До третьей звезды

Михаил Лебедев

Ненаучная фантастика о параллельной России сегодняшнего дня: пандемия, диктатура, революция. Четыре главных героя проходят через испытания властью, тюрьмой и любовью. Многие придуманные факты и события уже реально случились во время написания романа. Посмотрим, сбудется ли финальный прогноз книги.

Часть первая

Дни затмения

И мне дано понять, что, пока я сижу в этой щели, меня не тронут. Даже ещё страшнее: меня отделили от человечества, как отделяют овцу от стада, и волокут куда-то, неизвестно куда, неизвестно зачем, а стадо, не подозревая об этом, спокойно идёт своим путём и уходит всё дальше и дальше…

Аркадий и Борис Стругацкие.

За миллиард лет до конца света

Глава 1

Стольников

Ночью приходил заяц. След рассказал, что пришёл он от Амосовых, покормился под двумя яблонями, сделал пару скидок и убежал вдоль забора к домику сторожа.

«Опытный, — отметил Стольников, прикуривая сигарету. — Там собаки на привязи. Развлекался. Петли, что ли, поставить?»

Знал Николай, что петли на зайца ставить не будет: лень, да и не ставил их никогда, только в старых охотничьих журналах читал, когда был молод, азартен и имел два ружья. Кроме ружей, имелась короткая компания друзей-товарищей, с которыми хорошо было выезжать на природу: весной на утку, а по снегу — на боровую дичь.

Зайцев тоже стреляли, бывало, но редко и по случаю. Зайца с гончей нужно брать, а собак у них как-то не завелось, хоть и мечталось. Да и привозили с тех охот по паре птиц в лучшем случае. В азарте отстоять зорьку, расстреляв впустую патронташ по редко налетавшим уткам, да у костра вечером посидеть под рюмку-другую-третью со старыми приятелями — вот и всё удовольствие. И немалое удовольствие, если вспомнить.

Жёнам только непонятное — ну да им и футбол непонятен был, и рыбалка, и давно заброшенный преферанс. Хорошо, что в природе всё правильно устроено, строго по гендеру. Мужчина в торговом центре, тоскливо сидящий с кучей пакетов у примерочной, столь же нелеп, как и женщина, выпивающая у костра разбавленный спирт под чёрный хлеб с салом.

Большинство друзей-товарищей остались в прошлом. Или вообще уже там, где все мы когда-нибудь будем. Старая горизонталка пылится дома в сейфе, не чищенная уже года три. А зря. Сюда бы её привезти: тихо на дачах пока, но бережёного бог бережёт — в прошлую эпидемию обошлось, да кто знает, как всё обернётся в нынешнюю. Зайцы опять же.

Стольников дошёл до мангала, выбросил бычок в припорошённые снегом угли.

«Скоро совсем завалит, — идя по тропке к избе, думал Николай. — Да и хорошо: лопату в руки, чтоб вспотеть, — и в итоге ровные дорожки с сугробами по краям, морозец под тридцать, натопленная изба — красота. Так и до Нового года дотянешь опять. Жена приедет, Лена порадуется уличной ёлке. Гирлянду бы проверить, игрушки посмотреть. Ладно, завтра».

В прогретой с вечера избе Стольников умылся, лениво наблюдая в зеркале надоевшее лицо в бороде с изрядной уже проседью, поставил в микроволновку вчерашнюю картошку с тушёнкой, достал из холодильника ополовиненную бутылку, включил телевизор. Плейбук за завтраком читать неудобно, проще полюбоваться официальной действительностью: под спирт нормально заходит, практически как новости из «Звёздных войн». Смешно и страшно — не у Джорджа Лукаса, понятно, а у Фёдора Земскова. Оба фантазёры. Жаль, что у второго фантазия обратилась реальностью. Но сколько осталось тех, кому жаль?

Николай налил рюмку, махнул под картошку с телевизором. Там красивая женщина рассказывала о гениальных инициативах вождя на совещании глав Двенадцати. Лидеры мировых держав обсуждали объёмы помощи странам третьего мира в наступившую эпоху пандемий. Земсков сообщил, что Четвёртая вакцина, разработанная в Новосибирске, оказалась ещё эффективнее Третьей. И что мы опять готовы её поставить Бразилии, Индии и Африке. Практически бесплатно. «Практически», — дикторка пыталась интонационно совместить сердобольность к падшим и презрение к внешним осквернителям исторической памяти. Странно, но у неё получалось.

Остальные главы стран дюжины вежливо слушали с каменными лицами. Выпуск перешёл к новостям Первой Антидопинговой Олимпиады: в Иркутске корейцы выиграли парный заезд в буере, в Томске местная спортсменка стала победительницей по сольному дельтаплану. В общем медальном зачёте Россия оторвалась от Абхазии уже на тринадцать очков.

Стольников налил ещё рюмку за победу российского спорта. Про то, что Бразилия с Индией снова вежливо отказались от российской вакцины, вчера написали в плейбуке. Почти уже без издевательских интонаций: Россия опять в жопе со своей вакциной, а на Румынию обрушился снегопад. Стабильность.

Зазвонил телефон.

— Коля, баню топишь сегодня? — голос Рымникова завывал, как метельный ветер в печной трубе. Связь барахлила третий день.

— Затоплю, если хочешь.

— Давай, топи. Приедем с Лёхой через пару часов. Что привезти?

— Ага. Значит, масла подсолнечного, пива, сала можете взять, закуски какой. Мясо есть, сейчас замариную. Выпивку по личным предпочтениям. А так у меня имеется, ты в курсе.

— Понял. Всё, жди.

Вася Рымников никогда и никуда не добирался в оговорённый им самим же срок. Ещё в институте его прозвали Опоздайка. Как-то там он рифмовался с Апдайком в большой факультетской поэме, которая досталась им от старшекурсников. Фольклорная летопись факультета полулегально велась несколькими поколениями студентов. Прозвища, означенные в ней преподавателям, прилипали к ним намертво и вполне могли присутствовать на могильном камне наряду с фамилией и датой смерти: «Владимир Сергеевич (Таракан) Стрельченко. 19..–20..»

Стольников не знал, жив ли сегодня бывший завкафедрой русской литературы Таракан. Скорее уже нет, чем ещё да. Сколько ему было, когда они отметили в поэме его тараканьи усы? Лет тридцать пять, наверное. В принципе, мог бы и жить ещё, но Первая пандемия выкосила многих пенсионеров, да и Вторая была ничуть не заботливее. Так что вряд ли.

Не самый вредный мужик был этот Таракан — по слухам, едва ли не он сам зачинал памятник факультетской андеграундной культуры ещё в своём студенчестве. Сколько лет после нас просуществовала «Педагогическая поэма»? Неизвестно. Время менялось медленно, но необратимо. Может, и сейчас она хранится на каком-то забытом нелицензированном носителе, кто знает. Ябпочитал, как говорили когда-то в свободных интернетах, да кто ж тебе даст.

Николай достал из холодильника добрую часть свиной шеи, порезал на порционные куски в пол-ладони, слега отбил тыльной стороной лезвия тяжёлого ножа, щедро посыпал специями, купленными на рынке у знакомого узбека, добавил лука и ломаного лаврового листа, крепко перемешал мясо в кастрюле, накрыл крышкой. Никакого, прости господи, уксуса, сухого вина или кефира. Мясо должно быть мясом, а не сопливой декадентщиной. Рубленый натурализм Маяковского против унылого акмеизма Ахматовой. Так победим.

Почему-то тогда все они исповедовали Маяковского. Лёшка Куницын однажды прямо на лекции сцепился с Тараканом, который недоумевал, как можно себя чистить под Лениным? Ясно, что в метафорах Лёшка понимал чуть более вялой весенней мухи, кружащей в аудитории, но спорил яростно, напирая на революционность формы, а не содержания. Таракану спор с безграмотным неофитом быстро надоел, и он отправил Куницына в коридор проповедовать птицам и первокурсникам.

Никому уже не интересен Маяковский. Все переболели чужими и своими стихами, выросли из возраста и времени надежд, когда рифма обнажала и уточняла мысль, не доваренную прозаической частью организма. Когда строчки в столбик выплёскивали смыслы, бродившие внутри тебя и снаружи тебя. Тебя и других.

Хорошая книжка получилась у Лёшки — единственного из нас, кто решился предъявить публике свои пьесы, раз и навсегда прояснить, графомания это или нечто большее. Оказалось, что нечто большее, если верить паре благожелательных столичных критиков. Но мы и без них это знали, и Куницын знал, но у него к тому времени намечалось слияние с поглощением конкурентного бизнеса, которые не оставляли времени и места для каких-то там пьесок. Кончился бизнес закономерным итогом. Но хоть книжка осталась.

Так-то у всех что-то осталось нестыдное в анамнезе: сборник драм и комедий, либеральная газета, политический опыт. Юность нестыдная была, молодость, любовь какая-никакая. Грех жаловаться, в общем. Итог не очень хорош, понятно, но у кого он сегодня хорош из поколения, потрёпанного дарованной свободой и закатанного в угрюмость нынешнего бытия?

До приезда гостей, по прикидкам Стольникова, оставался час. Он наколол на щепу полено, оторвал пласт бересты и разжёг мангал. Баню решил затопить позже — всё равно вначале за стол, а там уж как пойдёт. Открыл плейбук, сделал запись, закрыл.

Старенький «Фольксваген» Рымникова прибыл на удивление почти в оговорённый срок — то есть с опозданием минут на пятьдесят. Из тёплого салона, застёгивая куртку, выбрался под лёгкую метель Алексей. Василий, весело сверкнув очками, вынул из багажника позвякивающие пакеты с городской снедью. Обнялись.

— Чего задержались-то? — Николай подхватил у Рымникова пару пакетов и первым двинулся по тропке в сторону дома.

— Ты Опоздайку не знаешь? — ответил в спину Куницын. — Вначале он ко мне на полчаса позже приехал, потом потащил зачем-то на Хитрый рынок, хоть по пути магазинов навалом. Чисто Земсков.

— Я опаздывать начал, когда вождя твоего никто в лицо не знал, — Василий стряхивал снег с ботинок, долговязо разуваясь под вешалкой. — Наговариваешь ты на меня, Лёшенька. Тапки где, Коля?

— Вон, мои возьми. Я в валенках пока, всё равно сейчас идти дрова в баню подбрасывать. Давайте, чего у вас там из холодных закусок, на стол. И напитков. Я сейчас картошку с мясом метну.

Поляну накрыли быстро, по-мужски: помидоры пополам, огурцы повдоль, соль отдельно. Сало толстыми ломтями, хлеб, мясо и рюмки. Вроде всё. А то салаты какие-то ещё, прости господи. Выпили за встречу: парни закупились акцизной водкой, потратились. Потом ещё по одной под горячее.

— Ладно, пойду баней займусь, — Николай вышел, впустив в избу небольшое облако холодного пара внешнего мира.

Рымников включил телевизор, там в записи вчерашний «Спартак» мучился с «Росгвардией». Результат известный — 1:1.

— Ты ему скажешь или я? — спросил Василий.

— Ну, давай я.

— Сразу надо было. Как вот теперь?

— Как-нибудь. Язык не поворачивался. Да и какая разница.

Сидели молча, наблюдая, как «мусора» возят «мясных». Стольников вернулся, сбросил у печки охапку поленьев.

— Через двадцать минут готова будет. Давайте ещё по одной.

— Давай, — Василий наполнил рюмки, посмотрел на Куницына.

— Предлагаю за Лену твою, — в большой мужицкой лапе Алексея хрусталь смотрелся нелепо. — Взяли её вчера.

Николай выпил на автомате, и вместе с холодной водкой падала в судорожный желудок единственная спасительная мысль «врут, розыгрыш». И тут же растворилась в неизбежном понимании «не врут». А потом постоянно всплывало рефреном «вот тебе и Новый год», «вот тебе и Новый год».

— Как? — вопрос не в смысле риторики и эмоций, а чисто технический. «За что?» давно уже спрашивать было бессмысленно — хоть Бога, хоть человеков. Оставалась конкретика.

— Вроде бы дома поздно вечером, как обычно у них, — Алексей говорил спокойно, даже, казалось, флегматично. — Блокировка, обыск, арест. Юра рассказал на рынке.

— Торгует?

— А что ему остаётся? В четырёх стенах сидеть?

— Да понимаю я, это так.

Рымников налил всем, поёрзал на стуле, выпил.

— Позвонил одному вхожему. Может, завтра-послезавтра расскажет чего.

— Хорошо.

Куницын поднял рюмку:

— За Лену. Как-нибудь всё… От меня тут толку, сам понимаешь.

— Понимаю. Давай.

Чокнулись. В телевизоре футбол сменился конкурсом патриотической песни «Голос Родины». Юноша из Рязани чистым лемешевским тенором пел что-то про берёзовый сок. Очень душевно пел, закрывая глаза от переполнявших радостных чувств. Нет, не от чувств — просто слепой от рождения. Жюри было в курсе.

— Ладно, шагайте в баню, — Стольников выдал приятелям из холодильника две бутылки пива. — Я не пойду.

Рымников с Куницыным понимающе приняли пиво и пошли парить сочувствующие тела.

Николай выключил телевизор и попытался отключить эмоции, чтобы найти выход из давно и тоскливо ожидаемого провала надежды на лучшее. Выхода не было — он знал — просто следовало зацепиться за какую-то реперную верёвку, чтобы не рухнуть в пропасть конечного финала. Суицидальная статистика в России била все европейские рекорды последнего десятилетия: ролики с убедительной статистикой на этот счёт во множестве можно было увидеть в плейбуке — не в телевизоре, понятно.

Леночка родилась третьего января, и с тех пор Новый год у Стольникова длился три дня, независимо от срока назначенных правительством каникул для трудящихся. «Ребёнок-праздник», — называла её Юля, первая жена: и за дату рождения, и за яркий, искристый, смешливый характер.

После развода ребёнок-праздник оправдывал свой семейный титул во время еженедельных встреч с Николаем. Леночку смешило всё: белки в парке, мороженое в кафе, звонок телефона, лужа во дворе. Дома они вдвоём бесились так, что соседи укоризненно качали головами при встрече.

Потом Стольников женился на Рите, а у Леночки появился отчим Юра, Юрий Пермяков, ведущий инженер на заводе строительных пластмасс, ныне пораженец. Ребёнок-праздник умудрился всех примирить и подружить вокруг себя. Пару раз и Новый год встречали семьями («вот тебе и Новый год»), а уж день рождения Леночки — обязательно.

Дочь росла, Николай писал смелые статьи в своей газете, но ощущение праздника стиралось то ли взрослением Лены, то ли тускнеющим временем. Стольникову долго хотелось верить в то, что время здесь ни при чем — просто ребёнок-праздник вырос во взрослую красивую девушку, для которой друзья и свойственные возрасту влюблённости закономерно стали важнее отца. Наверное, и это тоже, но вместе со взрослением дочери менялся мир вокруг, и менялся много быстрее, чем Лена.

Николай точно знал, когда ребёнок-праздник окончательно исчез, превратившись в самостоятельную единицу взрослого человеческого мира. Юля умерла, когда дочери исполнилось двадцать. Умерла внезапно от обычного инфаркта, задолго до всей этой печальной нынешней вирусной чехарды. На похоронах — тогда ещё можно было хоронить по-старому — Лена была окаменевшей, как мёрзлая могильная земля. Весной земля оттаяла, могила обычным образом просела. Стольников с Юрой могилку поправили, а Лену поправить до конца так и не смогли.

