Два всадника на одном коне

Михаил Фёдоров, 2017

Действие повести происходит в конце XIV века, в один из самых драматических периодов становления Русского государства – собирания сил русских князей для борьбы с Золотой Ордой и объединения их княжеств вокруг Москвы. Золотоордынцы, крымчаки, литовцы, фрязи… На фоне этого исторического многолюдства, явных врагов и временных, ненадёжных союзников Руси разворачивается судьба главного героя – десятилетнего сироты Василия. Он чудом попадает ко двору рязанского князя и накануне Куликовской битвы получает от него важное задание, выполнение которого может существенно повлиять на исход предстоящего сражения. Удастся ли Василию справиться с княжеским поручением? Для среднего и старшего школьного возраста.

Часть первая

Неспокойное время

Глава первая

Я — Василий, сын кузнеца

Здравствуйте! Меня зовут Вася. Ну или Василий, если полностью. Правда, это имя мне дали в церкви, а дома называют по-другому — Вьюн. Отец рассказывал, что когда я был ещё совсем маленьким, то ни минуты на месте не сидел. Чуть только недосмотрят, сразу ползу куда-то, чаще всего — за порог. Бабка Секле́тия, ворожея, что заходила к нам по-соседски, так и говорила: «У-у, шустрый какой, чисто вьюн речной! Из избы всё норовит — чаю, по отцовской тропке ему не хаживать». С тех пор и повелось — Вьюн да Вьюн. А уж когда пошёл, тогда совсем матери покоя не стало! Ей ведь надо и за мной присматривать, и в избе прибираться, и кашу со щами варить.

Хорошо ещё, отец у меня не крестьянин, а кузнец. Не надо ему в поле пропадать от темна до темна. Всё время при кузне, что возле дома пристроена. Куёт на заказ лемеха, стремена да ободья колёсные. Ну и оружие, конечно. В наше время без оружия никак. Время сейчас тревожное. Да что там — сейчас! Оно у нас всегда неспокойное. Только и слышно: то там князья что-то не поделили, друг дружке земли разоряют, то здесь ордынцы в набег пошли. А страдают больше всех мужики простые. Да ещё землица наша Рязанская на самом краю Руси. Ордынцы ведь к нам в первый черёд наведываются.

Отец мой, Иван, по прозвищу Векша, — кузнец отменный, он не только всю нашу округу коваными изделиями обеспечивал, но к нему даже издалека приходили — из Коломны, Каширы и Рязани. Были даже из Тулы и Москвы, хотя там и своих хороших кузнецов хватает. А Векша — это прозвище ему от отца досталось, деда моего. Дед был хорошим охотником, вот и прозвали его Векша — «белка» значит. Он их знатно бил из лука. Если какую увидел, не уйти ей, пойдёт на шапку.

Так вот, отцовские мечи всегда были лучше других. Ведь для того, чтобы хорошее изделие выковать, много хитростей знать надо. Отец сначала железо год в торфяном болоте выдерживал, потом пучок железных прутьев раскаливал в кузнечной печи добела — и ну охаживать тяжеленным молотом! Я такой молот даже поднять не мог. После остудит и ещё раз, и ещё! А под конец закаливал в кадке с постным маслом. Получались очень крепкие мечи серо-синего цвета, с красивым рисунком, если отполировать. Но и стоили они недёшево, ведь один хороший меч надо было ковать несколько дней. И железо дорогое. Его ведь тоже не так просто добыть.

Было какое-то место на болоте, где отец руду железную копал. Никто не знал, когда и куда он два-три раза в год отправлялся на недельку за рудой. Боялись за ним ходить, говорили — на болоте одни упыри да болотники живут. Кузнеца они опасаются, ведь его ремесло — от Бога, а простому человеку могут какую-нибудь пакость сделать. Некоторые отчаянные головы пытались сами в болоте копаться, но так никакой руды и не нашли. Или нашли, но такую, из которой хорошего железа не сделаешь. А отец только посмеивался: мол, не по Сеньке шапка. А мне, мальцу, говорил:

— Руда — это только полдела, тут ещё и правильный уголь нужен. Вот, например, уголь из ольхи или осины не подойдёт. Жар он не тот даёт да и железо грязнит. А вот берёза или дуб — то что надо. Только из дуба я уголь не жгу. Дуб для построек нужен: не гниёт и от времени только крепче становится. А берёзовый уголь — в самый раз. И жар даёт сильный да ровный, и в железе пепла не оставляет. Да и берёз в наших краях много, а силу они набирают куда быстрее дубов.

А я так думаю, что кроме правильных руды и угля нужны ещё и правильные руки и голова. Вот тогда из кузни и выйдут правильный меч или серп.

Пока я маленький был, отец меня не сильно работой загружал. Нет, я, конечно, помогал чем мог. Ну там поднести что-нибудь, на что сил хватит, — квасу ковш подать или ещё что. Да и приглядывался, осваивался потихоньку. Молотом мне было махать несподручно — тяжёл больно, а вот сколько и как в плавильную печь загрузить руды да угля, чтобы хорошее железо вышло, или как правильно розжиг для ковки делать, дабы расход топлива был поменьше, — это я уже знал. Даже помогал отцу мерным совком отсыпать и уголь берёзовый, и руду болотную.

Но всё это занимало немного времени. А летом в деревне приволье! По грибы да ягоды мы с друзьями, конечно, не ходили — это девчачье дело. А вот за рыбой на речку бегали часто. И ладно бы, если б только сами ловили, так нет! Пару раз выпотрошили рыбачьи сети. В первый раз сошло с рук, а во второй…

Антоха-рыбак, кажется, после того, как у него улов пропал, заподозрил что-то и стал высматривать, кто это повадился к нему сети опорожнять. Ну и высмотрел. Выбегает — страшный, зубы оскалены, глаза горят, а у самого нож в руке, которым он рыбу кромсает. Хороший нож, острый, немного изогнутый, и режущая кромка внутри изгиба — таким удобно чешую чистить. Его отец ковал по заказу Антохи. Мы понимали, разумеется, что нож у него — только для острастки, но всё равно жутковато было.

Нет, мы от него, конечно, убежали, он ведь хроменький, быстро бегать не может. Но когда я вечером вернулся домой, отец встретил меня на пороге, поигрывая розгой…

В общем, на следующий день я на улицу не выходил — отлёживался в избе. А отец, подавая мне квасу, всё повторял:

— Нельзя, сынок, обижать тех, кто пропитание себе по́том да мозолями зарабатывает, нельзя, последнее это дело!

Этот урок я усвоил крепко. Даже не так больно от розги было, как перед отцом стыдно.

Еще хотели мы как-то забраться в подворье к бабке Секлетии за яблоками — она ведь не по́том и мозолями себе на жизнь зарабатывает, а заговорами. А про это я отцу ничего не обещал! Но побоялись: Секлетия ведь ворожея, почти колдунья. Об этом никто вслух не говорил, особенно от нас, несмышлёнышей, скрывали. Но шептались. Да, шептались. Священник наш, отец Алексий, на Секлетию искоса посматривал — видно, знал про её деяния. Или догадывался. Он ведь наш, местный. Сказывают, Секлетия как-то давно мать Алексия от какой-то жуткой хвори вылечила. В общем, не полезли мы к ней. Вдруг прознает, кто яблоню ободрал? Ещё болячку какую нашлёт или превратит в жабу!

