Рассказы о привидениях

Монтегю Родс Джеймс

«Рассказы о привидениях» («ghost stories») – литературный жанр, известный с древнейших времен. Истории о призраках можно найти в книгах античных писателей, в устных народных сказаниях и даже в свитках Древнего Египта. Вполне вероятно, что существование привидений смущало и увлекало человека во времена, когда письменность еще не была изобретена. Английский писатель и историк Монтегю Родс Джеймс посвятил этому жанру все свои художественные произведения, став крупнейшим мастером «рассказов о привидениях». Его творчеством восхищались Говард Филлипс Лавкрафт, Кларк Эштон Смит, Хорхе Луис Борхес и Стивен Кинг. Многие его рассказы были экранизированы, а имя автора неизменно появляется во всех списках наиболее значимых писателей, творивших в жанре мистики. В настоящее издание вошли избранные рассказы о привидениях М. Р. Джеймса, каждый из которых представляет собой безусловный шедевр малой прозы.

Ясень

Н. Роговской

Тому, кто ездил по дорогам Восточной Англии, наверняка запомнились небольшие усадьбы, которыми усеяна сельская местность, — непритязательные и довольно промозглые дома, как правило в итальянском стиле, окруженные парком площадью от восьмидесяти до ста акров. Я всегда находил в них своеобразное очарование: серые изгороди из дубового тёса, высокие раскидистые деревья, озера с плавнями, полоса леса вдалеке… Признаюсь, мне многое нравится в этих усадьбах — и милый портик, зачастую пристроенный к краснокирпичному дому времен королевы Анны (позже кирпич, скорее всего, оштукатурили в угоду «греческому» вкусу конца восемнадцатого столетия); и просторный холл с потолком под крышу, где, по логике вещей, непременно должна быть галерея наподобие церковных хоров с маленьким органом. Нравится и библиотека, где можно неожиданно наткнуться на псалтирь тринадцатого века или кварто Шекспира. Нравятся картины на стенах; впрочем, это само собой разумеется. Но особенно мне нравится воображать жизнь в таком доме — и в стародавние времена, когда он только-только был построен, и в самые тучные для землевладельцев годы, и даже нынче, когда деньги уже не текут рекой, зато наблюдается отрадное разнообразие вкусов, лишний раз убеждающее нас в том, что жить в наши дни ничуть не менее интересно. Я не отказался бы иметь собственный дом в этих краях, а заодно и средства, чтобы содержать его и устраивать скромные приемы для близких друзей.

Но я отвлекся. Мне нужно рассказать вам о череде удивительных событий, произошедших в одной из усадеб, которые я попытался здесь описать, а именно в Кастрингем-холле в графстве Саффолк. Полагаю, дом претерпел немало изменений с тех пор, как стал свидетелем упомянутых событий, но обрисованные мной основные приметы сохранились — итальянский портик, простой белый куб дома, поновленного снаружи и не тронутого внутри, парк, переходящий в лес, и озеро. Хотя главного, что выделяло этот дом из общего ряда, больше нет. Прежде справа от здания, если смотреть со стороны парка, всего ярдах в пяти от стены, почти или даже непосредственно касаясь ее ветвями, рос большой старый ясень. Думаю, он ровесник тех давних времен, когда Кастрингем перестал быть крепостью — когда древний ров засыпали и на месте замка построили жилой дом в елизаветинском стиле. Во всяком случае, к 1690 году дерево и в высоту, и в ширину практически достигло своих естественных пределов роста.

В тот год местность, где находится Кастрингем, стала ареной ведовских процессов. Боюсь, мы не скоро сумеем сказать, насколько обоснованными — если предполагать наличие разумных оснований — были опасения многих людей, в итоге обернувшиеся эпидемией страха перед ведьмами. Действительно ли те, кого обвиняли в колдовстве, сами верили, будто наделены какой-то сверхъестественной силой; а если нет, то было ли у них пусть не средство, но хотя бы намерение причинить вред ближнему; или же все признательные показания, которым несть числа, вырваны у несчастных под пытками — вот вопросы, не разрешенные, сдается мне, и поныне. История кастрингемских сквайров отнюдь не рассеивает моих сомнений: я не могу, положа руку на сердце, объявить ее чистым вымыслом. Предоставляю читателю вынести собственное суждение.