Рита править её не могла и не хотела, просто приняла Лену новую, жёсткую, сильную. Приняла и отогрела. Смогла то, что не получилось у Стольникова. Рите было проще, она не знала ребёнка-праздника до знакомства с Николаем, не могла помнить ту маленькую белокурую бесятину, которая была и осталась лучшим в жизни Стольникова.

А жизнь катилась привычной колеёй: Николай дорос до главного редактора, у Юры на заводе карьера тоже ладилась, Рита наконец защитила кандидатскую по теме истории брежневизма. Но вокруг уже постепенно что-то рушилось, осыпалось под давящим грузом тяжёлой всеобщей могильной плиты. Официально осуждаемая, но фактически возрождённая цензура делала работу Стольникова всё более бессмысленной, бизнес Куницына благополучно прибрали к рукам новые люди с холодными глазами и правильными удостоверениями, депутатство Рымникова благополучно завершилось после команды сверху на зачистку местного политического поля.

Первые пораженцы появились вскоре после Новой Конституции. Никто не знал принципа отбора: человек жил обычной жизнью, растил детей, ходил на службу, смотрел сериалы, но однажды к нему приходили люди в неприметной одежде, предъявляли постановление комитета по правам граждан, проводили ленивый обыск, навечно блокировали доступ к интернету и мобильной связи, знакомили под роспись с положением, исключающим возможность пораженца избирать и быть избранным в любые органы власти, вежливо прощались и отправлялись дальше по своим строгим государственным делам.

Поначалу включилось возмущение плейбучной общественности и сдержанное осуждение западных правительств. Но Западу лидер нации напомнил о Великой Отечественной и Первой пандемии, а плейбучным активистам и прочему населению телевизор рассказал, что незначительное поражение в правах мизерного количества не вполне сознательных граждан направлено на повышение качества избирательный системы. Что же касается самих пораженцев, то они остаются в общем и целом такими же россиянами, как и остальные. Иметь свои взгляды на окружающую действительность волен каждый, но нужно иметь и мужество понимать, что эти взгляды категорически не разделяет подавляющее число жителей страны, и спокойно принимать факт отлучения от социальных сетей. Деды не знали интернета, а сломали хребет фашистской гадине. Вот и всё, вот и не надо тут. Живите себе дальше, работайте, плодитесь и размножайтесь. А не хотите — пойдёте этапом в исправительный лагерь согласно полученному статусу, доказывать своим трудом полезность и преданность обществу.

«И животноводство», — шутил тогда из Стругацких под телевизор Куницын. Через пару месяцев Лёшку поразили в правах. Потом Юру и вскоре Леночку.

Лена к тому времени давно жила отдельной взрослой жизнью — снимала квартиры на городских окраинах, регулярно меняла работу. То пропадала на несколько месяцев, то объявлялась неожиданно и могла несколько дней жить у Стольниковых. Леночка с Ритой подолгу за бутылкой вина обсуждали романтические отношения дочери с мужчинами, выгоняя Николая с кухни. Он не возражал, был счастлив присутствию Лены в доме, её отношению к жене как к подружке.

Дочь уходила, и тогда Рита рассказывала то, что Стольникову знать следовало. Не всё, конечно, но он и этому был рад. Через Риту же передавал невеликие деньги, когда Лену поразили в правах. Официально вынесенный приговор не считался основанием для увольнения с работы, но любой руководитель понимал политику партии и правительства правильно, и рекрутинговые агентства понимали, да и сами пораженцы. У мусорных баков поздними тёмными вечерами выстраивались очереди из стеснительных людей. Некоторые держали за руку ребятишек.

Юра, потеряв работу, поначалу, как нормальный русский человек, запил. Лена жалела отчима, но навещать его перестала. Он иногда приходил к Стольниковым относительно трезвым, жадно глядел, как Николай разбавляет спирт, и, стоило Рите выйти из кухни, тут же умоляюще подмигивал Стольникову и показывал дозу промежутком между большим и указательным пальцем. Николай жалел, наливал. Потом ужинали, разговаривали о Лене и о жизни в целом, затем Юра вдруг резко отказывался от очередной налитой рюмки, вставал и нетвёрдой походкой уходил в ночь.

Через полгода сумел выйти из цикличного алкогольного состояния. Стал разводить кроликов на даче, но как-то с животноводством у него не заладилось. Но завёл в тот период знакомство в мясных рядах Хитрого рынка и теперь торговал там бараниной фермера из отдалённого района области. Тот честно с Юрой рассчитывался раз в месяц, что для пораженца могло считаться достижением вершины успеха. И с Леной отношения у него наладились, и зарабатывал теперь он в иной месяц больше, чем Николай своими внештатными публикациями, даром что пораженец. Юра, выходит, и узнал первым об аресте Леночки.

— Подниметесь? — больше для порядка спросил Николай, когда Рымников остановил машину возле подъезда.

— В другой раз, Коля. Держитесь там, — извинительно пожал плечами Алексей.

— Звони. Рите привет, — подтвердил Рымников.

— Ладно, пока.

Стольников сел на лавочку, прикурил сигарету. «Вот тебе и Новый год», — рефрен не отпускал. «Знает Рита или ещё нет?» — это был второй рефрен. Докурил, поднялся на лифте, думая о том, что сегодня воскресенье и жена должна быть дома.

В прихожей на комоде под зеркалом, куда Стольников всегда бросал ключи от квартиры, лежал сложенный вдвое лист бумаги, на котором было написано Ритиным почерком: «Коле». Он понял всё ещё до того, как зашёл в комнату и увидел висящие над полом ноги Риты в осенних сапогах, которые они вместе покупали в конце сентября.

Запись Стольникова в плейбуке. Статус «Только я».

«Хронология года.

Март: заболел отец. Май: Третья пандемия. Июнь: уволили с работы. Сентябрь: дочь занесли в пораженцы (или пораженки, как там по новой этике?). Октябрь: умер отец.

До конца года ещё три недели. Всего три недели. Ничего, как-нибудь».

ПЛАН

По привычке кончается год,

по привычке закуплены свечи,

и коньяк, и болгарское лечо,

шпроты, мясо, что на антрекот.

По привычному ходу вещей

ближе к празднику строятся планы:

уничтожить в себе графомана,

больше кушать сырых овощей,

быть воздержанней в резких речах,

матом не разговаривать в среду,

одержать небольшую победу

над собой в разных там мелочах,

помириться со старым дружком,

поменять телевизор на даче,

стать добрее, мудрее, богаче

и пешком на работу, пешком!

Поумерить себя в литраже

алкоголя в конкретное тело,

больше спать… Свёрстан план до предела.

Только тромб шевельнулся уже.

Глава 2

Лена

— Шабашим, девки, — бригадирша Вера всегда точно чувствовала время. — Покурим до гудка минут пять, норму вроде выполняем.

Опиловщицы отложили напильники, потянули из карманов роб пачки сигарет. Два поддона рядом с обитым металлом длинным столом с прикрученными тисками тускло отсвечивали ровными рядами корпусов манометров марки А-120.

Подкатил на погрузчике неунывающий Пашка Окунь, бывший школьный завуч. Опустил поддон с новым заделом работы, хохотнул:

— Пламенный привет от литейщиков, тётки! Опять тропики, везёт вам.

— Тропики — это хорошо, Окунь, — согласилась Вера. — Забирай продукцию, ОТК проверила.

— Нормально вы талонов нынче поднимете, — карщик запустил вилы погрузчика в нижний поддон, поднял, развернулся. — Шампанского много за обедом не пейте.

— Обрыдло уже твоё шампанское, — дежурно отшутилась бригадирша.

Весёлый Окунь покатил в сторону покрасочного цеха.

«Хорошая смена, талонов двадцать к вечеру выйдет, — лениво прикинула в уме Лена, докуривая «Приму». — Двадцать талонов — десять пачек сигарет в обменнике. Столько и не нужно, ещё и на тампоны останется. Хорошо, что тропики второй день идут».

Опиловщицы не знали, что такое «тропики». Понятно, что А-100 — маленький манометр, А-120 — большой, на котором и больше подтёков металла после литейного цеха, которые стачивала напильниками бригада. Манометр в тиски — пройтись грубым драчёвым, подобрать основные дефекты личнёвым, шлифануть бархатным. Пять минут — и корпус готов к последующей покраске. И опять драчёвый, личнёвый, бархатный, драчёвый, личнёвый, бархатный, драчёвый, личнёвый, бархатный. Работа как работа. Талоны опять же — пусть не такие, как у револьверщиков с фрезеровщиками, но жить можно.

А иногда в работу привозились манометры с фиолетовым клеймом «экспорт» или с жёлтым «тропики». Первые оценивались вдвое к обычным, вторые — втрое. Считалось, что к такой продукции относиться нужно более тщательно, но ОТК не шибко придиралось, процент возвратного брака был примерно таким же, как обычно, а талонов за ту же работу прибавлялось. На какой экспорт, в какие такие тропики могли отправляться эти манометры, изготовленные по древним советским технологиям, Лена не представляла, да и представлять не хотела. Талонов на круг выходило больше, а другой валюты на посёлке не было и быть не могло.

Гудок к обеду накрыл гулкий шум механического цеха. Бригада побросала окурки в ящик с пожарным песком и потянулась в сторону раздевалки, где в металлических шкафах висели зимние бушлаты. Столбик термометра в трудовом поселении Звезда-3 сегодня показывал минус 32 градуса.

Когда смена уже подходила к концу, на опиловочный участок заглянул мастер. Дед Никодимыч одышливо осмотрел пару корпусов с поддона готовой продукции, подошёл к Лене: «Стольникова, к начальнику цеха». Девки нахмурились — дневной план бригаде никто не отменял, — но смолчали: каждую могут дёрнуть к цеховому, и не грамоту вручать, а на неприятный разговор. Приятных разговоров с исправленцами у граждан начальников не бывает.

— Садись, Стольникова, — начальник цеха тонким пальцем ткнул Лене на стул для посетителей, кивнул мастеру на соседний. Лена села, с рукавов робы на полированный стол посыпались крупинки металлических опилок. Никодимыч, деликатно кряхтя, устроился напротив, глянул в глаза коротко, непонятно.

— Как она? — спросил начальник у мастера. — Кури.

— Старательная, план выполняет, — Дед Никодимыч достал из кармана пачку «Космоса», закурил сам, протянул сигарету Лене, щелкнул зажигалкой. Пальцы у опиловщицы чуть дрожали. — Замечаний нет.

Начальник кивнул, придвинул к себе бумагу на официальным бланке, надел очки. Он был сер и невзрачен до неприметности: тень отца Гамлета на его фоне казалась бы рыжим цирковым ковёрным.

— В вашу секцию сегодня заселена Лечинская Нина Яковлевна, 37 лет, русская, статус общий, — в глаза цеховой не смотрел, смотрел в документ. — На соседнюю с тобой койку. Работать станет на зенковке, ваш участок. Приказано назначить тебя опекуншей. Условия знаешь — год минус.

— В отказ, — Лене хватило пяти секунд на принятие решения.

Начальник поверх очков глянул на опиловщицу, затем на мастера. Никодимыч пожал плечами — его мнения заранее никто не спрашивал: у начальства свои оперативные дела, зачем-то сплетённые с производством. Цеховой был в звании майора, а мастер — в общем статусе, до завершения срока которого оставалось три месяца, и прожить их хотелось без контактов с органами внутренней опеки.

Начальник цеха снял очки, положил бумагу в отдельную папку, убрал её в стол. Нервно зевнул, заметил Лене:

— Смотри, твой выбор, тебе жить. Год плюс, сама понимаешь. Завтра опека выпишет. Свободны.

Спустившись по лестнице к курилке у больших металлических ворот механического цеха, Никодимыч сказал:

— Не спеши, покурим, — распечатал новую пачку сигарет, угостил Лену, пачку крутил в руках. — Сколько оставалось, полтора?

— Год и восемь.

— Терпи. Через неделю свыкнешься.

Лена молчала, курила. Годом больше, годом меньше. Она давно решила не загадывать про свободу: никто не знает свой срок, кроме того, кто этот срок выписывает — не на земле, выше. А срок заключения внутри отмеренного земного срока — всего лишь разновидность способа существования: кому-то на премьеру в оперу ходить, кому-то в зоне стороной оперов обходить. Кому как повезёт. И какая ещё, нахрен, свобода? Кто её видел? Дед с родителями застали вроде бы, рассказывали что-то такое. Отбывает, поди, отец-то на какой-нибудь Звезде-6. Маму с дедом зона обошла, не успела принять. Остались на свободе, все там будем.

— Пойду я, Никодимыч, — голос Лены звучал ровно. — Смена кончается, построение скоро.

— Ступай, — мастер сунул опиловщице только что вскрытую пачку «Космоса».

— Спасибо.

Сменный мастер зоны-поселения Звезда-3 Дед Никодимыч грузно шагал по механическому цеху к своей стеклянной рабочей будке и думал о том, что ещё лет восемь-десять назад он бы вполне мог пригласить эту симпатичную Стольникову в ресторан с дальнейшим привычным ходом вещей. А тусклого начальника цеха в том же кабаке прополоскать головой в унитазе. Потому что был тогда нынешний майор вохры молодым пехотным лейтенантом после общевойскового училища, а Геннадий Никодимович Конев — совладельцем и генеральным директором крупнейшего сталелитейного холдинга на Урале.

Но всё сложилось как сложилось, и нынешний Дед Никодимыч, исправленец общего статуса с третьим допуском доверия, отбывал срок ровно, выполняя поставленные начальником цеха производственные задачи, смысла которых унылый мудак, вовремя сменивший военную масть на ментовскую, не понимал даже приблизительно. Оттого где-то глубоко внутри Никодимыча шевелилось к цеховому презрение профессионала.

А Лена Стольникова напомнила ему жену в молодости сразу, как только пришла с воли на опиловку полтора года назад. Та тоже, уверен был мастер, отказалась бы от сотрудничества с опекой и тоже потянула бы по строптивости лишний год. Жаль.

Гудок окончания смены застал Лену на полпути к опиловочному участку. Развернулась, пошла в раздевалку чистить блестящую въевшимся металлом робу жёсткой одёжной щёткой: в жилом корпусе стирка была разрешена два раза в месяц, и если надевать бушлат сразу на рабочую одежду, то через неделю опилки станут его неотъемлемой собственностью: бушлат же не постираешь. Таким важным мелочам свежих, только с воли, опиловщиц в бригаде учили сразу. Кажется, давным-давно, а всего-то полтора года прошло.

Подтянулись девки, ничего не спросили: без злобы, просто не принято интересоваться результатом вызова к начальству — вдруг вынудишь человека врать да выкручиваться. «Не по понятиям», — говорила опытная Вера, однако тёртых жизнью тёток в бригаде за всё время Лениного срока больше не появилось, потому Лена оставила за собой право на определение «не принято». Такого «не принято» здесь было немало, но правила поведения усваиваются быстро. Никому не хочется быть вызовом обществу, фриком, выражаясь по-старорежимному.

Бригадирша сама нарушила общественную норму:

— В порядке?

— Да.

Кивнула, отошла. Это ничего, Вере можно. Это приемлемо, так почти принято, если бригадир и если только этим и ограничишься. Иначе недолго решить, что стучишь на опеку.