Говорили, что она по ночам улетает в окно по своим ведьмачьим делам верхом на голике^[1], но я сам не видел, а в сплетни эти не очень-то верил. Скажите, ну как можно летать на голике? Видел я этот голик — крыльев у него нет, и вряд ли вырастут. Спору нет — сам голик, конечно, полетит, если его, хорошенько размахнувшись, швырнуть куда-нибудь. Может, голик сам, без Секлетии, летал? Мало ли, ветром подхватило и понесло? Ну уж не знаю. В конце концов я перестал об этом думать. Тут думай не думай, ничего не изменится. Да и враки это, скорее всего.

Однако слава за Секлетией тянулась такая, что лучше её не злить. Поэтому мы, от греха подальше, решили к ней в подворье не лазать, а занялись рыбалкой, стрельбой из лука да помогали родителям по хозяйству.

Глава вторая

Горе

Вот так мы и жили. И всё было хорошо, пока с матерью беда не случилась. Пошла она как-то зимой на речку бельё полоскать. А полынья там большая: всё село ходит, края накатанные, с ледяной коркой. Обычно там пешнёй^[2] засечки делают, чтобы не скользить, или деревянные мостки кладут. А тут мостков не оказалось: уволок кто-то. То ли из шалости, то ли просто по глупости. Поскользнулась мать и ухнула в прорубь с головой. Течение там несильное было, под лёд сразу не уволокло, но и вылезти из проруби самой не удалось. Кричала она, кричала, да разве кто услышит! Хорошо, мужики из леса с дровами ехали! подбежали, вытащили, в сухой тулуп закутали. Так и привезли домой. Отец, как узнал, кузню бросил, меня за бабкой Секлетией послал, сам рядом хлопочет. А мать лежит, жар уже у неё, глаза затуманились, губы обметало.

Лечили её до весны. Бабка Секлетия отвары из заветных трав варила, в бане её парила, давала мёд с чабрецом, багульником и мать-и-мачехой. Ничего не помогало. Матери становилось хуже и хуже. И как-то утром, когда уже солнышко стало жарче припекать, а с крыш закапало, бабка Секлетия перекрестилась, закрыла ей глаза и сказала:

— Всё, догорела!

Я тогда заплакал, хоть и был уже взрослым — десять годков, как-никак.

Когда я жил уже при княжьем дворе в Рязани (об этом расскажу немного позже), то наблюдал, как в церкви догорают свечи. Они становятся совсем маленькими, и пламя тоже делается маленьким и коротким, всё меньше и меньше, а потом гаснет, только облачко белого пара улетает вверх. Так и мамина душа улетела в небо белым облачком.

Дьяк Варсонофий, которому я помогал служить в рязанской церкви, показал мне, как можно зажечь погасшую свечу. Нужно держать наготове горящую лучину и просто поднести её к белому облачку. Оно вспыхнет, огонь перекинется на фитиль, и свеча снова загорится. Только надо, чтобы это был не малюсенький огарочек, а большая свеча. Потому что огарок всё равно потом быстро погаснет.

Я думаю иногда: свечи почти как люди, так же горят и гаснут. Одни горят ровно, ярко, другие чадят. Задуть свечу, когда она догорела только до половины, — это как убить человека в расцвете лет. Если найдётся кто-то, кто подожжёт улетающее белое облачко, то свеча будет гореть ещё долго. Если найдётся кто-то, кто воскресит убитого, последний тоже будет жить долго. Только нет таких людей, кто мог бы воскрешать. Варсонофий говорит, что Иисус воскрешал, когда жил среди людей, но это ведь давно было и не у нас. Да и не человек он, а Бог.

Похоронили маму в середине марта. Помню, как соседские мужики жгли на мёрзлой земле костры, чтобы выкопать могилу. Когда гроб опускали, у отца слёзы в глазах стояли. А уж про себя я и не говорю.

С этого дня как-то пусто стало в избе. Отец ходил грустный, старался подольше в кузне пропадать — уходил рано утром, в избу возвращался только поздно вечером. Стал поговаривать, что надо бы перебираться в другое место — не может он здесь находиться. Но уйти мы никуда не успели.

Летом в наше село пришла большая беда. Сначала, правда, никто и не посчитал это бедой. Появились какие-то иноземцы. Было это посольство к ордынскому хану от фрязей^[3], что в Крыму^[4] живут. Рядом с селом проходит наезженный тракт с полудня^[5] на Орду, по нему многие и ездят, и ходят. Вот и тогда десятка два всадников остановилось в нашем селе переночевать. Разместились в избах зажиточных хозяев, а один, толмач, толстый такой, все рыскал по селу, фыркал презрительно: то ему не так, это не этак. Увидит лужу и начинает зудеть:

— Фу, у нас в Генуе городские власти такого не допускать. Хозяин, возле который дом такое есть, — штраф платить.

Мужики наши молча слушали его да дивились. А толмач дошёл до церкви и совсем уж скривился:

— Фу, еретики, язычники!

На беду его, оказался рядом отец Алексий. Глянул он на иноземца сердито, потом перекрестился, прошептал: «Прости, Господи!» — и так хватил его ручищей по затылку, что полетел фрязин в пыль кубарем. Даром что толстый да тяжёлый! Поднялся — и задал стрекача. Отец Алексий здоровенный, словно битюг, ладони как сковородки. Кулак сожмёт — аж смотреть страшно! Такого лучше не сердить. Толмач тоже это понял и решил бежать за подмогой. А я следом за ним увязался, чтобы предупредить отца Алексия об опасности, если фрязи решат вступиться за своего.

Но всё обошлось. Я видел издали, как он подбежал к своим — и ну что-то лопотать! Но их старший не долго слушал. Грозно так брови сдвинул, цыкнул что-то сердито, и толмач тут же замолчал. Видно, здо́рово он их допёк своей суетливостью. Правда, толмач всё равно спокойно сидеть не смог и, завидев вдали мельницу, побрёл смотреть. И что его там заинтересовало? Неужто в его Генуе ветряных мельниц нет? Хотя, может, и правда нет. Их и у нас-то мало пока. Отец говорит, что на Рязанщине точно больше нет. Может, в Москве или Туле есть? В Нижнем Новгороде или Новгороде Великом — вряд ли. Там рек и речушек много, скорее водяную мельницу поставят. А ветряк — это как раз для наших мест, где лес в степь переходит.

Вечером неспокойный фрязин забрёл в отцову кузню. Не знаю уж, чем отец так расположил его к себе, но, когда я подошёл, он с восхищением разглядывал только что выкованный меч. Пробовал его на ноготь, бил наотмашь и тычком, даже нюхал и лизал. Сразу видно: человек в этом деле толк знает. Только и слышно было от него:

— Бене, экселент, превосходно!

А потом как узнал, что отец ставил тот мельничный ветряк, совсем разволновался. Начал что-то быстро говорить, то по-нашему, то по-своему. И по плечу отца похлопывал. О чём речь шла, я уже не слышал, потому что отец отослал меня из кузни. Но я в окошко подглядывал: отец сначала улыбался, потом перестал, засмурнел и стал головой мотать. Иноземец заговорил громче, стал даже повизгивать и подпрыгивать на месте. Смешно: как будто колобок на ножках скачет.

