Семь месяцев саксофона

Михаил Ландбург, 2004

Миша (Моше) Ландбург – признанный мастер русской израильской прозы. В своих романах он продолжает в 21-м веке традицию, заложенную Ремарком и Хемингуэем в 20-м. Герои его романов – наши современники, сильные люди, старающиеся сохранить себя в этом безумном мире.

Старайся иметь то, что тебе любо, иначе полюбишь то, что имеешь.

Бернард Шоу

Месяц первый

Тот, у которого короткая стрижка, протягивает голубую бумажку.

— Всё верно! — говорю я.

Тот, у которого большие руки, склоняется над моей мамой.

— Сам, — говорю я. — Сам!

Двое мужчин выжидающе замирают.

— Сам! — повторяю я.

— Что ж, если настаиваете… — говорят мужчины.

Поднимаю маму на руки и несу к распахнутой двери, потому что мама до полусмерти пьяна и кто-то из квартиры должен её вынести: или санитары, или я — больше в этом мире некому.

Лампочка на лестничной площадке то гаснет, то зажигается.

Не хочу глядеть на маму!

Гляжу… Белый лоб, белый нос, серо-голубые щёки.

Не хочу глядеть, но…

Вижу: вместо глаз, две полоски сморщенной кожицы.

Вижу: сегодня мама не причёсывалась.

— Помочь? — спрашивает сосед со второго этажа. У него жиденькая бородка и мягкий голос. «С работы меня вызывал он, — мелькает мысль. — В прошлые разы вызывала женщина…»

— Обойдусь! — отвечаю я.

Лампочка снова гаснет, потом снова зажигается. Внизу, возле машины «скорой помощи», ждут санитары.

***

В прошлые разы мама спускалась почти самостоятельно — я лишь за локоть поддерживал. «Мне жаль, сынок, мне жаль, что так…» — говорила она. «Лжёшь!» — думал я, потому что знал: мама рано или поздно непременно «сломается», и вновь придут санитары…

Сегодня мама не в состоянии ни идти, ни лгать…

«Мама, солги!» — прошу я, но сегодня мама не в состоянии даже слышать.

***

Из кузова «скорой помощи» тянутся две пары рук.

Сегодня мама напилась до полусмерти, и я стою на тротуаре, словно поруганная девица, которая повелась не с тем, с кем следовало бы…

В конце улицы парень с саксофоном; саксофон хохочет, просто разрывается от смеха.

«Конечно, — думаю я — родителей не выбирают… Впрочем, у меня всего-навсего лишь только мама, да и та — пьяная… Сейчас мою маму обмоют и уложат в палату для ненормальных…»

Замечаю аптекаря Ицикзона. Даже в такую жару, как сегодня, он не расстаётся со своей тёмно-серой шляпой.

— Бардак! — говорит он, комкая газету. В глазах у старого члена партии Авода боль, оттого что у власти партия Ликуд. — Когда это бывало, чтобы женщин насиловали в таком количестве, как теперь? Чуть ли не каждый час!.. А эти ужасные дорожные происшествия?.. А страшная безработица?..

— Необходимо, чтобы вы снова вернулись к власти! — говорю я.

— Вот именно! — задумчиво-голубые глаза аптекаря становятся решительно-серыми.

Пытаюсь представить себе будущее нашего государства: партия Ицикзона у власти, женщин насилуют значительно реже, и вообще…

— Хорошо будет! — вырывается у меня.

Аптекарь наклоняется к моему уху и говорит:

— Вы обязаны вступить в нашу партию! Национальный, так сказать, долг! Ведь ваша мама…

— Была как-то… Моя мама была в партии Авода… Теперь она в лечебнице для душевнобольных…

Аптекарь отскакивает в сторону.

«К чёрту партии! — думаю я. — Жареной печёнки бы!..»

***

Подхожу к старине «фиату»; он стоит возле обочины дороги, изнывая от жары и от бесчисленных ссадин, доставшихся ему за долгие годы службы.

