Пробуждение силы. Уроки Грузии – для будущего Украины

Михаил Саакашвили, 2016

Михаил Саакашвили – уникальный человек, дважды вошедший в одну воду. Став лидером мнений в Грузии, он на волне Революции роз возглавил на 10 лет эту страну и изменил ее до неузнаваемости, а сейчас стал лидером мнений в быстро меняющейся Украине. Находясь на посту губернатора Одесской области, он является политиком далеко не регионального масштаба, передает свой опыт радикальных перемен привыкшей к медлительным политикам Украине. В книге он рассказывает об истории своей семьи, об обстоятельствах, создавших революционную обстановку в Грузии 2003 года, о приходе его команды к власти и системно излагает суть проведенных в Грузии кардинальных реформ, останавливаясь не только на успехах, но и анализируя причины неудач. В каждой главе проводятся параллели с сегодняшней ситуацией в Украине, которую автор глубоко изучил изнутри. Отдельно, что очень актуально для сегодняшнего читателя, взволнованного состоянием дел в отношениях Украины с Россией в связи с агрессией на Донбассе и в Крыму, грузинский президент рассказывает о подробностях международной дипломатической кухни накануне российско-грузинской войны августа 2008 года и в деталях описывает развитие военного конфликта. В книге приведено много ранее не известных подробностей не только грузинско-российских взаимоотношений последних 10 лет, но и рассказывается о личном общении Саакашвили с Владимиром Путиным. Также дается портрет современной Украины со срочными рекомендациями украинским политикам. 2-е издание, дополненное и расширенное.

2

Моя семья

Первые шаги в политике

[▪]

Обычно мы ездили на отдых в таком составе: прадед, мама и я.

Боржоми, 1978 г.

Семья у меня очень большая и интересная.

Я родился в шестьдесят седьмом. Когда мне было два года, родители развелись и мы с мамой переехали к прабабушке и прадедушке. У них была четырехкомнатная квартира, но кроме нас четверых там жили еще дедушка и бабушка. Большую часть детства я проспал на раскладушке. До двенадцатилетнего возраста, когда мама опять вышла замуж, она спала на соседней раскладушке. После того как она переехала к мужу в квартиру площадью 16 м², я остался в комнате один и мне даже купили диван.

Мой прадед был профессором, юристом. Он был репрессирован и десять лет просидел в Сибири, его брат провел там 25 лет.

Брат прабабушки получил образование в Германии, вернулся в СССР, работал в строительном тресте. Потом его забрали и, как многих других советских граждан, имевших западное образование, расстреляли.

Мой прапрадед, отец прабабушки, хорошо знал Сталина. Он был владельцем самых больших месторождений марганца в мире — «Чиатурмарганец». Очень самобытный человек. Грузинский националист, прапрадед финансировал большевиков, потому что те провозгласили «самоопределение народов». Он считал, что большевики отпустят все национальные окраины. И он, в принципе, не ошибся — cначала большевики так и сделали.

У прапрадеда был большой дом в Чиатуре, в Западной Грузии. Там очень красивое ущелье. Сталин время от времени там скрывался от царских властей. Однажды жандармы окружили дом со всех сторон. И прабабушка, которой тогда было семь лет, взяла его за руку и вывела тайными тропинками в горы. Она рассказывала мне, что у него была влажная, дрожащая рука — он очень боялся.

Когда началась советизация, большевики, естественно, прапрадеда арестовали. Его мама написала Сталину, что схватили человека, который его в своё время укрывал, и прапрадеда отпустили. Во времена НЭПа он был близок к власти, его партнером был Арманд Хаммер — знаменитый американский бизнесмен, работавший с Советским Союзом.

Второй раз прапрадеда арестовали в 1937 году. А в 1940 году брат моей прабабушки, Григол Абашидзе, молодой, но уже очень известный поэт, написал поэму, за которую получил Сталинскую премию. Когда на приеме в Кремле Сталин спросил Григола, как он поживает, тот набрался смелости и сказал: «Не могли бы вы отпустить моего отца?» Сталин спросил у Берии, действительно ли отец Григола сидит. Берия подтвердил. И тогда Сталин сказал 26-летнему брату моей прабабушки: «Ладно, отпустим, но если он опять что-то сделает, мы вас обоих расстреляем». В ГУЛАГе прапрадед стал «доходягой» и умер через несколько дней после своего освобождения.

Сталин очень не хотел быть грузином. Он все время подчеркивал, что он — русский, хотя говорил с тяжелым акцентом. На родине, считал он, его не оценили — в Грузии он всегда чувствовал себя неудачником. Когда в 1922 году он первый раз вернулся домой после советизации Грузии, он уже был большим человеком в Москве и Петербурге. Он приехал в собственную, захваченную им страну как триумфатор. На первой же встрече грузинские рабочие закидали его камнями. И Сталин это очень хорошо запомнил.

Потом он просто ездил на грузинские курорты, особенно в Цхалтубо, лечить свою подагру. Охотнее всего он ездил в Абхазию — абхазским большевикам он доверял больше, чем грузинским, это была чисто политическая комбинация. В Гори, где Сталин родился, он бывал только проездом. Я знал человека, который был свидетелем одного такого «визита». Он был еще мальчишкой, и мама отправила его что-то купить на вокзале. Он случайно очутился около вагона, в котором сидел Сталин. Вокзал оцепили, поезд остановился. Местные большевики ждали выхода Сталина, чтобы показать вождю его родной дом. Сталин смотрел вдаль, курил трубку и мальчика даже не заметил. Так продолжалось минут 40, потом Сталин повернулся и сказал: «Все, поехали дальше». Он даже не вышел. Это очень четко показывает его отношение к Грузии. После этого Сталин ездил туда только на курорты, даже в Тбилиси он был только раз.

