Черноморский Клондайк

Михаил Серегин, 2004

«Черных» археологов Черноморского побережья «крышует» авторитет Хазар. Он человек с понятиями и исправно отстегивает и местным ментам, и вице-мэру. Но когда в руки аквалангисту Иннокентию попадает свинцовый свиток, где указаны координаты клада легендарного царя Митридата, любые уговоры летят к черту. Все хотят получить клад целиком – и Иннокентий, и Хазар, и менты… Да и сочинский пахан Черкес не намерен щелкать клювом, когда рядом лежат несметные сокровища. Кто пробежит быстрее, нырнет глубже, унесет больше? Может быть, именно тот, кто не особо торопится?

ГЛАВА 2

«Митридат старался использовать материальные богатства Боспора для борьбы с Римом. По словам Страбона, он получал с Боспора дань в размере ста восьмидесяти тысяч медимнов хлеба и двести талантов серебра, то есть семь тысяч двести тонн хлеба и четыре тысячи девяносто четыре килограмма серебра. На войны с Римом Митридат расходовал огромные средства. Но борьба его против Рима была неудачной. Во время третьей, последней войны, которая тянулась десять лет и закончилась поражением Митридата, правителем Боспора был его сын Махар.

В критический для Митридата момент Махар изменил отцу, перейдя на сторону римлян. Возвратившийся на Боспор через Кавказское побережье Митридат убил Махара и взял в свои руки правление Боспором. Митридат заключил союзы с вождями многих соседних с Боспором варварских племен.

С некоторыми он даже породнился, обручив с ними своих дочерей. Готовясь к новой войне с Римом, Митридат увеличил поборы с населения. Он стал набирать в армию рабов, чем вызвал недовольство торгово-рабовладельческой верхушки боспорских городов».

Отрывок из исторического труда прочно засел у профессора в мозгу.

Он без конца мысленно цитировал его. Что больше всего поражало его?

Финансовые возможности Митридата, его хитрая дипломатия, прагматический подход к вещам, его жестокость или упорство, с которым боспорский царь противостоял могущественному Риму?

Профессор даже шевелил губами, в который раз пересказывая самому себе текст. Он едва улавливал смысл происходящего. Прокопченное солнцем лицо его собеседника рассыпалось лежалой медной монетой.

Южное солнце нещадно шлифовало лысый череп мускулистого здоровяка лет сорока пяти. Его сирийская наружность бросилась бы в глаза, находись он даже на шумном воскресном рынке. А тут, в окружении молчаливых надгробий, его загорелая физиономия сияла ярким смуглым пятном и представлялась настолько живой, что стоявший с ним рядом высокий седовласый субъект всякий раз отводил глаза, когда хищный взгляд лысого собеседника подобно коршуну вгрызался в его плоское, обремененное тяжелыми очками лицо. В палящей немоте кладбища дятловой дробью звучал молоток угрюмого неразговорчивого скульптора, высекавшего розы на мраморе.

— Я это… вначале хотел ту тетку у Пашки на могиле поставить, — озабоченно морщил исполосованное мимическими морщинами чело лысый, — как ее…

— Деметру?.. — раздосадованно подсказал профессор.

— Вот-вот, Деметру, мать ее, — лысый раскорячил пальцы, — здорово бы было: баба будто бы в трауре, в платке, понимаешь…

— Под покрывалом, — скрывая раздражение, поправил его профессор.

— Какая разница! — сплюнул лысый. — Главное, видно, что ей жизнь не в кайф! Видишь, что-то ей не нравится. Только больно маленькая, блин… Размерчик не тот… От соседней могилки не будет видно… — Он вздохнул, буравя орлиным взором сосредоточенное лицо работающего рядом скульптора.

— Да это же эклектика какая-то! — фыркнул профессор. — К розам и ангелочкам лучше подошла бы фигура Девы Марии, тем более что это практически одно и то же.

— Это как сказать, — напуская на себя важный вид, возразил лысый и скосил глаза на своих телохранителей — флегматичного вида бугаев, лениво пережевывающих жвачку. — Ты же сам распинался:

Греция… крутизна… третий век до нашей эры!.. А теперь говоришь эк… эк… — мучительно вспоминал он произнесенное профессором слово.