Отец слушал-слушал, потом взял его за шиворот и молча выставил за ворота. Повезло фрязину: если б отец поступил с ним как и Алексий, то не дошёл бы тот до ночлежной избы сам — пришлось бы товарищей звать, чтобы отнесли. Отец-то ещё посильнее батюшки будет, хоть и ростом поменьше. Да и то: помахай молотом с его — силёнок здорово прибавится.

Левая рука, правда, у него в локте плохо гнулась и трёх пальцев не было, только на мастерстве да на силе это никак не сказывалось. Откуда у отца такое увечье, я до поры до времени не знал. Да уж ладно — потом об этом расскажу.

Спросил я тогда отца, о чём они с фрязином говорили. Он скрывать не стал:

— Понравилось ему, какие я мечи умею ковать. Хотел, чтобы ушел я с ними в Крым, а оттуда в Геную, что во фряжской земле. Говорит, что таким мастерам там большой почёт и уважение. А когда я отказался, угрожать начал. Вот я его и выставил со двора.

— Ты ведь говорил, что и сам решил отсюда уходить.

— Отсюда, да не с русской земли. Переберёмся в Рязань, Тулу или Москву. Главное, чтобы свои рядом были. Не пропадём, сынок.

— А он мстить не будет?

— Нет, сын. Пустой он человек, зряшный. Пойдём-ка лучше в избу: солнце уже садится.

Отец уложил меня на печь, сам устроился на широкой лавке, постелив тулуп. Я слышал, как он ворочается и вздыхает. Потом спросил:

— Сын, ты спишь?

— Нет.

— Ты этого фрязина запомни. Человек он, конечно, сам по себе никчёмный. Только чует моё сердце: пришёл он в нашу землю не просто так.

Отец немного помолчал. Я тоже молчал, не решаясь вставить слово.

— Сын, ты не заснул?

— Нет.

— Очень уж мне не понравился его перстенёк.

— Чем не понравился, батя?

— Да всем! Странный он у него какой-то. Такие важные толмачи при посольстве не могут носить перстни из простого железа.

— Из железа?

— Да, сын. Из простого железа. Уж я-то могу распознать это с полувзгляда.

— Может, там самоцвет какой?

— Нет там самоцвета. Просто железный перстень. А вместо камня печатка — два всадника на одном коне. Сдаётся мне, для опознания это.

— Для какого опознания?

— А чтобы соплеменники узнали его всюду, где бы он ни появился. И чтобы он по такому же знаку других узнал. А коли уж есть необходимость в таком перстне, значит, везде они могут быть, но о себе громко говорить не хотят — хоронятся. Так что ты запомни печатку — два всадника на одном коне, авось пригодится. И не просто два всадника, а два воина — в шлемах, кольчугах и с копьём. Ну ладно, спи.

Он перевернулся на другой бок и через минуту захрапел. А я ещё долго лежал и не мог заснуть. Что же это за странная печатка такая? Может, это два странника на одном коне? Тогда копьё зачем? Или в странствиях без копья — никак? И то верно: время сейчас суровое, без оружия не попутешествуешь. Размышляя таким образом, я уснул.

А ещё через три недели в село пришли ордынцы…

Глава третья

Набег

Ордынцы пришли после полудня, когда отец, утомлённый утренней ковкой, прилёг отдохнуть. Налетели на село вихрем на своих быстрых невысоких лошадках. Было их, как мне потом рассказали, много — сотня или две. Где-то далеко, на другом конце села, послышался визг. Знающие люди говорят, что они всегда визжат, чтобы на врага страху нагнать. Я как услышал, выскочил на улицу: мимо проскакали двое ордынцев с луками в руках. Кривые сабли в ножнах болтались на левом боку. Один, повернувшись, выстрелил куда-то вбок и тут же быстро выдернул из саадака новую стрелу.

Я, спрятавшись за плетень, наблюдал за происходящим. И нет бы, дураку, укрыться в избе: стрельнут ведь, не посмотрят, что маленький. Они, говорят, стреляют во всё, что шевелится.

Откуда-то выскочил Антоха-рыбак и, даром что хромой, ловко подскочил ко второму ордынцу, ударил ножом снизу в живот и повернул лезвие в теле. Тот, кажется, даже почувствовать ничего не успел, кулём осел в седле и полетел вниз. А ножик-то — тот самый, которым Антоха нам за сети грозил, отцовский! Пригодился, выходит, для настоящего дела. Отбежать Антоха не успел. Первый ордынец, почуяв что-то звериным своим чутьём, развернулся и метко пустил стрелу. Антоха покатился на землю да так и остался лежать на обочине дороги, только пыль вокруг намокла от крови.

Что было дальше, я не видел. Отец, выбежав на улицу, схватил меня за шиворот и, как я ни брыкался, затащил в дом, засунул в подпол и придавил крышку чем-то тяжёлым, чтобы не вылез. А сам потоптался в избе — видно, доставал оружие, и потом всё стихло.

Откуда-то издалека до меня доносился шум, только не понять было, кто и что кричит. А может, это и не кричат вовсе, а что-то лязгает или скрипит. Разобрать я не мог. Внезапно наверху затопали — явно чужие! Их было двое или трое. Разбежались по избе, как будто что-то искали. Говорили не по-нашему и, кажется, не по-ордынски. Я чётко различил слово «нессуно»^[6]. Голос был знакомым, и узнал я его сразу. Это был голос того самого толмача, что получил по шее от батюшки Алексия, а потом уговаривал отца уехать с ним в Крым.

Они еще немного потоптались наверху, там что-то звякнуло. Наверное, хватали всё что ни попадя. Отец как раз недавно закончил ковать два меча. Потом протопали на выход, и в избе стихло. Шум доносился только с улицы, сливаясь в однообразный тяжёлый гул. Нетрудно было догадаться, что там творилось: ордынцы грабили, убивали, жгли. В подполе запахло гарью. К счастью, здесь оставалось ещё достаточно воздуха, чтобы я не задохнулся. Отец как-то объяснял мне, что горячий дым всегда легче воздуха и ходит поверху, как щепка, которая всегда поверх воды плавает. Это меня и спасло.

Правда, сидеть в подполе мне пришлось долго — остаток дня и всю ночь. Когда гул пожара затих, я стал кричать, звать на помощь. Пытался сам выбраться из подпола, но всё было напрасно. Что же отец положил на крышку? Сильно хотелось пить и есть. Пить даже больше, потому что от сгоревшей избы в подполе стоял сильный жар.

Ближе к утру я уже перестал надеяться, что придёт отец и вытащит меня отсюда. Становилось трудно дышать, как бывает, когда летом долго сидишь в комнате с закрытыми окнами и дверьми. Хотя подпол устроен так, чтобы всё время был приток свежего воздуха — против плесени, но, видно, из-за пожара отдушины завалило. Иногда мне казалось, что я вот-вот потеряю сознание.

