Монолог Сперматозоида

Михаил Краснянский, 2020

В своей книге автор касается широкого круга тем и проблем: он пишет о смысле жизни и нравственных дилеммах, о детях, родителях и о своей еврейской семье, о поэзии и кино, о популярной телеигре «КВН», о прелести и вреде еды, о проблемах изменения климата, о технологических революциях, о проблемах неравенства и о многом другом. Книга публикуется в авторской редакции и орфографии.

"Но надо жить без самозванства,

Так жить, чтобы в конце концов

Привлечь к себе любовь пространства,

Услышать будущего зов."

Борис Пастернак

Моей любимой семье — жене, сыну и дочери — посвящаю

1. Новеллы

Монолог сперматозоида

Если я появлюсь в так называемом приличном обществе и громко скажу: «Привет, я — Сперматозоид» — вокруг повиснет неловкая тишина, как будто я ляпнул что-то непристойное. Вся эта напыщенная, но недалёкая публика сразу, видимо, начнёт возбужденно вспоминать, где я обитаю и куда стремлюсь попасть, начнет сладострастно воображать, как эрегированный мужской член входит в женскую вагину, и как я затем извергаюсь туда в момент конвульсий их совместного оргазма… Та ещё публичка! Да и выгляжу я далеко не так шикарно, как все они там: голова продолговатая, туловище длинное, многочисленные ноги — короткие, да ещё хвост. Впрочем, если я буду молчать, меня никто и не заметит — попробуйте разглядеть нечто размером в одну десятую миллиметра! А молчалив я буду хотя бы уже потому, что у меня нет никакой функции голосовой связи, я могу реализоваться, я могу быть услышанным только через человеческую особь, только воплотившись в человеке. Но для этого мне нужно встретить женскую яйцеклетку, Яйцеклетку моей мечты, чтобы её гены сияли и переливались так же ярко и неотразимо, как и мои! Ну что хорошего, скажите на милость, может получиться из заурядного мужского семени и унылой женской яйцеклетки? А то ещё от семени и вовсе какого-нибудь неудачника, которому даже черные кошки уступают дорогу?…

Да, во мне кипит бешеная энергия преемственности, потому что у меня есть кое-что, чего нет ни у кого из этой напыщенной человеческой публики, потому что я владею невероятной ценностью — моим ГЕНОФОНДОМ. Вы скажете — ха! — да у каждого человека есть свой набор генов, это уже любой студент знает. А я вам в ответ — ха-ха! У этого вашего человека есть единственный, уже законченный набор генов. Иногда этот набор — очень даже удачный: ну там, Эйнштейн, Чайковский; как правило же этот набор — весьма посредственный, нередко — явно неудачный, а периодически — просто омерзительный: я имею в виду гнусных типов вроде Гитлера, Бин-Ладена. А у меня, у Сперматозоида, не какой-то там жалкий набор генов для одного человека, у меня есть миллион, нет — миллиард вариантов человека! Если обычный человек — это просто книга, то я, Сперматозоид — библиотека Конгресса США, если человек — картина маслом в раме на стене, то я — Лувр с Эрмитажем вместе взятые!

Но меня сильно тревожит неясный статус вашего земного существования. Ведь каждый из вас, человеков, здесь, на ЭТОМ свете — проездом. Ваша жизнь — мгновенна, ваша смерть — бесконечна; позади вас — вечность, в которой вас не было, впереди вас — тоже вечность, в которой вас не будет. Но не сознавая всего этого, вы бесплодно суетитесь, удовлетворяя свои инстинкты и похоти, желания и амбиции, постоянно доказывая, что вы чего-то сто́ите и кому-то нужны, не будучи в состоянии осознать, как ужасающе короток ваш путь. Борьба за существование не оставляет вам сил для борьбы за мечту. Почти никто из вас не спрашивает себя: Зачем я родился? Для чего мы живем? Что нам дано познать? Что такое счастье? Куда уходит любовь? Вы, человеки, говорите сами себе: «Лес полезен для нас, нам нужны деревья для здоровья, нам нужна древесина для дела»; «Нам нужны моря и рыбы, в морях мы будем плавать, а рыб мы будем кушать». А вот лесам, морям, зверям и рыбам — человек не нужен. Как это ни печально осознавать мне, носителю человеческого генома, — вы, люди, не нужны никому. Всё в этом мире может прекрасно обойтись без вас, без человеков. В результате, история почти каждого из вас — это история о том, как всё внутри и вокруг вас изнашивается, обугливается, растворяется в вечности, и под конец вы лишь греетесь у костра, в котором догорают ваши мечты. Каждый раз получается, что вас не заметили, что в вас, в человеках, не было нужды, что время вас не востребовало; возможно, вашего времени и не было никогда вовсе.

Правда, я владею одной стратегической тайной, которая, возможно, частично проливает свет на проблему людского существования и людской востребованности. Каждый человек является обладателем 25-ти тысяч активных генов из их общего числа около полутора миллионов; остальные гены (а это 98 %!) — это неактивные, так называемые «молчащие гены», которые никогда ничем себя не проявляют. Но я-то знаю, что в действительности это — гены души человеческой. В них, в этих якобы «молчащих генах», закодировано Послание Бога для каждой человеческой особи. Но сколько тех, кто в состоянии расслышать голос Творца в своей душе, разгадать смысл Его Послания? И способен ли такой отмеченный Богом малочисленный Человек Душевный, а тем более раритетный Человек Особый, поцелованный Богом, проще говоря, Талант — выжить в нашем сегодняшнем беспощадном мире? Ведь чтобы достигнуть Великой Цели, стремление к ней должно быть сильнее инстинкта самосохранения!