Старина нем, и я, склонившись над ним, как над обморочным, дую изо всех сил — пыль с ветрового стекла послушно разлетается в стороны.

Включаю зажигание и мягко прижимаю педаль газа. Чуть покашляв, бедняга трогается с места; машина, которая побывала в руках четырёх хозяев и всё ещё в состоянии кашлять, — достойна ордена. Тот, который был третьим, болел чем-то таким, отчего сильно толстеют, и, когда его тело больше не умещалось на сиденьях, продал машину мне.

«В магазин за печёнкой!» — приказываю я себе, но тут же вспоминаю, что сейчас время обеденного перерыва…

Чётко вижу себя умершим от истощения, но моей смерти никто не замечает, пока в конце месяца в моей комнате не появляется домовладелица г-жа Шварц.

— Надо же! — возмущается она. — Он, видите ли, позволил себе взять да умереть!..

Лежу холодный и невозмутимый.

— Как так можно? — убивается г-жа Шварц. — Пролежать в комнате целый месяц без оплаты!.. Честный человек так бы не…

«Ведьма!» — думаю я, но, так как мёртв, вслух этого не произношу.

В мою хладную голову вдруг забирается мысль: «Что, если бы живые знали, что думают о них мёртвые!..»

Старина «фиат» останавливается и, заглушив мотор, издаёт тяжёлый старческий выдох. «Благодарю за службу!» — говорю я, прикрыв скрипнувшую дверцу.

***

Знать бы, о чём сейчас думает мама… Может, сейчас она вовсе не думает… Скорее всего, что вовсе не… И я не хочу… Поднимусь к себе в комнату на третьем этаже и постараюсь уснуть… На несколько суток кряду…

***

Г-жа Шварц утверждает, что отдельную комнату сдала мне исключительно из уважения к моей маме, но, когда она произносит «бедная Эстер», в этих словах слышится такое разнообразие смысловых оттенков, что я просто теряюсь в догадках.

До двери двадцать четыре ступеньки. Вбегаю наверх. На двери листок с перекошенными буквами: «У меня Шопен — не входи!»

Вожу пальцами от первой буквы к последней, потом снова от первой к последней, и снова от первой…

«У меня Шопен — не входи!» — это писала мама.

«Наверно, — думаю я, — человеку ложь необходима так же, как необходима правда!»

***

Спускаясь с мамой, забыл запереть дверь в свою комнату, и теперь на моей кровати лежит голый Кучерявый. Обхватив арбуз обеими руками, он чавкает, как кибуцная свинья.

— Не утомился? — спрашиваю.

Высвободив из-под арбуза руку и похлопывая ею о край матраца, Кучерявый приглашает присесть рядом, но я не двигаюсь с места, потому что близость волосатого тела мужчины, возможно, не противна лишь женщинам…

— Ты бы приоделся, — говорю я. — Я пока подержу арбузик.

— Фигу! — Кучерявый снова впивается в красную мякоть и чавкает ещё громче.

Слежу за траекторией полёта семечек, которые выстреливаются прямо на пол, а потом, когда моя комната принимает вид огорода, засеянного белыми пуговичками, взрываюсь:

— Наглец, неуёмный обжора, тварь бессердечная!

— Чего тебе? — спрашивает Кучерявый и сыто потягивается всем своим тёмно-голым великолепием.

— Кусочек арбуза, — говорю я.

Рот Кучерявого смыкается, словно раковина потревоженной улитки, его рука протягивает мне то, что осталось от арбуза.

— Благодарю, — говорю я как можно нежнее, зная, что Кучерявый нуждается в нежности, как глухонемой в радиопередаче.

— Вымогатель, — рычит он и натягивает на себя трусы. — Подлый вымогатель!

Душно, влажно; кажется, что в комнате вспотела даже мебель. Проглатываю кусочек арбуза и думаю о том, что Давид всё такой же, как и четыре года назад, когда я прозвал его Кучерявым и когда он ещё не был владельцем мелкой лавки подержанных пластинок и дешёвых копий картин, а лежал на соседней со мной армейской койке. В жаркие дни он предпочитал валяться голым.