В подполе было темно, свет с улицы сюда не проникал. Я даже не знал, что сейчас — ночь или утро. Мне начала мерещиться всякая чертовщина. Сначала показалось, что из тьмы на меня смотрит какая-то клыкастая морда, потом она пропала, и в углу засветилась жёлтым тонкая лучина. Потом и она исчезла, и сверху, кажется, что-то посыпалось. Я подумал, что это идут меня спасать, и крикнул. Но голоса своего не услышал: во рту пересохло, и кричать я не мог, только хрипел. В углу вдруг опять что-то засветилось. Слабое голубое сияние постепенно приобрело знакомые черты. Мама! Она смотрела на меня, грустно улыбаясь, а я настолько ослаб, что не мог не то что подойти к ней, а даже просто шевельнуть рукой или ногой. Потом свечение пропало, и мне вдруг стало казаться, что меня обнимает кто-то большой, сильный и недобрый. Обнимает и сдавливает, не давая вздохнуть. В голове у меня помутилось, и последнее, что я тогда запомнил, это открывающуюся крышку подпола и чей-то звонкий незнакомый голос:

— Глянь-ка, малец тут!

И я провалился в черноту…

Глава четвёртая

Перед князем

Помню, что сильно трясло. Я поднимал голову и глядел по сторонам. Меня везли на телеге по лесной дороге. Рядом скакали на рослых конях дружинники в кольчугах с мелкими кольцами. Я только отметил про себя, что, видно, князь на дружину денег не жалеет. Такая кольчуга хоть и дорога́, но в бою хорошо оберегает воина. Стрела труднее пробивает мелкие кольца, и удар мечом они лучше держат, чем крупные. Так отец говорил.

Потом дружинники ускакали вперёд, с обозом остались только возничие — по одному на две телеги. Видно, конец пути был уже близок и охраны не требовалось. Правда, куда мы направлялись, я пока не знал. В дороге была одна ночёвка, которую я помню плохо, потому что все ещё находился в объятиях кого-то большого и недоброго, который душил и не отпускал меня.

Наутро мне стало легче. Свежий лесной воздух привёл меня в чувство и подействовал как лекарство. Меня накормили овсяным толокном и велели не слезать с телеги, пока не восстановятся силы.

Через несколько вёрст лес закончился, и потянулась степь с берёзовыми колками. День выдался хороший, тёплый. Солнышко светило, птички чирикали, да только на душе у меня было ой как нерадостно! И хотя, после того как меня вытащили из подпола, родное село я не видел, но ясно же, что ничего там не осталось, кроме пепелища. Как не раз и не два уже бывало на Руси. И самое главное, неизвестно, что с отцом!

Путь занял весь день до вечера. Когда солнце начало клониться к закату, вдалеке показались городские стены. Поля вокруг них были тщательно возделаны.

— Это какой город? — спросил я возничего.

Тот глянул на меня озадаченно, хмыкнул и ответил:

— Рязань.

Едва мы проехали городские ворота, к телеге, на которой меня везли, подошёл молодой дружинник:

— Князь требует отрока к себе!

— Что ж, ступай, — сказал мне возничий.

Дружинник вскочил на коня, усадил меня спереди, и мы поскакали к княжьему терему. Вот ведь интересно: два всадника на одном коне, прямо как на той печатке у фрязина! Хотя, впрочем, какой из меня всадник? Я с интересом вертел головой по сторонам: в городе-то впервые! До этого никуда из своего родного села не уезжал. Правда, кое-что повидал, ведь село было большим, и через него проходило много и купцов, и монахов, и просто путешествующих.

Больше всего удивили меня в Рязани терема в два, а то и в три яруса. Срубы все свежие, жёлтые, — видно, что недавно поставлены.

— Эй, — толкнул я локтём в бок дружинника, — Рязань недавно строилась, что ли?

Тот от неожиданности даже ойкнул, а потом щёлкнул меня по макушке:

— Ишь ты, какой шустрый да глазастый! Сиди уж, малец!

Потом, видно, ему самому захотелось поболтать.

— Да два года как ордынцы сожгли. Сейчас вот заново отстраиваемся.

— А-а-а! Ясно.

— Ты ведь с той деревни, которую ордынцы спалили?

Я старался не думать о том, что произошло. Думками горю не поможешь — только душу растревожишь. Надо держаться, а этот дружинник всё разбередил. Слёзы невольно навернулись на глаза, и я не стал ему отвечать.

Дружинник, кажется, понял моё состояние и не стал больше расспрашивать ни о чём.

Через несколько минут мы подъехали к каменному кремлю, в котором находился княжий терем. Ворота охраняли пять воинов в кольчугах и с мечами. Они узнали всадника и молча пропустили. На меня никто и внимания не обратил.

Мы поднялись по каменной лестнице и вошли в просторную палату с окнами, убранными тонкими прозрачными пластинками слюды. Правда, что это слюда, я тогда ещё не знал — это мне потом объяснили. Очень красиво! В княжьих палатах всё было так не похоже на убранство нашей избы! У нас простой сосновый сруб, а здесь каменная кладка. Наши окна затянуты бычьим пузырём и закрываются деревянными ставнями, а здесь мало того что слюда, так ещё и ставни подогнаны как-то особенно… ловко, что ли? Сводчатый потолок, свежеструганые доски пола, длинный стол, покрытый скатертью, расшитой какими-то невиданными узорами да животными.

Наверное, я долго стоял с раскрытым ртом, потому что дружинник легонько стукнул меня по затылку и шепнул:

— Кланяйся князю Олегу.

Только теперь я увидел, что за столом с красивой скатертью, расшитой, как я теперь разглядел, солнышками и петухами, сидит князь в лёгкой синей атласной рубахе, а по левую и правую руку от него — бояре. Одни в опашнях^[7], другие, как и князь, — в рубахах. Важные такие сидят — наверное, им так по чину положено. Мне даже смешно стало (хотя, казалось бы, сейчас совсем не до смеху!): до чего же те, что в опашнях, похожи на псов, раскинувшихся на солнцепёке! Ещё б языки высунули! И чего вырядились?! Жарища же!

Когда я поклонился, князь благосклонно покачал головой и сказал:

— Рассказывай, отрок, что знаешь.

А что мне рассказывать-то? Я же ничего толком и не видел. Рассказал, как отец меня посадил в подпол, а сам взял оружие и пошёл биться с ордынцами. Меня выслушали внимательно, а толстый старый боярин, который сидел по правую руку от князя, обратился к нему:

— Дозволь, княже, я спрошу?

Олег молча кивнул. Боярин повернулся ко мне:

— А не случалось ли в вашем селе незадолго до ордынского набега чего-то странного, такого, чего раньше не было?

— Нет, — ответил я, — ничего. Да и село наше у торной дороги стоит, в нем много чего случается. Как тут разобрать, странное оно или не странное?

— Не заезжал ли кто в село, — не унимался боярин, — кого раньше не бывало?

— Наезжали, — говорю, — как раз недели за три до ордынцев было посольство от крымских фрязей в Орду. А так — нет, больше никого.

Бояре, как услышали мои слова, загомонили, загудели:

— Вот, значит, как!

— За нашей спиной фрязи с ордынцами сговариваются. И конечно, против нас!

— Турки, значит, под Царьградом, православной твердыней, вовсю хозяйничают, а латиняне сюда руки тянут. Не бывать этому!

— Мы им ручонки-то повыдергаем!