На алтарь борьбы с колдовством Кастрингем принес свою жертву в лице миссис Мазерсоул. Из общего ряда деревенских ворожей она выделялась лишь тем, что не бедствовала и пользовалась известным влиянием в округе. Несколько почтенных фермеров предприняли попытку спасти ее, свидетельствуя в суде об исключительной добропорядочности обвиняемой, и с нескрываемой тревогой ждали вердикта присяжных.

Роковую роль в судьбе миссис Мазерсоул, судя по всему, сыграли показания тогдашнего владельца Кастрингем-холла — сэра Мэтью Фелла. Он утверждал, что трижды — всякий раз при полной луне — видел из своего окна, как обвиняемая собирает побеги с ясеня возле самого его дома. Сидя на ветвях в одном исподнем, она диковинным кривым ножом срезала нежные веточки и что-то приговаривала. В каждом случае сэр Мэтью честно старался изловить шельму, но приблизиться к ней в темноте и не вспугнуть ее у него не получалось: когда он спускался в сад, там никого уже не было — только заяц задавал стрекача через парк в направлении деревни.

На третий раз сэр Мэтью бросился вдогонку за зайцем, и тот привел его прямиком к дому миссис Мазерсоул. Добрую четверть часа сэр Мэтью колотил в дверь, пока хозяйка наконец не вышла к нему, очень сердитая и заспанная, как будто только что встала с постели, а сквайр даже не сумел вразумительно объяснить, зачем пожаловал.

Опираясь главным образом на это свидетельство — хотя других, не столь поражающих воображение, тоже набралось изрядно, — миссис Мазерсоул была признана виновной и приговорена к смертной казни. Спустя неделю ее вместе с еще пятью или шестью беднягами повесили в Бери-Сент-Эдмундсе.

Сэр Мэтью Фелл, в ту пору помощник шерифа, присутствовал при казни. Стояло ненастное мартовское утро, уныло моросил дождь. Телега с приговоренными, неторопливо взобравшись по травянистому склону холма, остановилась снаружи Северных ворот, где заранее приготовили виселицы. Жертвы были либо безучастны, либо убиты горем — все, за исключением миссис Мазерсоул, которая не сдавалась ни в жизни, ни в смерти. Ее «ядовитая злоба», по выражению оставившего запись современника, так подействовала на присутствующих — даже на палача! — что позже все, кто видел ее тогда, в один голос уверяли, будто бы она являла собой «живое воплощение обезумевшего диавола». Тем не менее миссис Мазерсоул не оказала сопротивления судебным исполнителям, «только бросила на тех, которые взяли ее за плечи, такой жуткий, испепеляющий взор, что — как сказывал потом один из них — от одного воспоминания его еще полгода бросало в дрожь».

По свидетельству очевидца, единственные произнесенные ею слова были темны и как будто бессмысленны: «Ждите гостей в господском доме». Слова эти она вполголоса повторила несколько раз.

Ее необычайная выдержка произвела впечатление на сэра Мэтью. По завершении сессии ассизного суда, возвращаясь домой вместе с приходским викарием, он пожелал коснуться этой темы. Обвинительные показания на процессе стоили ему некоторых усилий над собой; он вовсе не одержим манией охоты на ведьм; но у него не было и нет иного объяснения происшедшему, кроме того, которое он чистосердечно изложил суду; и поскольку он видел все своими глазами, то ошибки быть не могло. Весь этот процесс ему глубоко отвратителен, ибо он всегда стремится к ровным и приятным отношениям с окружающими, однако есть такое понятие, как долг, и в этом деле он исполнил свой долг. Вот краткое изложение его мыслей и чувств, кои викарий горячо одобрил, как одобрил бы на его месте всякий благоразумный человек.