Собрались, оделись, вышли на мороз, построились по бригадам. Вохра прошла вдоль рядов, прозвучала команда «Механический, пошёл!». Бригады разными по численности колоннами по двое зашагали к открытым заводским воротам, за которыми их пути-дорожки расходились: у храма большая часть исправленцев сворачивала налево, в мужскую жилую зону, меньшая — направо, в женскую. На стоянке у проходной автобусы ждали вольных, грея сибирскую зиму выхлопами моторов, кутающими окружающее пространство в тяжёлую вату тёплого тумана. В ближнем к воротам автобусе сидел начальник механического цеха майор Точнин, читал плейбук, в котором он был зареген под никнеймом Гордей Точный.

В своей, женской части городка бригада дошагала до обменного пункта. Мороз не мороз, а отоваривать талоны лучше каждый день. Входили в стылый, но плюсовой обменник по двое, согласно режимному распорядку. Отоварившиеся по выходе из помещения вновь строились в жидкую колонну, суча валенками в ожидании дальнейшего движения.

Мимо не спеша проходил патруль. Овчарка лениво гавкнула в сторону опиловщиц, мусора в грязно-белых полушубках свернули к обменнику, пошли вдоль строя. Старший, пожилой бурят из местных, опустил овчинный воротник, вглядываясь в зябкие женские фигуры, отцепил от пояса пээрку. Прошёл почти до конца колонны и, когда показалось, что в этот раз пронесёт, выдернул из строя тётку Олю, стоявшую в паре с Леной, с коротким замахом ударил два раза резиновой палкой с выдохом: «На, сука!» В снег упал кулёк с пряниками, собака сорвалась в захлёбывающийся лай, инструктор потащил её, взвизгивавшую, дальше, в метельный снег по зоне.

Тётка Оля собрала пряники, рассовала по карманам, те, что не вошли, сунула Лене. Та спрятала три пряника за пазуху — в жилухе отдаст. Магазинные пакеты для обменного товара исправленцам были запрещены.

Жилая секция опиловки вмещала двенадцать коек, по количеству членов бригады и приданных зенковщиц. По меркам городка, более чем комфортно, даже уютно. Снимая бушлат у входа, Лена сразу увидела новую соседку, лежащую на соседней с Лениной кровати, вспомнила: Лечинская Нина. Чернявая, стройная, с продублённым морозом лицом. С ней она будет теперь делить тумбочку и одёжную стойку.

Подошла к кровати, села. Соседка тоже отложила книгу писателя Проханова, вежливо оторвала голову от подушки, села напротив. Разговор первым начинает входящий в секцию, так принято.

— Лена.

— Нина.

— С воли?

— С двойки.

Подошла бригадирша, цепким взглядом отрентгенила свежую, подсела на кровать к Лене:

— Скинула серый?

— Да, теперь на общем, без доверия.

— Как там, на Звезде-2?

— Терпимо. Не чёрный статус, слава богу, не пятёрка. Обычный лесоповал. А тут рабочая зона — завод вроде?

— Завод. Кем записали?

— Зенковщицей.

— Умеешь?

— Не знаю, ни разу не пробовала.

— Шутишь, это хорошо. Мы тут мирно живём — все в одном статусе. На доверии я и ещё двое, но это так, случайно. Опекунш нет. И, надеюсь, не будет, да?

— Не будет.

— Вот и славно. Ладно, обживайся. Ленка тебе про работу расскажет.

Лене свежая понравилась сразу после отсылки к анекдоту «Изя, вы умеете играть на рояле?» — «Не знаю, ни разу не пробовал». Он как-то сразу всплыл из раннего детства, из давно забытых посиделок отца с друзьями.

— Там просто всё: привезут корпуса из литейного с отверстиями, будешь эти отверстия зенковать — ну, рассверливать под крепёж — на станке с вертикальным сверлом. В общем, завтра за полдня научишься. По нормировке не так чтоб богато, но без талонов не останешься. Куришь?

— Бросила

— Тем более. Как на двойке с вечерним воспитанием?

— Программа «Страна и президент».

— Как и везде. Пошли, три минуты осталось.

Воспитательный блок этажа размещался в конце коридора. Расселись побригадно, старший прапорщик-воспитатель дождался по часам времени начала передачи, включил телевизор. После заставки на экране появилась телеведущая со стареющим кукольным лицом и холодными официальными глазами. По женским рядам прокатился негромкий вздох разочарования: параллельный ведущий Евгений Белкин имел определённый успех в сексуальных фантазиях исправленок. Даже сокращённая форма «Е. Белкин» была достаточно похабна для предсонной эрзац-эротики, если пренебречь точкой после «е». Но сегодня был не их день.

Ведущая бубнила про новые сверхмощные ракеты «Горизонт-М», Фёдор Земсков ставил свечку в сельском храме и ратовал за исконную многодетность, передовики IT-отрасли докладывали о перевыполнении плана цифровизации. Лена записывала в личную тетрадь для конспектирования, выдаваемую каждый вечер прапорщиком-воспитателем. Рядом Нина что-то черкала карандашом в своей.

Лена неаккуратно бросила взгляд на записи соседки и сразу же споткнулась о поднятую бровь Лечинской. Всё верно, так не принято, косяк зафиксирован и учтён на будущее. Что ж.

И тут же Нина чуть подмигнула и повернула тетрадь Лене. Там профессиональными штрихами был набросан президент Земсков. Даже не столько сам президент, сколько его длиннющий половой орган, который несли на своих натруженных плечах дикторша, министр обороны и известный актёр-государственник. Было заметно, что для них это непомерная честь и приобщение к сакральному.

Лена сумела задавить смех, округлила глаза и едва заметно покачала головой. Лечинская чуть кивнула, отогнула скобки, скрепляющие тетрадку, беззвучно вытащила лист с рисунком, свернула его несколько раз и засунула куда-то под свитер.

«Нет, опека такую санкцию не выдаст, их самих за подобную провокацию сразу примут, — прикидывала Лена Стольникова под новости спорта. — Просто она совсем без башни — первый день на посёлке, меня не знает вовсе. Психическая. Но рисует классно».

На прогнозе погоды прапор завершил трансляцию итоговой программы новостей. До выключения света в корпусе оставалось полчаса. И все эти полчаса рисунок Лечинской передавался от койки к койке. Благодарная публика не откликнулась на сатирическое творчество заразительным хохотом. Благодарная публика щурила в удовольствии глаза, улыбалась, показывала издали большой палец. Свежая вписалась в бригаду за один вечер.

И всё обошлось, поскольку днём Стольникова пошла в отказ, получив год плюс, а никого другого органы опеки найти на стук не успели.

Горе и радость везде бродят рука об руку, даже на Звезде-3.

Запись Лены Стольниковой в тетради для конспектирования воспитательного блока второго этажа жилого корпуса № 4 женского городка трудового исправительного поселения Звезда-3.

«Лети, ракета «Горизонт-М», лети к дальним странам, морям и океанам. Неси ясный и светлый боезаряд людям планеты. Донесём свою историческую память и безграничную духовность до диких племен Амазонки и беднейшего крестьянства Тибета! Гори, гори ясно, чтобы не погасло! Ура».

Глава 3

Лечинская

В регистратуре очередь двигалась медленно, не без локальных боестолкновений между страждущими. Мимо Нины в сторону окошка быстро прошла женщина, за руку которой держался пацан лет семи. Впереди прямо перед ними от очереди отделился квадратный мужик, загородивший бугристой спиной дверной проём в финальное помещение регистратуры.

— Мне только время уточнить! — сразу взяла повышенный тон мамаша. — Я с ребёнком!

Спина не отреагировала, справедливо полагая, что объясняться с проходимками не мужское дело. Очередь взорвалась женскими голосами: всем уточнить! у всех дети! нашлась самая умная! с утра стоим, а она тут!

Бойкая мать отвечала поначалу резко и с вызовом, но уже было понятно, что финт не пройдёт, тем более что ребёнок индифферентно ковырял в ухе, вместо того чтобы громко пролитой слезинкой подтверждать, что никакой скандал её не стоит. Когда стороны исчерпали аргументацию, бабушка, стоящая в двух человеках перед Ниной, подвела итог дискуссии безупречным: «Ишь, блядишша кака». На том и разошлись.

Через час Нина наконец просунула в окошко направление и паспорт. Регистраторша проверила документы, протянула планшет: «В красной рамке». Лечинская привычно откатала в нужном месте пальцы правой руки. Сотрудница поликлиники отправила отпечатки в базу, затем вернула паспорт с талоном: «Третий этаж, кабинет семнадцать».

Нина поднялась по лестнице, села на банкетку у двери, дожидаясь вызова. Давешняя бабка начала было мемуар про то, как ей хорошо и уважительно делали Первую вакцину, но зелёный сигнал над кабинетом отправил старую на процедуру. Через пять минут подошёл черёд и Лечинской.

Пожилой, усталый к концу рабочего дня медбрат забрал талон, сверил данные паспорта с записью в компьютере: «Вторую вакцинацию пропустила, значит. Ничего, не страшно. Третья закроет иммунный пробел, всё будет в порядке. Рукав на блузке поднимаем». Укол поставил умело, не больно: «Всё, будьте здоровы. До свидания».

Внизу у регистратуры очереди уже не было, уборщица протирала стены вестибюля дезинфицирующим раствором. Нина напоследок, как в детстве, глубоко вдохнула прохладный воздух поликлиники и вышла в душное марево городского асфальта.

День был выходной, законный. Что-что, а указ о нерабочих сутках вакцинирования соблюдался в стране строго. Не День Победы, конечно, к которому граждане готовились целый месяц, чтобы провести священный праздник на обязательных парадах, митингах, уроках мужества и минутах молчания — кому куда назначит повесткой управа, — но тоже вполне себе отдыхающий, только не государственный, а твой личный. Подарок правительства гражданину своей страны за сознательность в исполнении Приказа Минздрава. Если бы не Приказ, подкреплённый выходным, если бы не штрафработы за его нарушение, так бы и ходили до сих пор по улицам в масках да перчатках. Очень комфортно в такую жару, ага.

У трамвайной остановки в глубине сквера стояло под старыми клёнами несколько пластиковых столов возле легендарного доисторического кафе «Поплавок», славного ещё с советских времён своими чебуреками, — излюбленное обеденное место таксистов и ментов. На стоянке виднелись три жёлтых таксомотора, за столиками никого не было, и Нина направилась в плотную кленовую тень. Однако листва от вечерней жары не спасала, пришлось устроиться внутри кондиционированного «Поплавка».

В пустующем кафе официантка подошла сразу. Нина заказала чёрный кофе без сахара и мороженое в вафельном стаканчике. Прислушалась к организму: кроме остаточной боли от инъекции, никакой настораживающей симптоматики не ощутила. Понятно, что количество случаев тяжелых осложнений после вакцинирования много больше официально декларируемого одного процента, но попасть даже в него никому не хотелось. Всё же лучше иметь благоприобретённые иммунные тела, чем их не иметь.

Третья Эпидемия — не шутки, не та Первая, над которой издевались в своих плейбуках вакцинодиссиденты. Теперь не до шуток, теперь всё всерьёз. Вторая Пандемия привела к производству в Китае и Индии поездов-крематориев, спрос на которые в мире едва не сравнялся со спросом на вакцины. В России, слава богу, не пригодились пока, а в Америке покатались от Великих Озёр до Техаса и от Нью-Йорка до Лос-Анджелеса. Не успели управиться со Второй, как подкатила Третья: вирус мутирует гораздо агрессивнее, чем предполагалось изначально. По крайней мере, учёные утверждают, что найден общий принцип эпидемиологической блокады и что нынешняя Пандемия не превратится в очередное моровое поветрие. Ну так они и три года назад это утверждали. Мы мирные люди, но наш кремопоезд стоит на запасном пути, да.

За окном подошедшая компания студентов сдвинула два столика, заказала пиво. Молодость всегда беззаботна и всегда бесстрашна. Нина вспомнила, как сама встречалась здесь же с друзьями после занятий, с тем же пивом, с теми же чебуреками — благо «Поплавок» в одном квартале от корпуса худграфа. Вот и эти сегодня курят, беззаботно болтают, хохочут, как будто нет в окружающем мире — близко, руку протяни — ни подлого вируса, ни исправительных поселений общего, серого и черного статусов.

Подошла официантка убрать пустую чашку:

— Что-нибудь ещё?

И Лечинской вдруг остро захотелось вновь ощутить себя молодой и беззаботной, как вон та юная девочка с распущенными по спине каштановыми волосами в компании под клёнами за окном, что-то увлечённо рисующая на большом пастельном листе, вынутом из специальной сумки-папки и положенном на общий стол со сдвинутым в сторону пивом.

— Водки мне дайте сто пятьдесят и чебурек. И томатный сок. И листочек можно из вашего блокнота?

Официантка вырвала пару чистых листов, положила перед Лечинской. Подошла к барной стойке, щёлкнула пультом телевизора. На экране появился замминистра Государственной службы надзора Евгений Артёмов. Не старый ещё и где-то даже симпатичный генерал-полковник ГСН строго увещевал западные спецслужбы и их агентов внутри страны на предмет бессмысленности попыток изменения конституционного строя России. Замминистра докладывал цифры раскрытых заговоров и суммы вливаний иностранных спецслужб на фоне меняющихся картинок с нарисованной на стенах свастикой, бородатыми ваххабитами, юнцами с перекошенными в бессильной ярости лицами. Ну и конечно, с безумством полиции европейских стран, разгоняющих противников Четвёртой вакцинации дубинками и водомётами. Обычная повседневная тоскливая муть.

Артёмов приезжал к ним на двойку с инспекцией. Их тогда три дня до приезда комиссии не выводили на лесоучастки. Скребли жилую зону до блеска, отъедались в столовой повышенной нормой питания, обменник работал каждый день, а не раз в неделю, как обычно. Спасибо генералу, чего уж. Тем более что после благополучного визита инспекции (которая из административного корпуса в зону так и не вышла ни разу) почти сотне исправленцев послабили статус с серого на общий и Нина поехала на Звезду-3 завершать свои оставшиеся четыре месяца исправительного срока в тёплых корпусах завода вместо стылой северной тайги.

Скоро уже год, как вернулась на волю. Поражение в правах, понятно, осталось — так нынче, похоже, едва ли не каждый пятый пораженец. Теперь можно даже было при желании и приложении определённых усилий устроиться в муниципальную школу искусств, но Нина предпочла зарегистрироваться самозанятой. Коллеги помогли вернуть частные уроки, репетиторство для юношества, мечтающего поступить на худграф или архитектуру, какие-то заказы по дизайну интерьера — многое вернулось из доисправительных времен, когда Лечинская была доцентом на кафедре рисунка, а мастерство, как известно, не пропьёшь.

Как раз и официантка принесла водку в запотевшем графинчике, сок и ещё шипящий раскалённым жиром сочный чебурек. «На трансформаторном масле», — когда-то смеялся над её гастрономической невзыскательностью Олег — давний, почти позабытый любовник, дизайнер и открытый диссидент, отбывающий сейчас исправление в чёрном статусе на пятёрке или шестёрке, входящих в урановое рудоуправление системы ГСН. Срок исправления назначался от десяти лет, и пока никто не видел ни одного исправленца, вернувшегося на волю с чёрного статуса. Ну так и ввели его три, что ли, года назад.

