, кого наша страна ждала и в кого верила, о тех, кто никогда к нам не вернётся. Как когда-то ко мне не вернулся мой брат.

Пой, моя лютня, начну свой рассказ,

Пусть, как слезинки, течет он из глаз

Тех, что ушли, что остались их ждать,

Тех, кому время пришло воевать.

Быть может, решено так было Богом,

Когда король сказал:"Начнём войну.

Неверными захвачен гроб Господень,

Так неужели мы простим вину.

Священный крест на землю был уронен,

И осквернён святой Иерусалим,

Но, если Богу подвиг наш угоден,

Его от рабства мы освободим!"

И девять рыцарей святого братства,

Возглавили отряды в тот поход.

Им было для чего здесь оставаться…

Но вот к концу подходит первый год.

Их матери скрывали тихо слёзы,

А жёны вышивали алый крест:

"Господь, храни их от любой угрозы,

Храни их, как храним мы твой завет."

О доблестные дети Гильдебранта,

Отправились вы смело на восток.

Неся с собою лишь меча распятье,

Вплетя его в узор земных дорог.

И девять рыцарей святого братства,

Чьи белые плащи украсил крест,

За веру продолжают там сражаться…

Второго года миновал конец.

А всех отважней были командиры,

Те девять рыцарей, что избраны судьбой.

Они мудры, решительны, красивы,

И в их глаза небес огонь живой.

В стальной руке не дрогнет меч в сраженье,

И сильный дух сомненья избежит…

А на плащах горит благословеньем

Багровый крест, что крепче, чем гранит.

И девять рыцарей святого братства,

Шагнули через девять адских бездн,

Себе велев с победой возвращаться…

И вот уж третий год, а их всё нет.

Мальчишки бредят призрачною славой,

Стремятся, как отцы идти в поход.

А мы их ждём с надеждою упрямой,

Когда они перешагнут порог.

Но время медленно уходит в вечность,

И нет вестей от тех, которых ждём.

Давно забыта прежняя беспечность,

Лишь в снах нам слышно:"Ждите, мы идём!"

И девять рыцарей святого братства,

Не шлют вестей туда, где их все ждут.

Но сможем ли мы их теперь дождаться….

Четвёртый год уж песнь о них поют.

Господь, ответь нам, где они сегодня,

Мертвы иль живы, и каков итог?

Иль им скажи, что мы их ждём покорно,

И шепчут матери:"Ну где же ты, сынок?"

Роптать нельзя, но, Господи, помилуй,

Король уж умер, а война жива.

Домой вернуться дай им, Боже, силы…

В надежде молит кажды день страна.

И девять рыцарей святого братства

Возглавили отряды в тот поход.

Нам остаётся только лишь молиться….

Неужто… так пройдёт и пятый год.

Пой, моя лютня, пусть голос дрожит,

Песня-легенда по миру летит.

Может быть, там, за границей песка,

Те, о ком песня, услышат меня.

— Хорошая песня, менестрель, — тихо заметил пришедший в сознание мужчина.

— Её сейчас многие поют, — призналась и поинтересовалась, меняя тему разговора. — Вам лучше?

— Не говори глупостей, — огрызнулся, а на наморщенном лбу отчётливо проступили мысли, какой же я всё-таки дурак.

— Да знаю, — сварливо буркнула, откладывая лютню, — благоразумие никогда не было моей основной чертой. Одно то, что я попёрся в огонь вас вытаскивать, несомненно, говорит о моей глупости. Но на вашем месте я был бы хоть чуточку благодарней.

— Вот, когда будешь на моём месте, тогда и будешь рассуждать, хотя я бы не пожелал тебе такого счастья.

— И на том спасибо. Как мне вам помочь?

— Парень, внемли мольбам остатков своего здравого рассудка и уезжай отсюда. Ты мне ничем не поможешь.

— Ну нет, не хочу брать на свою душу такой грех, как ваша смерть. Совесть у меня ещё теплится.

— Неужели? Никогда бы не подумал.

— Раз вы можете язвить, значит, выживете, несмотря ни на что.

Он фыркнул и, видимо, мысленно обозвав меня «дважды дураком», вновь потерял сознание. Я не волшебница, но у этого человека все его мысли были написаны вот такими буквами прямо на лбу, да к тому же с ошибками…

Как по небу облака.

По земле течёт река,

Ветер вольный шелестит травою.

Так по лесу мы идём,

Веткам руки подаём

И не страшно встретиться с рекою.