Через несколько недель, в пору майского полнолуния, сквайр вновь повстречался с викарием, на сей раз в усадебном парке, откуда они вместе проследовали в дом. Леди Фелл уехала к матери, которую сразил опасный недуг, и сэр Мэтью пребывал в одиночестве. Викарий — он же мистер Кром — с легкостью позволил уговорить себя разделить с хозяином поздний ужин.

В тот вечер сэр Мэтью был не лучшим собеседником — разговор вращался все больше вокруг дел семейных и приходских. Потом сэр Мэтью взял перо и ни с того ни с сего принялся составлять меморандум с перечнем своих пожеланий и намерений касательно принадлежавшего ему имущества (в дальнейшем его меморандум оказался чрезвычайно полезен).

Около половины десятого мистер Кром засобирался домой, и сэр Мэтью пошел проводить его. Они обогнули угол дома и по гравийной дорожке, проложенной вдоль заднего фасада, направились к аллее. Прямо перед ними высился ясень, ветви которого, как я уже говорил, почти соприкасались с окнами. Единственное, что врезалось в память мистеру Крому, было связано с неожиданно возникшей заминкой, ибо сэр Мэтью вдруг резко остановился и сказал:

— Что там шныряет вверх-вниз по стволу? Ужели белка? В этот час им всем пора сидеть по гнездам.

Викарий посмотрел на дерево и увидел какое-то движущееся существо. В лунном свете нельзя было разобрать, какого оно цвета, однако в сознании викария отпечатался мелькнувший на миг четкий контур, и он готов был поклясться, что ног у «белки», как ни глупо это звучит, поболее четырех!

Выбросив из головы мимолетное ночное видение — мало ли что померещится в потемках! — друзья распрощались. Возможно, потом они встретились вновь — годков через двадцать.

На следующее утро сэр Мэтью Фелл не спустился, по своему обыкновению, в шесть. Не спустился он и в семь, и в восемь. Слуги пошли наверх и постучались в спальню… Мне незачем утомлять вас подробным рассказом о том, сколько раз они с тревогой прислушивались и вновь принимались стучать. В конце концов дверь вскрыли. Хозяин лежал мертвый и весь черный. Прозорливый читатель, конечно, предвидел подобный исход. Никаких следов насилия никто не заметил, но все обратили внимание на открытое окно.

Слуга отправился за приходским священником и получил от него указание известить коронера. Викарий, как только услышал новость, стремглав помчался в усадьбу и немедленно был препровожден в комнату покойного. Со временем в архиве мистера Крома обнаружили записи, не оставляющие сомнений в том, что автор искренне чтил и оплакивал сэра Мэтью. Привожу здесь переписанный мною пассаж, который поможет пролить свет на интересующие нас события и на состояние умов в то далекое время.

«Я не увидел ни единого признака насильственного проникновения в спальню обычным путем, то бишь через дверь, но нижняя рама окна была поднята, ибо мой бедный друг привык держать ее в таком положении в теплое время года. Небольшая вечерняя порция эля была доставлена ему в серебряном сосуде вместимостью около пинты, но осталась не выпитой. Напиток дали исследовать ученому доктору из Бери, некоему мистеру Ходжкинсу, который, однако, не сумел, как сам он под присягой заявил в коронерском суде, обнаружить присутствие какого-либо ядовитого вещества. Ввиду значительного вздутия и почернения трупа среди местных жителей пошли слухи об отраве. Лежавшее в постели тело было столь безобразно и столь чудовищно сведено судорогой, что это слишком несомненно указывало мне на прискорбный факт: мой друг и благодетель испустил дух, терзаемый жестокими муками. Необъяснимым покамест является одно обстоятельство, которое, по моему мнению, обнажает изощренный злодейский умысел того или тех, кто совершил это убийство, ибо две добрые женщины, призванные в дом для омовения усопшего, — обе нрава строгого и весьма высокочтимые в своей погребальной профессии — явились ко мне в крайне плачевном состоянии души и тела и рассказали (правдивость их рассказа немедленно подтвердилась), что стоило им прикоснуться голыми руками к груди покойного, как они почувствовали страшную резь в ладонях, и вслед за тем их руки от кончиков пальцев до локтей стали на глазах распухать, и боль все не утихает (после, в течение многих недель, мойщицы были вынуждены отказывать нуждающимся в их услугах); при этом на коже не видно никаких повреждений.