— Стряслось что-то? — спрашиваю.

— Произошло! — хохочет он. — Хозяйка кафе «Будьте здоровы!» согласилась взглянуть на твои рожицы.

— Лжёшь, — говорю я и, на всякий случай, стучу по дереву.

— Чтоб я так жил! — Кучерявый, словно обидевшаяся супруга, поворачивается ко мне спиной.

Снова стучу по дереву.

Полгода назад, когда я предложил выставить свои портреты в кафе «Будьте здоровы!», г-жа Плоткина меня выпроводила.

— Чего вдруг? — спрашиваю.

Кучерявый приближает ко мне лицо с горящими, как у кота, глазами:

— Г-жа Плоткина замуж собирается, — кудряшки на голове Давида блестят ещё пронзительнее, чем его африканская кожа.

Я где-то читал, что в женщине, которая выходит замуж в возрасте более чем зрелом, непременно меняется и кровь, и цвет мочи, и обоняние, и вкус…

— Только бы не передумала, — говорю я.

— Не допустим! — обещает Давид, и, пока он одевается, я думаю о загадках жизни, о лицах людей и о мужской дружбе…

***

Мой первый большой успех выпал на долю портрета старшины Иехезкеля — я сотворил его углём на дощатой стенке полевого сортира. Солдаты портрет не стирали, и на него постоянно кто-то сплёвывал. Признаться, мне очень льстил тот факт, что моё искусство волновало людей до такой степени.

Разглядываю покрытый густыми кудряшками затылок Кучерявого, и вспоминаю, что ему особенно нравились мои портреты солдаток из Хацирим, а ещё нарисованные морды верблюдов возле нашей базы в Негеве.

— До вечера, — сверкая белками глаз, говорит Кучерявый. — Увидимся в кафе!

— До вечера! — прислушиваюсь к шагам за дверью, а потом отработанным движением перекатываюсь через всю ширину кровати к окну.

***

Улица опустела — людей прогнало знойное солнце, и теперь в городе белая, ослепительно-солнечная ночь. Пытаюсь представить себе тех, кто придёт в кафе вечером, а потом кладу к себе на грудь приёмник «Сони». Музыка племён Африки. «Давай, давай!» — подбадриваю я племена.

На стене напротив две картинки, вырезанные из журнала «Буль»; на одной брюнетка в одном лишь бюстгальтере, на другой — блондинка в одних лишь трусиках.

От африканской музыки щекотно и в животе, и в ушах, и в глазах. Прошу: «Бейте, барабаны, стучите, колотите!»

Моя мама барабанную музыку не переносит. У мамы — Шопен!

Мама часами слушает найденный в каком-то скверике диск и напивается до потери сознания — тогда на двери появляется клочок бумаги: «Не входи — у меня Шопен!»

Когда у мамы Шопен, не вхожу…

«Бейте, колотите!» — в Африке крепкие барабаны, выносливые племена, река Нил и проклятый город Суэц, где в танке заживо сгорел муж г-жи Шварц.

***

Выключаю приёмник — к чертям Африку! На книжной полке сидит дружище Мим; у медвежонка рожица одновременно и весёлая, и кислая, как у настоящих мимов в ночных клубах Тель-Авива.

— Ну, артист, что скажешь? — спрашиваю я.

Мим молчит, как настоящий мим, но я всегда знаю, о чём мой дружище думает…

— Считаешь, с выставкой обойдётся?

— Надеюсь, — молчит Мим, — надеюсь…

— А вдруг меня вытолкнут в шею?

— С твоей силищей ты сам кого угодно вытолкнешь, — думает Мим.

— Тебя бы не стал выталкивать — ты мой дружище.

— Я подарок от твоей матери-пьяницы.

— Так о моей маме не думай.

— Я думаю так, как думаешь ты.

— Так думать мне вовсе не хочется.

— И мне не хочется.