— Эклектика.

— В общем, хреново, — перекосил морду Хазар. — Так и скажи. А я тебе говорю: если вещь клевая, то плевать мне на эк… эк… в общем, на все твое ученое фуфло. Пашка орел был! Сгинул, правда, по глупости, сам на пулю нарвался. Но это дело прошлое. А теперь самый черед о его комфорте позаботиться, о всех надлежащих ему почестях…

Я бы и бабу оставил, если бы такой мелкой не была. Но я по мелочам не размениваюсь! Пашка ведь не просто моим друганом был, мать его, он мне как брат, твою мать, умер как человек, пусть и лежит как им положено. То есть покойникам. Чего смотришь? — лысый неприязненно покосился на профессора.

Тот тоскливо пожал плечами. Он отваживался спорить с Хазаром, но переубедить авторитета было невозможно. И спор оборачивался скучной констатацией собственного бессилия.

Вспыхивающее серебряными бляшками море слепило глаза. С левой стороны пологими ступенями поднимался покрытый зеленой виноградной парчой холм. Крохотные домишки, уходившие за горизонт, терялись среди развесистых буков, обвитых плющом и лианами. Тонкие черные свечи кипарисов, выстроившихся траурным рядом, казалось, были глухи к солнечному свету, оставаясь непроницаемо прямыми и угрюмыми. Внизу же, в сотне метров от моря, покачивались на ветру заросли мушмулы. Ее большие, причудливо изрезанные листья сливались в единый малахитовый полог. К западу теснились понтийские рододендроны, вверх по склону взбирались папоротники, прячущиеся от солнца в густой листве старых грабов.

Но знакомый пейзаж не вдохновлял профессора. Его мысли были заняты иным.

— И все-таки… эта мраморная плита очень ценный экспонат… — задумчиво и безнадежно проговорил он.

— Вот пускай Пашка из того мира и любуется, — Хазар отогнул большой палец и тыкнул им вверх. — Знай, Паша, — теперь он задрал голову и простер руку в небо, — я тебя как родного любил. И вот, смотри, ничегошеньки не жалею, мать твою… А ты, блин, осел, башку под пулю подставил! Если б умней был, сидели бы мы с тобой у меня, на веранде, винишко потягивали, да на все это добро, — кивнул он в сторону плиты, — любовались. А теперь вот лежишь тут, — помрачнел Хазар, — без дела…

Он протяжно завздыхал. Оглядев свои туфли, медленно поднял взгляд на профессора. Тот неодобрительно молчал. Конечно, мраморная плита с барельефом четвертого века до нашей эры смотрелась монументальнее и роскошнее крохотной терракотовой статуэтки Деметры. Протома греческой богини плодородия датировалась третьим веком до Рождества Христова и была сама по себе примечательной вещицей. Но подобные статуэтки Деметры и ее дочери Персефоны, изображенных с накидкой на голове, со сложенными на груди руками, имели с исторической и эстетической точки зрения меньшую ценность, чем плита. Хотя для Хазара имело значение иное обстоятельство — плита превосходила статуэтку размерами.

— Эта баба, — Хазар снова наморщил лоб, — уж больно Пашкину мать напоминает! — показал он на Деметру. — Я и подумал: пусть на могиле стоит, как вечная память. Ну вроде мать его оплакивает… А она, сука такая, больно маловата! А Пашка правильным пацаном был, так ему и памятник нужен соответственный. Эх, Пашка-Пашка, ты ж мне братом был…

В голосе авторитета дрогнула надрывная струна, которая не могла, впрочем, обмануть профессора. Тот хорошо усвоил, что подобные проявления чувств у авторитета — часть перманентной игры.

— Деметра — греческая богиня плодородия. Она грустит оттого, что ее дочь Персефону похитил Аид, живущий в царстве мертвых… — хотел было разъяснить Арсений Адольфович, но Хазар бесцеремонно перебил его.

— Это уже киднепинг, — глухо рассмеялся авторитет, — это к нам не относится. Мы такими вещами не занимаемся. Разные там… ну, как они… не педики, а эти… — он выставил клешней руку и, растопырив пальцы, зашевелил ими, подыскивая слово.

— Педофилы, — вздохнул Арсений Адольфович.