Я тотчас послал за доктором, который еще не покинул усадьбу, и мы вместе, вооружившись увеличительным стеклом, провели тщательное обследование кожи покойного на означенном участке тела, но даже с помощью увеличительного инструмента не нашли ничего подозрительного, кроме двух крошечных проколов, через которые, как мы заключили, злоумышленник мог ввести яд; на ум сразу пришли всем известные образчики душегубного искусства итальянских отравителей прошлого начиная с перстня папы Борджиа.

Вот все, что можно сообщить о следах на теле. А насчет того, что я собираюсь к этому прибавить, спешу оговориться: речь пойдет о моем собственном эксперименте, и пусть потомки рассудят, дает ли он нам крупицу ценного знания.

На столике подле кровати сэра Мэтью лежала Библия карманного формата, которую мой бедный друг — равно пунктуальный как в малом, так и в большом — всенепременно раскрывал ежевечерне, прежде чем отойти ко сну, и ежеутренне, прежде чем встать с постели. Взявши Библию в руки — и уронив горькую слезу по тому, чей взор вместо бледного мира земного уже наблюдает лучезарный небесный оригинал, — я внезапно подумал (ибо в минуты бессилия пред неизбежным мы жаждем узреть луч надежды в самом слабом и неверном мерцании), отчего бы не испытать старинный метод гадания по книге, многими осуждаемый как суеверие; самый знаменитый пример оного, о котором ныне много говорят, касается блаженной памяти святого короля-мученика Карла и милорда Фолкленда. Вынужден признаться, что мой эксперимент ничего мне не прояснил, но на тот случай, если в будущем кто-нибудь захочет доискаться настоящей причины вышеупомянутых ужасных обстоятельств, я изложу здесь свои результаты. Быть может, уму более острому, нежели мой, они укажут на источник злодеяния.

Итак, я предпринял три попытки, всякий раз наугад открывая Библию и вслепую опуская палец на страницу. В первом случае я попал на слова из Луки (13: 7): „сруби ее“; во втором — из Исаии (13: 20): „не заселится никогда“; и в третьем — из Иова (39: 30): „птенцы его пьют кровь, и где труп, там и он“».

На мой взгляд, это все, что заслуживает цитирования в бумагах мистера Крома. Сэр Мэтью Фелл был предан земле по христианскому обычаю, и в ближайшее воскресенье мистер Кром отслужил панихиду по усопшему, отчет о которой появился в печати под заголовком: «Неисповедимы пути, или Грозящая Англии опасность и злокозненные происки Антихриста». И сам викарий, и едва ли не все жители округи считали, что сквайр пал жертвой нового заговора папистов.

Его сын, сэр Мэтью Второй, унаследовал титул и состояние. На сем завершился первый акт кастрингемской трагедии. Отметим лишь, что новый баронет не пожелал занять комнату, в которой скончался его отец; оно и понятно. Не только он сам, но и никто другой, за исключением какого-нибудь заезжего гостя, никогда там не ночевал. Второй сэр Мэтью умер в 1735 году, и, сколько я могу судить, ничего примечательного за время его правления не наблюдалось, кроме постоянно высокой смертности коров, овец и других домашних животных, причем с годами эта неприятная тенденция нарастала.

Всех, кого интересуют подробности, я отсылаю к письму, опубликованному в «Джентльменс мэгэзин» за 1772 год, где приводятся конкретные сведения из личного архива баронета. С напастью в конце концов удалось справиться, прибегнув к простейшей мере: загонять скотину в хлев и запирать на ночь, а овцам закрыть доступ в парк. Наблюдательный баронет обратил внимание на тот факт, что с животными, проводящими ночь под замком, ничего не случается. С тех пор неприятности происходили только с представителями дикой природы, будь то птицы или звери. Не располагая надежным описанием симптомов (все попытки организовать ночную засаду не позволили установить причину странного явления), я не стану останавливаться на «кастрингемской хвори», как прозвали смертоносный недуг местные фермеры.