Во время сталинских репрессий пострадало очень много грузин, особенно интеллигенция. Он очень хотел быть интеллектуалом. Писал в детстве патриотические стихи. А его никто не воспринял всерьез. Поэтому ему пришлось делать карьеру в России. Даже захватив страну, он не чувствовал должного к себе отношения.

Грузия от Сталина ничего хорошего не получила. Он отдал часть грузинской территории Азербайджану. Он создал внутри Грузии две автономии. Автономию Южной Осетии просто «высосали из пальца». Цхинвали — это ведь еврейский город, там жили горские евреи. Но Сталину было нужно устроить какую-то автономию в самом центре Грузии. Поэтому туда отовсюду переселяли осетин. Столь же искусственно он создал абхазскую автономию, перекроив карту так, чтобы грузины оказались в меньшинстве.

Первые чистки большевиков были проведены именно в Грузии. Сталин называл грузинских коммунистов национал-уклонистами. Такое отношение у него сохранилось навсегда. Под конец жизни Сталин хотел избавиться от Берии и создал «мегрельское дело». Мегрелов хватали по всему Советскому Союзу. Это была внутригрузинская этническая разборка в масштабах всего СССР. Многие мегрелы были расстреляны или посажены. Его отношение к мегрелам хорошо иллюстрирует такой факт: мой учитель, хорошо знавший Сталина, рассказывал, что тот очень не хотел, чтобы в фильме «Падение Берлина» его играл мегрельский актер, и просил первого секретаря грузинской компартии, чтобы нашли кого-то из Восточной Грузии.

В советской Грузии к Сталину было двоякое отношение. С одной стороны, конечно, грузинское происхождение Сталина было предметом гордости. Мы, мол, «родина Сталина». С другой стороны, та часть Грузии, которая очень сильно пострадала, надолго это запомнила. Со временем становилось все яснее, что гордиться тут особо нечем.

В Гори я убрал памятник Сталину. Это считалось абсолютным табу, но мы убрали безо всяких проблем.

Мы создали музей оккупации в Тбилиси и собирались переделать музей Сталина, даже подготовили план, но не успели осуществить его из-за выборов. Там были настолько анекдотичные экскурсоводы, что их самих нужно было показывать туристам, которые хотели бы понять, как все было в Советском Союзе.

[▪]

Мама очень настойчиво хотела, чтобы я получил хорошее образование. Поэтому с четырех лет я учил английский с частным учителем, с девяти — французский, с четырнадцати — испанский. В СССР эти языки не имели никакого употребления, я мог прожить всю жизнь, не встретив ни одного француза, испанца или американца и не побывав за границей.

В возрасте четырех лет, когда меня повели на английский

Огромную роль в моей жизни сыграла моя учительница французского Мара Чавчавадзе. Она была из среднеазиатского княжеского рода, ее девичья фамилия была Касымбек. С раннего детства она воспитывалась при дворе императора Николая II, её мама была фрейлиной последней императрицы. Она рассказывала мне истории из жизни царского двора. После революции ее семья бежала в Финляндию, потом перебралась во Францию, где Мара вышла замуж за грузинского генерала Чавчавадзе. Она была в дружеских отношениях с Жаном-Полем Сартром и Симоной де Бовуар. Как-то в середине 1960-х на переговорах де Голля с Брежневым сложилась интересная ситуация: переводчиками и с французской, и с советской стороны были ее сыновья.

Мара вернулась в Советский Союз, откликнувшись на очередную кампанию за возвращение эмигрантов. Ее сослали в Казахстан. Оттуда она перебралась на дальнюю окраину Тбилиси. Она зарабатывала на жизнь частными уроками. Ее двухкомнатная квартира в хрущевке была островком свободы. К ней приезжали Высоцкий, Солоухин, нобелевский лауреат Клод Симон. У нее была много французских книг, французских фильмов. Мне было 11–12 лет, а ей — почти 80, но мы стали близкими друзьями. Она умерла в 1988 году, в возрасте восьмидесяти семи лет. Смерть застала ее за переводом экзистенциалистского трактата ее старого знакомого Жана-Поля Сартра. Мара была очень живой, страстной, с потрясающим чувством юмора. Она абсолютно не вписывалась в советскую систему.

Английскому языку меня учил Гела Чарквиани. Его отец, Кандид Чарквиани, был первым секретарем ЦК компартии Грузии во времена Сталина и Берии. Гела рассказывал, что у них на балконе всегда хранилось особое красное вино, которое отец каждую неделю поездом посылал Сталину — несмотря ни на что, тот очень любил грузинское вино и грузинскую кухню.

Гела часто бывал на даче у Сталина. Тот запомнился ему как человек маниакальный и злой. В присутствии Сталина все всегда себя чувствовали очень плохо. Он был непредсказуем и опасен. Тот же Берия, по словам Гелы, был циником, но в отличие от Сталина у него было хорошее чувство юмора, он был абсолютно уравновешенным человеком.

Гела был главным либералом в Грузии времен застоя. Он писал рок-оперы, у него всегда были американские журналы. У него было очень модно брать уроки. На этих уроках мы чувствовали себя абсолютно свободными. Его сын Ираклий, который, пока мы занимались, часто бренчал в той же комнате на гитаре, был главным символом грузинского поколения восьмидесятых-девяностых. Ираклий был, можно сказать, грузинским Вакарчуком. Он умер от наркотиков в 2006-м.