— Ага, — мотнул головой Хазар. — Это не наши люди.

Профессор поморщился. Полным скорби взором смотрел он на драгоценную плиту, прислоненную телохранителями к ближней ограде.

На ней была изображена сцена загробного пира: мужчина возлежал на ложе, перед ним стоял столик, рядом сидела женщина, повернувшаяся к мужчине, в стороне — группа людей. Возле них находился алтарь, на котором возвышался сосуд. Здесь же застыл человек с приготовленным для жертвоприношения бараном. Вдали, в окне, виднелась голова лошади.

Пилястры с капителями по обеим сторонам рельефа ограничивали пространство, заставляя зрителя думать, что загробный пир происходит в храме или герооне, а главным персонажем является божество или возведенный в героический ранг умерший.

— Ты, Адольф, слишком глубоко копаешь, — усмехнулся кривым узким ртом Хазар, обращаясь к профессору. — Мы люди простые, нам ни к чему в тонкости вникать. Помни, зачем ты здесь… Объяснять мне должен, показывать… А уж с памятниками мы сами разберемся.

Ты же сам сказал: плита привезена из этой… как ее?

— Аттики, — разомкнул уста профессор.

— Во, — восторжествовал Хазар, — импорт, значит.

А эта, мать ее, Де…

— Деметра.

— Ага, — кивнул Хазар, — она отсюда, из здешних мест. Наши предки, забодай их комар, ее, эту Деметру, варганили. Те самые, чьи прапраправнуки сейчас «Анапу» глушат… — Он загоготал. — А я Пашке все лучшее хочу предоставить, пусть и посмертно. Ты вот думаешь: умер он, Пашка, и так сойдет… Поставим Божью Матерь — и ладно… — ткнул он мясистым пальцем в Деметру. — А эту дурь заморскую, — он кивнул на мраморную плиту с барельефом, — нашим дружкам москвичам или туркам загоним за хорошие бабки. Какой прок от такого шика жмурикам… Ведь так?

Холодные, посверкивающие зимним солнцем глаза авторитета заглянули в окаменевшее лицо Арсения Адольфовича.

— Я все понимаю, — продолжил после паузы Хазар, — ты — профессор, во всех этих костяшках да черепках лучше всех сечешь… Но и меня пойми, — притворно улыбнулся он, разыгрывая демократа, — я для Пашки ничего не пожалею. Правильно, Юрок?

Он бросил покровительственно-пренебрежительный взор на скульптора.

— Арсений Адольфович прав, — не согласился тот, отложив молоток и взявшись за резец, — с ангелами нужно поставить Деву Марию.

— Или Иисуса Христа, — сардонически усмехнулся Хазар и вдруг одним рывком расстегнул верхние пуговицы желтой, в черных перевитых стеблях, шелковой рубашки.

На его массивной потной груди висел золотой православный крест немалых размеров. Его-то Хазар и схватил. Но не это широко разрекламированное золото жгло зрачок профессора. Под крестом, на чуть более тонкой цепочке, сияла старинная серебряная монета. Опытный взгляд Арсения Адольфовича определил, что монета синдская, датируемая пятым веком до нашей эры.

Синды, которые были культурнее окружавших их народов Северного Причерноморья, чеканили монеты исключительно из серебра. Их продукция отличалась безупречным качеством чеканки. На лицевой стороне этой был изображен Геракл, одетый в львиную шкуру. У Арсения Адольфовича имелась аналогичная, только с изображением грифа, сидящего перед крупным зерном. Профессор бесконечно дорожил ею и тщательно прятал от чужих глаз. Арсений Адольфович не знал, кто поведал его новому покровителю о ценности, которую представляла синдская монета с изображением Геракла. Хазар постоянно носил ее на груди, как амулет, нимало не смущаясь тому обстоятельству, что соседство старинной языческой монете составляет православный крест.

— Думаешь, я в бога не верю? — Потрясывая крестом, Хазар переводил горящий взор со скульптора на профессора, что тоже было частью мизансцены. — Думаешь, мне влом Иисуса соорудить? Да я если захочу… — он осекся, повернувшись к плите. — Но что это будет за Иисус?! Нынешние каменотесы ни на что не годны!