Итак, второй сэр Мэтью умер в 1735 году, и усадьба перешла к его сыну, сэру Ричарду. Это при нем к северной стороне приходской церкви была пристроена вместительная семейная «скамья». Для осуществления грандиозного замысла сквайра пришлось потревожить несколько старых погребений в неосвященной северной части погоста, в частности могилу миссис Мазерсоул; ее местоположение было хорошо известно благодаря пояснениям к плану церкви и кладбища, составленному мистером Кромом.

Известие о том, что останки старой ведьмы, которую кое-кто из старожилов еще помнил, будут извлечены на свет божий, не на шутку взбудоражило деревню. Каково же было общее удивление, вернее потрясение, когда оказалось, что довольно хорошо сохранившийся, без единой пробоины гроб совершенно пуст — ни тела, ни костей, ни праха. Согласитесь, тут есть чему удивляться, особенно если принять во внимание, что ее похоронили в те времена, когда о таком преступном промысле, как похищение трупов, никто не помышлял; и для чего, если не для анатомического театра, выкапывать из земли труп, действительно уму непостижимо.

Этот случай всколыхнул давние истории о процессах над ведьмами и ведьминских кознях, за сорок лет уже сильно потускневшие, и хотя приказ сэра Ричарда немедленно сжечь ведьмин гроб многие сочли безрассудным, его послушно исполнили.

Сэр Ричард определенно был отпетый реформатор. Покуда он не вступил в права владения, усадебный дом представлял собой отрадный для взора куб из темно-красного кирпича; однако сэр Ричард недаром путешествовал по Италии. Заразившись итальянским вкусом и обладая большими, чем его предшественники, финансовыми возможностями, он вознамерился оставить после себя итальянское палаццо там, где прежде стоял английский загородный дом. Соответственно, кирпич упрятали под штукатурку и облицовку из тесаного камня, в холле и парке расставили равнодушные к английскому антуражу римские мраморные статуи, на противоположном от дома берегу озера соорудили точную копию храма Сивиллы в Тиволи — и Кастрингем преобразился, обретя совершенно новый и, честно говоря, уже не столь пленительный облик. Впрочем, многие восхищались нововведениями, и для большинства окрестных землевладельцев Кастрингем стал непререкаемым эталоном на годы вперед.

Однажды утром (шел 1754 год) сэр Ричард пробудился в неважном расположении духа. Ночь он провел в беспокойстве. Из-за сильного ветра камин постоянно дымил, а без огня в комнате было бы слишком холодно. Кроме того, что-то надоедливо стучало по оконному стеклу, не давая ни минуты покоя. Вдобавок в этот день сэр Ричард ждал важных гостей, которые рассчитывали приятно провести время и поохотиться, а между тем вспышки непонятного мора, уносившего жизнь диких животных, в последнее время настолько участились, что хозяин Кастрингема всерьез опасался за свою репутацию знатного устроителя охоты. И все же более всего в ту бессонную ночь его донимал непрестанный стук в окно. Нет, сказал себе сэр Ричард, так спать нельзя.

Это и был главный предмет его размышлений за завтраком. Встав из-за стола, сэр Ричард начал методичный осмотр дома в расчете подобрать более пригодную для себя спальню, и вскоре нашел то, что искал. В приглянувшейся ему комнате было два окна, одно выходило на восток, другое на север. Вот только за дверью постоянно сновали слуги, да и старая громоздкая кровать его не прельщала… Нет, лучше бы найти другую, с видом на запад: там и солнце не разбудит на заре, и прислуга не потревожит. Однако его экономка практически исчерпала запас свободных помещений.

— Видите ли, сэр Ричард, в доме лишь одна комната соответствует вашему пожеланию, — сказала она.

— Это которая?

— Комната сэра Мэтью — Западная спальня.

— Отлично, там меня и устроите, сегодня же. Где она? Ладно, я сам знаю, нам туда! — И он быстро пошел прочь.

— Ах, сэр Ричард, но эта комната пустует уже сорок лет. Боюсь, ее не проветривали со дня кончины сэра Мэтью, — возразила экономка, поспешая за хозяином.