Олег поднялся и стукнул ладонью по столу:

— Господа бояре!

Сразу стало тихо. Голос у князя вроде негромкий, но какой-то зычный, густой. Говорит так, что пробирает аж до самого нутра.

— Не знаю, я, бояре, фрязи ли наслали на наши владения ордынцев или нет. У нас с Ордой мир. И неоткуда им было взяться. Может, какой тысячник^[8] своевольничает? Хотя нет, это вряд ли. Дмитрий, расскажи всем, что видел.

Молодой боярин, сидевший недалеко от князя, встал из-за стола:

— Скажу, княже! Когда гнались мы за ордынцами, нагнали отставшую полусотню. Сдаваться они не захотели — пришлось всех порубить. Начальный над ними был не прост, совсем не прост. Нашли мы у него вот это.

Он достал из-за пазухи продолговатую дощечку с дыркой ближе к одному краю и показал боярам. Послышались голоса:

— Что это?

— Что за доска?

Тут снова заговорил князь:

— Это пайцза Булака, ордынского хана. Дощечка с надписью басурманским письмом и с вырезанной стрелой. Значит это — лети как стрела, чтобы выполнить приказание хана. И сами ордынцы, и подвластные им племена должны оказывать тому, кто предъявит такую пайцзу, всяческую помощь. Если надо — конями, если надо — пищей, оружием или кровом. А дают такую пайцзу незнатным ордынцам, которые выполняют важное поручение. Только вот почему тот, кто был старшим в набеге, получил пайцзу — не знаю. Обычно в набег её не дают.

Он помолчал немного и спросил:

— Может, что-то ещё было в селе, что ты от нас утаил?

Это уже ко мне. А я ничего и не утаивал. Сами не дали всего рассказать, а теперь — утаил, утаил!.. Всё рассказывать — так и дня не хватит. Разве что про это?

— Ещё толмач у фрязей был с железным перстнем.

— Вот как? — удивился князь. — А не путаешь ли ты, отрок?

— Нет, не путаю, мне отец рассказал. Он с толмачом разговаривал, а потом за ворота его выставил. И когда нашу избу грабили, слышал я, как наверху говорили не по-нашему. И голос, кажется, был того толмача-фрязина. Вот. А ещё отец удивлялся: отчего такой важный гость носит простой железный перстень с печаткой?

— С печаткой? — встрепенулся толстый боярин. — А что за печатка на том перстне? Видел?

— Не видел, но знаю. Отец видел.

— Что?

Этот вопрос, кажется, произнесли вместе и князь, и толстый боярин, и тот, кто гнался за ордынцами, да и все, кто был в палате. Может, и не произнесли, но так сильно захотели узнать ответ, что показалось, будто вслух спросили. Точно.

— Два всадника на одном коне.

Толстый боярин хлопнул рукой по столу:

— Они!

Князь нахмурил брови.

— А точно ли так тебе отец говорил?

— Точно. Два воина, а копьё почему-то одно.

— Да, нет никакого сомнения, князь, — сказал боярин, — это их знак. Вот, значит, куда они докатились. Мало они в закатных странах воду мутили!

Князь рукой указал ему на место. Боярин сел.

— С этим всё ясно, кроме одного: зачем им надо было разорять село?

От меня никто ответа не ждал, но я влез:

— Толстый фрязин хотел, чтобы отец с ним уехал и для них оружие делал.

Впервые за время разговора на меня, кажется, взглянули с интересом:

— Так твой отец оружейник?

— Да. Кузнец.

— Вот оно как!

Князь вышел из-за стола и подошёл ко мне:

— Да, похож! Если на две головы выше, да вдвое шире, да бороду отрастить — точно кузнец Иван Векша будешь.

Вот же как бывает в жизни! Кто бы мог подумать? Оказывается, князь Олег Рязанский знал моего отца! Хотя чему я удивляюсь? Таких мастеров, как отец, по всей русской земле наперечёт. Да и среди них, если разобраться, отец всё равно самый лучший! А в Рязанском княжестве точно никого лучше его нету!

Но тут я удивился ещё больше.

— Смышлёный малец, — сказал толстый боярин! — От горшка полвершка, а говорит разумно. Княже, пусть у меня живёт. Я его грамоте и военному делу обучу.

Олег Рязанский поправил упавшую на высокий лоб прядь русых волос, достал из ножен меч и поднял его над головой:

— Его мне Иван Векша выковал. Давно, ещё мальца этого и на свете не было. Вскоре после того, как он, увечный, из дружины ушел и кузнечным ремеслом занялся. И много раз меч этот мне в сече жизнь спасал. В долгу я перед Иваном. И воином, и оружейником он был хорошим. Теперь за сыном его присмотрю, пусть у меня живёт. Я его не хуже твоего обучу. И грамоте, и военному делу, и всему, чему мои сыновья учатся.

— Так все бояре рязанские с его мечами…

— У меня будет жить, — прервал его князь.

И всё. Как отрезал. Больше никто ничего не спрашивал. Сразу видно — князь! Такому даже голос повышать не надо. Просто сказал — и все выполняют.

Думал я потом: почему отец мне ничего про службу в княжеской дружине не рассказывал? Может, считал, что мал ещё? Или не хотел, чтобы я тоже дружинником стал? Да и то — они ведь редко до старости доживают. Только почему Олег сказал про отца «был»? Ничего же ещё не ясно!

Так я и остался жить у князя Олега Рязанского.

Глава пятая

Я учусь

Поместили меня в княжьем тереме. Не вместе с княжатами, конечно, зато в отдельной келье, хоть и очень маленькой. Младший Олегов сын, Родослав, был совсем чуто́к старше меня, годика на три наверное. Или на два. Бегали мы с ним вместе в церковь на службу, потом к Варсонофию, дьяку лет пятидесяти с небольшим, крепкому такому, кряжистому дядьке с большой окладистой бородой. Обучал он нас грамоте и разным книжным премудростям. Вернее, грамоте он обучал только меня, потому что княжич читать-писать уже умел. И совсем немудрёное это оказалось дело. Я всего за месяц научился. И кириллицу читал, и глаголицу. Хотя не знаю, зачем мне нужны были две грамоты. По-моему, одной вполне достаточно. Варсонофий говорил, что первоначально была глаголица, а потом стала кириллица. Буквы у неё проще в начертании, поэтому удобнее. Правда, я так и не понял, зачем учить две азбуки. Попробовал поинтересоваться у Варсонофия. Он пару раз ответил мне что-то невразумительное, а на третий дал крепкий подзатыльник и буркнул:

— Цыц! Сказано — учить, значит, учить.

Ещё он говорил, что очень давно, ещё в язычестве, до православия, русичи писали чертами и резами. Но письмо то ныне забыто, и не осталось ни одного человека, кто мог бы его читать. Да и ни одной надписи не сохранилось: греки при крещении Руси всё уничтожили.

Когда я освоил грамоту, Варсонофий пробурчал:

— Вот, сын простого кузнеца, а грамоту пуще княжича постигает.

Оказывается, Родослав полгода учил то, что я за месяц усвоил. Вот чудеса! Теперь уж я с Родославом был наравне, ведь грамоту знал не хуже его, пожалуй, даже лучше: читал бойчее и писал грамотнее.