Да, я уверен: существование жизни на Земле можно объяснить только работой Мастера, а не случайной встречей в Космосе азота и углерода с водородом и кислородом. Бог создал человека и, следовательно, имеет на него авторские права. Но был ли у Бога какой-то разумный замысел относительно человечества? Если Землю сотворил Господь-Созидатель, то сегодня Его стройка выглядит запущенной: во́йны, теракты, эпидемии, наводнения, десятки миллионов голодающих детей и взрослых при переизбытке еды на глобальном рынке, при этом природа необратимо отравлена деятельностью Его созданий. Может, Господь всё же иногда допускает брак в своей работе? А может, Бог отвергает ваши молитвы? Или всё это проделки Дьявола, который часть «молчащих генов» изготовил из частиц противоестественной «тёмной материи» Дальнего Космоса и встроил их в ДНК диктаторов, террористов и финансистов? Или — не дай Боже! — Бога нет вовсе, и это человек придумал Его для объяснения необъяснимого? Ведь всё то, что вы, человеки, именуете «истиной» — в действительности, это всего лишь рубеж, где заканчиваются ваши скудные знания о Космосе…

Зато у меня есть такая замечательная штучка — гамма-хромосома. Она очень коротенькая, и имеет относительно небольшое число генов. Но эта самая гамма-хромосома при оплодотворении, в отличие от прочих генов, в неизменном виде передаёт потомству генетические маркеры, и это позволяет отслеживать дерево мутаций человека на протяжении последних примерно ста тысяч лет и позволит делать это и далее на следующие тысячи лет. То есть мы, сперматозоиды, храним и несём в себе генетическую историю, генетическую память человечества. Поэтому наш ГЕНОФОНД — он был, есть и будет вечно, как божественный луч непостижного света, как негасимая звезда, стремительно летящая сквозь необъятное искривленное пространство-время. Поэтому я, Сперматозоид, — это ПИСЬМО ИЗ ПРОШЛОГО В БУДУШЕЕ. Поэтому все события, которые были, есть и будут — для меня одинаково реальны. Поэтому я своей генетической памятью помню не только прошлое, но помню и будущее, и я знаю о нём важную вещь: будущее возглавит тот, кто сумеет его опередить. И тогда вы, человеки, сможете, наконец, надеяться: будущее — за вами, пусть не для всех, но для тех, кто его безумно захотел, потому что самыми несчастными, в итоге, оказываются те, кто побоялся рискнуть стать счастливым.

Новый Исход

1. Слепец и поводырь

Лет 150 назад из далекой провинции в некую столицу транспортировали гигантский валун, предназначенный для памятника какому-то королю или императору. Путь камня в столицу занял несколько лет…

Сотни лошадей запряжены в огромные деревянные катки из бревен в три обхвата с помощью толстых канатов, но и эти мощные бревна всё-таки ломаются камнем необъятных размеров. Тысячи солдат и служивых под громогласные команды, отчаянные крики, ржанье несчастный животных, треск бревен — передвигают всю эту конструкцию на крошечный отрезок многолетнего пути. Тут и там из грязи окружающего болота торчат ноги погибших лошадей; люди тоже гибнут — от травм, тифа, от жизни… За камнем движется Постоялый Двор, где живут, отдыхают после тяжкого труда, залечивают раны и напиваются по вечерам все участники этого грандиозного мероприятия.

Однажды на Постоялом Дворе появился слепой старик с юным поводырем. По вечерам старик играл на инструменте и пел, мальчик подпевал. Песни были печальными. Их охотно кормили, давали теплый ночлег — и всё бесплатно, за песни. Чего еще желать от жизни?..

Через несколько дней старик тяжело заболел и уже не мог играть и петь. Юный поводырь попробовал играть и петь эти грустные песни сам — но он был не слепым стариком, а растерянным мальчишкой, к тому же зрячим. Его не покормили и денег не дали. В этот день они легли спать голодными…

Старик не спал, он плакал в предчувствии близкой кончины, но плакал он не о себе, а о мальчике, которого любил и которого вот-вот вынужден будет оставить в этом жестоком мире, обрекая на голод, холод, смерть. Что делать? И тут его осенило. Ведь он, старик, всегда был слепым, и это всегда давало пищу и теплый ночлег, а кроме того, избавляло от всяческих несчастий, которыми, говорят, полна жизнь зрячих людей. Старик принял решение. Собрав последние силы, он нащупал в котомке нож, бесшумно встал и с безошибочным чутьем слепого подкрался к спящему мальчику. Но и мальчик не спал, он тоже плакал, плакал о слепом старике. Увидев перед собой слепца с ножом, мальчик в ужасе выскочил из сарая в дождливую ночь. Слепец побрел за ним, жалобно зовя его к себе. Вокруг были обрывы, ямы, вывороченные стволы — в любую минуту слепец мог разбиться, и мальчик, привыкший его оберегать, не мог вот так бросить его и убежать, он лишь отбегал на несколько метров и останавливался в ожидании. Но тут слепец подошел к краю обрыва: еще секунда — и он погибнет. Мальчик инстинктивно бросился к нему и оттащил от края. Слепец схватил мальчика и приставил нож к его глазам. Мальчик всё понял.