Мое воспитание было необычным для Советского Союза. Мара и Гела оказали на меня огромное влияние. Мне очень повезло с этими воспитателями.

Гела Чарквиани и Гиули Аласаниа

Мне было тринадцать, когда Мара мне дала почитать «Архипелаг ГУЛАГ». Идти до метро от ее пригородной хрущёвки было довольно далеко, и меня чуть не сбила машина, потому что я шел по улице, читал «Архипелаг» и не мог оторваться. Благодаря Маре я прочитал Солженицына, Платонова, Замятина в самиздате на тонкой сигаретной бумаге. Она давала мне эти книги, но всегда предупреждала, чтобы я не говорил об этом маме. А с Гелой мы писали от руки антисоветские газеты на английском языке. Мы выпускали один номер в неделю, подражая стилю западных газет, но с грузинским привкусом. Эти газеты сохранились в моей библиотеке, их и сегодня интересно читать, потому что из них видно, как мы воспринимали мир в ту эпоху. Нас интересовало все: мы писали о длинной очереди за мясом во втором гастрономе, о конфликте между Джошуа Нкомо и Робертом Мугабе в Зимбабве, о сбитом советским вертолете в Афганистане.

Недавно, когда я уже был в глубокой оппозиции, Гела публично назвал меня своим лучшим учеником всех времен. Это большой комплимент, потому что у него училась вся тогдашняя элита и он вообще не умеет льстить.

Мама очень рано, лет в тридцать, защитила докторскую. Она у меня историк, востоковед. Кроме английского, французского и немецкого, она знает арабский, турецкий и чуть-чуть персидский. Когда я приехал в Киев, ее докторская зарплата была семьсот рублей, и половину она посылала мне, студенту. Это были хорошие деньги.

В девяностых мама создала частный университет, который так и называется Университет Грузии. В нем учится почти 10 000 студентов — это очень много для небольшой страны. Университет считается очень хорошим, на большинстве факультетов обучение ведется на английском, половина студентов — иностранцы. Очень много студентов из Африки, из Ирака и соседних стран. К счастью, она создала это все до моего президентства, поэтому меня не обвиняли в том, что я чем-то ей помогал. Более того, расцвет у них пришелся на период после моего президентства.

Мама преподает и руководит наблюдательным советом университета. Спроси любого студента, он скажет, что учится в университете Аласании — по фамилии мамы. Новые власти может и хотели бы ему навредить, но сделать это не так просто, слишком много студентов. Да и система, которую мы создали, продолжает работать, а значит, в Грузии не так легко убить частную инициативу.

Конечно, я общался и с отцом. Он по профессии врач, работает директором клиники. Отчим, который был с мамой 30 лет, — биофизик. Он умер несколько лет назад.

Прабабушка работала в институте бактериофагов. Это был единственный в Советском Союзе институт, который создавал лечебные фаги. Однажды в детстве я тяжело заболел. Никто не мог меня вылечить, и только её фаги меня вытащили. Мой дед умирал от гангрены после аварии, и все уже махнули рукой, но фаги спасли и его. Прабабушка была настоящим ученым, фаги, изобретенные ею, входят в энциклопедии. Она умерла, когда мне было тридцать два, а моему сыну — шесть. Так что он застал бабушку бабушки.

Бабушка до сих пор работает в институте профзаболеваний. Ей 86, она очень активная, постоянно приезжает ко мне в Украину, мы иногда пересекаемся в Америке и на других континентах.

При Сталине ее семью дважды выселяли из дома. А недавно новое правительство наложило арест на ее квартиру, которую она строила с девяносто третьего года вместе с дедом, и 16-летнюю «хонду». Она пострадала как моя родственница. У меня же ничего не нашли, кроме сельского дома в 100 м² и виноградника в полтора гектара.

Сейчас она живет у мамы. Когда к ней приходят журналисты, она шутит, что бездомная, и просит, чтобы Иванишвили забрал ее в свой домашний зоопарк, к своим пингвинам и зебрам, у них хорошая жизнь. Вдобавок к личным проблемам ее институт перевели в здание бывшего борделя в старом городе. Она хорошо помнит, каким было правительство при Сталине и при Хрущеве, но говорит, что нынешнее правительство — худшее из тех, что она видела. Она немного склонна к преувеличениям.

В Грузии всегда жила национальная идея, хотя и не явно. В моей семье сохранялась память и о репрессиях, и о временах, которые им предшествовали. Брат моего прадеда был одним из лидеров первой независимой республики. Потом он стал академиком — эллинистом, ему даже создали музей как ученому, но все посетители знали, что у этого человека было совсем другое прошлое, о котором в музее не рассказывали.

Национально-освободительное движение в Грузии возникло почти из ниоткуда. Хотя у нас, конечно, были диссиденты — они имели свои структуры, распространяли литературу, контактировали с украинцами и крымскими татарами, — их идея не была общенародной. Но как только советский режим ослабел, в Грузии возникло такое же сильное национальное движение, как в странах Балтии. Возможно, причина в том, что у нас никто никогда не воспринимал всерьез коммунистическую власть. Грузия приспособилась к существованию в составе СССР, но так до конца и не стала советской. Если в Украине до сих пор сталкиваешься с порядками, унаследованными от Советского Союза, то в Грузии ничего подобного не осталось. И не потому, что мы провели реформы, а потому что люди очень быстро от всего этого отошли. Для грузин советская власть была на уровне ритуала-имитации.