Князь Олег как-то зашёл посмотреть, как мы обучаемся. А мы как раз земной чертёж осваивали. Я рассказывал Варсонофию, что на нём изображено:

— Вот река Дон. Начало имеет недалеко от Тулы. Течёт на полдень, потом поворачивает на закат. В нижнем течении кочуют ордынские рати, русичам туда хода нет. Устье Дона — в море, по-эллински оно называется Меотийское озеро. Фрязи, что в Крыму живут, называют это море Цабакке. А ордынцы — Азов. Вот Волга. Начинается в болотах между Тверью и Новгородом. По ордынски и по-булгарски — Итиль, по-мордовски Рав. Другие народы не знаю, как называют. Наверное, или по-нашему, или по-ордынски, или по-мордовски, потому что других народов на Волге нет. До Нижнего Новгорода по Волге живут русичи, ниже по течению — мордовский народ, а далее до устья — ордынские владения. Волга — река большая, сильная. Много там рыбы. Даже осётр водится — царь-рыба.

Говорю я, а сам всё на чертеже показываю. Хороший у Варсонофия земной чертёж, большой, подробный. Он как-то сказал, что на Руси второго такого чертежа нет. Да и в закатных землях их пока немного. А составлял Варсонофий его по рассказам путешественников да по старинным эллинским описаниям. Хотя и сам он повидал немало: всю Русь изъездил, и в землях басурманских много где побывал.

И ещё была у него целая куча разных хитрых устройств. Одно со стрелкой, которая всегда указывала, в какой стороне полночь находится, другое определяло высоту небесных светил (его Варсонофий называл «посохом Якова»^[9]), третье… Впрочем, Варсонофий пообещал, что обучит меня, как ими пользоваться, только попозже, потому что непростое это дело. Ну да ладно, я отвлёкся.

Сам смотрю краем глаза: довольный дьяк стоит перед князем, аж млеет. Бороду поглаживает, головой кивает. Нравится, что я так хорошо всё выучил. Князю, кажется, тоже понравилось. Смотрю — Родослав глаза отводит. Видно, боится, что отец его спросит. Но Олег посмотрел, как я бодро отвечаю, погладил по голове и вышел. А Варсонофий мне потом из поварни^[10] шанежку с творогом принёс.

Глава шестая

Боярин Дмитрий

Я, когда освоился на новом месте, всё допытывался у княжьих дружинников: что они в нашем селе видели? Может, кто живой остался? Но они уходили от ответа, взгляд отводили, как будто стыдились, что не сумели тогда догнать ордынцев. А чего стыдиться-то? Их вообще догнать трудно. И уйти от них трудно. Ведь они с детства к седлу приучены — на коне скакать начинают раньше, чем ногами ходить.

В конце концов, видя, как я мучаюсь от неизвестности, решили поведать мне горькую правду. Я был уверен, что это рано или поздно произойдёт, ждал, хотя и боялся, что услышу такое, после чего уже никакой надежды не останется.

Как-то раз, когда мы выходили с Родославом от Варсонофия, ко мне подошёл тот молодой боярин, что у ордынца пайцзу отобрал, усадил на каменную скамью у церкви и говорит:

— Слушай меня, малец. Расскажу я тебе всё, что тогда было.

Я опустил голову, чтобы молодой боярин не увидел, если слёзы вдруг закапают, и приготовился слушать.

Он начал:

— Налетели тогда ордынцы внезапно, никто их и не ожидал. Да и налетать им было не с чего: у нас с ними мир. Был. Мы поздно подоспели, почти никого догнать не смогли.

Рассказывает и все в глаза мне пытается заглянуть. Хоть за это спасибо. Не люблю, когда человек в разговоре глаза отводит. Так и кажется, что соврать хочет, да боится, что глаза выдадут. Боярин продолжал:

— Деревню вашу сожгли ордынцы полностью.

— Село, — поправил я его.

— Что? — переспросил он.

— Не деревня у нас, а село. Церковь же есть. Была то есть. Её тоже сожгли?

Сам не знаю, зачем я это сказал. Какая разница, деревня у нас была или село?

— Ну да, село, церковь, да, тоже сожгли. Погнались мы за ордынцами, да, видно, далеко они успели уйти, хоть и были с обозом. Они ведь почти всё село увели в полон. Наши ребята, те, кто пепелище разбирал, говорят, мёртвых нашли всего человек тридцать, понимаешь?

Я молчал: чего уж тут непонятного?

— Возле дома, где тебя из подпола вытащили, бабку старую нашли.

— Секлетия, — говорю.

— Что? — опять не понял он.

— Бабка Секлетия. Знахарка. Она маму отварами лечила.

— А-а-а-а, ясно. Среди мёртвых в основном старики были. Но отца твоего не нашли, понимаешь?

Это я понимал. Ордынцы, как рассказывал мне Родослав, хороших мастеров редко убивают. Обычно берут их в полон и уводят к себе в Сарай — так их столица называется. И там заставляют работать на себя…

Видно, я на какое-то время отключился, потому что почувствовал, как боярин трясёт меня за плечо.

— Эй, ты чего? Обрадовался?

А я и не знал, радоваться мне или нет. С одной стороны, хорошо, что отец живой. С другой — из ордынского полона ещё никто никогда не возвращался. Попал туда — как умер.

— Не печалься, — говорит боярин, — может, ещё и увидитесь. У нас тут большие перемены намечаются.

— Какие перемены?

Он внезапно замолчал, а потом перевёл разговор на другое:

— Ты как — мечом или луком владеешь?

— Нет, — отвечаю, — меня отец кузнечному ремеслу обучал. Из лука только охотиться могу.

— В бою другие навыки нужны, чем на охоте. Ты приходи вечерком, покажу, как на мечах и шестопёрах^[11] биться, из лука правильно стрелять.

Предложению боярина я обрадовался. Мне не терпелось научиться по-настоящему драться. А куда приходить, я и сам уже знал. Было в кремле место, приспособленное для обучения ратников и дружинников боевым приёмам.

Этим же вечером после занятий с Варсонофием я попрощался с Родославом и отправился к молодому боярину. Звали его, как оказалось, Дмитрий, а по прозвищу — Чевка.

Боярин Дмитрий уже поджидал меня у толстых дубовых столбов, вкопанных возле кремлёвской стены. Предназначались они для метания топоров и стрельбы из лука. Там между двумя столбами поставили щит из толстых сосновых досок для обучения лучников. Щит был расчерчен какими-то крестами, кругами и помечен буквами. Это для того, чтобы лучники не просто в щит попадали, а в ту часть, куда наставник укажет. Скажет, например: «Верхний круг, твёрдо!» Вот лучник и должен попасть в этот круг, и не просто в круг, а туда, где буква «твёрдо»^[12] нарисована.

Дмитрий, поджидая меня, забавлялся метанием ножей. И, скажу я вам, до того наловчился, что втыкал их издали не просто так, а крестом. Сначала восемь ножей воткнул одной чертой один над другим, а потом наперекрёст — ещё восемь ножей в один ряд. Я подошёл как раз, когда он бросал два последних ножа.

Я стоял разинув рот, поражённый его мастерством, и не заметил, как Дмитрий подошёл и с улыбкой хлопнул меня по плечу:

— Что, малец, хочешь так же научиться?