— Не надо! Оставь мне глаза! — в ужасе закричал мальчишка.

— Зрячим ты умрешь от голода, холода и людской подлости! А слепым — всегда будешь сыт и покоен.

— Я хочу видеть! — кричал мальчик.

— Что? Что видеть? Эту ужасную, бессмысленную жизнь?

Перед ними в свете факелов огромное количество людей и лошадей с помощью брёвен и канатов передвигали проклятый гигантский камень, и всё это заливал холодный дождь.

— Зачем куда-то тянут какой-то камень? — продолжал убеждать слепец. — Зачем гибнут люди и лошади? Какой в этом смысл? Ты это хочешь видеть?

— Я хочу видеть всё! Я хочу жить этой жизнью! Хочу! Хочу! Хочу! — отчаянно кричал мальчик…

2. Очередь

Густая толпа людей вытянулась в виде бесконечно длинной очереди; куда и за чем очередь — этого не видать. Народ в очереди разный — белый, черный, желтый, разноязыкий. С видимого нам края очередь эта состоит только из очень молодых людей — юношей и девушек. Вот к краю очереди подходит красивая девушка, спрашивает крайнего; за нею — красивый юноша. — «Ты последняя?» — «Я» — «А у меня какой номер будет?». — Он выслушивает и записывает ручкой прямо на ладони: 6.836.216.770. — «Ты откуда?» — «Школу только закончила» — «А я — музыкальный колледж» — «Любишь музыку?» — «С трех лет, сколько себя помню. Знаешь, в прошлой жизни я уже был поводырем у слепого музыканта, куски той, прошлой жизни мне часто снятся…» — Юноша вдруг затягивает старинную песню (эту песню в его прошлой жизни пел слепой старец). Между тем эта странная «очередь» движется вперед. Она медленно проходит через леса, горы, пустыни, фермы, поля, вокзалы городов, аэропорты, проходит сквозь цеха каких-то заводов, сквозь офисы, кинотеатры, отели, бордели, больницы, кафе. При этом кто-то из толпы остается в цехе завода и становится к работающему конвейеру, или в зале кинотеатра, где на экране идет бой, или задерживается в кафе перекусить бутербродом. Но из тех же цехов, кинозалов и т. д. какие-то люди присоединяются к очереди. Иногда возле очереди появляются «посторонние» люди, как бы не являющиеся полноправными членами относительно благополучной «очереди». Оборванная женщина с дебильным ребенком просит подаяние; ребенок периодически громко кричит, тогда женщина начинает его бить. Голый заросший мужчина, явно сумасшедший, играет на скрипке свою сумасшедшую музыку, потом бросает скрипку на землю и мочится на неё. Молодая женщина подходит к группе мужчин из очереди, поднимает юбку, под которой нет белья, и медленно садится на корточки, раздвигая колени. Мужчины пялятся на нее, громко сглатывая слюну; женщина сидит с безразличным видом, потом молча поднимается, опускает юбку и, собрав плату со зрителей, уходит вдоль «очереди» вперед.

— Долго здесь быть, не знаешь? — спрашивает девушка.

— Говорят, очень, — отвечает юноша, потом после паузы неуверенно добавляет: — Говорят, всю жизнь…

— И зачем это всё надо, позвольте спросить? — вздыхает девушка.

— Кого спросить, кого?! — сердится юноша. — Все всегда так жили и живут, и мы такие же.

— А если я хочу жить не так? — спрашивает девушка.

— Тебе не позволят, — говорит юноша.

— Кто не позволит? Кто?! — кричит она. В этот момент далеко впереди, среди песков, какой-то мужчина выскочил из очереди и побежал в сторону; его пытались удержать, но он вырвался. Он долго бежал, потом шел по песку, пока вдруг над ним завис военный вертолет, из которого вылетела веревка с петлей на конце — и прямо мужику на шею. Вертолет взмыл вверх и понес мужика в петле низко над очередью, на глазах которой он и кончился, вывалив синий язык. Толпа ликовала и плевала в труп.

— Смерть предателю! — кричала очередь.

— Кажется, там кого-то повесили? — в ужасе вскрикивает девушка.

— Это их дела, лучше в них не лезть, — шепчет юноша, крепко обнимая девушку и заставляя ее не глядеть на труп.

Юноша решает не стоять со всеми в «очереди», а выяснить, куда и зачем движется эта «очередь» и есть ли у нее вообще конец. Он выходит из толпы и пытается продвинуться вперед. Это занятие оказалось весьма небезопасным — за ним начинают охотиться вертолеты. Продвигаясь вдоль «очереди» он видит, что народ в ней становится все старше и старше. Постепенно, в жестокой игре «в прятки» с вертолетами, Юноше, конце концов, удается добраться до конца очереди — только чтобы увидеть особую камеру, где души людей отделялись от тел и улетали на небеса. Все люди в конце очереди — очень старые и больные мужчины и женщины, которые охотно идут на камеру, потому что их тяжелая жизнь подошла к естественному концу.

Юноша пытается уговорить их не идти в печь, но они спрашивают его: «А куда идти?», и он не знает, что ответить… В отчаянии Юноша побрел назад вдоль «очереди», рассказывая всем о том, что он увидел впереди, кричал, что посвящать свою жизнь удовлетворению собственных потребностей бессмысленно, что в таком случае результат жизни есть смерть, что нужно искать смысл жизни внутри себя, и тогда эта очередь не будет вам нужна… Но ему не верили или боялись слушать. За ним опять охотились вертолеты.