В 1987 году Гия Чантурия создал Общество Ильи Чавчавадзе. Первый митинг за независимость состоялся в мае 1988-го в Тбилиси. Пришло около 1000 человек, я тоже там был. Это был самый крупный митинг с 1978 года, когда в Грузии поднялись массовые протесты против планов сделать русский язык государственным. Скандал был на весь Союз, но Шеварднадзе каким-то образом удержался.

После первого митинга все пошло по нарастающей. По всей стране возникали неформальные организации, проходили новые массовые митинги. Москва пыталась положить этому конец. В апреле 1989-го военные разогнали митинг саперными лопатками, погибли люди. Но было уже поздно: все начало разваливаться, советской власти было просто не на что опереться. Москва поставила нового первого секретаря — бывшего главу республиканского КГБ Гумбаридзе. Он оказался очень слабым.

В конце 1990-го к власти пришел Гамсахурдия. В отсутствие нормальной политической системы люди всегда идут за самым радикальным лидером из тех, кого они знают.

В Украине, кроме ее западной части, такого массового национального движения, не было. В конце 1980-х здесь не чувствовалось, что СССР распадается. Было понятно, что уйдут балтийские страны, уйдет Грузия, но выход из Союза Украины стал почти для всех огромным сюрпризом. Никто не ожидал, что Украина возьмет в руки инициативу по роспуску Советского Союза.

Когда в августе 1991 года в Москве случился переворот и представители ГКЧП вышли и сказали, что берут власть в свои руки, Гамсахурдия и вся грузинская власть очень испугалась. Их первой реакцией стал моментальный роспуск национальной гвардии. Но тут Ельцин перехватил инициативу. Он был очень радикальным. Я никогда не забуду, как еще при Гумбаридзе он говорил: «Требуйте не суверенитета, а независимости». Первое, что Ельцин сделал, когда его избрали Председателем российского Верховного совета, — начал встречаться с главами республик и подталкивать их к выходу из СССР. Мои друзья были шокированы тем, что Ельцин призывает нас выйти из Советского Союза.

Этим он, конечно, решал свои задачи. Хорошо помню, как я сидел в кафе грузинского представительства на Старом Арбате, а Ельцин в ресторане напротив обедал с Гумбаридзе. Все знали, что Ельцин пьет только грузинский коньяк «Энисели». В ресторане было всего три бутылки «Энисели», и они быстро закончились. Тогда завхоз Вано Кулулашвили залил в пустые бутылки из-под «Энисели» дешевого армянского трехзвездочного коньяка, который приобрел в ларьке рядом с полпредством, и отнес Ельцину. Тот ничего не заметил. Ельцина вынесли на руках и погрузили в черный ЗИЛ. Я это тоже своими глазами видел. А потом вышел явно озадаченный Гумбаридзе. Он думал, что это провокация, ведь Ельцин, практически, советовал ему выйти из Советского Союза.

[▪]

Летом 1995 года ко мне в Америку прилетел мой старый знакомый Зураб Жвания. Я работал тогда в солидной юридической фирме, отучившись перед этим в Университете Джорджа Вашингтона.

Жвания возглавлял партию зеленых и формировал команду в поддержку Шеварднадзе для участия в парламентских выборах. Зураб очень отличался в лучшую сторону от тогдашней политической элиты — был образован, современен, открыт в общении. Он собрал много интересной молодежи. Войти в предвыборный список он предложил и мне. Я согласился, и меня выбрали в парламент.

В ноябре 1995-го я приехал в Грузию, а в декабре меня избрали председателем парламентского комитета по конституционным и юридическим вопросам. Здание парламента только восстанавливалось после переворота 1991-го года, когда его обстреливали со всех сторон. На улице был мороз и снег, а в нашем крыле не было даже окон, поэтому первое заседание парламента я провел в старой канадской дубленке.

В моем комитете заседала специфическая публика: бывший генпрокурор, бывший министр внутренних дел, директор рынка, сын которого обвинялся в двойном убийстве, и все в таком духе. Эти носители «традиционных» грузинских ценностей прекрасно подходили друг другу.

Моим заместителем в комитете стала Нино Бурджанадзе. Она старше меня на четыре года. Ее отец был одним из самых известных коррупционеров эпохи застоя, но он постарался дать дочери сравнительно хорошее образование. По сравнению с другими депутатами Бурджанадзе была более цивилизованной. Она закончила МГУ, говорила на иностранных языках, и с ней, несмотря на ее манерность и снобизм, можно было хотя бы о чем-то поговорить. С остальными говорить было просто не о чем.

Нам нужен был аппарат для подготовки законов. Мы объявили конкурс — тогда это было в диковинку. Зарплаты у нас были маленькие, долларов 50 в месяц. На эти деньги можно было прокормиться, а вот квартиру уже не снимешь. Но по тем временам и это было неплохо. В большей части Тбилиси не было света. Не было многих других элементарных вещей. Уровень преступности зашкаливал: людей похищали, стреляли на улицах.

На конкурс пришел парень, который был настолько тощим, что мне казалось, что он сейчас упадет. Он ездил в столицу из Рустави (это полчаса от Тбилиси), там можно было за очень маленькие деньги снимать квартиру. Родом он был из восточно-грузинской деревни. Но он оказался очень образованным, знал несколько иностранных языков. Мы его, естественно, взяли. Это был Зураб Адеишвили, один из самых близких моих соратников. Впоследствии он работал министром юстиции, министром госбезопасности, генеральным прокурором Грузии. Мы взяли тогда Георга Папуашвили, который позже стал председателем Конституционного суда Грузии, и Коте Кублашвили, будущего председателя Верховного суда. Им было по 21–23 года.