Я в ответ закивал.

— Слушай, — сказал Дмитрий, — а как тебя звать-то? А то всё «малец» да «малец».

— Вьюн, — отвечаю, — а в крещении Василий.

Мне больше нравится, когда меня домашним именем называют. Наверное, это было у меня на лице написано, потому что Дмитрий сказал:

— Что ж, Вьюн так Вьюн. А до Василия ещё дорастёшь.

— Как это — дорасту?

— Имя твоё в крещении не простое. Василевсами древние эллины своих князей называли, а византийские греки и сейчас называют. Так что старайся.

И улыбается. Но не насмешливо, а по-хорошему так. Я понимаю, что он шутит. Сыну кузнеца князем не быть. А вот княжьим дружинником, или даже не простым дружинником, а сотником или тысяцким — почему бы и нет?

— Боярин Дмитрий, — говорю, — научи меня так же ножи метать.

Он смеётся:

— Всему своё время, Вьюн. В бою это умение не очень нужно. Там больше на меч, шестопёр или копьё надежда. Для дальнего боя — лук, а вблизи врага можно поражать сулицей. Знаешь, что это такое?

— Знаю, — говорю, — малое метательное копьё. Эллины их дротиками называли. А в Риме — пилумами.

— Верно, — удивлённо глянул на меня Дмитрий, — откуда про эллинов знаешь?

— Варсонофий научил.

— Смотри-ка, — сказал Дмитрий, — он, оказывается, не только пером по пергаменту корябать умеет. Правильно тебя учит.

— Он меня грамоте выучил. А сейчас описание земное осваиваем и историю Эллады и Рима.

— Дельно, дельно! А про древних полководцев он тебе рассказывает?

— Нет.

— А вот это зря. Скажи ему, пусть тебе про Ганнибала, Эпаминонда и Цезаря поведает. А если не сможет или не захочет, скажешь, я сам тебе объясню, что это за люди и чем знамениты.

— Хорошо, боярин.

— И не называй меня боярином. Зови просто — Дмитрий. Понял?

— Понял.

— Ну, коли понял, то хватит болтать. Бери вон деревянный меч. Учение начнём с правильной стойки воина в бою…

Глава седьмая

Я постигаю ратное мастерство

Дмитрий учил меня много и сурово. Почти каждый вечер я проводил с ним, изучая удары мечом: рубящие и колющие, плашмя и рукояткой и даже ножнами! Боярин показывал, как надо передвигаться в поединке и в бою. А это делается, оказывается, по-разному! В поединке ты знаешь, что никто тебя сбоку или со спины не ударит, и следишь только за своим противником. А в сражении вокруг много народу и часто не сразу разберёшь, кто рядом — свой или чужой. Ты, может быть, мечом владеешь хорошо и в поединке сможешь легко увернуться или отбить удар, а в сражении это не всегда получается. Дмитрий говорил, что в бою надо открывать ещё три пары глаз — по паре слева, справа и на затылке.

Когда я немного освоился, деревянный меч был заменён железным, только без заточки, чтобы случайно, по недостатку мастерства, не поранить других или самого себя.

Дмитрий всё время усложнял обучение. То давал мне здоровенный меч, то заставлял надевать тяжёлую кольчугу, которая с непривычки сильно мешала мне передвигаться во время поединков. Кольчуга была длиннющей, для взрослого воина, поэтому болталась на мне свободно и больно хлопала по коленкам. Даже мозоли кровавые натёр.

Если я от особенно болезненного удара мечом кривился или падал от усталости после долгого учебного боя, он подходил, ободряюще улыбался и помогал встать. Но не всегда. Иногда он, наоборот, кричал на меня и говорил, чтобы я не притворялся и вставал сам. Даже бил ножнами по ногам. Чаще всего это помогало. Я поднимался и продолжал бой, хотя на самом деле едва на ногах стоял.

Порой, когда я готов уже был свалиться без сил и едва шевелил руками и ногами, боярин Дмитрий приказывал мне усесться на траву, и начинались разговоры о воинском искусстве и древних полководцах. О том, что хороший полководец ещё до боя составит план сражения, продумает построение войска и учтет всё: и какое оружие у него и у противника, и сколько у обоих конницы, и куда в строю поставить молодых, неопытных воинов, и в какой местности — ровной, овражистой или болотистой — будет битва. И даже как — в лицо или спину — будет светить солнце. Не такое уж это легкое дело — командовать войском. Да и сам ратный труд — это не просто собраться и мечами помахать, кто сильнее — тот и победил, нет!

Оказывается, ещё в древности великие полководцы одерживали верх над противником, который вдвое-втрое многочисленнее. И именно из-за умения правильно вести битву. Узнал я про Марафонское сражение, где древние эллины, имея против каждого своего воина десять персидских, всё же победили. И про фиванского беотарха Эпаминонда, который первым догадался, как справиться с более многочисленным врагом, при том, что каждый воин противника лучше владеет боевыми приёмами, чем твой. Оказывается, для этого достаточно правильно расставить своих дружинников, чтобы они в нужном месте имели численный перевес. После этого вражеский строй ломается, и неприятелю остаётся только бежать или погибать. Дмитрий меня многому научил, всего и не перескажешь.

Постепенно я всё ловчее овладевал приёмами боя на мечах и уже вполне мог уворачиваться от удара, отражать боярский меч и сам нападать на соперника. Когда я начал гордиться своим умением грамотно уходить от нападения и заходить сопернику со спины, нанося неотразимый удар, Дмитрий показал мне одно упражнение. Он принёс из плотницкой целую кучу небольших деревянных плашек и объявил мне, что станет подкидывать их в воздух, а я должен на лету разрубать их пополам.

Обрадованный кажущейся лёгкостью задания, я резво взялся за дело. И опозорился. Из первых пяти подкинутых плашек я не то что не разрубил, даже не попал ни по одной! Правда, потом я приноровился и стал попадать, но вот о том, чтобы разрубить, не могло быть и речи. Так я махал мечом не меньше получаса, но ничего не добился, только взопрел. Когда я сказал Дмитрию, что это сделать невозможно, он опять улыбнулся, дал мне одну плашку и велел подкинуть её вверх.

Надо ли говорить, что после его удара она развалилась на две почти равные части. Потом Дмитрий велел мне подкинуть две плашки подряд. И обе, не успев приземлиться, развалились надвое! Я разинул рот. Его мастерство было настольно непостижимо, что я даже приуныл: мне такого не достигнуть никогда! Дмитрий велел мне подождать и куда-то отошёл. Вернулся он с пожилым дружинником.

— Вот, дядя Миша, покажи отроку своё умение.

Дядя Миша легко выхватил меч из ножен и встал в боевую стойку. Дмитрий подкинул в воздух одну за другой сразу три плашки. Через несколько мгновений на землю упали шесть обрубков. Вот это да! А Дмитрий, не давая ему передохнуть, подкинул ещё три, потом ещё и ещё. И каждый раз дядя Миша разрубал их надвое, не пропустив ни одну. А ведь он пожилой, хотя нет, не пожилой, а старый человек. Ему явно было не меньше сорока пяти лет! Интересно, я когда-нибудь смогу добиться такого умения? Наверное, моё лицо стало совсем уж кислым, потому что Дмитрий понимающе улыбнулся и сказал, что завтра у меня день отдыха. В общем, спать я в этот вечер ложился не в лучшем расположении духа.