Нина налила рюмку, запила её соком, придвинула листочки из блокнота официантки ещё не испачканными в чебуречном жире пальцами, достала ручку из сумки. Внутри расползалось тепло от холодной водки и, дойдя до места инъекции, отозвалось чуть усиленной болью. «Ерунда», — отмела боль Лечинская и налила ещё одну.

От листков отвлёк шум за окном. Возле студенческой компании стояли три мента, вышедших из заехавшей на стоянку сине-белой машины с выключенной мигалкой. Четверо парней тоже стояли, загораживая двух девушек. Та, которая недавно что-то рисовала со смехом на пастельном листе, судорожно запихивала его в сумку. Полицейский попытался отодвинуть патлатого студента и добраться до девушек. Внезапно парень его резко оттолкнул, мусор упал. Стоящий рядом щуплый парнишка в очках резким длинным движением прыснул в лицо оставшимся на ногах полицейским из перцового баллона, и компания пошла на рывок. Четверо побежали по скверу к остановке, патлатый с юной художницей залетели в кафе. Сумка-пакет была уже на плече нарушителя общественного порядка. Парень сразу рванул в сторону туалета, там рядом — Нина помнила — был сквозной выход в направлении худграфа. Девушка споткнулась на входе, упала, быстро поднялась, огляделась и подсела за стол к Лечинской, взяла её стакан с соком, потянула из соломинки.

Следом в «Поплавок» ворвался сбитый с ног мент, пробежал, не останавливаясь, к дальнему выходу: его участок, всё тут знает, поняла Нина, автоматически комкая в руке исписанные листки из блокнота официантки. Та подошла к их столику, протянула руку девушке: «Телефон, быстро». Студентка сунула официантке плейфон в розовом чехле. Работница общепита спокойной походкой отошла к стойке, передала телефон бармену, тот его прибрал куда-то вниз, в недра своего хозяйства, продолжил протирать бокалы.

На улице оставшиеся менты матерились сквозь слёзы, кричали дурниной в рации. Окрестность наполнилась звуками полицейских сирен, через минуту подъехали две машины. После краткого разговора с потерпевшими коллегами одна рванула прочь, другая осталась у кафе. Водитель стал помогать участникам столкновения промывать глаза, второй патрульный зашёл в кафе.

— Не холодный сок, доча? — Лечинская ласково-заботливо смотрела на студентку.

— Нормальный. Мам, не пей сегодня больше уже, хватит. Пошли домой.

— Сейчас, доченька, сейчас пойдём.

Полицейский осмотрелся, подошёл к бармену с официанткой, что-то спросил. Оба махнули в сторону второго выхода. Пошёл обратно, свернул к их столику:

— Здравствуйте, приятного аппетита. Старший сержант Литовченко. Молодёжь тут при вас пошумела?

— При нас, — ответила Лечинская.

— Сюда двое забегали?

— Да, в ту сторону пробежали.

Сержант обратился к девушке:

— Студентка?

Та лениво оторвала губы от соломинки:

— Да. А что, запрещено?

— Студентка она у нас, студентка, — извинительно заторопилась Нина. — В аграрном учится. Мы уходим уже.

— Это правильно, — согласился патрульный. — Будьте здоровы.

Вышел из кафе, направился к нервно похохатывающим товарищам по оружию.

— Спасибо, — поблагодарила Лечинскую девушка. Кивнула на остатки в графине — Нальёте?

— Почему нет? — Нина разлила водку по рюмкам. — Будь здорова, шали поаккуратней.

Выпили. Лечинская положила на меню деньги, махнула официантке. Та кивнула в ответ, вернула мобильник хозяйке, взяла купюры, вопросительно посмотрела на предмет сдачи.

— Не нужно, — подтвердила Нина. — Спасибо, до свидания. Будьте здоровы.

— Будьте здоровы, — привычным с недавних пор вежливым форматом повседневного этикета подтвердила студентка. — Спасибо за телефон и вообще.

— Не за что, приходите ещё. Будьте здоровы.

На улице Лечинская взяла девушку под руку.

— Тебя как зовут-то, «дочь»?

— Фёкла. Можно смеяться, самое время.

Нина рассмеялась вполне естественно. Менты не обратили на них внимания, слушали бубнящую рацию.

Свернули за угол, шли не спеша. В отдалении надрывались полицейские сирены.

— Меня Нина, Нина Яковлевна, — это была лишняя информация, но легенда, озвученная представителю власти, требовала минимальной подтверждающей фактологии. — С худграфа?

— С него, родимого.

— Специальность?

— ДПИ.

— Арнольд Степанович ещё завкафедрой?

— Куда он денется, старый хрыч.

Действительно, куда он денется. Лютиков преподавал декоративно-прикладное искусство на худграфе, казалось, всегда и ещё во времена студенчества Нины слыл большим специалистом по части учащейся молодёжи женского пола. Потом выяснилось, что имелись специалисты и по мужскому полу, но атмосфера на худграфе была свободная, вольная в смысле сексуальных предпочтений. По крайней мере, в преподавательской среде. И по крайней мере, в бытность Нины доцентом.

И Арнольд помог с несколькими крайне нужными сразу после возвращения заказами. Слегка с барского плеча, как у него водится, но не ушёл в отказ, не увильнул от встречи, как многие. А мог бы: в текущем историческом периоде кафедра ДПИ вышла во флагманы худграфа — потребность государства в декоративно-прикладном искусстве намного превышала потребность в неподконтрольном самовыражении творцов скульптуры, эстампа и станковой живописи. Впрочем, отчётные выставки большей частью предлагали зрителю творения современного государственного позитивизма, позволяющие народу сплотиться вокруг важнейших задач президента Земскова, назло надменному западному соседу. Отсель грозить мы будем и проч. На этом фоне вся условная хохлома птенцов гнезда Арнольдова смотрелась почти безобидно, как мороженое в руках боксёра.

— Ладно, привет ему.

— От кого?

— От Лечинской.

Это тоже лишняя информация, но Нине была симпатична юная Фёкла, рисовавшая что-то, судя по всему, политически-непотребное возле «Поплавка», из-за чего ребятишкам пришлось пойти на резкий конфликт с ментами. Возможно, привет, переданный студенткой от Лечинской, поможет ей в будущем заслужить лишний балл на курсовой у зануды Лютикова.

— Передам. Могу телефон записать, если хотите.

— У меня нет телефона.

Фёкла метнула быстрый понимающий взгляд. Не дёрнулась в тревожности от знакомства с пораженкой. Прошли те времена, когда печать социального статуса была маркером отлучения.

— Ясно. Ладно, мне на Белинского. Спасибо вам за кафе.

— Шагай, Фёкла. Удачи тебе. Будь здорова.

— И вы.

Девушка свернула на улицу Белинского, шла беззаботной юной походкой под ярким солнцем, искрящимся в распущенных волосах. Так ходили герои старых чёрно-белых фильмов, считавшихся классикой ещё в юности Лечинской, — «Я шагаю по Москве», например. Пусть у нас и не Москва.

Лечинской захотелось побыстрее вернуться домой, чтобы зафиксировать на листе это ощущение сегодняшней тревожной молодости. «Акварель, — решила Нина. — Пусть будет акварель».

Тут как раз подошёл дребезжащий трамвай четвёртого номера, шедший до окраинного Кордного посёлка, где после отбытия исправительного срока сняла занедорого однокомнатную малосемейку Лечинская. В связи с возросшей текучкой свободного населения страны цены на рынке съёмной недвижимости были щадящие, посильные для полноценных и не вполне граждан.

Записка Лечинской на листке из блокнота официантки кафе «Поплавок».

«Привет. Это Н., ты мой почерк ещё помнишь, надеюсь.

Я вернулась. Давно уже вернулась. Не верю, что ты не слышал, и знаю, что ты жив и не на исправлении. Надеялась, что сам захочешь меня найти — это было несложно, но ты не захотел. Я понимаю, почти четыре года прошло. Всё в порядке. Просто вдруг захотелось всего того, что было, извини.

Так вот. Я помню, ты дал мне самое главное — понимание себя. И я тебе за это буду благодарна всегда. Просто хочу, чтобы ты знал.

Попрошу В. бросить записку в твой почтовый ящик. Надеюсь, он не откажет.

Без малейшей надежды, просто вдруг тебе тоже что-то про нас такое вспомнится, сообщаю, что весь август буду работать в мастерской З. И если смож…»

Глава 4

Артёмов

Как-то так вышло, что в Зареченске за всё долгое время службы побывать не довелось. Даже странно: один из немногих сибирских мегаполисов, важнейший центр оборонной промышленности остался в стороне от командировочных маршрутов. Заречье отмечалось в сводках регионом умеренным, без экстремистских излишеств. И начальник местного управления генерал Бурцев числился в главном кадровом резерве центрального аппарата Государственной службы надзора. Спокойный, обстоятельный мужик, выросший там, на месте, из рядовых оперов. По всем квартальным отчётам Зареченск ни разу не проходил в красной зоне — он и в оранжевую-то попадал крайне редко: не взрывной Кавказ, не подпольное Поволжье, не мятежное Приморье. А вот поди ж ты.

До встречи с Бурцевым — Артёмов придвинул объективку: Сергеем Пантелеевичем, да — оставался час.

— Ты поговорить хотел, — в летнюю беседку заглянул Глеб. — У меня есть полчаса.

Артёмов-младший упругой спортивной походкой прошёл к холодильнику, достал бутылку пива.

— Тебе?

— Давай «Жигулёвского».

Всё равно с Бурцевым разговор пойдёт в неформальной обстановке. И не факт, что этот разговор окажется менее важным, чем предстоящий с сыном.

Глеб вытащил заодно блюдо с порезанным копчёным судаком, поставил на стол, сел напротив. «На кой чёрт они себя этими наколками уродуют? — Причудливые татуировки сплошь покрывали плечи сына замминистра. — Случись что по криминалу, его же в зоне под микроскопом рассмотрят, и не факт, что не найдут что предъявить». Артёмов привычно вздохнул о непредсказуемой судьбе Глеба. Тому отцовские вздохи были до звезды.

— У меня вечером встреча с друзьями. «Мерс» возьму?

— Возьми, — Артёмов помнил, что «Харлей» Глеба апгрейдит какой-то крутой спец из Химок, а сам он не планировал выбираться в столицу в эту субботу, тем более на дачном минивэне. — Тут вот что…

— Слушай, я маме уже говорил, что не намерен жениться до диплома.

Сын ловко разделывал руками рыбу, был спокоен. Жаль, что придётся это спокойствие слегка нарушить.

— Да хоть завтра женись, не в этом проблема.

— А в чём?

— В последствиях.

— Последствия со всех сторон положительные: молодая семья, чудесные внуки. Что ещё нужно, чтобы спокойно встретить старость в этом дивном уголке тихого Подмосковья? Ты же не намерен бороться с врагами Отчизны до последней стадии Альцгеймера?

— Ты друзей своей Людмилы хорошо знаешь?

— Знаю. Нормальные ребята. Слава богу, почти все не из столицы нашей родины, а из более приличных мест.

— Ладно, — Артёмов открыл тонкую папку, достал лист донесения. — Тенгиз Гверия, восемнадцать лет, уроженец Волгограда. Мать, Гверия Наталья Александровна, отбывает исправительный срок в чёрном статусе.

— Родителей не выбирают.

— Я в курсе. Галина Сорокина, двадцать лет, приехала учиться в МГИМО из Салехарда. Старший брат под следствием за подпольную подрывную деятельность по линии минздрава: публичные призывы против вакцинации. Евгений Чернов, восемнадцать лет, окончил с отличием Омский кадетский корпус. Отец на общем статусе. Ксения Примакова, девятнадцать лет, из Иркутска, оба родителя — пораженцы. Егор Привалов, восемнадцать лет, челябинец. Отец отбывает срок в уголовной колонии за коррупцию. Ну а про Люду, надеюсь, ты и сам всё знаешь: мать на сером статусе, сестра на общем. Вот и вся ваша тесная компания.

— И что?

— И ничего. Только оперуполномоченный опеки МГИМО зафиксировал подозрительную общественную активность вашей группы, отметив пораженческие высказывания отдельных вышеперечисленных студентов в общежитии вуза, провокационные вопросы преподавателям, регулярное совместное времяпрепровождение в ночных клубах с не вполне приличной репутацией. Он поехал уже на повышение замначальником опеки на Звезду-5 — хорошие специалисты должны продвигаться в нашей системе, но что мне прикажешь делать с донесением? Которое, конечно, не было зафиксировано на входе в центральную базу из-за твоего в нём присутствия, однако следы рапорта где-то всё равно остались и осели, будь уверен, в такой же отдельной папочке. Не знаю у кого, но лежат точно, ждут своего часа.

Глеб ерошил аккуратную русую причёску, молчал недолго. Поднял голову, посмотрел в глаза прямо, без вызова, но с каким-то неуловимой жалостью, что ли.

— Слушай, пап. Это мои друзья. Они все хорошие люди, что бы ни писали о них твои стукачи-задроты. Вашими же стараниями в этой стране выжжено, вытоптано, закатано в асфальт всё самое чистое, самое нежное. Вы сами не замечаете, как занесли во враги народа его большую часть. У вас же в благонадёжных числится только самое отборное говно, понимаешь? С которым стрёмно дружить, которое нельзя любить, которому нельзя верить. Куда мне деваться, скажи? Где искать друзей? Среди ваших юных активистов с оловянными глазами? Скажи!

— Ты сам мальчик с положительной анкетой. У тебя тоже оловянные глаза?

— Так у меня чистая анкета исключительно твоими стараниями, потому что ты хочешь, чтобы я оставался живым человеком. Вот и всё. А остальные для вас чужие, их не жалко — хоть пораженцев, хоть юных преданных активистов, защитников сгнивших идеалов за ваши тупые социальные лифты.

— Всё?

— Всё.

— Я тебя услышал. Нам обоим сейчас некогда, а разговор начался правильный, важный. Давно надо было по душам. Мне нужно подумать, договорим завтра, хорошо?

— Конечно. Так я машину возьму?

— Я же сказал.

Отец взял Глеба за руку. Это был момент истины, давно ожидаемый случай выхода на признание, говоря профессиональным языком. Редкая откровенность, говоря языком семейным. Точная возможность спокойного ясного разговора, результатом которого должна стать уверенность в дальнейшей судьбе единственного сына, возвращение его из закономерного юношеского бунта против старого мира обратно в семью и в государство, которое ему так сейчас не нравится. Артёмов-старший карьеру сделал на переубеждении матёрых волков-агитаторов. Если бы не этот Бурцев… Ладно, будет ещё и завтрашний день. Сейчас важно не расплескать правильную тональность.

Притянул голову Глеба к себе, упёршись лбом в лоб сына:

— Что бы ты ни говорил, что бы ты ни чувствовал, помни — я тебя очень люблю. Мы с мамой тебя любим. Езжай.

Глеб упрямо дёрнул голову в сторону, как в детстве. Чуть задержал взгляд, ощупал им лицо отца. Неожиданно взял за плечи:

— Хорошо, что поговорили. Пойду, маму поцелуй от меня, как приедет.

Легко сбежал по деревянным ступеням, свернул за угол дома. На веранду залетела паутинка, прилипла к пустой бутылке из-под пива. «Долгое бабье лето нынче, на рыбалку бы хоть раз успеть выбраться», — подумал генерал Артёмов и собрал тару с остатками рыбы в мусорное ведро.