Я решил заняться судебной реформой. Что такое грузинские судьи, я знал не понаслышке. Когда я получил степень магистра в Америке, то попробовал устроиться на работу в маленькую юридическую фирму в Грузии. Моим первым заданием было зарегистрировать в суде филиалы фирмы. Суд находился в похожем на курятник здании с просевшим полом. Судья, который был мне нужен, все время был пьян. Я приходил к нему два или три раза и долго объяснял, что хочу зарегистрировать компанию. Во второе мое посещение он бросил на меня злобный взгляд и спросил: «А чего тебя послали? Ты кто такой?» Юрист, ответил я, а он: «Что, у нас юристов нет? Что, я не юрист? Зачем тебя нанимать? Они что, сразу мне не могли заплатить? Я ж регистрирую, ты-то тут причем вообще? Пусть позвонит твой владелец, я ему все зарегистрирую за определенную сумму».

Сейчас такую процедуру в Грузии можно выполнить за три минуты онлайн. Но тогда мне ничего не заплатили, я уехал обратно в Америку и устроился в солидную юридическую фирму на очень приличную зарплату. Грузинских судей я запомнил надолго.

Шеварднадзе велел нам не трогать полицию. Прокуратуру он тоже считал своей вотчиной. Полицейская и прокурорская мафия были куда авторитетнее и богаче, чем судьи. Были и исключения из правил, например, глава Тбилисского апелляционного суда или заместитель председателя Верховного суда, настоящие мафиози. Но в целом судей никто всерьез в Грузии не воспринимал. Многие гражданские дела решались с помощью воров в законе. На уголовных делах зарабатывали прокуратура и полиция. И только дела людей, за которых некому было заступиться и дать взятку, доходили до судей.

Словом, Шеварднадзе разрешил нам заняться судьями. Мы разработали закон, позволявший заменить 100 % судей, и создали совет юстиции, в который вошел и я как член парламента. У реформаторов было там большинство. Председательствовал Шеварднадзе, но он особо не вникал в детали. И я этим воспользовался. Шеварднадзе хотел выглядеть реформатором и раз в пол-месяца проводил совещания. Это давало мне возможность сказать, что мы выполняем волю Шеварднадзе.

Мы объявили экзамен для судей. Судьи начали устраивать протесты. Все они были двоечниками, шансов сдать экзамен у них не было, потому что они подбирались совершенно по другим критериям. Мой прадед заведовал кафедрой юридического факультета Тбилисского университета, и еще в его времена в судьи шли самые слабые выпускники. Те, кто учился лучше, устраивались в прокуратуру, иногда в милицию.

Судьи протестовали против экзаменов, а общественники-активисты — против судей. Они устроили большую акцию, на которой жгли изображения судей — главных коррупционеров. Для коррупционеров это было жуткое зрелище. Но им пришлось подчиниться, потому что Шеварднадзе идею экзамена поддержал.

Вопросы нам составляли 30 профессоров, которым мы не рассказывали, зачем нам это нужно. Барбара Сван, работавшая в американской ассоциации юристов, помогла нам найти американские деньги для этой реформы. Экзаменационные билеты мы напечатали в английской типографии, чтобы ни у кого к ним не было доступа. Отпечатанные билеты торжественно доставили из Англии на самолете. Экзамены транслировались по телевидению в прямом эфире. Вопросы и ответы были электронные: 10 вопросов и возможные варианты ответов. Экзаменуемые выбирали вариант ответа, и это происходило у всех на глазах.

На первый экзамен никто из действующих судей не пришел, зато пришло очень много молодежи. Мы объявили, что у судей будет зарплата 500–600 лари, что тогда составляло около 400 долларов — очень неплохие деньги по тому времени.

Желающие сдать экзамен выстроились в очередь. У нас в комитете работал младшим специалистом юрист, который снимал крошечную комнатку, которую нельзя было даже назвать квартирой: полуподвальное помещение в многоэтажном доме и посредине комнаты стоял унитаз. Он был мегапорядочным и в итоге стал председателем апелляционного суда, заменив предшественника, у которого была многоэтажная вилла в пригороде.

Судей у нас ненавидели, как и весь госаппарат. Новые судьи были совершенно другими. Поэтому реформа была суперпопулярна. Это была большая победа реформаторов.

Предстоял очередной экзамен. У одного из моих соратников, министра юстиции Ладо Чантурия, был первый зам, от которого он хотел избавиться. Ладо проявил слабость характера и то ли сам отдал билеты этому человеку, то ли так подстроил, чтобы они попали ему в руки. Ладо решил, что пусть лучше он сдаст экзамены и уйдет. А тот поделился билетами со всеми остальными. И вместе с ним на экзамен заявились все коррумпированные судьи. Было понятно, что произошло что-то неладное, потому что раньше-то они не показывались. Когда объявили результаты, оказалось, что никто из них не получил меньше 98 баллов из 100 возможных, то есть все они сдали лучше всех. Стало понятно, что произошла утечка. К счастью, им предстоял еще один экзамен, письменный. И перед вторым экзаменом, никого не предупреждая, я в девять вечера подъехал к Чантурии и говорю: «Ладо, привози своих профессоров, будем билеты переписывать».

Я позаботился, чтобы он никому не позвонил. Привезли этих профессоров. Я сам сел с ними, сам полез в вопросы по гражданскому праву, которые не очень хорошо понимал, просто больше писать было некому. Все написали и отпечатали к восьми утра. Экзамен начинался в девять. Чантурия был в плохом настроении, потому что понял, что я его подозреваю.