Позже Дмитрий мне подробно объяснил, как надо правильно рубить плашку на лету:

— Смотри, Вьюн! Чтобы разрубить, надо попасть точно поперёк или вдоль скола. Если чуть-чуть наискось, толку не будет. Это не рубка получится, а лапта. В лапту играешь?

— Нет.

— Ну ничего, научу. Так вот, если наискось по плашке попадёшь, просто отобьёшь её в сторону — и всё. А чтобы точно поперёк попасть, тут глазомер нужен. Плашка ведь в воздухе по-всякому кувыркается, а ты примечай. Дело это непростое, но научиться можно. А хороший глазомер и быстрота в бою пригодятся: с их помощью всегда от рубящего и колющего оружия увернёшься. Слышал я, что некоторые даже от стрел уворачиваются, но сам таких людей не встречал, врать не буду.

Я, правда, из Дмитриевых объяснений так до конца и не понял, как можно уследить, когда плашка к тебе нужной стороной на лету повернётся. Но он сказал, что это дело навыка. Надо почаще заниматься, и умение постепенно придёт.

На следующий день, после заутрени, Варсонофий объявил, что он занят и сегодня учения не будет. Родослав так сразу решил бежать на кухню: любил он стянуть там что-нибудь вкусненькое!

Я спросил:

— Тебя, княжич, в отцовском тереме плохо кормят, что ли? Зачем туда лазать? Нельзя обижать человека, который пропитание своё по́том и мозолями зарабатывает.

Он смутился сначала, а потом говорит:

— Эх, Вьюн! Откуда же у стряпух мозоли? Глянь, толстые какие! Всегда в тепле да в сытости.

— Всё равно. Люди своим трудом промышляют, никого не обманывают, не воруют и не убивают. Нехорошо, княжич.

Родослав так и взвился:

— Кто не ворует?! Стряпухи? Да ты просто не знаешь, Вьюн. Да и житьё их у моего батюшки совсем не тяжёлое.

— Какое бы ни было. Да и что они там унести могут? Пшена в горсти — не больше.

Но Родослав уже убежал не дослушав. Княжичи ведь не так думают, как простолюдины. Им не приходится работать до седьмого пота, их больше для войны и для управления княжеством учат. А вот если дать бы им хоть полгодика пожить, как их подданные живут, — что заработал, то и съел, — тогда, глядишь, у них головы бы по-другому думали. Особенно первое время, пока навыки не появились.

…Вместо занятий с Варсонофием я пошёл на знакомую площадку для боевого учения. По пути заглянул в плотницкую, подобрал несколько плашек. Плотники уже знали, для чего княжьим дружинникам плашки, поэтому нарубили и напилили их штук сто или больше. Мне столько пока без надобности. Взял пару. Хоть бы с этими справиться. В келью я даже не заходил. Зачем? Меч всегда при мне. Дмитрий сказал, что воин всегда должен меч под рукой держать — мало ли когда может пригодиться. Да и привыкаешь, когда пояс тяжёлым оттягивает. Чувствуешь себя по-другому, уверенней, ответственней, что ли? И взрослей. Я тоже привык меч с собой таскать. Когда приходилось его снимать, чувствовал себя неуютно. Как голый на шумном торжище. Меч стал словно продолжением меня самого.

Без помощника мне приходилось тяжко. Надо ведь и плашку самому подкинуть и потом успеть самому же по ней мечом ударить. Первое время я не успевал даже поднять меч, пока плашка в воздухе, но потом ничего — приноровился. Не только успевал взмахнуть, но даже попасть по ней. Не знаю уж, сколько раз я выполнил в тот вечер это упражнение. Не сотню и не две, а гораздо больше. Через два часа занятий руки у меня стали деревянными, и я с трудом поднимал меч. Но ничем похвастать не мог. Проклятые плашки, когда мне удавалось по ним попасть, отлетали от меча целёхонькими. Лишь иногда на них появлялись вмятины и сколы. Но ни разу мне не удалось оставить на них крупный заруб. Так и ушёл в тот вечер с учебной площадки несолоно хлебавши.

Когда я вернулся в терем, Родослава нигде не было видно. Наверное, уже спать отправился. Княжий тиун^[13] Григорий, по прозвищу Капуста, встретил меня на пороге:

— Где бродил?

— В учении.

— Княжич давно уж поужинал и спит.

— Я без него занимался.

— А-а-а! Ну ладно, иди в поварню, там полба в чугунке осталась.

Что ж, полба так полба. Я не против. Каша сытная, спать веселее будет. Я оглянулся. Капуста смотрел мне вслед. И чего ему от меня надо? Не нравится он мне: вредный какой-то. Ходит вечно недовольный, к любой мелочи цепляется, всё вынюхивает. Стряпухи от него шарахаются: не ровён час, попадёшь под горячую руку — прикажет плетей всыпать ни за что или вообще с княжеской поварни прогонит. И ко мне вот сейчас, спрашивается, зачем пристал? Какое ему дело, где я был и что делал?

Следил бы лучше за хозяйством — тут только поворачивайся да смотри в оба, чтобы стряпухи не стянули чего. Хотя они, конечно, если что и стянут, то немного, и не от хорошей жизни, что бы там Родослав ни говорил. Ну да ладно. Не до него сейчас. Устал я сильно, а завтра снова учёба. Варсонофий и Дмитрий спросят вдвойне, тут уж я не сомневался.

Примечания

1

Голи́к — веник из голых прутьев, без листьев.

2

Пешня́ — инструмент для пробивания проруби во льду. Представляет собой железный наконечник с прямой или (чаще) полукруглой рубящей кромкой, насаженный на длинную деревянную рукоятку.

3

Фря́зи — так на Руси называли итальянцев, а частенько и всех европейцев.

4

В Крыму в это время сталкивались интересы Золотой Орды, Византийской империи и некоторых итальянских городских республик. Генуэзцы ещё в XII в. получили от Византии право прохода через пролив Босфор в Чёрное море. В XIII в. они основали колонии в Крыму, на Таманском полуострове и в устье Дона. За право торговли генуэзцы платили пошлину ордынцам. Наряду с генуэзскими колониями в Крыму существовали территории, принадлежавшие греческим православным князьям. И те и другие были разгромлены турками в 1475 г., через 22 года после захвата Константинополя.

5

С полу́дня — с юга. В те времена на Руси стороны света назывались иначе: юг — полдень, север — полночь, запад — закат, восток — восход.

6

Никого (ит.).

7

О́пашень — разновидность кафтана с длинными широкими рукавами и пристежным меховым воротником.

8

Ты́сячник — здесь: военачальник, под командованием которого находится тысяча воинов.

9

По́сох Якова — старинный астрономический и геодезический инструмент. Определяет угловую высоту солнца или звезд над линией горизонта.

10

Пова́рня — кухня.

11

Шестопёр — старинное холодное оружие XII–XVII вв. в виде булавы, к головке которой приварено шесть металлических пластин («перьев»).

12

Буква «твёрдо» — то есть «Т»

13

Тиу́н — управляющий княжеским хозяйством.