— Тогда не… — перевожу взгляд на блондинку, которая лишь в одних трусиках. У неё огромные, как у Орны из Нес-Ционы, груди. Вот у Ирис груди малюсенькие и умещаются в ладони. И зад у неё узкий, как у мальчишки. А вообще-то она псих. Однажды она едва не убила меня: дико вращая глазами, она дрожащими ногами обвила мою спину.

— Отдай мне его! — рычала она. — Всего, слышишь! Всё своё сердце отдай мне! Ладно, можешь не отдавать! Я сама вырву!

Ёё жадные зубы вонзались в мою несчастную грудь, отрываясь от неё лишь затем, чтобы сплюнуть набившие рот волосы.

— Ты уже, — стонал я, — ты вырвала моё сердце!

— О, нет! — Ирис сопела, как борец. — О, ещё нет!

Боже, тогда я едва не погиб; моё сердце могло бы валяться на полу, на котором сейчас валяются арбузные семечки. Что бы подумала о моём сердце г-жа Шварц?.. Прошлое хорошо тем, что оно в прошлом!

— Может быть, я просто шлюха? — спрашиваю у Мима.

— Ты не шлюха, — думает Мим. — Ты как все — порядочный.

— Все — порядочные?

— Конечно, только каждый по-своему…

Свешиваюсь с кровати и отжимаюсь руками от пола — пятьдесят отжиманий ежедневно. Мой командир, лейтенант Эфраим Кон, говорил, что слабые руки нужны только тем, кто возводить их к небу…

В окно видна телефонная будка; возле будки мальчик гоняется за собакой, а потом собака гоняется за мальчиком.

Морда Мима залита иронией. Ещё бы! Дни и ночи он проводит на книгах, и пусть не через голову, но всё же он кое-что впитал от Мудрости. Аарон Мегед, Амос Оз, Меир Шалев… Книги… Я позабыл о них. Окончил школу и позабыл. В школе приходилось кое-что читать, а на почте не обязательно… И в машине не нужно, и в кафе, и тогда, когда рисуешь лица… Ни к чему всё это… А Кучерявому книги нужны? А Ирис? А нашим министрам?

***

На тротуаре стоит соседка Мирьям. На ней красное платье в белый горошек.

— Повернись-ка! — кричу я из окна.

Густо покраснев, Мирьям послушно выполняет команду.

— С обновкой! — никогда не видел на Мирьям ничего иного, кроме стёртых джинсовых брюк.

— Ой, спасибо! — кричит Мирьям.

Ко мне вдруг приходит мысль: девушка, на которой красное платье в белый горошек, должна непременно принести удачу.

— Могу взять с собой на выставку! — предлагаю я. — Хочешь?

— Ой, конечно!

Отойдя от окна, подхожу к треугольному столику, на котором четырнадцать портретов. Считаю, что цифра 14 в придачу с красным платьем в белый горошек — явный намёк на везение…

Я знаю: существует Судьба и существует Удача, и вполне возможно, что сегодня вечером…

Переглядываюсь с Мимом и принимаю испытанное солдатское решение — засыпаю легко, без видений, а когда просыпаюсь — за окном ожившая улица. Стягиваю со стула рубашку и, собрав рисунки, говорю Миму:

— Пора мне.

— Помолюсь за тебя, — молча предлагает Мим. — А ещё могу подержать фигу…

— Лучше помолись, — говорю я.

***

Мирьям ждёт возле подъезда.

— Не поздно передумать, — говорю я девушке.

— Ой, — говорит девушка, — ни за что! Я помолюсь за Удачу.

— Лишнее это — молитву за Удачу взял на себя мой дружище Мим.

— Всё равно: молитва за Удачу помешать не может!..

***

У входа в кафе «Будьте здоровы!» сидит в плетёном кресле Офира. Её ноги, как обычно, широко расставлены. Сегодня на ней трусики жёлтые.

— Как дела? — спрашиваю.