В девять утра заходим в зал. Все «отличники» сидят в первых рядах. Такие холеные, одиозные. Я улыбаюсь и говорю: «Знаете, мы вчера вечером решили переписать билеты. Мы их облегчили, так как они были слишком сложные. Думаю, вам теперь легче будет на них отвечать. Мы всю ночь работали, билеты совершенно новые. Тяните. Вы будете довольны».

При этих словах у них вытянулись лица. Большинство просто встало и вышло. Они даже не попытались написать. Это была удивительная картина массового бегства. Так мы их отсеяли. В результате реформы судейский корпус обновился более чем на 90 %.

Помимо того, что новым судьям мы сразу дали большую зарплату, с помощью Всемирного банка мы отремонтировали много зданий. Работа с международными организациями тоже была настоящим сражением. В 1999 году Евросоюз выделил деньги на ремонт, и я поехал в Брюссель, где проводился тендер. Выяснилось, что несколько хороших компаний было дисквалифицировано по совершенно надуманным причинам. У одной был поврежден конверт для документов, к представителю второй придрались за то, что он на час опоздал, у третьей фирмы вообще конверт потеряли. Выбрали какую-то абсолютно жуликоватую компанию, учрежденную бывшими советскими гражданами в Восточной Германии. Для меня это оказалось неприятным сюрпризом. Очевидно, европейские бюрократы тоже делали деньги.

Вскоре после этого из-за коррупционного скандала с Эдит Крессон ушла в отставку вся Европейская Комиссия. Так что с коррупцией мне приходилось сражаться не только в Грузии, но и в Брюсселе. Я устраивал скандалы, я рассказывал эту историю журналистам из «Le Soir», пытался их заинтересовать. Они все записали — и ничего. Поэтому многие суды были отремонтированы некачественно. Когда я стал президентом, мы сами все сделали, уже на свои деньги, без так называемой помощи. Американская помощь расходовалась лучше, потому что это зависело от Барбары Сван, которая выбивала эти деньги у Вашингтона и тратила их правильно.

К сожалению, новая судебная система через какое-то время «сдулась». Не прошло и полугода после начала реформы, как начался экономический кризис и судьям перестали платить зарплату. Они месяцами сидели без денег, на них давила полиция и прокуратура. Некоторых судей шантажировали. Многие ушли, а остальные «легли» под систему.

Это единственная реформа, которую мы потом не смогли провести заново. Потому что она была дискредитирована. И это урок для Украины. Когда ты делаешь современную патрульную службу, и на этом останавливаешься, то ее очень скоро съест старая система.

И все же я считаю нашу судебную реформу первой правильной реформой на всем постсоветском пространстве, возможно, за исключением Эстонии. Такой радикальной реформы ни в одной сфере нигде в бывшем СССР не проводили. Президент Всемирного банка Вулфенсон пригласил меня читать лекции в Вашингтоне, где торжественно меня представил и сказал, что мы провели лучшую судебную реформу в мире. Я стал мировой звездой и пребывал в эйфории. А у кого в 29 лет лет от таких похвал не закружилась бы голова? Но на самом деле эта реформа потерпела крах из-за отсутствия политической воли.

Грузинские суды до сих пор в очень плохой форме. Так случилось, что мы потом реформировали все остальные государственные системы. Но судебная реформа была дискредитирована и поставленной цели не достигла. Чтобы провести ее заново, в Грузию надо приглашать иностранцев. И судьями назначать иностранцев.

В этом я вижу единственный выход. То же самое касается Украины. Назначать министрами иностранцев, я считаю не лучшей идеей, но вот судей, наверное, стоит, в том числе и этнических украинцев из других стран. Да пусть это будут хоть англичане. Так даже лучше — полностью независимые, с высокими зарплатами.

Первый урок, который должна извлечь из этого Украина, заключается в том, что нельзя делать реформы для ширмы, нельзя делать половинчатые реформы, нельзя делать реформы только одной системы. Можно начать с одной системы, но сразу перейти на вторую, третью. Невозможно реформировать маленький островок. Невозможно очистить маленькую часть моря. Очищать нужно все. Если ты проводишь реформу для вида, чтобы «продать» иностранцам, чтобы бросить «кость» реформаторам внутри страны, а сам ничего менять не хочешь, то все это вернется бумерангом. Система погибает, идея реформ дискредитируется, ты выигрываешь какое-то время, а потом оказываешься один на один с реальностью — время утеряно.

Второй урок я продемонстрирую на примере новой украинской полиции.

Думаю, ее просто затопчут. Я езжу по Одессе и вижу этих полицейских. У них ужасные здания, их не кормят, они вынуждены сами покупать себе шаурму или сэндвичи. Так долго не может продолжаться. Это важные детали. В Одессе им платят 8—10 тысяч гривен. Из Киева привозят в большом количестве офицеров, вынужденных вчетвером ютиться в одной комнатке, да еще и из своей зарплаты платить за это жилье. Так они долго не продержатся. Плюс они вынуждены работать бок о бок со старыми коррумпированными кадрами. Они выезжают из города и сталкиваются со старым ГАИ, у которого совершенно иной подход к работе и иные источники доходов. С одной фуры гаишник может получить больше, чем полицейский зарабатывает за месяц. У новых денег недостаточно, у старых — больше, и власть пока у старых еще есть.

Чтобы довести реформу до конца, нужно перестать красть, реформировать фискальную систему. Фискальная система должна высвободить достаточно денег, чтобы повысить зарплату, построить нормальные здания, а не кое-как отремонтировать старые. Мы в Грузии все время создавали для людей перспективу, повышали зарплату, кормили, давали премии, показывали их с лучшей стороны — и все время продолжали реформирование других систем. К одной реформированной системе сразу же добавлялась другая, третья.