Нежные девичьи голоса разносились по всему лесу. Кто-то пел ближе, кто-то отзывался дальше, но они переплетались так ловко и умело, что простая деревенская песня звучала завораживающе. Это было красиво: шелест ветра в кронах деревьев, еле слышное журчание ручья, разноголосые трели лесных птиц и тихая песенка, сверкающая переливами и богатая на переплетения различных тональностей. И хотя моё внимание было обусловлено выбранной стезей, я не удержалась и, коснувшись пальцами струн, подхватила:

Дядя леший, защити,

Путь-дорогу подскажи,

И не дай нам забрести далёко.

Надо нам домой придти,

Да беду не привести.

Солнце светит над землёй высоко.

Голоса смолкли почти сразу, и девушки, затаившись словно мышки, молча внимали мне, не спеша подпевать, но, впрочем, не торопясь и убегать.

— Кто ты будешь, о неизвестный странник? Столь сладко поющий и не брезгующий нашими простыми песнями, — робкий девичий голос разорвал нависшую тишину и вывел меня из непродолжительного замешательства.

— Я — менестрель, добрая девушка. А песню вашу знаю с детских лет. Но прости мне любопытство моё, хочу я спросить: не знаком ли вам человек, которого я только что вытащил из огня?

— Человек? Из огня? — по лесу пронёсся еле слышный шепоток. — Он ещё жив?

— Вроде бы да, — неуверенно определила, наклоняясь к груди и пытаясь прослушать сердце.

— Скорее всего, ты спас колдуна, менестрель. Он недавно проходил через нашу деревню, мы едва два пожара затушить успели.

— Колдун? Это что-то новенькое.

— Мы пойдём в деревню, менестрель. Позовём взрослых мужчин и священника. А ты подожди здесь и не дай ему уйти.

— Да куда он может деться, — вздохнула, глядя на обгоревшего чародея, — дышит еле-еле.

— Мы скоро вернёмся.

Раздался топот удаляющихся ног и шелест, свидетельствующий, что собеседницы действительно со всех ног бросились прочь. То, чем закончится их возвращение, я и так знала. Ох, уж эти деревенские боятся магии, как собака палки.

— Знаешь, Альфред, — задумчиво обратилась к коню, — может быть, он не настолько уж и не прав?

Конь понимающе тряхнул головой и, заржав, топнул копытом, советуя соображать быстрее, если я хочу что-нибудь успеть…

Тихий вскрик и отчётливый треск веток отвлёк меня от стратегических размышлений.

— Кто здесь?

А в ответ тишина.

И всхлипы.

Пришлось плюнуть и поневоле идти в ближайшие кусты проверять, в тайне надеясь, что мне померещилось и что там никого нет. На крайний случай есть не очень большой медведь. Да что за день сегодня…

— Как ты, маленькая?

Я присела на корточки рядом с испуганной четырнадцатилетней девушкой, которая не смогла убежать из-за распоротой палкой ноги. Кровь успела залить подол простенького сарафана и начала растекаться по траве. Рана не опасная, но если не обработать, может обернуться чем-нибудь похуже.

— Ну-ну не плачь, — я сбегала за седельными сумками и начала смывать кровь, — до свадьбы заживёт. А с виду такая сильная девочка.

— Да мне почти не больно, — вытирая дрожащими кулачками текущие слёзы, попыталась она оправдаться, — только страшно.

— Не бойся, на маленьких девочек не охочусь, а вон-то обгорелое чучело вообще едва живое. Некого тут бояться. Лучше поешь. А то бледная.

— Спасибо. Господин, это и вправду колдун?

— Не знаю, — я завязала узел и начала убирать в сумку остатки хлеба и сыра, — он в этом не сознавался. И я не господин, зови меня — Лоран.

— Хорошо, Лоран.

— Молодец, а тебя как зовут?

— Элли, — девушка неуверенно улыбнулась, добродушно пропустив мимо ушей мой снисходительный тон.

Я была старше её в лучшем случае на четыре года, и это позволяло мне считать себя мудрой старой девой. Но эту историю я расскажу как-нибудь на досуге. Что же до мира, который я, несомненно, успела повидать, он позволял мне смотреть свысока даже на тех, кто был старше, но сидел на одном месте.

— Вот и познакомились, — я улыбнулась и потрепала девочку по русым кудрям, выбившимся из тугой косы, — ты сама до дому доберёшься? А то мама с папой волноваться будут.