По гравийной дорожке зашуршали шаги. Артёмов встал из-за стола, подошёл к выходу с веранды. Порученец вежливо указал рукой генералу Бурцеву на крыльцо, коротко кивнул шефу, развернулся обратно в дежурку у ворот дачи. Посетитель в дорогом, но неброском костюме был немолод, аккуратен и точен в движениях. Рекомендовался по уставу: «Начальник Зареченского управления ГСН генерал-майор Бурцев».

— Проходите, Сергей Пантелеевич, — сделал жест в сторону стола Артёмов. — Не возражаете, если мы здесь с вами по-дачному, неформально?

— Нисколько, товарищ генерал-полковник, — начальник регионального управления служил в Госнадзоре не первый десяток лет, понимал про технические средства слежения: жучки на веранде поставить негде, а удалённая прослушка в особой зоне контроля невозможна по определению.

— Без чинов сегодня, хорошо? — обозначил доверительную дистанцию замминистра.

— Как угодно, Евгений Станиславович, — принял правила Бурцев.

— Водка, коньяк, виски, текила? — В Госнадзоре издавна было принято относиться к алкоголю с пониманием и уважением.

— Водку. Так и не привык я ко всему этому.

— Сибирская закалка, понимаю.

Артёмов знал об алкогольных предпочтениях зареченца и знал, что тот знает о его осведомлённости. Бурцев мог бы выбрать виски, например, что означало бы некую — нет, не фронду, но определённую дистанцию в степени доверительности разговора. Не критичную, но предполагающую возможный последующий доклад в другую инстанцию. На понимании подобных нюансов строились все взаимоотношения в руководстве ГСН, как, впрочем, в любой структуре госуправления, вплоть до министерства культуры.

Хозяин достал из холодильника хрустальный графин, блюдо с нарезанным говяжьим языком, хрен в розетках, бутерброды с кетовой икрой. Разлил водку по рюмкам.

— Будьте здоровы, — в последние годы бывший нейтральный тост стал традиционно-обязательным первым. Без всякого пропагандистского манипулирования, из глубин народного подсознания.

Закурили. В печальные времена давней уже разгульной демократии государство пыталось всеми своими слабыми силами следовать новомодным культурным трендам Запада: поднимало акцизы на табак и алкоголь, запрещало курить в присутственных местах, даже в телевизоре забрюливало сигарету в руках у Штирлица. С приходом во власть курящего Земскова, слава богу, весь этот либеральный идиотизм быстро свернули, страна вновь стала похожей на себя, а не на какую-нибудь, прости господи, Швейцарию.

Генерал Бурцев достал из потёртого кожаного портфеля стандартную папку с грифом особой секретности, положил перед Артёмовым:

— Последняя аналитика по Рымникову.

Замминистра отодвинул папку в сторону.

— Это потом. Давай, Сергей Пантелеевич, свои собственные соображения. Ты с ним сколько раз встречался?

— Дважды разговаривал лично, один раз наблюдал за допросом. Виноват, за беседой с начальником второго оперотдела.

— Излагай впечатления.

Бурцев вспомнил долгую нескладную фигуру Василия Рымникова, имевшего обыкновение усаживать её за стол напротив без приглашения, спокойный усмешливый взгляд, граничащую с хамством иронию в ответах на самые простые официальные вопросы.

— Опасный. Очень.

— Почему? Что в корне: склад характера, нюансы биографии?

— Биография известная, обыкновенная для диссидентов. Перестроечный демократ, бывший депутат, антисталинист, публичный политик местного пошиба. После поражения либералов успокоился, ушёл в частную жизнь — обычная история для этих. Как он вдруг неожиданно выстрелил в интернете — ума не приложу. Недоглядели, вины с себя не снимаю.

— Вы что ж его, совсем не вели?

— Обижаете, Евгений Станиславович. У нас в Заречье заметных оппозиционеров по пальцам можно пересчитать. Работали по Рымникову, конечно. Но он же такой, знаете, раздолбай по жизни, несерьёзный человек, на любую встречу опаздывает, даже по повестке в управление. У него прозвище в городе Опоздайка всю жизнь было. Как его всерьёз воспринимать? Ни контактов с иноагентами, ничего.

— И вдруг за три месяца он стал оппозиционером федерального уровня, из-за которого мы с вами сейчас, в свой законный выходной, вынуждены решать эту проблему.

— Аналитики утверждают, что тут какое-то случайное совпадение алгоритмов настроения общества, срезонировавшее на плейбук Василия. Расследование про чёрный статус моментально дало взрывной эффект. Западные СМИ за неделю вывели его в топ противников режима. Дальше мы вынуждены были вести Рымникова по указаниям центрального аппарата.

— В итоге мы с вами, Сергей Пантелеевич, делим ответственность сейчас перед сами понимаете кем. И сами понимаете кто требует решения этой проблемы незамедлительно. Ваши предложения?

— Управление не имеет компетенции давать рекомендации центральному аппарату, — спокойно перешёл на канцелярит генерал Бурцев.

«Тёртый сучонок, — отметил про себя Артёмов. — Сразу соскочил. А кто бы не соскочил? Бурцев, конечно, прошляпил у себя этого Рымникова и готов понести соответствующее наказание — а хоть бы и на пенсию выйти по выслуге лет. Плохо ли?.. Нет, хрен ты у меня отправишься на трёхэтажную дачу в сосновом бору со своими блядьми в зимнем бассейне на пенсии плескаться, пока жена твоя Галина Сергеевна внуков Петю и Вову в Генте навещает. Послужишь ещё у меня Родине, сволочь».

— Да, это верно, Сергей Пантелеевич, — Артёмов налил из графина по финальной рюмке. — Будем здоровы.

Бурцев вежливо кивнул, выпил, аккуратно закусил бутербродом.

— Собственно, мы в лице вашего управления, — подчеркнул замминистра, — провели все предписанные мероприятия: подкуп, публичная дискредитация, идеологическое давление. Безрезультатно. Так?

— Так. Меры репрессивного характера — поражение в правах и исправработы — центральным аппаратом, как понимаю, были признаны неэффективными в условиях сложной международной обстановки.

— Правильно понимаете, Сергей Пантелеевич. Именно поэтому нам ничего не остаётся, кроме исключительного фактора воздействия. На мероприятие по ликвидации Рымникова вашему управлению отводится неделя. Группа усиления и контроля придаётся незамедлительно.

Генерал Бурцев заранее знал, что все его карты в Москве будут биты. Какая тут игра, когда на руках ни одного козыря. Потянулся за портфелем, встал.

— Задача ясна, разрешите идти?

— Один вопрос. Вы сказали, что клиент чрезвычайно опасен. Я так и не понял почему.

Начальник управления помолчал, глядя мимо генерал-полковника на летящую по веранде паутинку нежного подмосковного бабьего лета. Вздохнул.

— Он, кажется, не играл в детстве в прятки. Его никто не научил прятаться. Даже внутри себя.

Развернулся через левое плечо и спустился по ступеням веранды.

На Лубянскую площадь вечер наступал тихо и непреклонно, как самураи на границу у реки. Сержант ГСН Юрий Бродь заступил на точку контроля в 20.00 и уже десять минут занимался обычным для его подразделения развлечением — рассматривал в оптику снайперской винтовки симпатичных москвичек, идущих по своим делам в центре столицы. Девушек наблюдалось много, одеты они были большей частью ещё по-летнему — тёплый нынче октябрь, ласковый. Лучше бы, конечно, не в прицел с крыши высматривать женские фигурки, а внизу гулять с ними в сторону ночного клуба, но на то есть завтрашний день, воскресенье. Сегодня рабочая смена.

— Пятый, приём, — зазвучал в наушниках голос лейтенанта Фёдорова.

— Пятый, — нажал на тангету Юрий.

— Минивэн у Феликса наблюдаешь?

— На нём пропуск, товарищ лейтенант, и номера лимитные, — сержант сразу при заступлении на пост отметил нарушителя, но рассмотрев номерной знак, сообразил, что машина не рядовая и если стоит рядом с памятником, то значит стоять ей там положено.

— Всё верно. Ладно, отбой.

«Отбой так отбой. Не первый год на контракте в спецподразделении, службу знаем. Молодых учи жизни, лейтенант», — сержант Бродь навёл оптику на гордый лоб Феликса Дзержинского — посмотреть, гадят ли сегодня голуби на голову первого чекиста страны. Гадят, как не гадить. Птицам не прикажешь.

За рулём минивэна Артёмов-младший осматривал дислокацию вокруг памятника Дзержинскому.

— Китайцев сегодня здесь как в Шанхае, все с телефонами. Это хорошо, картинка сразу в интернет уйдёт. Как там Ксюха?

— Только что звонил, готова к стриму, — Гарик Привалов держал трубку у уха. — Тенгиз не отвечает.

— Ждём, десять минут ещё есть. Звони.

Глеб снова оглядел площадь: всё спокойно, к машине отца никто из службы охраны не сунется и ментам не позволит, несмотря на вызывающую парковку. В салоне Привалов ждал ответа Тенгиза, лихорадочно подрагивая правой коленкой. Люда, глядя в зеркало, спокойно подкрашивала губы. Женька подтягивал ремни броника, спецназовская каска уже была на голове. Галка разглаживала вынутые из тубуса плакаты.

— Тенгиз? — Гарик поднял большой палец. — На месте? Готов? Всё, по времени. Будь здоров.

Утверждающе кивнул Глебу. Тот перебрался к ребятам назад, а на водительское место сел полностью экипированный Женька Чернов.

— Начали, — Артёмов-младший выкатил в проход бухту с колючей проволокой, обмотал колючку вокруг туловища несколько раз, помог повторить ту же процедуру девушкам. — Жэка, ещё раз: фиксируешь нас регистратором 30 секунд, потом гонишь по Лубянке сколько сможешь. Время?

— Минута, — ответила Галка. — Ксюша уже должна начать трансляцию.

— Ну пошли, что ли.

— Люблю тебя, Глеб, — сказала главное Люда.

— И я тебя.

Троица неуклюже выбралась из машины. Гарик вытащил ведро, расчётливо плеснул вначале на Галку, потом на Людмилу. Остатки бензина вылил на Глеба. Как могли поспешили, вместе спутанные колючкой, к подножию монумента. Не добежали, Люда упала, потащила за собой. Кое-как поднялись, Галя отбросила в сторону самодельные плакаты. Тень Дзержинского лежала рядом. Егор стримил.

Глеб успел заметить многочисленные вспышки телефонов, бегущих к ним через площадь людей в чёрном. «Есть!» — крикнула Люда. На мрачном фасаде здания высветилась направленная Тенгизом надпись «Свобода. Freedom». «Светло ещё, плохо видно», — успел пожалеть Глеб. Обнял девчонок и чиркнул зажигалкой.

Сержант Бродь в напряжении наблюдал за тремя вспыхнувшими факелами. Крики с площади доносились до крыши глухо, как из сельского клуба, где по выходным крутили кино, а они с пацанами высматривали неясные кадры сквозь окна с неплотно задёрнутыми шторами. Хлопки близких выстрелов звучали отчётливее. Горящие фигурки дёрнулись от точных попаданий, упали. Снимавшего провокацию урода прижали к земле добежавшие от входа опера.

«Пятый, машина!» — прохрипел в наушниках голос лейтенанта. Сержант уложил в прицел набирающий скорость чёрный минивэн, автоматически сделал поправку, выстрелил три раза бегло.

Вторая пуля попала Женьке Чернову точно в позвонок между каской и бронежилетом.

«Мерседес» докатился до тротуара, ткнулся в бордюр, остановился. Двое китайских туристов успели снять на свои телефоны мёртвые глаза совсем юного паренька, пока их грубо не оттеснили от машины русские полисмены.

Из докладной записки старшего оперуполномоченного службы опеки МГИМО капитана Шмырова.

«Неформальным лидером группы либерал-анархистов в составе Артёмова, Гверия, Малышевой, Примаковой, Привалова, Сорокиной, Чернова безусловно является Глеб Артёмов. Потенциально склонен к активным протестным действиям. Требует срочного изъятия с направлением на исправительные работы. Рекомендуемый статус — чёрный».

Часть вторая

Сквозняк

Кружит Земля, как в детстве карусель,

а над Землей кружат ветра потерь.

Ветра потерь, разлук, обид и зла, им нет числа.

Наум Олев. Ветер перемен

Глава 1

Лечинская

Московский снег всегда вызывал у Нины лёгкую брезгливость. В Зареченске зима была зимой даже в ноябре. Снег носился по улицам колючий, режущий глаза и лицо, ложился на землю чистым белым ватманским листом, который разрисовывали следы прохожих. Это был честный рисунок. А здесь какая-то пошлая подделка: крупные хлопья летят по тёмному фону зданий, но затем расползаются в скользкую мокрую кашу на асфальте. И нет ноябрьской снежной чистоты, а есть ноябрьская холодная грязь. Даже ранняя зима на Звезде-2 так не раздражала, как вот такой столичный ноябрь. Даже там.

Лечинская отошла от окна, включила чайник. Только налила себе кружку свежезаваренного краснодарского — услышала, как открывается входная дверь. Геша снимал с себя мокрый пуховик, глядел весело, хлюпал отсыревшим носом.

— Здравствуй, матушка свет-Яковлевна! Вижу, чаем тут свежим в тереме пробавляются. Угощай же меня, красна девица, пирогами домашними, наливай путнику горячего али там горячительного, ибо продрог я нынче подобно псине бездомной, йоркширской. Вот пакет тебе с провиантом московским.

Геша и впрямь напоминал мокрого йоркширского терьера: маленький, мохнатый, слипшийся от погоды, но с весёлыми глазками-бусинками и ярко-красной бабочкой над зеленой атласной жилеткой.

— Натворила чего за день ненастный? Давай показывай. Нет, вначале корми меня, обиходь как-нибудь благодетеля.

— Руки мой, благодетель, — Нина забрала пакет из рук хозяина квартиры и направилась в кухню.

Пока Геша переодевался в домашнее, разогрела приготовленное ещё с утра жаркое, переложила в человеческую посуду салаты из универсамовских контейнеров, открыла бутылку красного сухого из того же пакета с провиантом.

Геша вошёл на кухню в смешном красном халате до пят с кистями, оценил благолепие накрытого стола, сел, налил в бокалы крымское вино.

— Будем здоровы.

— Будем.

Ел как Тёркин — много, но не жадно. Изголодался, голубчик, по присутствиям бегавши.

— На улицу не выходила сегодня?

— Нет. Погода-то.

— Погода ладно. Там и без неё черт-те что творится.

— Как вчера?

— Если бы. Танки уже.

— А ты чего ожидал?

— Ну не танков же. И от кольцевой все магистрали в город перекрывают: колючка, блокпосты, овчарки.

— Так и должно быть. Режим ЧП. А в центре что?

— Стоят вроде бы. Поужинаем, плейбук полистаем.

— Ешь, остывает. Пойду покурю.

На балконе Нина равнодушно вытряхнула полную пепельницу вниз, в снежную слякоть: сгорел сарай — гори и хата. Повезло же приехать в Москву буквально за день до начала беспорядков. Теперь неизвестно когда выберешься. Геша не выгонит на улицу, понятно, но неловко же. С другой стороны, сам позвал, сам сказал «жить будешь у меня сколько нужно». Вот и не нужно уже вроде, а деваться некуда: столица блокирована, чрезвычайное положение. Танки вот теперь. Нет, в Москве жить хорошо в стабильность, а при восстаниях всяких лучше оставаться в провинции, целее будешь. Опять же, получается, только не в Зареченске. Да кто же его, это восстание, представить себе мог.