Эка Згуладзе очень точно сформулировала это на Кабмине: проблема острая, лавина коррупции все снесет.

[▪]

В мой первый срок в парламенте мы активно сотрудничали с неправительственными организациями — например, с Обществом защиты прав землевладельцев. Его возглавлял Вано Мерабишвили, который после Революции роз стал министром внутренних дел и премьер-министром Грузии.

Шеварднадзе нам почти не мешал. На законы в Грузии никто не обращал внимания ни в советское время, ни в первые постсоветские годы. Зачем? Законы принимаются для лохов, страна живет в другом, параллельном измерении, которое не имеет ничего общего с законностью. Подумаешь, какие-то ребята пишут какие-то законы и проводят через какой-то комитет… Депутаты и чиновники заметили нас лишь после того, как поняли, что процессуальные законы, которые мы принимаем, влияют на работу исполнительной власти. Полиция работала грязно — кого-то ни за что арестовали, кого-то избили, кого-то выкинули из окна участка. Всякий такой скандал — а они происходили регулярно — был для нас поводом инициировать новые законы, которые усложняли бы жизнь чиновникам. Тогда они поняли, что это серьезно: тебя могут показать по телевизору как нарушителя закона.

Постепенно мы перетягивали на свою сторону гражданское общество. Несколько молодых журналистов были дружественно настроены к нам с самого начала. А 1998 году возник первый в Грузии независимый телеканал с серьезным подходом к делу. Канал «Рустави 2» принадлежал бизнесменам из этого провинциального города. Вскоре власти почувствовали угрозу и его отобрали. Тогда владельцы «Рустави 2» обратились ко мне за помощью. Я взялся за это дело, и Жвания меня поддержал. Мы нажали на судей и канал отстояли. Потом мы помогли отбить еще одну попытку отнять «Рустави 2». Канал начал вещать на всю страну. Туда перешли работать молодые журналисты из честных газет. В 2000–2001 годах он стал самым популярным и по-настоящему влиятельным. Интернета тогда не было, а газеты были малотиражными, люди их почти не покупали. Поскольку остальное телевидение было низкопробным, первый независимый телеканал захватил все телевизионное пространство.

В 2000–2001 годах на «Рустави 2» начали выпускать программу-расследование «60 минут», в которой в пух и прах разносили Шеварднадзе и его ближайшее окружение. Передача выходила каждую субботу. В это время жизнь города замирала. Из каждого окна были слышны позывные «60 минут», все стремились посмотреть очередной выпуск.

Когда Шеварднадзе осознал угрозу, он договорился с российским олигархом Бадри Патаркацишвили, чтобы тот создал канал-конкурент. Партнер Патаркацишвили Березовский сбежал от Путина в Лондон, и ему тоже нельзя было оставаться в Москве. Он договорился с Шеварднадзе, что создаст канал, который будет защищать власть от «Рустави 2», и переехал в Грузию.

Патаркацишвили вложил в свой канал «Имеди» огромные деньги. Ему удалось отобрать часть аудитории у «Рустави 2», но догнать лидера на том этапе не получилось.

В 1997 году гражданское общество объявило меня человеком года (в 96-м это звание присвоили Жвании). Что это означало, никто не знал. Но то, что ты человек года, ощущалось сразу. В те времена главный национальный канал транслировал заседания парламента, и люди это смотрели. Парламент был резко контрастным. Реформаторов там было даже меньше, чем в нынешнем украинском парламенте, но мы захватили в парламенте лидерство. Будучи в абсолютном меньшинстве, при нейтральном отношении Шеварднадзе, мы во многом заправляли этим парламентом. Мы начали проталкивать законопроекты и монополизировать трибуну. Мы были намного умнее и моложе наших противников — нам было по 25–27 лет.

Контраст был очевиден. В 1998 году на первой полосе The New York Times вышла восторженная статья, автор которой предсказывал, что я стану президентом Грузии. Шеварднадзе настолько огорчился по этому поводу, что пару раз во всеуслышание злобно пошутил на эту тему. И это запомнилось народу: Шеварднадзе меня боится.

Лидерами этого парламента были Жвания и я. Нас так с самого начала и называли: команда Жвании — Саакашвили. Формально я был всего лишь председателем комитета, но я был самый активный. И мы со Жванией начали перетаскивать к себе депутатов.

Когда Жвания убеждал меня участвовать в выборах, я сразу его предупредил, что к Шеварднадзе отношусь скептически. Меня так воспитывали, что я с детства очень не любил все коммунистическое и советское. Жвания попросил меня не распространяться об этом, тем более что дело я буду иметь с ним, а не с Шеварднадзе.

Шеварднадзе несколько раз собирал руководителей парламентских комитетов, но я под разными предлогами уклонялся от встречи. Видимо, это заметили, и меня пригласили к нему лично. Встреча продолжалась не долго, потому что я вдруг начал почти непрерывно чихать и кашлять. У меня была натуральная аллергия на этого человека. После этого мы почти не виделись. Когда Шеварднадзе уходил в отставку, он встретился со мной, Жванией и Бурджанадзе. «Нино, как ты могла так со мной поступить, ты в детстве сидела у меня на коленях, я дружил с вашей семьей, — сказал он и продолжил, уже обращаясь к Жвании. — Зураб, я привел тебя в политику, я тебя сделал человеком, как ты мог это сделать со мной?» Потом он повернулся ко мне и сказал: «К Мише у меня претензий нет, мы всегда друг друга недолюбливали и никогда не были близки».