К юноше подошел пьяный мужичок, его наряд состоял, в основном, из расстёгнутых пуговиц, а походка у него была такая, будто он всё время выходил из-за угла. Он сказал:

— Я вот не космонавт, не олимпийский чемпион, я обыкновенный газированный человек — копейка стакан…

— Я стихи написал, — перебил его юноша, — послушай:

А то, что нас подстерегает,

Отнюдь не рок и не судьба,

А бестолковая пальба

По подвернувшимся мишеням,

Но бремя тягостных решений

Нас, как проклятие, пугает…^[1]

Мужичок испуганно убегает. Зато в очереди появились рисованные портретики Юноши, которые передавались и даже продавались тайком; его рассказы и стихи (тоже тайком) распространялись среди стоящих в очереди…

Но вот при очередном вираже вертолету удалось набросить петлю на шею теперь уже бородатого Юноши. Вертолет взмывает вверх. Очередь видит Юношу, парящего над толпой, но никакого вертолета и никакой веревки нет. Он плывет по воздуху над очередью, и толпа падает на колени, воздевая к нему руки и крича: «Истинно, истинно говоришь!» В этот момент в небе вокруг Юноши снова появляются боевые вертолеты, а на земле под ним — современные зенитные комплексы. Всё это наводится на парящего в небе Юношу и открывает по нему огонь. Однако снаряды пролетают сквозь Юношу, не причиняя ему никакого вреда. А вся очередь до самого горизонта, не обращая внимания на стрельбу, падает на колени и протягивает руки вверх, только вверх…

3. Хранитель пляжа

Виден огромный, бесконечный песчаный пляж, однако моря почему-то не видно. На пляже загорают, играют в мяч, выпивают и закусывают; часть пляжа занимают нудисты, здесь же художники разрисовывают обнаженные тела; играет небольшой любительский оркестрик. Между лежаками, зонтиками, просто лежащими и стоящими людьми ходит единственный одетый в темный костюм бородатый мужчина с красивым лицом, который непрерывно подбирает пакеты и банки из-под соков и пива и относит их в ящик для мусора. Это Хранитель пляжа. Молодые женщины пытаются завязать знакомство с этим красивым, хотя и странноватым человеком. Одни предлагают ему выпить с ними, другие — раздеться позагорать, а третьи — даже заняться сексом, но Хранитель пляжа неизменно отказывается.

— Но почему? — спрашивают его женщины.

— Видите ли, любое внешнее искушение — вкусная еда, алкоголь, секс, азартные игры, наркотики, деньги наконец — манят человека преступить границу между наслаждением и саморазрушением. Вы ищете наслаждений извне, я же — внутри себя. Поэтому вы полностью зависите от внешнего мира, вы его раб, я же — нет, я свободен.

Одна из женщин пытается познакомиться поближе, завязав интеллектуальный разговор, и кажется, ей это удается.

— И что же — вы нашли для себя смысл жизни? — с улыбкой спрашивает она Хранителя пляжа.

— Смысл жизни, мадам, в само́й жизни, прежде всего — души, затем — разума, и в последнюю очередь — тела.

— А до того, как вы пришли сюда, кем вы работали?

— В одной своей прошлой жизни я был поводырем у слепого музыканта, в другой своей жизни я был диссидентом, а в этой жизни я сразу пришел на Землю тем, кто я есть — Посланником.

— Почему же ваш Бог не научит людей, например, излечиваться от всех болезней?

— Видите ли, мадам, Господь не учит исцелению от болезней, Он учит каждого из нас — как жить со своими болезнями.

Женщина обрадована ответом и изо всех сил пытается поддержать беседу.

— Я обожаю путешествовать. А вы?

— О да, мадам. Я обошел весь этот мир и еще много других миров.

Вдруг на пляж въезжает большой тягач, который тянет за собой на платформе огромную роскошную яхту. Тягач тормозит, водитель кричит: «Далеко еще до моря? Мне шестой причал нужен». — «Мы моря тут и не видели, говорят, до него километров пятьсот». Тягач едет дальше. Так как ему трудно маневрировать, все уступают ему дорогу, оттаскивая лежаки, выдергивая из песка зонтики и т. д., а то, что остается на пути, тягач безжалостно подминает под себя. Вдруг какой-то голый раскрашенный парень взбирается на яхту. Водитель, увидев это в боковое зеркало, высовывается на ходу в окно и орет на нарушителя, но тот прячется где-то внутри яхты и не хочет возвращаться на пляж. Постепенно, по мере медленного движения тягача, все обитатели пляжа залезают на яхту и обустраиваются на палубе. И вот уже на этой палубе загорают в купальниках и без, выпивают, перекидывают мяч, там же играет знакомый оркестрик — и всё это едет к морю… Пляж пустеет, и единственный человек, оставшийся на внезапно опустевшем пляже, — это Хранитель пляжа. Он бежит за грузовиком и зовет их всех обратно. Он кричит, что не нужно ехать так далеко, чтобы повеселиться, быть счастливым, обрести покой или что-то еще; что нельзя убежать от самого себя, и все, что нужно, — это заглянуть внутрь себя; что радость и любовь даны всем нам от Бога. «Вы живете в бесплодном тщеславии, удовлетворяя свои инстинкты и похоти», — громко предупреждает он.