— Тьфу! — лицо Офиры под густой, небрежно положенной краской задумчиво-мрачное. — Тьфу!..

— Прискорбно, — говорю я.

— Тьфу сплошное!.. — Ноги Офиры раздвигаются ещё шире, и теперь вход в кафе практически перекрыт.

— Это Мирьям, — говорю я, прикрываясь девушкой, словно пропуском.

«Сейчас ворота захлопнутся!» — предполагаю я. Офира бросает жалкий взгляд на Мирьям и коленки сдвигает.

— Путь открыт, — шепчу я в ухо Мирьям.

— Шлюха, — бормочет Мирьям. — Старая шлюха!

— Неправда, — мне неприятен акт несправедливости. — Офира моя ровесница, и, кроме того, я уважаю её, как должно уважать учителя…

— Могу себе представить, чему она учила…

***

Возле дальней стены замечаю хозяйку кафе, г-жу Плоткину. Рядом увивается Кучерявый. Указывая на нас, он что-то шепчет на ухо хозяйке.

— Присядь туда, — говорю я Мирьям и указываю на столик у входа. — Сиди и смотри, как выглядит выходящая замуж жаба.

Подхожу к г-же Плоткиной и молча кланяюсь.

— Можешь выбрать стену и развешиваться, — небрежно бросает Кучерявый. — Г-жа Плоткина решила рискнуть. Разумеется, нас угостят ужином.

— Ужин? — растерянно говорит хозяйка. — Какой ужин?

— С вином! — невозмутимо уточняет Кучерявый. — Желательно, с красным или… Впрочем, цвет вина значения не имеет. Художник Ашер Сегал и его друзья будут пить за ваше, г-жа Плоткина, счастье!.. Вы ведь понимаете, о чём речь?..

Какое-то время на лице г-жи Плоткиной такое выражение, будто она только что проглотила коронку зуба, но вдруг на её щеках выступает что-то неопределённо-радостное и слышится мощный разлив кваканья. Мне стоит больших усилий, чтобы удержать себя от искушения заглянуть в пасть невесты.

— Иди! — Кучерявый деловито поднимает бровь. — Ещё не хватало, чтобы стена не выдержала позора и рухнула раньше времени!..

Кланяюсь г-же Плоткиной и возвращаюсь к Мирьям, которая помогает мне развесить картины.

***

С появлением первого посетителя у меня что-то клокочет в горле, что-то замирает в груди, что-то щекочет под лопатками, но посетитель, не взглянув на стену, направляется к стойке бара.

«Бывает Судьба, — думаю я, — а бывает Удача!»

Под потолком тихая музыка — бархатный голос поёт по-английски «Люби меня, люби меня снова!»

Мирьям сидит прямая, напряжённая.

Тряся сверкающими кудряшками, Кучерявый подходит к нам и спрашивает:

— Что здесь делает Мирьям?

— Приобщается к искусству, — объясняю я.

— Искусству? — Прищурив глаз, Кучерявый подчёркнуто сомневающимся взглядом осматривает стену с моими рисунками. — Где здесь искусство?

— Пошёл вон! — тревожусь я, потому что никогда нельзя знать заранее, к чему может привести дурной глаз.

Гляжу на Мирьям: она молоденькая, свеженькая, чистенькая и, разумеется, что-либо испортить не может.

В кафе заходят одновременно человек восемь-девять. Музыка под потолком обрывается, и женский голос объявляет о выставке картин Ашера Сегала. Рисунки продаются. Цена умеренная. Расчёт вести с хозяйкой кафе, г-жой Плоткиной. И опять растекается музыка — саксофон играет так, словно его что-то смущает.

— Ой, глядите! — неживым голосом шепчет Мирьям и указывает на несколько человек, которые приближаются к моей стене.

«Только бы не очень близко…» — думаю я.

— Ой, Ашер!.. — Мирьям показывает на мужчину в белой рубашке и белых брюках. Тот внимательно разглядывает портрет монашки-негритянки, которую я рисовал в Иерусалиме — монашка стояла возле Яффских ворот и разглядывала толпу туристов. Меня влекло обрамлённое белым сукном лицо, на котором лоснились губы величиной со среднюю картофелину.