Юра сцепил зубы. Внутри у него звучал стих Микеланджело:

Не правда ли, примерам нет конца,

Тому, как облик, в камне воплощенный,

Пленяет взор потомка восхищенный

И замыслом, и почерком резца…

Он весь день, как Отче наш, повторял эту строфу, успокаивая нервы.

Иначе бы взорвался, бросил молоток и наконец высказал спесивому лысому уроду, что он о нем думает. Да-да, он послал бы куда подальше кудлатых пухлых ангелочков, наплевал бы на пустоцветные розочки и дубовые ветви и без сожаления простился бы с неряшливо-помпезными надгробиями, от которых даже покойникам душно…

— Но ты сам сказал, — повернулся Хазар к профессору, — что эта плита — круче всех крестов и статуй! Или не так?

Арсений Адольфович пожал плечами.

— И потом я подумал: на хер спонадобились Пашке слезы-сопли на могиле? Пусть лучше у него на могиле бухают, — авторитет щелкнул себя по горлу указательным пальцем, — пусть весело ему будет! Мало того что его черви грызут, так еще плаксивых баб над ним ставить?! А эти, — он снова взглянул на античную плиту, — нормально время проводят. Вон и баран у них наготове. Вдарят, барана зажарят, песню споют… Не-ет, — с восхищенным уважением произнес он, — умели эти греки жить!

Юра с еще большей сосредоточенностью застучал молотком по зубилу.

Рука соскользнула. Он слишком сильно ударил. Большой кусок отвалился, сведя на нет многочасовую работу. Он чуть не вскрикнул от досады.

Но Хазар ничего не понял. Он был упоен собой и древними греками, к коим чувствовал все большую симпатию. Любые их побрякушки, которые откапывали в земле или находили в море, стоили столько, сколько мог потянуть грузовик патронов к «калашу» или сотня ящиков местного марочного вина.

Профессор мыслил другими категориями, бесспорно, более грандиозными, при всей их ностальгической окраске. Он стоял посреди обычного городского кладбища, но перед его внутренним взором, поднятый из-под земли силой воображения, вырастал древний «город мертвых».

Воображение соединяло в цельное полотно отдельные куски, отвоеванные у забвения неусыпными раскопками некрополя. Профессор закусывал губу, сокрушаясь о том, что не родился несколькими десятилетиями раньше.

И тогда слава Веселовского, ведшего раскопки горгиппийского некрополя, досталась бы ему. Он бы стал одним из первых, кто увидел скрытые во тьме курганов сокровища Древнего Мира. И если бы даже на его долю выпали раскопки того самого располагающегося в восьми с половиной километрах от Анапы кургана, который был разграблен, все равно его имя красовалось бы на страницах исторических монографий.

Да и этот разграбленный курган таил в своей глубине немало открытий.

Чего стоила только одна штукатурка с многоцветной росписью, выполненной в технике фрески! Сложенный из больших плит местного камня, склеп был сооружен в третьем веке до нашей эры. Роспись его потолка, имевшего полуциркульную форму, в подражание арке, воспроизводила цвет голубого неба, а на стенах были изображены крупные каменные квадры, из которых складывали ограды героонов — святилищ. В склеп вел длинный подземный коридор — дромос.

А что уж говорить о другом раскопанном кургане, находящемся к юго-западу от Анапы. В отличие от других его окружали ров и вал. В насыпи археологи обнаружили раскрашенную голову известняковой скульптуры, скорее всего Аполлона. Под насыпью имелись две каменные гробницы. Одна из них поражала своим богатством. В том числе была найдена чернолаковая ваза с рельефными украшениями, характерными для второго века до нашей эры. Археологи откопали также кожаную подошву от обуви и детскую поилку — маленький сосуд с носиком — гутус. В гробнице покоились останки девочки.

Было найдено более ста шестидесяти украшений — серьги в виде крылатых фигурок Эрота, цепочка, бусы, три перстня с самоцветами и египетский амулет — скарабей в золотой оправе, а также пантикапейская монета. Одна чернолаковая греческая ваза могла сделать нашедшего ее археолога сказочно богатым!

Арсений Адольфович почувствовал, как увлажнился его лоб и ладони.