— Вернитесь! Я помогу вам! — кричит он. Никто его не слышит, все хотят к морю, к новым удовольствиям… «О, — шепчет он еле слышно в отчаянии, — этот мир захвачен дьяволом, и воины добра и чести проигрывают битву за битвой…»

Но вот женщина, которая дольше других говорила с ним на пляже, слезает с яхты и медленно идет по песку к Хранителю пляжа. Затем еще несколько бывших пляжников покидают яхту и подходят к Хранителю пляжа, и еще, и еще. Так вокруг него собирается человек 20–25. Остальных (их несколько сотен) тягач увозит к морю. Хранитель пляжа поворачивается спиной к тягачу с яхтой и ведет свою немногочисленную паству вглубь песков. Куда приведёт их новый Исход?…

КВН

«Весёлый факт» моей биографии: я был организатором и капитаном самой первой команды КВН нашего Донецкого политеха (Украина), родившейся на волне ранней «брежневской оттепели» 60-х годов прошлого века. Мы были молоды, задиристы, наивны (в смысле полного отсутствия «внутреннего цензора»), короче — «и чушь прекрасную несли» (по Ю. Мориц), мы были авторами всех наших шуток и хохм; мы их сами сочиняли и сами же хохотали от них до упаду (как говаривала Шехерезада: «И она громко засмеялась и налила в шальвары»)…

На мой вкус, у нашего поколения юмор был потоньше и поинтеллектуальней чем в сегодняшних КВНах (что ж, считайте это старческим ворчанием…). Например, в «вопросах-ответах» мы спрашивали: «Что такое радость труда?» — Наш ответ был: «Это чувство, которое испытывает поэт, глядя, как рабочие строят плотину». Или: «Что вы делали вечерами, когда еще не было телевизора?» — Наш ответ был: «Когда у нас ещё не было телевизора, мы садились всей семьей и смотрели вентилятор: разницы никакой».

Шло время, оттепель заканчивалась, крепчал цэка-капээсэсовский маразм, а мы всё шутили… Пока мы шутили внутри нашего политеха — Бог нас хранил. Но вот, наконец, финал «облКВН» впервые транслировался по Донецкому областному ТВ. И что же услышало городское и областное парт-начальство? Ужас и кошмар! Например, в одной из наших сценок некий Большой Начальник говорил: «Приказываю: Менделеевскую Периодическую систему химических элементов, идя навстречу многочисленным пожеланиям самих элементов, переименовать в Периодическую систему элементов имени меня!». Или объявляли со сцены (типа программы новостей): «Сегодня, после тяжелой и продолжительной болезни, не приходя в сознание, кое-кто приступил к управлению государством»; «В связи со строительством социализма в пустыне Сахара, там начались перебои с песком». Еще я там как бы читал лекцию по химии (я был студентом химфака, а потом аспирантом). Я «торжественно заявлял», что, согласно бессмертному учению В. И. Ленина, С + О₂ = СО_2. Разумеется, отмечал я, реакция может пойти и по анти-ленинскому пути: 2С + О₂ = 2СО, с образованием угарного газа, если кислорода недостаточно, но у КПСС кислорода всегда достаточно, не надо клеветать! Еще я упоминал реакции разложения, которые активно протекают в среде функционеров от КПСС; также отмечал положительное действие таких известных катализаторов как золото и платина, которые значительно ускоряют прохождение различных бумаг в кабинетах советских чиновников…

Наше «домашнее задание» мы сделали однажды в виде театрального фарса по «Отелло». Суть действа была в том, что в провинциальном театре репетируют шекспировского «Отелло», но в процессе работы над спектаклем режиссеры по разным причинам постоянно менялись, и все они были люди в театре случайные: один — отставной военный, другой — врач-психиатр, третий — укротитель львов из цирка и т. д. Вот одна сценка (и это еще не самая «крамольная»!).

Режиссёр-военный

На сцене — Отелло, Яго, Дездемона, Эмилия. Входит Режиссер в военной форме строевым шагом.

РЕЖИССЕР: Ать-два, ать-два! Стой! (останавливается, отдает честь, докладывает) Режиссер-полковник к месту проведения репетиции прибыл!

ЯГО: Товарищ полковник, вам, наверно, в Театр Советской армии?

РЕЖИССЕР: Это еще что за дембель? Никак нет! Именно к вам! Ведь это у вас через неделю сдаётся"Отелло"?

ОТЕЛЛО: Отеллы погибают, но не сдаются!

РЕЖИССЕР: (жмет руку) Благодарю за службу!

ОТЕЛЛО: На моем месте так поступил бы каждый настоящий мавр!

РЕЖИССЕР: Молодец. А теперь постройтесь и доложите, как положено. Я вам не Миро́вич и тем более не какой-то там Данченко.

ОТЕЛЛО: Внимание! В одну шеренгу становись! Р-равняйсь! Смирно! (Актеры замерли. Отелло строевым шагом подходит к Режиссеру.) Товарищ Режиссер-полковник, личный состав труппы для прохождения репетиции построен. Дежурный по пьесе генерал Отелло.

РЕЖИССЕР: Здравствуйте, товарищи актеры!

ВСЕ: Здра-жла-та-па!

РЕЖИССЕР: На Отеллу-Дездемону р-рассчитайсь!

ЯГО: (испуганно) Как это?

РЕЖИССЕР (кричит) Р-разговорчики ат-ставить! Выполнять команду!

ОТЕЛЛО: Отелло!