Жили себе не тужили. Кто-то исправлялся, кто-то на поражении, а в основной массе народ доволен был, если уж честно. Вторую Пандемию прошли лучше других, Третья вошла в жизнь уже как неизбежность, как нынешняя осень. Земсков вон бизнес поддержал деньгами так, что Геша собрался галерею открыть. Написал по старой дружбе, попросил проект дизайна исполнить — понимал, что Нине хватит и четверти от стоимости заказа сопливых московских криэйтеров, а продукт получит качественнее.

Собственно, проект готов был уже неделю назад и заказчиком одобрен. Геша сделал несколько мелких дополнительных замечаний, Нина их добросовестно отрисовывала. Похоже, что старому институтскому приятелю просто было неловко оставлять Лечинскую без работы, по сути предлагая ей освобождать жилплощадь. Деньги за исполненный проект Геша отдал сразу. Кэшем, понятно.

— Старая, пошли, — Геша приоткрыл балконную дверь. — Там трансляция в плейбуке из центра.

Нина затушила сигарету, вернулась в комнату. Геша сидел на диване перед большим монитором, похлопал ладонью рядом: «Садись».

На экране действительно шла трансляция из центра столичных событий сразу с двух точек — из толпы и с обзорной сверху. Кто-то опять рискнул: стримеров Росгвардия вязала жёстко, проводя целые локальные операции по извлечению из мятежной толпы осветителей массовых беспорядков. Тех, кто снимал протест с крыш и верхних этажей, отстреливали снайперы ГСН. По крайней мере, так утверждали очевидцы в плейбуке. Официальный интернет уверенно обозначал такие слухи фейком и провокацией. Телевизора у Геши по старомосковской традиции, понятно, не было.

Стрим вёлся на английском. Западные медийные платформы платили бешеные деньги за картинку очередной red revolution, оттого совсем уж отмороженные стрингеры со всей Европы стремились попасть на Лубянскую площадь и её забаррикадированные окрестности. Некоторым удавалось.

Площадь была полна. Плейбук вторую неделю издевался как мог над цифрами московской полиции, оценивающими численность мятежной молодежи в 30–40 тысяч человек. Интернет-источники сходились на 150–200 тысячах. Ясное дело, что даже 50 тысяч режим бы раздавил в течение часа, но никто не мог предположить, что на следующий день после самосожжения группы студентов МГИМО на Лубянку по призыву Рымникова прорвётся пол-Москвы. Ну, полмиллиона точно.

И ГСН растерялась. А растерявшись, не дала должного отпора мятежникам. И протестующие захватили Главное управление Государственной службы надзора. В выходной воскресный день сотрудников в здании было немного — их обезоружили и со свистом, улюлюканьем и пинками прогнали с площади вон. Могли и убить — сквозь заплывший глаз сержант Бродь видел, с какой ненавистью тянули к нему руки обычные москвичи, чей покой по мере возможности он охранял всю свою службу, и выл он им в последней панике, выл по-звериному: «Простите, люди добрые!» Злые люди на площади простили, но запустили картинку с его мольбой в интернет. А добрые люди из ГСН не простили и после трехдневного внутреннего расследования расстреляли за измену бывшего сержанта Сергея Бродя перед строем сотрудников во внутреннем дворе управления Госнадзора по Калужской области.

Средоточие чекистской тьмы лениво выбрасывало языки пламени из нескольких окон третьего этажа — чистый Мордор. Феликс Дзержинский безучастно возвышался над кострами и палатками москвичей и гостей столицы с разрисованного цветными непотребностями постамента, облитый с ног до головы разбитыми куриными яйцами. На камеру несколько десятков протестующих скандировали: «За-ре-ченск! За-ре-ченск!» Под баррикадой три девушки разливали по бутылкам коктейль Молотова, улыбались, показывали оператору знак «виктори». У палатки с флагом Красного Креста ждали перевязки ветераны локальных конфликтов сегодняшнего дня.

Камера крупно выхватила немолодого уже мужчину с седоватой бородой и портупеей на поясе.

— Позволить?

— Валяй.

— Можетье, кто вы сказать?

— Илья Прегер, командир третьего отряда обороны Лубянки.

— Трофей? — камера берет в объектив пистолет.

— Свой. Газовый, к сожалению.

— Здесь новый ноябрьский революций?

— Понимаешь. Пожалуй, да, революция. Если бы только Москва выступила, то, как обычно, проиграла бы. А посмотри, что в Зареченске творится, на Урале начинается… Так что революция, точно.

— Что вы ждать от завтрашний день?

— Не знаю. как про завтрашний, а все мы тут ждём Рымникова. Как приедет, сразу всё закончится. Как у него там, в Зареченске.

Стример не успел перевести на английский последнюю фразу. Раздался взрыв, камера упала на землю и транслировала бегущие вверх по хлюпающему грязному снегу ноги. Повернуть её никто не спешил.

— Штурм, — сказала Нина. — Пойду покурю.

— Кури здесь, — Геша достал с полки изящную пепельницу тонкого фарфора. Кажется, настоящего китайского. Помолчал.

— Мы же с тобой зареченские, старая.

— Даже не думай, — жестко бросила Лечинская. — Комендантский час.

— Да тут полчаса дворами.

— Геша, не надо. Ты не герой, Геша.

Новоявленный галерист усмехнулся, погладил Нину по руке.

— Да, я не герой, я гей. Но я зареченский гей, с меня сейчас другой спрос. Мне стыдно не пойти. Я, художник Георгий Смушкевич, не могу не пойти.

Монитор квакнул, открыл окно видеосвязи: Юрий, партнер Геши по бизнесу и личной жизни.

— Привет, Нина.

— Здравствуй, Юра.

— Отпустишь его?

— Нет.

— Эй, я вообще-то здесь, — возмутился Геша.

— А почему ты ещё здесь?

— Да уже одеваюсь, Юра. У «Бургера» через двадцать минут.

— Договорились.

Юра отключился. Геша, снимая халат, пошёл в другую комнату. Стрим на плейбуке прервался.

— Меня возьмёшь? — спросила Нина на всякий случай.

— Сама же, старая, понимаешь, — ответил одевающийся в ночь Геша. — Тебя же до первого патруля — и обратно на исправление.

Вышел экипированный по первому классу: модный горнолыжный костюм, яркий берет, желтые сапоги, японский мощный фонарь.

— Сиди здесь, кури от вольного. Деньги у тебя есть. Утром загляну. Надеюсь.

— Подожди, не на вечеринку идёшь, — Нина поспешила на кухню. — Рюкзак сюда давай.

Достала из холодильника две бутылки минералки, колбасу, выгребла в контейнер остатки жаркого. Больше ничего не нашла. Засунула в кармашек три ложки. Вышла в коридор, подала нагруженный рюкзак.

— У тебя термос есть? Я бы кофе быстро сварила.

— Нет у меня термоса. Всё, Нина, спасибо, пойду. Будь здорова.

— И ты.

Геша залихватски подмигнул, поддёрнул рюкзак и шагнул в пошлый мокрый столичный ноябрь.

Лечинская курила на диване, смотрела в пустой монитор. Вспоминала. Геша учился на курс старше, и ещё в институте сокурсники не очень прилично улыбались в сторону студента Смушкевича. Тому, казалось, было наплевать. Тогда ещё можно было, во времена равнения на западную толерантность.

Потом всё накрылось духовностью. Ею можно было восторгаться, писать доносы, воспитывать подрастающее поколение — только дышать духовностью было невозможно. У Геши отобрали мастерскую, убрали часы и лекции. И вежливо, но настойчиво порекомендовали покинуть Зареченск. От греха и вообще.

Он уехал. Уж глупым Жора, он же Гога, он же Геша Смушкевич, никогда не был. В столице духовность была ещё не столь духовита, как в провинции, и здесь Геша временно закрепился, чтобы, передохнув, потянуться осенью на запад или юг. Ему было всё равно куда, лишь бы подальше. Но его заметили — не без влияния специфического художественного лобби, и тем не менее. Геша стал аккуратнее, миролюбивее и, при наличии небольшого, но таланта, постепенно вписался в московскую культуру, как она есть. Потом встретил Юру.

С Ниной у них сложилась взаимная симпатия ещё с первых институтских отчётных выставок, с разносов дряхлых мэтров соцреализма, чьё время быстро прошло и ещё быстрее вернулось назад.

И вот Геша, маленький умный негеройский Геша сейчас идёт на Лубянку, где начался штурм площади, потому что не идти не может. А опытная, битая Звездой-2 и Звездой-3 Нина сидит и курит в уютной Гешиной квартире на Стромынке. «Мы зареченские», — сказал московский художник Георгий Смушкевич и пошёл. «Значит, пора и мне», — Лечинская вдавила в нарядную пепельницу только что прикуренную сигарету и пошла одеваться по столичной ноябрьской погоде.

Напоследок подошла к рабочему компьютеру, где набросала сегодня эскиз декора ресепшена Гошиной галереи. Написала записку, приклеила на монитор. Открыла форточку на проветривание прокуренной квартиры. Снег на улице летел параллельно земле. «Сволочь, а не погода», — вновь отметила про себя Нина и вышла на площадку к лифту.

Сквозняк потянул на себя открытую дверь квартиры и захлопнул её надменно-обиженно, по-московски.

Записка Лечинской.

«Тут всё неправильно спланировано, Геша. Ресепшен должен размещаться не у входа, а ближе к центру галереи. Там очень неорганизованное пространство. Ну сам подумай.

Да, я тоже тебя люблю. Чмок».

Глава 2

Стольников

Барабинская степь — едва ли не самое унылое место на всём Транссибе. За долгую журналистскую карьеру Стольников изъездил Сибирь вдоль и поперёк. Поперёк случалось не часто — больше на самолётах да по Оби с Енисеем на теплоходе, а повдоль дорога одна — Транссибирская магистраль. За Новосибирском к ней вплотную подступает тайга, горные склоны Кузнецкого Алатау, Саяны, затем Байкал, забайкальские сопки. Или, если от Тайшета ехать по БАМу, — тоннели у Северобайкальска, близкие вершины Южно-Муйского хребта, горы Кодар, мосты через Лену, Витим, Олёкму. Можно весь день смотреть на изменчивый пейзаж из окна поезда — и не устанешь.

А дорога на запад скучна и сонлива. Ровная степь до горизонта с редкими берёзовыми колками и чёрными сейчас пятнами озёр, лежащими чернильными круглыми кляксами на белом полотне свежевыпавшего снега. И так до самого Урала. По привычке, а больше от скуки Стольников черкал в блокноте всякую ерунду, сидя на свободном месте боковушки плацкартного вагона скорого поезда Чита — Москва. Народу в вагоне было немного: ноябрь, не сезон для путешествующих.

У туалета хлопнула дверь — в вагон зашёл наряд из двух полицейских, присматривающих за нарушающими запрет на алкогольную поездную зависимость. Нарушающих не наблюдалось, публика в плацкарте ехала скучная, штрафами делиться не намеренная. Приданные поезду полисмены протиснулись мимо вытянутых в проход длинных ног Васи, лениво скользнули взглядом по блокноту Стольникова, прошли в следующий вагон.

Ноги Василия исчезли из прохода, нащупали тапочки и подняли в вертикальное положение фигуру Рымникова.

— Где едем?

— Называевск проехали.

— Чай будешь?

— Давай. А я Виктора подниму.

Вождь оппозиции забрал со столика три кружки, кинул в каждую чайный пакетик, отправился за кипятком. С верхней полки спрыгнул Витя. Стольников отвлёкся от исследования недр продуктовой сумки, спросил:

— Ты нож не забирал вчера?

— А как же.

Виктор отстегнул от пояса свой ладный туристический нож. Ну как туристический — в принципе, его могли бы использовать и туристы, а не только бравые спецназовцы. Ловко застелил стол бумажными полотенцами, порезал поданную Стольниковым колбасу, огурцы, открыл банку кабачковой икры. В купе втиснулся Рымников с чаем.

— Где у нас кока-кола?

— Логично, — согласился Виктор и полез в клапан своего рюкзака на багажной полке. Достал литровую бутылку, поставил на стол.

— Коля, ты у нас старший по кухне, — напомнил Василий. — Делай уже что-нибудь.

Стольников плеснул каждому в чай из бутылки, где, понятно, вместо гордости американского пищепрома хранился коньяк. За поздним завтраком говорили мало, в чай доливали много — «сокращали расстояние», по выражению Рымникова. Потом вышли покурить в тамбур: в смысле, покурить — Василий с Николаем, а некурящий Виктор за компанию и на всякий случай. Стоял, терпел сигаретный дым, отсвечивал наколкой «За ВДВ» на плече. Сообщил:

— Час назад в соседний вагон хоккейные фанаты заехали. Шумные. Менты напряглись.

— Все чёрненькие, все прыгают, — философски заметил Стольников.

— Да там одни русские вроде, — не считал цитату Витя. Молодой, ему и не положено считывать.

В купе Виктор положил перед Васей пару газет, купленных на станции с фанатами.

— Вчерашние, свежих не было.

— Ага, спасибо.

Рымников погрузился в периодику, Виктор отсел за столик боковушки смотреть на заоконный унылый пейзаж. Стольников улёгся с ридером, нашёл чеховскую «Степь», под которую, помнил, в поезде всегда хорошо спится.

— Пятеро убитых на Лубянке, — сообщил из газеты Вася.

— Фамилии есть?

— Есть. Аспирант МГУ Евгений Строгин, студентка Елена Зайцева, таксист Бохадыр Ураков, пенсионер Валерий Бучнюк, художник Георгий Смушкевич. И полтора десятка раненых.

— Значит, вдвое больше.

— Наверное.

Стольников глядел в электронную книгу, но буквы никак не складывались в Чехова. Почему-то вспомнилась последняя встреча с Рымниковым и Куницыным. Сидели на веранде после бани, пили спирт. Мирно, спокойно, как в прежние времена. Вася опять мечтал о жизни после Земскова.

Неожиданно взорвался Лёшка: «Вам не надоело? Нормально же люди живут без вашей дебильной политики. Слушать тошно: то не так, это не эдак. Чего ты добиваешься своими разоблачениями, Васенька? Революции новой? А ты спросил у меня, нужна мне твоя революция? Да пусть Земсков хоть трижды мудак, но Вторую пандемию победил, ставку по кредитам снизил, дороги с мостами строит, пенсии растут. Ты спроси у моих работников: пойдут они за тобой, готовы они ради какой-то там свободы отказаться от стабильной работы, ипотеки, кредитов? Да они первые вас, прекраснодушных, в клочки порвут. Я не стану. Я в сторону отойду, чисто посмотреть».

Куницын ожесточённо рвал руками остывшую после мангала курицу, Рымников как-то сник, попытался нейтрально отшутиться, Стольников перевёл разговор на футбол. Гости уехали в город быстро, но мирно. Куницын потом звонил пару раз, но больше уже не встречались.

Николай, в общем, понимал Лёшку, которого власть год назад вдруг выписала из пораженцев, частично вернула бизнес, отправив на зону тех, кто торговую сеть у него в своё время отжал. Тут любой решит, что товарищем Земсковым исправлена чудовищная ошибка и справедливость восторжествовала. А восторжествовала она по своей имманентной природе или же по случаю занесения в нужный кабинет денег конкурирующей с обидчиками Куницына другой финансово-силовой группировкой, уже не важно. Важно возвращение из касты неприкасаемых в статус нормального человека и гражданина.