— Ну же, миссис Чиддок, отоприте дверь. Хочу наконец взглянуть на легендарную опочивальню.

Так, спустя несколько десятилетий, комнату снова открыли. Воздух там и впрямь был удушающе спертый и затхлый. Сэр Ричард устремился к окну, по обыкновению, нетерпеливо распахнул ставни и рывком поднял раму. Перемены едва ли затронули этот конец дома, тесно соседствовавший с ясенем-великаном и надежно укрытый от досужих глаз.

— Хорошенько проветрите тут, миссис Чиддок. На день окно не закрывайте, а к вечеру велите перенести сюда мою постель и все, что полагается. В моей прежней комнате нужно будет разместить епископа Килморского.

— Прошу прощения, сэр Ричард, — послышался незнакомый голос, прервав распоряжения хозяина дома, — не могли бы вы уделить мне минуту?

Сэр Ричард обернулся и увидел в дверях человека в черном. Тот отвесил поклон.

— Еще раз простите меня за вторжение, сэр Ричард. Возможно, мое имя ничего вам не скажет: Уильям Кром. Мой дед служил викарием в здешнем приходе и знавал вашего деда.

— Что ж, сэр, — ответствовал сэр Ричард, — Кромам всегда рады в Кастрингеме. С удовольствием возобновлю дружбу, имеющую столь глубокие корни. Чем я могу быть полезен вам? Судя по раннему часу вашего визита — и по вашему платью, если я не обманулся, — вы спешите.

— Истинно так, сэр. Я здесь проездом из Нориджа в Бери-Сент-Эдмундс по срочному делу и намеренно завернул к вам оставить кое-какие записки, которые мы только теперь обнаружили при разборе дедовых бумаг. Мне подумалось, что они могут представлять для вас некоторый интерес.

— Премного вам обязан, мистер Кром. Если вы соблаговолите проследовать со мной в кабинет, мы выпьем по бокалу вина и вместе взглянем на эти записки. А вам, миссис Чиддок, надлежит проветрить спальню… Да, знаю, здесь скончался мой дед… Да, возможно, из-за дерева от окна тянет сыростью… Нет. Больше ничего не желаю слушать. Пожалуйста, не докучайте мне. Вам даны распоряжения — исполняйте. Прошу за мной, сэр.

Они прошли в кабинет. Сверток, который привез с собой мистер Кром (заметим, что молодой человек недавно получил место в кембриджском Клэр-холле, поэтому, кроме архивных бумаг, в его саквояже лежало недурное издание Полиэна), содержал, среди прочего, записки викария по случаю смерти сэра Мэтью Фелла. Ознакомившись с ними, сэр Ричард впервые столкнулся с загадочной практикой гадания по Библии, о которой я вам уже поведал. Это открытие немало его позабавило.

— По крайней мере, дедовская Библия дала один дельный совет — срубить дерево. Ежели подразумевается ясень, мой предок может спать спокойно: я послушаюсь его совета. Долой рассадник катаров и лихорадок!

В кабинете хранилась семейная библиотека, пока не слишком обширная; в скором времени ее должно было пополнить собрание книг, приобретенных сэром Ричардом в Италии, для чего в доме планировалось обустроить специальное помещение.

Сэр Ричард перевел взгляд с рукописного листа на книжный шкаф.

— Интересно, старая вещунья по-прежнему здесь? Кажется, я ее вижу.

Он вынул из шкафа толстенькую карманную Библию. На форзаце, как и следовало ожидать, имелась дарственная надпись: «Мэтью Феллу от любящей крестной Анны Олдос, 2 сентября 1659 года».

— Не худо бы испытать эту провидицу наново, мистер Кром. Бьюсь об заклад, сейчас она огорошит нас парой забытых ветхозаветных имен. Хм, так, посмотрим… «Завтра поищешь меня, и меня нет». Однако! Ваш дедушка всенепременно узрел бы здесь знамение, не так ли? Но с меня довольно прорицаний! Все это сказки. Что ж, мистер Кром, премного благодарен за хлопоты. Боюсь, вам уже не терпится продолжить путь. Позвольте… еще бокал — на дорогу.