ДЕЗДЕМОНА: Дездемона!

ЭМИЛИЯ: (в замешательстве, басом) Отелло!

ЯГО: (смущаясь, тонким голосом) Дездемона!

РЕЖИССЕР: (презрительно оглядывает Яго) Я так и думал…

ЯГО: (подходит к Режиссеру, обнимает его) Иди ко мне, пра-а-тивный!

РЕЖИССЕР: (отгоняет Яго, всем) Вольно! Вопросы есть?

ОТЕЛЛО: Товарищ Режиссёр-полковник! Как насчёт повышения денежного довольствия?

РЕЖИССЁР: У вас какой оклад?

ОТЕЛЛО: У меня 200 рэ в месяц…

ЯГО: А у меня пятьсот, я народный артист.

РЕЖИССЕР: Вижу, порядка здесь у вас нет. Генерал вкалывает за копейки, а какой-то поручик по имени Яго аж пять сотен отхватил. Объявляю приказ по труппе: с сегодняшнего дня каждый актер будет получать зарплату того персонажа, которого он играет. Генералу Отелло я кладу тыщу на месяц, поручику Яге ставлю 250, а Дездемоне как молодому специалисту — и 100 рэ хватит.

ОТЕЛЛО: (Режиссеру, на ушко шепотом) Вы что! Шекспировская Дездемона — дочь сенатора Брабанцио!

ДЕЗДЕМОНА: (хнычет) Я папочке пожалуюсь.

РЕЖИССЕР: О, это меняет дело. Дочь уважаемого человека. Две тыщи рубликов на месяц.

ДЕЗДЕМОНА: Смотрите у меня!

Заходит строевым шагом Посыльный.

ПОСЫЛЬНЫЙ: (Режиссеру) Товарищ Режиссёр-полковник! (Вручает пакет) Это приказ из Генштаба. Вам предписано срочно вылететь из театра в район боевых действий на Ближний Восток!

РЕЖИССЕР: (вскакивает, берет пакет) Есть! (Уходит строевым шагом, оборачиваясь, командует актёрам) Стоять — смирно! Играть — смирно! Думать — смирно! Жить — смирно! Ать-два!

Ярости нашего обкома ВЛКСМ, а особенно отдела науки и учебных заведений обкома КПСС, «курировавших» КВН, не было предела! Тем не менее, не вняв «звоночку», мы твёрдо решили выходить на всесоюзный экран, подав официальную заявку в Москву (тем более, что тогда всесоюзным КВН руководила моя однофамилица Марианна Краснянская) — и в декабре 1971 г. я из студии на Шаболовке в Москве таки «вылез» на всесоюзный экран с презентацией нашей команды КВН ДПИ! И вот воскресным вечером, весь Донецк (вместе со всем СССР) увидел меня на экране телевизора. И это был конец моего вузовского пути (правда, тогда я этого еще не знал). Я не знал, что в понедельник с утра ректора, а также секретаря и важных членов парткома ДПИ вызовут в Донецкий обком КПСС на какое-то заседание, и зав. сектором науки и учебных заведений мадам Радченко будет орать им в перепуганные лица примерно следующее: «Кто уполномочил какого-то Кгаснянского (так, по рассказам сочувствующего мне члена парткома, произносила она мою фамилию — через «г», намекая на моё еврейство) представлять на всесоюзном телеэкране Донецкую область, если даже САМ первый секретарь нашего обкома КПСС тов. Дегтярёв еще ни разу не выступал по ЦТ?! Дополнительную ярость обкома вызвало то, что я вышел на сцену, держа в руке плакатик с надписью «1 ХA». Но это, сказал я, вовсе не запись звука, издаваемого человеком при смехе, нет, это единица смеха, названная в честь замечательного капитана одесской команды КВН Валерия Хаита — ну как 1 Вольт, например. «Это что же, — зашлась пеною мадам Радченко из обкома, — один еврей прославляет другого еврея по ЦТ на всю страну?!» — Чтобы духа этого Краснянского в институте не было!» — подытожил ситуацию обком КПСС. Вскоре «моего духа» в ДПИ не стало — меня, 26-летнего кандидата химических наук, уволили решением парткома факультета (!), а деятельность нашей институтской команды КВН была запрещена (уже парткомом института).

Ещё с советских времен я всегда очень удивлялся: вот захожу я в некий высокий кабинет (партийный, министерский, иной); я точно знаю, что хозяин кабинета никогда обо мне не слышал и впервые меня видит, но я четко ощущаю — он сразу, с первого взгляда, с первого «нюха» понимает: в кабинет зашел ЧУЖАК. Как??! Я долго пытался понять этот феномен, пока где-то не прочел статью о хорьках. Степные (белые) хорьки вот как обустраивают свою жизнь. Они заселяют участок степи, после чего самцы начинают грызться между собой за звание «альфа-самца». Наконец один — самый сильный и наглый — загрызает или запугивает всех прочих и становится «хорьком-в-законе». После чего он поступает следующим несложным, но эффективным образом: он мочится на всех остальных коллег-хорьков. Далее всё очень просто: «хорёк-в-законе» ежедневно обходит свои владения и обнюхивает всех встречных; если встречный пахнет его мочой — значит свой, если нет — это чужак, и «хорёк-в-законе» без лишних вопросов немедленно загрызает такого. И тогда я понял, что при посещении владельцев всяческих"высоких кабинетов"(как прошлых партийных, так и нынешних коррумпированных) моя проблема состоит в том, что Я НЕ ПАХНУ ИХ МОЧОЙ! И всякий раз, выйдя из такого кабинета, я, как молитву, повторял любимое четверостишие любимого Галича:

Не делить с подонками хлеба,

И не падать пред ними ниц,

И не верить ни в чистое небо,

Ни в улыбки сиятельных лиц.