Он негодовал и печалился по поводу найденных другими сокровищ, словно забыв, что в годы советской власти контроль государства над раскопками был абсолютным. Забывал он, палимый ненасытимой алчбой, еще и то, что в его доме хранились, заточенные в плен его жадных зрачков и тайных помыслов, не только чернолаковые вазы, терракотовые статуэтки, куски барельефов и монеты, но и золотые изделия. Греческие и боспорские.

Вид доставшихся другим или переданных государству богатств застилал его взор облаком. В этом облаке маячили куски исторических текстов, где каждая буква сияла оправленным в золото сердоликом.

«Геродот в пятом веке до нашей эры описал сцену похорон скифского царя. Бальзамированное тело умершего провезли по землям подвластных племен, которые присоединились к траурному шествию. После этого в особом районе, отведенном под царское кладбище, тело царя погребли в большой четырехугольной яме, опустив его на специальной подстилке.

По сторонам воткнули копья, которые должны были поддерживать настил из досок и камыша. В могилу положили одну из наложниц царя, предварительно задушив ее, а также слуг — виночерпия, конюха, повара, вестника и др. Сюда же опустили убитых лошадей и других домашних животных и поставили золотые чаши. После этого все вместе насыпали большой земляной холм, чтобы насыпь получилась как можно выше».

Профессора начинал бить озноб, когда он представлял себе полчища грабителей, которые ринулись в девятнадцатом веке на раскопки курганов. Они забивали шурфы, не зная точного расположения гробниц под курганами, проламывали перекрытия и иногда, не успев выбраться на поверхность через узкие лазы, оказывались вместе с награбленными сокровищами навсегда погребенными под комьями земли. Большинство курганов было разграблено, но некоторые все же уцелели и по сей день хранят свои тайны.

Голова у Арсения Адольфовича закружилась, едва он вообразил объемы неразграбленных сокровищ. На этот раз он сожалел, что молодость покинула его, что в его теле поселились слабость и недуги. Искривленный в ходе многочасовых бдений над научными текстами и расшифровками позвоночник не терпел больших нагрузок. Вот если бы у него был сын, наследник его помыслов и проектов! Он бы смог завещать ему не только жгучий интерес к курганам, но и скопленные на протяжении многих лет ценности!

— Жаль, не успел Пашка сделать сына! А жена… — Хазар презрительно выпятил нижнюю губу. — Разве можно бабам доверять?!

Арсений Адольфович перевел на него мутный взор, который все это время бороздил океан минувшего. Профессора одолевала скука. Солнце поливало кладбище жидким золотом, равнодушное к чаяниям долговязого седовласого человека и к тому обстоятельству, что сошедший в царство Аида мафиози не обзавелся наследником. Двадцать пять веков назад оно с таким же безучастным видом глядело на похоронные процессии боспорян, на погибающих в жестоких схватках скифов, греков и меотов, на процессии перед храмами, на заходящие в Синдскую гавань корабли. Спустя несколько веков оно также зевало, обливаясь желтым потом и наблюдая, как Горгиппия рушится под натиском пришедших с севера и востока варваров — готов, аланов, гуннов. А потом были еще Византия, генуэзцы, венецианцы, хазары, турки, русские…

Арсений Адольфович вспомнил, снова нырнув в прошлое — на этот раз тридцатилетней давности, — как, будучи студентом, принял участие в городских раскопках. Через весь город была проложена широкая и глубокая траншея. В бортах ее на одном и том же уровне был отчетливо виден слой пожарищ. Обгорелые перекрытия домов, обрушившиеся на полы помещений вместе с черепичными кровлями, разрушенные стены из сырцового кирпича, которые, выйдя из огня, приобрели оранжево-красный цвет, зола, угли.

История царства слиплась в черно-красный ком, уйдя под землю, отдав другим поколениям людей пространство, которое в дальнейшем тоже должно было осесть, чтобы, уйдя подобно семени в почву, вызвать к жизни новую цивилизацию. Не эта ли мысль была заложена в зародившейся в Ассирии и Египте легенде?