И после радушного приглашения снова посетить Кастрингем, сделанного не только ради вежливости (молодой человек понравился сэру Ричарду манерами и обращением), они расстались.

Днем съехались гости — епископ Килморский, леди Мэри Харви, сэр Уильям Кентфилд и другие. В пять подали обед, и далее все шло своим чередом — вино, карты, ужин и отход ко сну.

Однако наутро сэр Ричард неожиданно отказывается принять участие в охоте, предпочитая веселой забаве беседу с епископом. В отличие от многих и многих ирландских иерархов той поры, епископ Килморский регулярно бывал в своей епархии, и не только наездом. В то утро, прохаживаясь с хозяином по террасе и живо интересуясь преобразованиями и усовершенствованиями в Кастрингеме, епископ указал на окно Западной спальни и заметил:

— Ни одна душа среди моей ирландской паствы не стала бы ночевать в этой комнате, сэр Ричард.

— Но почему, милорд? И кстати, это моя спальня.

— По ирландским поверьям, спать вблизи ясеня — значит накликать несчастье, а у вас могучий ясень разросся прямо под окном. Быть может, — с улыбкой прибавил епископ, — его чары начинают сказываться на вас. Простите, но мне сдается, нынешняя ночь не принесла вам отдохновения, и посему ваши друзья лишены удовольствия радоваться вашему свежему и бодрому виду.

— Вы угадали, милорд. По этой или какой иной причине я с полуночи до четырех утра не сомкнул глаз. Как бы то ни было, завтра дерево срубят, и с любым дурным влиянием будет покончено раз навсегда.

— Горячо одобряю вашу решимость. Дышать воздухом, просеянным, так сказать, сквозь толщу листвы, не очень полезно для здоровья.

— Полагаю, вы правы, милорд. Однако ночью окно было закрыто. Какой-то шум не давал мне сомкнуть глаз… Наверное, ветки скребли по стеклу.

— Вряд ли, сэр Ричард, не думаю. Судите сами — отсюда хорошо видно: ни одна из ближайших к дому ветвей не достает до окна, разве только налетит штормовой ветер, чего прошлой ночью не наблюдалось. От кончиков веток до стекла добрый фут.

— А ведь верно, сэр. Тогда что же, скажите на милость, непрестанно скреблось и шуршало?.. Недаром запыленный карниз весь исчерчен следами.

В конце концов они сошлись на том, что не иначе как по плющу на карниз забрались крысы. Такое предположение выдвинул епископ, и сэр Ричард с готовностью его поддержал.

День прошел тихо-мирно, наступил вечер, и в положенный час гости разошлись по своим комнатам, пожелав сэру Ричарду провести ночь спокойнее, чем накануне.

Теперь вообразим, что мы в его спальне. Свет потушен, сквайр лежит в постели. Комната располагается прямо над кухней, и, поскольку ночь стоит теплая и безветренная, окно не закрыто.

Изголовье едва различимо, однако там происходит странное мельтешение, как если бы сэр Ричард почти беззвучно, но непрерывно качал головой. И вдруг вам начинает казаться — столь обманчив ночной полумрак, — что у него не одна, а несколько круглых бурых голов и все вразнобой раскачиваются вперед-назад, наклоняясь к самой груди. Должно быть, обман зрения, с содроганием думаете вы. И только? Смотрите! Что-то свалилось с кровати, мягко стукнулось об пол — по звуку точь-в-точь как котенок — и юркнуло в окно; за ним другое, третье, четвертое!.. И опять все вокруг замерло.

Завтра поищешь меня, и меня нет.

Сэра Ричарда постигла судьба сэра Мэтью — мертвый и черный лежал он наутро в своей постели.

Услышав ужасную новость, в саду под его окном сгрудились бледные, притихшие гости и домашние слуги. Вполголоса говорили об отравителях-итальянцах, папистских эмиссарах, заразном воздухе — каких только версий не звучало. Епископ Килморский задумчиво смотрел на ясень. В том месте, где от ствола отходили толстые нижние сучья, сидел белый кот, опустив голову к дуплу, которое неумолимые годы прогрызли в дереве, и с большим интересом разглядывал что-то внутри.