— Мне некуда идти, Лоран. Я сирота.

— А братья и сёстры?

— Они меня вчера из дома выгнали. Сказали, что если вернусь, то сами убьют.

— Господи, — у меня ум начал заходить за разум, — за что они так с тобой?

Девушка покраснела и, отведя глаза, начала тихо рассказывать. А в тёплых сёрых глазах вновь заблестели предательские слёзы, которым не давали скатиться лишь пушистые ресницы.

— Вчера колдун проходил через нашу деревню. Он очень странно выглядел, худой, бледный, в драном балахоне, шёл словно пьяный, дороги не хватало. Задерживаться не стал, сразу в лес направился. Мы так думаем, он из замка баронессы де Борн сбежал, точнее из её темницы. А мне жуть как хотелось на живого колдуна посмотреть, вот я и стала у брата отпрашиваться. Отца своего я никогда не видела, а мать пять лет назад умерла. Девчата в лес собрались, им тоже было интересно, а брат возьми да и скажи, что никуда я не пойду. Обидно мне тогда стало, попыталась мимо него в калиточку прошмыгнуть, да не тут-то было. Поймал он меня, пообещал розгой вразумить. Помутнело у меня тогда в голове, темнота глаза застила, злость сердце захлестнула. Что было, не помню, а как пришла в себя, брат уже мёртвый у колодца лежит. Все говорят, что это я его убила. Заперли меня сёстры в сарае, целую ночь продержали, а сегодня на рассвете совет деревни повелел уйти и не возвращаться. Подруги меня до леса проводили, да тут и оставили, на гибель верную. За что Господь меня так люто покарал?

— Ты на Бога не наговаривай, — сдержано посоветовала я, доставая платок и помогая вытереть всё-таки хлынувшие слёзы, — он нас любит, только не понимаю за что именно. Поедешь со мной. С колдуном разберемся, и я тебя тоже куда-нибудь пристрою. Девушка ты красивая да смышленая, думаю, баронессе понравится такая служанка. А про погибшего брата не думай, как я погляжу, не стоит он того, чтобы о нём слёзы лить. И смерть его на себя не бери, мало ли что в жизни случается, кроме Бога ещё и Дьявол есть. Забудь как страшный сон.

— Спасибо тебе, Лоран, — приободрённая девчонка повисла на моей шее, едва не опрокинув в те же самые кусты, — я так рада тому, что встретила тебя.

Натерпелась за эти два дня, видит-то меня первый раз. Или я действительно такой доброй выгляжу?

— Будет тебе, — добродушно улыбнулась, хлопая её по спине и отстранённо вспоминая трёх своих младших сестёр.

Сюзане сейчас должно быть примерно столько же. Самый возраст такой, женихательный. Если, конечно, уже замуж не выскочила, с неё станется.

— Пойдем-ка, посмотрим, что там с нашим колдуном. Помер или ещё есть надежда.

— Знаешь, не такой уж он и страшный.

От таких слов я вздрогнула и буквально впилась взглядом в обгоревшее тело. Появилось смутное ощущение, что у меня не всё в порядке с головой или с памятью. Куда девались те страшные ни с чем не сравнимые ожоги, могущие вогнать в дрожь самого отважного лекаря? Нет, мужчина всё ещё выглядел «краше в гроб кладут», но опасения за свою жизнь больше не внушал. И когда только успел?

Я с раздражением потёрла ноющие виски и устало заметила:

— Вот уж колдун, так колдун. Никогда бы не подумал. Ладно, попозже попрошу научить, а сейчас нам пора.

— Куда?

— Куда подальше, — доходчиво пояснила, вешая сумки на место и доставая свой запасной невзрачный плащ, — если мой слух не совсем притупился, то минут через пятнадцать здесь будет не протолкнуться от твоих односельчан.

— Что мне делать?

— Лезь в седло, сейчас я тебе колдуна передам, будешь следить, чтобы не сполз. Альфред, скотина, стой, кому говорю! Он не кусается, а на запах в другой раз жаловаться будешь.

Заартачившийся было конь присмирел, понимая, что уже исчерпал моё терпение, и позволил закинуть обожжённое тело к себе на спину. Более покладистая Элли вообще спорить не стала, подхватив сползающего мужчину и сунув ноги в стремена. Мне же пришлось идти вперёд, зажав в руке поводья и прислушиваясь к постепенно нарастающим голосам.