Склонив голову набок и почёсывая за ухом, мужчина разглядывает негритянку, и его правая штанина вздрагивает на том месте, где должно находиться колено.

«Надеюсь, он не посмеет пнуть монашку ногой!» — клокочет во мне ужасная мысль, но мужчина вдруг подзывает г-жу Плоткину. Пока они беседуют, глотаю слюну.

— Друзья, — прошу я, — пожалуйста, подержите-ка фиги!

Кучерявый охотно сооружает громадную фигу перед моим носом, а Мирьям опускает руку под стол.

Под стук моего сердца г-жа Плоткина снимает со стены «Чёрную монашку».

— Ой! — вскрикивает Мирьям и достаёт из-под стола руку.

— Фигу можешь опустить! — говорю я Кучерявому. — Подустал, наверно…

— Нисколько! — руку Кучерявый держит твёрдо, словно в ней не фига, а боевой меч. — Могу подержать ещё!..

На нашем столике появляется бутылка «Кармель Мизрахи», и я не спеша разливаю вино по рюмкам.

— Господи! — просит Кучерявый. — Господи, пошли, пожалуйста, на Ашера Сегала ежедневно по чудаку в белых брюках!.. Господи!..

Одобряю выступление Кучерявого и мысленно подсчитываю заработанное на «Чёрной монашке»; после вычета процентов, которые причитаются хозяйке кафе, получится, примерно, сумма стоимости трёх порций биточков. Конечно, не богато, но, когда ты готов проглотить даже ножи и вилки, биточки представляются крупной ценностью.

Г-жа Плоткина издали машет нам пухлыми ручонками — она, конечно, уверена, что мы пьём за её счастье.

Встаю из-за стола и направляюсь к хозяйке. «За проданный портретик прошу оплатить не деньгами, а тройной порцией биточков!» — требую я и, не дожидаясь ответа, возвращаюсь к своим друзьям. Я очень доволен своими финансовыми способностями и мысленно целую себя в лоб. Без всякого сомнения, при теперешнем падении курса шекеля, биточки гораздо надёжнее, чем деньги; во всяком случае, свою ценность (особенно в холодильнике) они сохранят на более долгий срок.

Кучерявый радостно потирает руки, Мирьям строит ему рожицы. Я охотно включаюсь в игру: умею отлично двигать носом и немного ушами.

***

— Обожаю давлёную клубничку, — говорит за соседним столиком дама, у которой полная шея. — Попросите, пожалуйста, давлёную клубничку!

Мужчина, который при даме, вздрагивает.

— Нет! — тихим, но решительным голосом говорит он. — Давить клубничку жалко…

— Глупый вы человек, — у дамы, кроме полной шеи, ещё и угрожающе-нервный смех, — это делается на кухне!..

— Не могу, — виновато улыбается мужчина и бессильно опускает голову.

— Вы не мужчина! — решает дама. — Вы даже не джентльмен!

— Могу пригласить на танец… — нерешительно предлагает он. — Или подарить один из тех портретиков, что на стене…

Вытягиваю шею — мои ноздри щекочет запах ещё трёх порций биточков.

— Кучерявый, — прошу я, — потрогай у меня пульс!

Кучерявый долго и основательно ощупывает мой локоть.

— Кажется, ты при смерти, — слышу я озабоченный голос друга. — Твой пульс совершенно не прощупывается.

— Совершенно?! — кажется, запах дополнительных биточков помутил мой разум.

— К чёрту портретик! — выстреливает за соседним столиком дама. — Кому нужны портретики?!

Опечаленный, опускаю голову, а потом, когда Кучерявый снова строит рожицы, отвечаю движением ушей.

Мы пьём вино, едим биточки, слушаем, как под потолком весело шалит саксофон, и теперь я твёрдо знаю, что именно для человеческого счастья необходимо больше всего.