Внезапно кот вскочил и завис над краем дупла. Гнилая кромка проломилась под лапами, и незадачливое животное свалилось в дыру. Все повернулись на шум.

Большинству из нас хорошо известно, как кричат кошки, но я надеюсь, что немногим довелось слышать такой истошный вопль, какой раздался в тот миг из ствола старого ясеня. Вернее, воплей было два или три (на сей счет мнения свидетелей расходятся), а после доносился только глухой шум возни — или драки. Леди Мэри Харви тотчас лишилась чувств; экономка, зажав уши руками, со всех ног кинулась прочь и бежала, пока не рухнула без сил на террасе.

Епископ Килморский и сэр Уильям Кентфилд не сошли с места, хотя даже у них внутри что-то дрогнуло — разумеется, исключительно от громкого кошачьего крика. Сэр Уильям сглотнул пару раз, прежде чем сумел вымолвить:

— Внутри этого дерева не все чисто, милорд. Я предлагаю немедленно провести расследование.

На том и порешили, распорядившись принести лестницу. Один из садовников полез наверх, заглянул в дупло, но ничего толком не увидел, кроме какого-то копошения внизу. Тогда отправились за фонарем и веревкой.

— Мы должны добраться до сути. Голову даю на отсечение, милорд, тайна ужасных смертей кастрингемских сквайров — там, в этом дупле!

Садовник снова полез на дерево и осторожно спустил на веревке фонарь в таинственную дыру. Потом заглянул внутрь. Зрители могли наблюдать, как лицо его озарилось желтым отсветом и все черты свела гримаса неизъяснимого ужаса и отвращения. Закричав не своим голосом, бедняга свалился с лестницы (по счастью, его поймали стоявшие внизу работники), а фонарь вместе с веревкой упал в дупло.

Садовник пребывал в глубоком беспамятстве, и прошло немало времени, прежде чем он смог что-то поведать.

Но еще раньше зрителей ждало поистине яркое зрелище. Вероятно, ударившись о дно, фонарь разбился, и от огня занялись сухие листья и древесная труха, потому что из дупла повалил густой дым, а чуть позже пробилось и пламя. Короче говоря, в считаные минуты дерево было объято огнем.

Отступив на безопасное расстояние, зрители встали в круг. Сэр Уильям и епископ приказали всем срочно вооружиться кто чем может, ибо не сомневались: какая бы нечисть ни устроила в дереве свое логово, она будет изгнана огнем.

Так и случилось. Сперва возле сучьев у края дупла возникло охваченное пламенем шарообразное существо размером с человеческую голову — возникло на миг и пропало, должно быть сорвавшись вниз; и так пять или шесть раз подряд. Потом другой шар взвился в воздух и упал на траву, где через мгновение замер навеки. Епископ приблизился, насколько ему хватило смелости, и увидел… гигантского мертвого ядовитого паука, уже наполовину обугленного! И по мере того, как огонь затихал, от ствола отделялось все больше этих тварей, покрытых, как выяснилось при ближайшем рассмотрении, серо-бурыми волосками.

Старый ясень горел весь день, пока не развалился на куски, и все это время люди стояли вокруг и добивали мерзких пауков, нет-нет да и выскакивавших наружу. Наконец наступила длительная пауза: знать, логово опустело. Теперь предстояло тщательно обследовать корни. Людское кольцо начало медленно сжиматься вокруг пожарища.

«В земле под деревом, — свидетельствует епископ Килморский, — обнаружили округлую полость с двумя-тремя дохлыми тварями, которые задохнулись в дыму. Но куда более примечательной для меня была другая находка: на дне, вплотную к стене норы, лежал скорченный скелет человеческого существа — обтянутый высохшей кожей и с клочками черных волос на голове. Исследовавшие его ученые-патологоанатомы с уверенностью заявили, что это мумифицированные останки женщины, умершей примерно пятьдесят лет назад».