Шеварднадзе не был слабым руководителем — он был частью коррупционной системы и не умел управлять иначе, чем через коррупцию. У нас был такой же феодальный уклад, как сейчас в Украине: кто-то назначает кого-то, тот назначает еще кого-то, и они между собой распределяют, где что можно украсть.

Главная параллель с Украиной заключается в том, что, как и при Шеварднадзе в Грузии, у госслужащих нет зарплаты как таковой. Это чисто феодальная служба: ты даешь чиновнику на откуп территории, с которых он «кормится» и кормит того, кто его на это место поставил. Вот это и есть феодализм.

В Грузии, как и сейчас в Украине, все были поделены на кланы. При такой системе президент на самом деле всегда очень слаб, потому что, хотя он во главе главного клана, он не один. Можно обратиться к другому примеру — не грузинскому. Мне рассказывал глава таможни Азербайджана, что у них, мол, все четко распределено. Я, говорит, куплю сейчас туфли в Тбилиси, а когда буду провозить их через границу, то заплачу таможенникам 50 долларов взятки, но 25 долларов на следующий день мне вернут. Он не может не давать своим подчиненным взятки, так как они за счет этих взяток кормятся. То, что он глава таможни, не имеет никакого значения. Это их надел, и это такса за проход их территории. Ты не можешь ничего спросить со своего министра, потому что он в ответ на это скажет: «А разве ты мне уже что-то заплатил?» Если да — то пожалуйста, имеешь полное право. Такую систему президент не контролирует, он просто получает дань.

Это абсолютно татаро-монгольская система: захватчики не развивали территорию, брали свое — и их больше ничего не интересовало. Она до сих пор существует в Украине. Все прикидываются, что мы имеем дело с госаппаратом, у нас есть важные иностранные советники, которые получают 10, 15, 20 тысяч долларов. Что они могут насоветовать чиновникам с зарплатой 100 долларов, которые, наверное, эти деньги и со счета никогда не снимают? Поэтому, кто бы ни советовал, всегда надо делать скидку на то, что мы получаем советы от представителей постиндустриальной эпохи для раннефеодальной, где они автоматически не могут осуществиться.

Естественно, семья Шеварднадзе была самой богатой семьей Грузии. Она владела самой большой мобильной компанией, контролировала Зестафонский ферросплавный завод. Племянник Шеварднадзе Нугзар монополизировал перевозку нефтепродуктов.

Самым крупным феодалом после Шеварднадзе был его министр внутренних дел Каха Таргамадзе. Он контролировал налоговую и таможню, а также контрабанду сигарет и наркотиков и другие подобные потоки.

Я поначалу наивно думал, что Шеварднадзе сам в этом не замешан, просто он слишком слаб и не хочет никого трогать. Я вскоре убедился, что это не так.

Экспорт ферросплавов всегда был черным бизнесом, никто никогда не платил никаких налогов. Когда я стал министром юстиции, мы его заблокировали. Для экспорта была необходима подпись министерства юстиции, а я не только не подписал, мы послали письмо на таможню, что все блокируем. Президент вызвал меня на разговор. Выяснилось, что это был бизнес отца невестки Шеварднадзе — по грузинским меркам очень близкого родственника. Я собирался просто рассказать Шеварднадзе, что за его спиной его же родственники занимаются очень плохими вещами, что это против всех законов, что бюджет теряет огромные деньги и он должен это остановить. Я надеялся, что у Шеварднадзе не будет другого выхода, даже если это ему и не понравится. Когда я пришел, там сидел этот его родственник и еще несколько министров. Шеварднадзе открыл собрание и потребовал, чтобы я объяснил, что происходит. Далее он молча наблюдал, как все на меня набросились. Через пять минут я понял, что это была постановка, что реально всем этим заправляет лично он, что он заинтересован в этой контрабанде. Это было для меня настоящим шоком. Даже после стольких лет работы с ним я вот так, напрямую, с такой коррупцией еще не соприкасался.

Я все равно отказался ставить свою подпись. Шеварднадзе был очень не доволен. Все закончилось большой дракой, потом они нашли способ сделать это все без меня.

Что представлял собой грузинский бюджет во времена Шеварднадзе? Фикцию. Когда я говорю, что при мне бюджет вырос в 11 раз — меня поправляют, не в 11, а всего в 8 раз. На самом деле живых денег в бюджете было гораздо меньше, чем на бумаге. Поскольку я был председателем городского совета Тбилиси, то хорошо знаю, что такое зачеты: в бюджете Тбилиси не было и четверти тех денег, которые были записаны в законе.

Тогда на меня начали давить. Государственные телеканалы, провластные газеты и журналы публиковали какие-то слухи. Все их информационные ресурсы работали против меня. Я опубликовал книгу, а они возбудили уголовное дело, как будто на нее были потрачены госсредства.

В Украине, кстати, я нахожусь в очень похожей ситуации. Мелкие укусы, подозрения. В прокуратуру поданы три «пидозры» на меня. Истерично собираются материалы для новых дел. Мои противники знают, что какие-то материалы там лежат, мы знаем, что они там лежат. Они специально сделали так, чтобы я знал об этом.

Когда я боролся с «ореховой мафией», меня обвинили в том, что я наношу ущерб бюджету, а ведь туда вообще не попадает ни копейки этих денег. Мои враги очень примитивны, а система, которую они защищают, не только примитивна, но и очень несправедлива, поэтому дело не может продвинуться дальше. Они могут угрожать, система может даже укусить, но зубы у нее уже не те. Система умирает. То же самое было в Грузии.