— Они приближаются, — девушка оглянулась, но в панику не ударилась, полностью положившись на мой опыт, которого, между прочим, именно в этой области не так то уж и много.

— Успеем, — я с трудом переборола трусоватое желание повернуть голову, — здесь рядом есть какие-нибудь строения?

— Есть избушка лесника. Но это дурное место, наши туда не любят ходить. Боятся.

— Это хорошо, что боятся. Дорогу знаешь?

— Да, сверни на ту тропинку.

Я сменила направление, искренне надеясь, что из селян неважные следопыты и хорошие трусы. Иначе нам от них нипочём не спрятаться. Будем верить, что страх перед колдовством охладит их жажду убийства и заставит задуматься о смысле жизни. Если же нет, то об этом никто никогда не узнает и над могилками не поплачет. Все мы люди вольные, никто о нас даже не вспомнит. Но сперва нас надо найти и убить. А я хоть и не воин, но проблем им устроить могу, да таких, что сами рады не будут. Менестрели, между прочим, тоже не дураки, и жизнь им ещё дорога. А на большой дороге немало любителей лёгкой наживы, так что у меня и меч есть, и кинжалов парочка на всякий случай найдётся.

— Лоран, вон та избушка.

— Оставляет желать лучшего, но на временное убежище сгодится.

Альфред недоумённо покосился на заброшенный, сколоченный из кривых досок и палок домик с хлипкой дверью и затянутым бычьим пузырём окном, и тихим ржанием заметил, что у меня не все дома. Меня, между прочим, жилище тоже особо не вдохновляло, особенно подобная решету крыша, но мужчинам привередничать не пристало. Так что волей-неволей пришлось смириться.

— Элли, придержи эту покосившуюся пародию на дверь, а то мне колдуна заносить неудобно. Худой как скелет, а тяжёлый, что даже не верится. И плечи широкие, словно у рыцаря знатного. Тут кровать есть?

— Есть. Как раз за твоей спиной. Давай помогу.

— Иди коня расседлай, тут я и сам справлюсь.

— Хорошо. Сумки в дом занести?

— А как же, — я свалила мужика на жалкое подобие кровати и закутала в плащ, — тащи всё сюда. Уже вечереет, а значит, сегодня мы никуда отсюда не денемся.

— Вот, — девушка сложила мой хлам в угол и неуверенно приблизилась, — Лоран, а ты уверен, что он выживет?

— Элли, я не пророк и даже не знахарь. Я простой менестрель и откуда мне знать, будет ли он жить? Всё, что я могу для него сделать — это спеть.

— Тогда спой.

Я не уверен в том, кто это сказал, но, глядя на едва дышащего колдуна, спорить не решилась. Говорят, что песня помогает как жить, так и умирать, а потому выбирать мелодию мне пришлось очень тщательно.

Спой мне, ветер, о лентах в чужих волосах,

Спой о том, как играл с ними, пряди лаская,

Спой же мне о свободе, как пел о лесах,

И не дай усомниться, что правда святая.

Ты пропой, как по горной цепи в вышине

Плыли тучи, цепляясь краями за пики.

Ты мне спой хоть немного о правой войне

И богов равнодушные, светлые лики.

Ветер-ветер, мой брат, своих крыл не сломаешь,

Ты промчишься по миру, срывая замки,

Ты все видишь, ты все обо всем мире знаешь

И тебя не страшат голубые клинки.

Мне бы крылья твои, я летать разучился,

Но хотелось бы петь в один голос с тобой.

С заточеньем земным я за миг бы простился,

Брат мой ветер, прошу, забери же с собой.

Голос мой забери, забери мои очи,

Чтобы видел и я, что подвластно тебе.

Не пугают меня злые призраки ночи,

Да и как их бояться, коль видел во сне?

Ты играешь, ты манишь свободой и пленом,

Брат мой ветер, не важно, душа уж твоя…

Тьмой наполнишь ты, или полуденным светом,

Или лентою стану — игрой для тебя.

Элли упала первой. Я не понимала, что происходит, но продолжала петь. Я знала, что должна петь, что мне нельзя останавливаться, что если замолчу хотя бы на мгновение, то… тоже упаду. И я пела. Пела, пока были силы, пока лютня не выскользнула их ослабевших рук и не упала на грязный пол. Только тогда я замолчала. А последние слова повисли в сгустившемся воздухе, словно их обрубили мечом.

Последним, что я увидела, был затянутый паутиной потолок…