В советские времена я представлял себе КПСС как раковую опухоль в Кремле с метастазами по всей стране. И после изгнания меня из ДПИ я еще раз с гордостью отметил: хотя КПСС густо и тщательно загадила весь СССР своей канцерогенной мочой (включая мою альма-матер — Донецкий политех) — я, в отличие от многих и многих, так и не согласился пахнуть ею! «If I lose my honor I lose myself — Если я потеряю честь, я потеряю себя» (Уильям Шекспир, «Антоний и Клеопатра»).

Туризм моей молодости

Массовым увлечением молодой советской интеллигенции 60-х-70-х годов прошлого века был туризм. Но наш туризм того времени кардинально отличался от нынешнего. Не было никаких авиалайнеров и красавцев-автобусов в два этажа, никаких 4-звёздных отелей и шведских столов, никаких гидов и туристического прикида от Adidas. А что было? — Общий вагон немытого поезда, палатка да костер, компас да карта, банка тушенки да брикет каши в закопченном котелке, брезентовая ветровка сверху да прорезиненные кеды снизу. Но было там кое-что ещё…

Туризм для нас — это была не только единственно материально доступная нам форма отдыха, не только способ поддержания высокого спортивного тонуса, не только любовь к природе — это был еще и «глоток свободы»: сияние солнца, величие гор и царственность рек не визировались парткомом КПСС и не утверждались совковым начальством.

Любимым нашим пешеходным маршрутом был Кавказ. Мы добирались из Донецка до Теберды или Архыза, потом за несколько дней одолевали Чучхур, Клухор или 2–3 других перевала. Мы проходили леса со столетними пихтами, небольшие бурлящие водопады, яркие субальпийские луга, а вокруг, на высоких пиках, сиял снег, недоступный и холодный. Потом спускались с гор к озеру Рица, а оттуда — к Черному морю. Мы ставили палатку в какой-нибудь закрытой скалистой бухточке у самой воды, загорали, купались, любовались кавказскими горами — суровыми часовыми вечности, с которых мы только что спустились, пили чудное красное вино, эту виноградную кровь, настоянную на праздничной смеси черноморского ветра и солнца. Потом солнце уходило за горизонт, наступала ночь. Ночь дышала вязкими могучими ароматами. Море, большое и молчаливое, черным псом лежало у ног. Иногда по нему скользил луч прожектора, и тогда оно одевалось в сказочные краски, будто сам Айвазовский прошелся по нему своей кистью… Мы пели Галича, Городницкого, Кукина, Окуджаву. «Не покупаются, не покупаются доброе имя, талант и любовь» — пели мы дивные окуджавские строки. «Почему это не покупается любовь, очень даже покупается!» — заявил как-то один немолодой мужик, случайно оказавшийся в нашей молодой компании. «Нет, — твёрдо возразил я, — женщину купить можно, а любовь — нельзя, нет!» — «Да почему…» — попытался он продолжить спор. — «По качану! — перебил я. — Любовь вообще не бывает «почему», она всегда — нипочему, она всегда — просто так!» — И был очень горд собой! Не дал в обиду ЛЮБОВЬ!

Каждый год, первого сентября, мы, взяв недельный отпуск, садились в байдарку и, неторопливо, но мощно помахивая вёслами, плыли по Северскому Донцу, по этой тихой украинской равнинной речке, в объятиях могучих лиственниц, между которыми иногда мелькали стайки молоденьких голенастых сосенок; по серой глади реки бесшумно скользили желтые листья. Жизнь, думал я, сидя в байдарке, подобна реке: меняя ее русло, ты принимаешь на себя ответственность за последствия. Река учила нас простой философии: по течению плыть легче, чем против течения, а если попасть в середину струи — то легче вдвойне; плывя по течению, всегда можно утверждать, что делаешь это добровольно. Но мы, по своему упрямству, выбирали маршруты, где нужно плыть против течения; мы гребли до полного изнеможения и, когда сил уже не оставалось, хотелось отдохнуть и поесть, наш «байдарочный капитан» Лёня, взглянув на часы, на солнце, на берега реки, один из которых был обязательно пологим, а другой — крутым, неумолимо и глубокомысленно изрекал: «Надо еще гребсти!» (так, через «б», говорил это слово один дедок на Северском Донце). И все последующие годы, когда было тяжело, когда опускались руки — я упрямо говорил себе:"Миша, надо ГРЕБСТИ!"…

На лугах вдоль реки паслись многочисленные коровы, и я научился (зажимая нос пальцами) довольно-таки сексуально мычать, подражая молодому бычку. Некоторые коровы реагировали на моё мычание, поворачивая голову к байдарке и заинтересованно мыча в ответ. Я бурно радовался своим успехам! Но однажды, когда мы проплывали вблизи отвесного берега, одна корова-эротоманка в ответ на мой «мук» неожиданно обрушилась с берега в воду и целеустремлённо поплыла к нашей байдарке, рассчитывая, видимо, вступить со мной в интимные отношения и завести совместного телёнка. Огромная волна от рухнувшей в воду туши ударила в борт байдарки; мы с трудом восстановили её плавучесть и, отчаянно налегая на вёсла, позорно бежали от большой и чистой коровьей любви. Когда опасность миновала, суровый (но справедливый!) капитан Лёня дал мне по шее и категорически запретил заводить шашни с крупным рогатым скотом…

Часов в шесть вечера мы причаливали к берегу, ставили палатку, разводили костёр, варили ужин. Потом, уже в темноте, долго пили чай, всматривались во тьму, которая вокруг яркого костра казалась нам особенно тёмной и зловещей, наперебой цитировали Тютчева:

“И бездна нам обнажена

С своими страхами и мглами,

И нет преград меж ей и нами —

Вот отчего нам ночь страшна!”