Хлопнувшие дверцы подъехавшего к кладбищу джипа остались по другую сторону сознания профессора. Но сухой и твердый звук автомобильной дверцы отразился на лицах Хазара и двух его телохранителей гримасами нетерпеливого ожидания. Хазар ждал возвращения с пляжа своих людей, а телохранителям было невыразимо скучно. Если профессор развлекался тем, что вспоминал пережитое и прочитанное, то такого запаса впечатлений у этих ребят не было. Вся их жизнь, если судить ее исходя из критерия духовной наполненности, могла бы уместиться на одной стороне монеты.

В то время как братки обратили взоры к проходу среди могил, где маячили светлые рубашки их товарищей, в глубине сознания Арсения Адольфовича критскими сокровищами со дна сгинувших эпох всплывали монеты, керамика, амфоры, найденные им в слое золы и камня. Он видел десятки разрушенных домов, остатки погибшей винодельни и плиты мощеных двориков. Гончарная печь, полная золы и углей, чье тепло по прихоти варваров было сметено всепожирающим пламенем пожарищ, таила в себе горшочек с ручками в виде стилизованных зверюшек, который гончар не успел вытащить. Это свидетельство прерванности спокойной жизни силой исторического масштаба (в лице варваров) отозвалось в душе студента Арсения пронзительной болью. Он видел себя откапывающим пифосы и амфоры, вернее, их осколки.

Вазы были раздавлены обрушившимися на них кирпичами и балками. И снова монеты — третьего века нашей эры, времени гибели Горгиппии.

— Ну, что вы на это скажете, уважаемый профессор? — Хазар держал на раскрытой ладони три серебряные монеты и одну медную, которые его подручные обнаружили в палатке Иннокентия.

Это были монеты времен правления Митридата Шестого Эвпатора. Сердце в груди Арсения Адольфовича подпрыгнуло, а потом слетело на дно желудка.

Имя Митридата всколыхнуло его отравленную ностальгическими воспоминаниями душу. Его глаза слезились, но и сквозь влажный туман видел он четкие рельефные изображения на лицевых сторонах серебряных дидрахм — голову Артемиды с бегущим оленем и голову юного Диониса с именем города в центре плющевого венка. Трибола хранила изображение Диониса с тирсом.

Медный тетрахалк, изъеденный проказой времени, являл голову Аполлона.

Медь по выносливости не шла в сравнение с серебром. Во влажной земле медные монеты, сильно окислившиеся, буквально рассыпались в руках.

Край монеты был волнообразно срезан, но изображение почти не пострадало.

Взгляд зачарованного профессора с трудом оторвался от монет и скользнул по лицам ухмыляющихся братков.

— Мы ему, короче, дали понять, что надо делиться, — докладывал излучающему довольство Хазару мордастый Леха. — Парень вначале заканючил, но мы его образумили, — хвалился он, — отдал все. Была там еще какая-то свинцовая трубка, мы ее не взяли — хрень какая-то.

— Вы не взяли свинцовую трубку?! — ужаснулся профессор.

— А чего, она тебе нужна? — пожал плечами Хазар.

— Эти трубки хранят письмена! Нужно немедленно ее найти! — От волнения профессор перешел на крик.

Хотя крик получился глухим и сдавленным.

— Мне всякие там каракули не нужны, — отмахнулся Хазар, — ты лучше на монетки взгляни. Стоящие?

— Не так чтоб очень, хочу вас разочаровать. Они, конечно, представляют определенную ценность в качестве исторических экспонатов, но возиться с ними предпринимателю такого масштаба, как вы, не стоит.

— Чего он тебе мозги пудрит! — встрял Леха. — Этот аквалангист нам сказал, что монеты стоящие, парень в институте учился…

Видели б вы его рожу, когда мы у него мешок отняли!

Леха засмеялся грубо и раскатисто. Братки вторили ему судорожным подростковым хохотом. Громкие возгласы выражали восторг и глумление. Братки сговорились не открывать всей правды своему начальнику, которому наверняка не понравилось бы то, что они так лопухнулись. А их надсадный гогот как раз и маскировал их досаду и озлобленность.

Профессор, почувствовав, что раскрыт, напрягся.

— Вздумал мне мозги е. ть, — надвинулся на него Хазар, — думаешь, если я в институте не учился, меня можно за идиота держать?

На вот, подавись, — он кинул профессору медную монету, — за труды. А серебро я себе оставлю.