Возможно, верни сейчас власть домой с исправления Лену, Стольников тоже уверовал бы в конечную справедливость коллективного Земскова. Но дочь продолжала отбывать исправительный срок в присвоенном ей государством общем статусе. По крайней мере, так информировал сайт Госнадзора: ответ на запрос аккуратно приходил в тот же день, вежливо сообщая, что в случае изменения статуса Елены Стольниковой ему сообщат о том незамедлительно. Хороший сайт — оперативный, корректный, удобный в навигации. Такой бы сайт да Анне Андреевне в руки, вместо долгих очередей у дверей пункта приёма передач Льву Гумилёву. Впрочем, тогда чекисты хоть передачи принимали, нынешние от этой нелепой практики отказались. Государство в состоянии само обеспечить достойный рацион и форму одежды оступившимся членам общества. Не сталинские времена, чай.

Где-то сейчас Лёшка Куницын — драматург, бизнесмен, потом пораженец, волею случая превратившийся в правоверного слугу режима? Вернулся в первобытное состояние изящного балагура, свободолюбца, женского любимца или остался верен благоприобретённой угрюмости правильного текущего бытия? Хотелось бы посмотреть. Жаль, события последних недель неслись вскачь, не позволяя остановиться, оглянуться, как в популярном в их студенчестве одноимённом романе Леонида Жуховицкого.

Николая взяли прямо в очереди к кассе «Пятёрочки». Двое подошли сзади, сказали «позвольте», один принял из рук Стольникова корзину с продуктами, улыбнулся кассирше и поставил неоплаченную снедь перед терминалом. Очередь расступилась, и двое мужчин, крепко державших за плечи третьего, целеустремлённо прошагали мимо вытянувшегося в струнку охранника на автостоянку к бежевому праворульному «ниссану». Никто не надевал на голову Николая никакого мешка, не было сопровождающего спецназа Росгвардии в балаклавах. Наручники, правда, умело застегнули. Стольников даже успел подумать, что весь этот показной антураж задержания злоумышленников используется исключительно по просьбам телевизионщиков, которым всегда нужна весёлая картинка к динамичному сюжету.

Из внутреннего двора управления ГСН Николая по затейливым подземным коридорам провели в помещение, которое можно было бы по аналогии с больницей назвать приёмным покоем. Там его обыскали, сфотографировали, занесли паспортные данные в компьютер, выдали матрац с постельным бельём и отправили под конвоем в двухместную камеру, в которую впоследствии так никого и не подселили.

На третий день (или, скорее, ночь) Стольникова отвели к следователю. Тот был официален, скучен, пугал всяким разным. За что задержали, не говорил. Через полчаса невнятного допроса чекист вызвал конвой, который доставил арестанта к самому генералу Бурцеву. Начальник управления Госнадзора тоже не задержал Николая надолго. Поговорили, ясен конь, о Василии: где живёт, когда последний раз встречались, в каких выражениях Рымников отзывался о президенте Земскове. Выражения Стольников с удовольствием процитировал, на другие вопросы тоже отвечал обстоятельно — Вася никогда не скрывался от властей, только про студию, где тот снимал свои ролики для плейбука, Николай ничего не знал, это была единственная табуированная тема в их с Рымниковым разговорах.

Ещё неделю Стольников просто скучал в камере — на прогулку не выводили, но кормили вполне сносно и спать разрешали сколько хочешь. А затем лязгнул засов и в камеру запустили Василия. Он был почему-то без матраца. Сел на соседнюю койку, спросил:

— Ну, как тут?

— Нормально, — ответил Николай. — Жить можно, сам увидишь.

— Не увижу, — ухмыльнулся Вася. — Пошли.

Коротко стукнул в дверь, которую открыл незнакомый весёлый сотрудник в штатском, и сам, без конвоя, уверенно повёл Николая к лифту. На четвёртом этаже они вышли, прошли по мягким красным ковровым дорожкам к уже знакомому кабинету генерала Бурцева. Василий прошёл через приёмную, без стука открыл дверь, пропустил вперёд задержанного.

Кабинет был пуст. На отдельном столе между двух кожаных зелёных кресел стояла бутылка коньяка, две рюмки, шоколадка и порезанный лимон. Рымников подвёл Николая к креслу, нажал на плечи.

— Садись, — разлил коньяк по рюмкам. — Ну, за свободу.

Опоздайка всегда любил красивые жесты. Позёрства у Васи не смог бы отнять ни господь бог, ни даже Фёдор Земсков.

В ближайший час Николай в отдельной генеральской комнате отдыха сидел на диване, курил, пил коньяк и смотрел главный местный телеканал, из которого узнал всё. Телевизор без передышки гнал хронику последних событий. О самосожжении столичных мажоров на Лубянской площади, о выступлении в тот же вечер Рымникова в плейбуке, о реакции мировой общественности, о неожиданной массовости протеста в Москве и мятежном Зареченске, о коротком кровавом противостоянии митингующих и силовиков, о том, как неожиданно зареченская десантная дивизия блокировала в городе базу дислокации ОМОНа, дом правительства и управление ГСН.

Про столицу незнакомый новый телеведущий рассказывал мало, зато эфир был заполнен цитированием кадров CNN, BBC, Reuters с ликующих улиц «свободного сибирского города Зареченска». Главным героем всех сюжетов был, конечно, Вася Рымников, предъявивший ультиматум Фёдору Земскову с трибуны главной зареченской площади. За спиной Василия стояли не только многие известные местные фрондирующие интеллигенты, но и фигуры полковников в форме десантных войск.

Вернувшись в бывший кабинет Бурцева, Николай обнаружил там человека в форменной тельняшке, выглядывающей из ворота камуфляжной десантной формы с генеральскими погонами. Человек был усат, молодцеват и спокоен, как кок Кейси Райбек на борту линкора «Миссури», чего нельзя было сказать о Васе. Тот больше напоминал по внутренней нервозности персонажа Томми Ли Джонса.

— Насмотрелся, вник в ситуацию, узник чекистских застенков? — Рымников встал из-за стола навстречу Николаю. — Знакомьтесь: генерал Седых, Анатолий Степанович, командир нашей десантной дивизии. Николай Николаевич Стольников, мой старинный друг. Присаживайся, слушай.

Стольников пожал крепкую ладонь генерала (рукопожатия вновь вернулись в моду несколько месяцев назад), присел за стол напротив, рядом с Василием.

— Интернировано в общей сложности восемь человек из рекомендованных комитетом двенадцати, — генерал, вероятно, продолжал доклад. — Местонахождение Бурцева пока не установлено. Блокпосты обеспечены питанием, патрулирование продолжается. Обстановка в городе спокойная, рекомендую отменить комендантский час с понедельника.

— Хорошо, — согласился Рымников. — Комитет после сложения полномочий губернатора переключил на себя работу по обеспечению экономической стабильности региона. Толковые профессионалы назначены на ключевые должности, но обеспечение общественной безопасности пока придётся осуществлять вашими силами, Анатолий Степанович. С переформатированием правоохранительного блока есть определённые проблемы. Можем на вас рассчитывать?

— Руководство подтвердило прикомандирование дивизии Зареченскому комитету гражданского самоуправления ровно на неделю. Затем личный состав вернётся к исполнению возложенных на него задач по плану министерства обороны, — сообщил генерал Седых.

— Ладно, как-то придётся выкручиваться, — Василий ожесточённо потёр лоб. — Всё?

— Есть конфиденциальная информация, — тон генерала был вопросительный.

— Валяй, Анатолий Степанович, можно.

— Ситуация в Зареченске полностью контролируется оппозицией и не вызывает опасений, по крайней мере в настоящий момент. Но решаться всё будет не здесь, а в Москве, Василий Кириллович, — генерал Седых прошёл к холодильнику, достал бутылку минералки, отпил из горлышка.

— Не держи мхатовскую паузу, генерал, — поторопил Рымников. — Выкладывай.

Десантник вернулся за стол.

— Ситуация в генштабе сегодня равновесная и очень напряжённая. Армия смогла усилиями отдельных высших чинов купировать насилие со стороны Госнадзора и Росгвардии в отношении мирного населения, но в любой момент нейтралитет может быть нарушен, если станет понятно, что протестующие на Лубянке начнут выдыхаться и уставать. Им крайне важно сегодня ваше присутствие. Моё руководство полагает, что пора, Василий Кириллович, ехать в столицу.

— Она же блокирована.

— Обеспечим проникновение, если дадите согласие.

Внезапно Стольникову пришла в голову абсолютно трезвая мысль: «А ведь я присутствую при заговоре. Я — государственный преступник самого отборного сорта. И меня обязательно расстреляют, как Федерико Гарсиа Лорку. Ладно, кому-то и Лоркой нужно быть». Хмыкнул вслух.

— Что? — рассеянно отвлекся на него Рымников, решился. — Да, пожалуй. Согласен. Каков план?

— План операции вам изложит специальный человек. Приглашу?

Василий кивнул. Генерал ткнул в номер на сотовом: «Виктор, поднимись ко мне».

— Этот парень был в моей разведроте ещё под Кызылом, в самые горячие дни. Дослужился у нас до капитана, забрали в ГРУ. Второй месяц как опять прикомандирован в Зареченск. Доверяю как себе и вам советую.

Коротко стукнув в дверь, к столу неуловимо опасной походкой и одновременно почти строевым шагом подошёл сухощавый молодой человек с чуть выбеленными сединой висками.

— Майор Андреев.

— Садись, — десантный генерал кивнул на стул рядом с собой. — Прошу любить и жаловать, Виктор Андреев. Виктор Алексеевич, разъясни задачу Василию Кирилловичу.

Майор посмотрел на Стольникова, вопросительно глянул на генерала. Седых кивнул.

— Тогда так. Группа гражданских должна включать максимум трёх человек, информацию до них довести строго конфиденциально. Поедем на поезде до Рязани, оперативное и физическое прикрытие на мне. В Рязани будут ждать две машины со спецномерами и дополнительным усилением. Доберёмся в лучшем виде за трое суток, самое позднее. В общих чертах.

— Меня же теперь любая собака в стране знает. Вычислят в поезде, сообщат куда следует.

— Не льстите себе, Василий Кириллович, — майор дерзил умело и жёстко. — Вы далеко не Ксения Собчак и даже не Филипп Киркоров. Народ наш политику презирает, а революционеров любых мастей вообще знать не хочет. Короче, положитесь на меня. Хотелось бы прямо сейчас получить список группы. Выезд завтра.

— Десять минут дадите, майор?

— Пять.

— У тебя там коньяк остался? — неожиданно обратился Рымников к Николаю. Стольников кивнул. — Неси.

Полбутылки «Арарата» аккуратно поместились в четыре рюмки. Выпили. Майор выразительно посмотрел на наручные часы.

— Ну что, Коля, поехали? — Опоздайка смотрел на Стольникова как в старые добрые времена, когда на фольклорной практике предлагал сгонять за самогоном в соседнюю деревню.

— Поехали, Вася, — спокойно согласился Николай.

— Решено, едем мы вдвоём, — поставил точку Рымников. — Я уложился, майор?

— Более чем, — уважительно ответил спецназовец. — Тогда ещё проще. Вам собраться в дорогу нужно? Простите, не знаю имени-отчества.

— Николай Николаевич. Разумеется.

— Тогда делаем так. Сейчас я вас с Василием Кирилловичем аккуратно вывезу отсюда. Лишний диван дома найдётся? Отлично, там и переночуете. А завтра заберу — и сразу на вокзал. Пойдёт?

— Пойдёт, — ответил за Николая Рымников. — У меня тапочки с зубной щёткой здесь. Придумаешь, что сказать завтра комитету, Анатолий Степанович. Сообщишь, что старшим на хозяйстве по Зареченску оставляю Гонтаренко. Поможешь ему, да?

— Конечно.

Из каких соображений Виктор разместил их в плацкартном вагоне вместо купейного, майор внятно объяснять не стал. Некоторая туманность ответов представлялась Стольникову излишней перестраховкой, но лучше доверять специалисту, чем вообще никому. А в целом Виктор ему нравился спокойствием, уверенностью и контактностью.

Вот и сейчас в очередной раз вагон пропатрулировал наряд линейной полиции. Уже прошли мимо, так он встал, хлопнул полицейского по плечу. Тот обернулся в привычном оскорблении чувств должностного лица, а Виктор притянул их головы, что-то нашептал, и менты взорвались здоровым молодецким хохотом, дружелюбно кивнув напоследок. А майор задорно подмигнул Стольникову, скорчив самодовольную гримасу.

По вагону потянуло сквозняком и перегаром. В сторону вагона-ресторана двигалась добирать своё колонна фанатов в цветах родного клуба. «А-ван-гард! А-ван-гард!» — с вызовом граду и миру скандировали особо рьяные персонажи. Одного мотануло вагонной амплитудой, и он с размаху уселся на ноги Стольникова, посмотрел мутно, агрессивно, потянулся за газетой к Рымникову: «Про хоккей есть чего?». Рядом остановились двое таких же заинтересованных далеко не юных любителей спорта, пропуская за спинами фанатское движение России к лучшему будущему.

Вася свернул газету, убрал за спину на полку, зевнул. Рымников всегда зевал перед дракой, вспомнил Николай и попытался вытащить ноги из-под незваного гостя, тот ответил коротко: «Не дёргайся, отец». Глаза фаната были уже не мутные, а трезвые и внимательные. Василий попытался встать, но был тут же припёрт к окну ещё одним ценителем зимнего вида спорта. Третий встал между полками, успел облокотиться локтями на верхние — и улетел головой в вагонное стекло от сдвоенного удара ног майора Андреева. Стёк туловищем на столик, успокоился. Виктор коротко ударил в горло сидевшего на ногах у Стольникова и сразу прыгнул на успевшего вытащить пистолет нежданного соседа Рымникова. Ствол дёрнулся вспышкой выстрела, в купе сразу потянуло кислым запахом пороха. Стрелявший ещё хрипел и дёргал головой, завалившейся на плечо Василия, а специальный человек уже сидел на спине выключенного первым ударом в шею зачинщика конфликта. Сунул нож с окровавленным лезвием Стольникову: «подержи», стянул кисти беспамятного за спиной пластиковой удавкой. Подмигнул Николаю, устало выдавил из себя: «Сейчас, сейчас». И завалился головой вперёд в проход вагона, исполненного мужскими криками и женской истерикой.

Сквозь панику пассажиров донёсся грохот форменных башмаков и команда «всем, блядь, занять свои места!». Два давешних мента подбежали к месту происшествия с табельным оружием в руках, окинули взглядом панораму боя. Один, держа «макарова» наизготовку, прошёл дальше по вагону, бегло исследуя купе и верхние полки. Другой оторвал руки Стольникова от булькающего кровью пулевого отверстия в футболке майора, взял его за голову, сказал: «Витя, ну как же так. Ну ёб твою мать, Витя». Взял под мышки, кивнул на нижнюю полку Николая: «Давай его сюда». Подняли, уложили.

Заглянул второй полицейский сержант, прячущий в кобуру пистолет:

— Сообщил. Станция через полчаса, сказали, что успеют. Как он?

— Не знаю. Дышит. Из этих один тёплый, два холодных.

— Справишься тут один?

— Как-нибудь. Аптечку посмотри у него в рюкзаке, перевязка должна быть.

— Некогда, сам.