Хазар для эпатажа, рисуясь перед своей тупоголовой гвардией, попробовал монеты на зуб. Братки снова разразились громким хохотом. Сплюнув, Хазар сунул монеты в портмоне, которое достал из карманов широких брюк.

— Ну, я эту суку достану, — скрежетал зубами расслабившийся неожиданно Сальмон, — из-под земли достану!

— Замолкни, — шепнул ему Леха.

Но Хазар услышал.

— Ты о ком? — строго спросил он, приковав к Сальмону горящий нетерпеливым любопытством взгляд.

— Да это он так… — неуклюже принялся было оправдывать товарища Леха.

— Затухни! — рявкнул Хазар. — Что за дела?

У него был собачий нюх, у этого авторитета.

— Да парень больно резвый попался, — вымученно улыбнулся Сальмон.

— Вы ж сказали, что образумили его… — Хазар вращал глазами, переводя взгляд с Сальмона на Леху и обратно.

— Уплыл, гнида, — раскололся не выдержавший пристального взгляда хозяина Сальмон, — сука паршивая!

— То есть?

— Ну, мы его шмонать стали, а он мешок с добычей у Лехи выхватил — и в воду. Но мы его палатку обшарили… Монеты нашли, палатку в клочья изрезали, баллоны отобрали — пусть теперь поплавает, — зло добавил он.

— И куда же этот хрен поплыл? — заинтересованно спросил Хазар.

— В море. Недолго ему осталось, — хмыкнул Леха. — Сальмон его бабахнуть из пушки хотел, чуть нас всех не засветил…

Раздосадованный отсутствием выдержки у Сальмона, а может, и подозревая последнего в желании подложить ему свинью и в недалеком будущем занять место командира, Леха решил выставить своего чрезмерно эмоционального товарища в невыгодном свете. Но Хазар вскинулся именно на Леху.

— С каким-то там дохляком справиться не можешь! — закричал он. — Если ты и дальше будешь ротозейничать, меня, Хазара, всякая шваль будет за равного считать!

Леха подавленно молчал.

— Всякий хлам будет монеты удить, барыши себе в карман класть, а Хазар — пошел на хрен? — вращал глазами авторитет.

— Мы… мы… — потерянно замычал Леха.

— Что вы? — брызгал слюной Хазар. — Что вы можете?

Парень вас кинул, в море уплыл! А ты мне тут эти жалкие монеты выкладываешь, думаешь, я от радости взорвусь! Представляю, что там у него в мешке было, если он плюнул на все и в море поплыл.

Глаза Хазара хищно сузились, словно он прикидывал в уме вес добытых Иннокентием сокровищ. Он замолчал, раскачиваясь всем корпусом из стороны в сторону. Потом отшвырнул носком туфли белый камень и снова посмотрел на Леху.

— Завтра проверьте этого нырялу, — едва расцепив губы, произнес он. — И если он еще плавает, притопите его.

— Я и предлагал, — неосторожно встрял Сальмон, довольный тем, что его истерический порыв, по сути, совпал с мнением шефа.

— Не убивать, кретин, — обернулся к нему разгневанный Хазар, — а запугать так, чтобы сам все нес. Мне лишние покойники не нужны — хватает разборок с ментами. Думаешь, у меня там свой человек, так он любую мокруху спишет?

Хазар переводил взгляд с Лехи на Сальмона. Его загорелое лицо излучало презрение. Он успокоился так же внезапно, как и вышел из себя. Только теперь, казалось, он заметил стушевавшегося профессора и равнодушно-сосредоточенного скульптора. Последний работал с прежним усердием. Создавалось впечатление, что он страдает глухотой — его скифская физиономия не выражала ни радости, ни досады, ни интереса, ни раздражения. Спокойный, как мрамор под его рукой, он трудился, опаляемый солнцем, не думая о цене своего труда.

— Пошли, — сделал Хазар резкое движение головой, обращаясь к своим телохранителям. — А вы, — глянул он на Леху и Сальмона, — проследите за работой. Я жду вас в восемь у себя.

И чтоб без глупостей!

Не удостоив скульптора каким-либо замечанием, по-бычьи склонив голову вперед, он пошел прочь. Телохранители двинулись за ним. У ворот их ждал, как всегда, униженно лебезящий сторож и «шестисотый» «Мерседес» черного цвета.