Сержант стянул с багажной полки рюкзак майора, бросил его напарнику. Заодно скинул сумки Стольникова с Рымниковым.

— Василий Кириллович, Николай Николаевич, вы со мной. Без вопросов, быстро, быстро.

Направляясь за полицейским, или кто он там был в действительности, Николай оглянулся на майора. Тот смотрел на него ускользающим в небытие взглядом, дышал прерывисто, со свистом. Подмигнул, показалось, что улыбнулся.

Запись в блокноте Стольникова.

УПАКОВАННОЕ ВРЕМЯ

Выпить водки на перроне на прощание,

закурить по сигарете на дорожку…

Ах, какие раньше были расставания —

потихоньку, полегоньку, понемножку.

Даже если чересчур, то с пониманием

относилась проводница к процедуре:

«Вы, товарищ, прекращайте пререкания.

Вам, товарищ, подучиться бы культуре.

Поднимайтесь быстро в тамбур — отправление

нам дают уже. Прощайтесь и поехали».

Уезжало в неизвестность поколение,

как в считалке: за грибами и орехами.

И орехов нам отсыпали до краешка,

и грибы пошли опять сплошь ядовитые.

И свобода расставания — в сараюшке:

неумытая, побитая, забытая.

На перронах отчуждение стерильности,

полицейские с овчарками суровые,

как приметы утомительной стабильности.

И тоскливые гудки шлют маневровые.

Пассажиры все трезвы до неприличия,

провожающие строгие, солидные.

И вокзалы уникально обезличены,

и прощания какие-то гибридные.

Сигаретный дым с загона для курильщиков

донесёт вдруг до вагона запах прошлого.

На восток везут груз памяти носильщики —

упакованное время суматошное.

Глава 3

Артёмов

— Таким образом, Зареченск продолжает оставаться под контролем армии, товарищ главнокомандующий, — начальник Генерального штаба Антон Дерябин отошёл от карты, положил указку на стол. — Сразу после восстановления правопорядка в столице мятежный комитет будет изолирован, все установленные активные сторонники Рымникова будут переданы структурам ГСН. Доклад закончил.

Президент Фёдор Земсков, облачённый по случаю госпереворота в элегантную полевую форму высшего командного состава, нашёл взглядом командира зареченской десантной дивизии:

— Справитесь, генерал?

— Так точно, товарищ главнокомандующий, — встал Седых. — Операция по удалению блогера из Зареченска прошла успешно, других серьёзных препятствий для быстрого и максимально бескровного подавления локального мятежа нет. Город контролируется вверенным мне подразделением.

— Хорошо. Теперь по Рымникову. Доложите, Евгений Станиславович.

— Рымников пока не установлен, товарищ главнокомандующий, — кратко отчитался Артёмов. — Работаем.

— Плохо работаете, товарищ министр ГСН, — поморщился Земсков. — Ставите под угрозу всю операцию. Тысячи полевых сотрудников целый год вели оперативную работу по плану «Синедрион», ночей недосыпали, с семьями неделями не виделись. А ведь это не просто ваши подчинённые, это ваши боевые товарищи. Мои боевые товарищи. И мы не простим роковой ошибки руководства ГСН на последнем, решающем этапе операции. Садитесь. Теперь о наших западных партнёрах. Прошу, Алексей Валерьевич.

Директор офиса президента Алексей Болдырев начал доклад о реакции правительств США и Европы на революцию в России. Они называли «революцией» операцию Кремля под кодовым названием «Синедрион», направленную на окончательное устранение и изоляцию всех потенциальных врагов государства, то есть личных врагов Фёдора Земскова, среди которых Василий Рымников был главным, но далеко не единственным персонажем.

Среди полутора десятков присутствующих на особо секретном совещании в Горках, пожалуй, только Артёмов, Болдырев и Дерябин знали, что «Синедрион» является важной, но лишь подготовительной частью плана «Апокалипсис» — глобальной операции возмездия, идефикс президента Земскова. План предполагал начало финального периода «Апокалипсиса» примерно через восемь месяцев после завершения операции «Синедрион», за которую сейчас так переживали лидеры западных стран.

В детали плана «Апокалипсис» Артёмова ввёл директор офиса президента сразу после встречи с Земсковым неделю назад, на которой генерал-полковник был назначен министром ГСН.

— Сочувствую вашей семейной трагедии, Евгений Станиславович, — Земсков говорил проникновенно, как будто при разговоре работали камеры протокольной съёмки для федеральных телеканалов. — Но горевать будем после победы. Ваш предшественник, буду откровенен, просрал всё что мог на важнейшем направлении работы ведомства, о частностях вам расскажет Алексей Валерьевич. Замечу лишь, что косвенным результатом этого провала была и гибель вашего сына. Уверен, Глеб мог и должен был выйти из круга откровенных недругов нашей страны, в который он попал по нелепой случайности. Ответственности за поступок с сына я с вас не снимаю, но разделяю её. Залогом чему является ваше назначение. Уверен в вас, Евгений Станиславович. Масштаб и уровень задач, стоящих сегодня перед ГСН, вам предстоит осознать в ближайшие дни. Работайте. Времени на раскачку нет.

В приёмной Болдырева директор офиса распорядился секретарше: «Галина Александровна, нам чай и кофе, пожалуйста. Вы же кофе не пьёте, Евгений Станиславович, я правильно помню?» И распахнул дверь в кабинет перед новым министром.

Алексей Валерьевич Болдырев, как карьерный чиновник, достигший высшей ступени развития в своем классе беспозвоночных, отличался инициативной исполнительностью, посвящённостью в тайны сфер и аккуратной русой бородкой, обеспечившей ему прозвище «Козлевич» как в околокремлёвских чиновных кругах, так и в совсекретных оперативных донесениях для руководства ГСН. Правая и самая доверенная рука Земскова являлась одновременно и его головой, точнее ртом, через который до окружающих доводились идеи президента. Чем Земсков вкладывал свои идеи в рот Алексею Валерьевичу, доподлинно неизвестно, но Артёмову несколько лет назад довелось ознакомиться с донесением, в котором сообщалось о не вполне высокодуховных способах передачи информации директору офиса президента от давно уже неженатого лидера нации. Суперценный агент конторы, измысливший важнейшую государственную тайну, через пару дней после своего донесения внезапно сошёл с ума и скоропостижно скончался в клинике под Брянском, но информация, попавшая в Госнадзор, никогда не исчезает бесследно. И наблюдая в телевизионных трансляциях с главных всенощных служб просветлённые лики Земскова и Болдырева, генерал Артёмов невольно вспоминал факты из донесения сумасшедшего агента. Память — штука коварная, с ней сложно.

— Вы же понимаете, Евгений Станиславович, что в мирное время после выходки Глеба, царствие ему небесное, вы бы отправились руководить Чукотским управлением ГСН, — Болдыреву ни к чему были церемониальные расшаркивания, он внятно доводил до собеседника незакамуфлированную мысль президента. — И поверьте, это был бы лучший вариант из всех возможных. Но бывший министр (у кремлёвских с давних пор традиционно не назывались пофамильно неприятные Земскову личности) очевидно не справился с кризисной ситуацией, начиная со сдачи Лубянки, заканчивая обстрелом центра Москвы из пушек БМП. Внутренний политический конфликт мгновенно превратился в главную точку международной политической напряжённости. В незапланированное движение пришли мировые центры реального влияния на глобальные процессы, что поставило под угрозу весь план «Апокалипсис», в который я вас сейчас введу, но хотелось бы уяснить: вы понимаете, почему именно на вас сегодня президент решил возложить работу министерства?

— Зареченск.

— Правильно понимаете, Евгений Станиславович. Курируемое лично вами зареченское направление операции «Синедрион» — едва ли не единственная почти безошибочная работа Госнадзора. В условиях как внутреннего, так и международного кризиса государству требуется безупречная настройка всех механизмов, ведущих к поставленной президентом цели. Мы уверены, что трагедия, случившаяся с вашим сыном, позволит вам максимально точно просчитать последствия каждого шага министерства по выполнению возложенных на него задач. Так?

Директор президентского офиса внимательно следил за реакцией генерала. Артёмов, сцепив руки, смотрел в полированный стол. «Глеб, что же ты наделал, Глебушка. Как же мне теперь без тебя? Как маме? Сыночек, сыночек… Но доверили. Земсков не виноват, страна не виновата. Сволочи пораженцы. Враги. Затянули Глеба. Уничтожать тварей. Всех до единого. Дотянуться до каждого. Правильно. Всё правильно».

Министр поднял голову, посмотрел в изучающие глаза Болдырева:

— Так. Всё так.

— Отлично. Тогда к плану «Апокалипсис». Война в Туве выявила не только профессиональную дееспособность армии, но и неготовность определённой части населения принимать боевые потери как неизбежную плату за суверенитет России. Пораженческие настроения возникли в первую очередь в результате победы государства над мятежниками. И государство начало планомерную работу по выявлению, изоляции и дальнейшему исправлению тех граждан, которые ставят личные интересы выше общественных. Волна эпидемий последних лет несколько затормозила темпы, но в целом задача, поставленная Фёдором Сергеевичем, решается успешно. И сейчас чрезвычайно важно завершить операцию «Синедрион» в полном соответствии с заявленными целями.

Артёмов кивнул, потому что понимал про операцию «Синедрион» уж никак не меньше, чем директор офиса. Ждал, когда Болдырев перейдет к плану «Апокалипсис». Название было угрожающе-пафосное, но оно могло вполне себе оказаться ироническим, соответствующим своеобразному чувству юмора Земскова. Тут никогда не знаешь заранее.

Болдырев продолжил.

— Но при всей в целом успешно выполняемой задаче по построению нового цельного общества, основанного на традиционных ценностях российской культуры и исторической ментальности, до сих пор не получается окончательно перекрыть каналы русофобии, которой буквально пропитан театр информационных действий вероятного противника. Мы не можем запретить Европе и Америке пропагандировать западные свободы, которые на наших суглинке с чернозёмом всегда дают отравленные всходы. Цифровое унижение нельзя терпеть бесконечно долго: если с врагом не получается договориться по-хорошему, значит он вынуждает говорить с ним по-плохому. «Кто на нас с мечом пойдёт, тот от меча и погибнет» — так сказал президент в своём послании Федеральному собранию в год Второй пандемии, если помните. И это, Евгений Станиславович, было вовсе не фигуральное выражение.

Евгений Станиславович понимал, что не фигуральное. Понимал, что в Кремле работают над ответом коллективному Западу по существу. Но он не представлял, что этим ответом будет тактический ядерный удар, зафиксированный в качестве промежуточной цели стратегического плана «Апокалипсис». То есть название было правильное, объясняющее.

Министр ГСН почти не слушал выступавшего на совещании в Горках директора офиса президента. Доклад Болдырева о реакции на последние события в России мировых спецслужб и западных медиа по сути был аналитической запиской, составленной на основе массива данных открытых и закрытых источников, представленных в офис ведомством Артёмова. Информацию методично собирали десяток реально дающих результат нелегалов, работающих за границей, и сотня специалистов аналитического центра, который уютно разместился под вывеской сложнопроизносимого НИИ в недалёком подмосковном городке. Если бы центр до сих пор находился в захваченном протестантами практически декоративном Главном управлении ГСН на Лубянке, это был бы крайне болезненный удар по защите государственного строя. А так — чисто символический акт свержения ЧеКа: нам всё равно, а революционерам приятно.

Понятно, что та важная для плана «Апокалипсис» информация, которая с серьёзным риском добывалась по крупицам агентами Госнадзора не только на Западе, но и на Востоке, суммировалась в отдельной аналитике, для непосвящённых не предназначенной. Какой прок от лишнего знания, скажем, вот этому десантнику Седых, судя по орденским планкам, преданному служаке, герою тувинской кампании? Он, конечно, по итогам операции «Синедрион» получит секретную звезду Героя и назначение в столицу, но финальная блокировка Зареченска не стоит и десятой доли донесения агента Лорд, добытого от источника с базы стратегической авиации британских ВВС в Шотландии. И неважно, что ни агент Лорд, ни этот бравый десантный генерал не подозревают о своей роли в сложной геополитической игре, которую сейчас ведёт Земсков. Важно, что из поданных ими кирпичиков складывается монолитная крепостная стена, которая послужит защитой стране в грядущем глобальном конфликте. Рано или поздно он будет исчерпан, но результатом должна стать Россия, которую мы когда-то потеряли, — отмобилизованная, мощная, уверенная в себе и географическом окружении держава, в которой не стыдно будет жить детям. И Глебу не стыдно было бы. Значит, и для него всё это. Пусть хоть так.

Министр отвлёкся от записей в блокноте, чтобы послушать очередной анекдот от президента, до которых тот всегда был охоч. В анекдоте речь шла о чукче, негре и русском на необитаемом острове. Артёмов помнил его со школы, но вместе со всеми заразительно посмеялся над неприличной концовкой. Генерал Седых хохотал громче всех и даже утирал неподдельные весёлые слёзы. Армия нужна сильному государству, никто не спорит, но никогда военные не будут определять целеполагание страны, не для их это скромных умов. Армия всегда будет решать задачи, поставленные спецслужбами. И президентом, понятно. И никак иначе.

Тем не менее нужно признать, что задача, отведённая Генштабу в операции «Синедрион», была выполнена армией в целом успешно. Спланированное зареченское восстание местной интеллигенции десантники аккуратно купировали и только ждут команды на исполнение поставленных Земсковым задач. Рымникова изолировали от толпы и деликатно отправили прямиком в изолятор рязанского управления ГСН. Инцидент в поезде — результат традиционной несогласованности силовых структур и, не нужно себе врать, провал Госкомнадзора, не сумевшего пресечь самодеятельность Бурцева. Судя по всему, начальник Зареченского управления с некстати приданной группой усиления сейчас идёт по следу Рымникова. И срочной нейтрализации подлежат оба, пока цепочка случайностей не привела к фатальному краху всей операции. Ну да это дело ближайшей пары дней, никуда не денутся ни Бурцев, ни Рымников с этим, как его, Стольниковым.

ГСН инициировала студента Артёмова на четвёртом курсе истфака. Тогда говорили «вербанула», но вербовать отличника Женю Артёмова было не на чем, да и не стоило усилий. Он с детства любил фильмы про советских чекистов — умных, вежливых, уверенно стоящих на позициях охраны государства от внешних и внутренних врагов. А фильмы про советских педагогов — тоже безусловно умных, талантливых, преданных своей работе — не любил: какие-то они несчастные вечно были, внутренне беспокойные и внешне непрезентабельные, с сушасшедшинкой. Не климатило Жене после университета учить истории пубертатов томской средней школы. Да хоть бы и московской, неважно.

Потому на первый проверочный контакт с куратором от Госнадзора пошёл уверенно, порученные задания выполнял легко и чисто, после красного диплома получил направление в спецшколу ГСН и по выпуску — лейтенантские погоны синего колера. Многажды потом Евгений Артёмов работал по педагогам, инженерам, журналистам, биологам и прочим прототипам Рымникова. Менялись времена, деньги, законы, международная обстановка, но всегда его противники оставались ровно теми же типажами, узнаваемыми с юности — и столь же неприятными внешне и внутренне. Как не понимал их лейтенант Госнадзора Артёмов, так и не принимал их министр ГСН Артёмов. Мог отдавать должное частным случаям твёрдости, стойкости, убеждённости во взглядах, но всегда чётко отделял себя от этих чужих.

Конец ознакомительного фрагмента.