Потом просто лежали и смотрели на звёзды. Вот ковш Большой Медведицы, а вот Кассиопея, похожая на английскую «дабью». И вдруг — золотой промельк падающей звезды. Ты успел загадать желание? А ты?… Как передать это ощущение величия и простоты мирозданья, это счастье проникновения в тайны вечности, этот шепот надмирных голосов, этот щемящий диалог души и неба?…

Холера в Одессе

Один из ярких эпизодов своей «политехнической жизни» я бы назвал «Холера в Одессе». Представьте, это не просто шутка, это целая трагикомедия! Лето 1970-го я проводил на базе отдыха Одесского политеха, в Каролино-Бугазе под Одессой. Тогда это было прекрасное малообжитое место, с огромными песчаными пляжами (ну прямо-таки Копакабана-2), на которых даже две сотни загорающих студентов были малозаметны. Там я сдружился с московской студенткой Ингой (её бабушка была эстонкой — отсюда «нестандартное» имя) и был вполне счастлив. Так как в Одессе проживала куча моих родственников, я по воскресеньям ездил рейсовым автобусом в Одессу их навещать (иначе обид не счесть!). Каково же было моё удивление, когда во время очередной воскресной поездки наш автобус остановили какие-то странные милиционеры с автоматами в руках (это сейчас такими милиционерами никого не удивишь — тогда это было сенсацией!) и, переговорив с водителем, завернули нас обратно. Уже днём по лагерю поползли слухи, что в Одессе эпидемия холеры.

Дальше события развивались по сценарию этой самой трагикомедии. На следующее утро несколько десятков автобусов в окружении всё тех же автоматчиков вывезли из окрестных пионерлагерей всех детей; мы в Каролино-Бугазе остались совершенно одни — больше никаких баз отдыха, кроме детских, в то время вокруг нас не было. Вечером приехал военный вездеход, на выходе из нашего лагеря поставили солдата-часового, а на пляже установили…пулемёт! Честное слово! Чапаев отдыхает! Нам сказали, что из-за холеры купаться в море запрещено. Потом закрыли столовую. Потом исчез весь персонал нашей базы отдыха. Некоторое время работал буфет, но разве может буфет прокормить двести молодых ртов (впрочем, «ртов» осталось человек 60 — все, кто жил в Одессе и области разъехались по домам — всё равно там уже была холера, а вот нас, иногородних (я тогда жил в Донецке и был аспирантом в Донецкого политеха), развозить холеру по стране «не пущали»). Потом из буфета исчез хлеб, потом колбаса, потом всё остальное; потом закрылся и буфет — начался голод и надо было что-то делать. На 60 оставшихся человек было всего 15 ребят, остальные — девушки (при этом трио парней из Подмосковья беспробудно пили с первого дня пребывания, ни закусками, ни тем более девушками в упор не интересуясь); если бы это был нормальный отдых, такому раскладу позавидовал бы сам Казанова! Но нам, оставшейся дюжине, надо было кормить лагерь. Рядом была бахча со свирепой охраной. Как-то раз, «до холеры», несколько добровольцев попытались подобраться к краю, но их обнаружили и прогнали. Мы вооружились палками и «в одну шеренгу по двенадцать» солнечным утром двинулись на бахчу. Что вам сказать — враг был повержен! Тем более, как оказалось, эти арбузы и дыни всё равно никуда вывозить нельзя, так что охрана (тоже иногородняя, молдавская) была нам даже рада. Мы переместились на бахчу — там мы загорали и ели арбузы и дыни (вместе с молдаванами). Наши почки работали, как насосы гидроэлектростанции. Вдруг однажды мы увидели мчащегося к нам дежурного по лагерю (мы оставляли там пару человек — не для охраны, конечно, а для возможных новостей из Одессы), всклокоченного и с выпученными глазами. Добежав до нас, он несколько минут хватал ртом воздух, а потом выдавил:"Буфет… открылся…". — "Ну и…?" — вяло отреагировали мы. — "Там… икра… красная…" — выдохнул он. — "Ага, а как насчет ананасов?" — ядовито поинтересовались мы. Но в лагерь пошли. Оказалось, в буфете (из которого вывезли не только мебель, но и тарелки с ложками и вилками!) появилась красная икра из Астрахани, где тоже была холера (и, значит, икру нельзя было ни вывозить, ни продавать), а также сгущенка одесского молокозавода (по тем же причинам). Каждому из нас выдавали на день три банки сгущенки и 100 граммов (!) красной икры. Так мы это всё и ели — икру со сгущёнкой (ни хлеба, ни чего-либо другого по-прежнему не было). Ну, в каком занюханном Париже вы еще найдёте такое изысканное меню!

Эта лафа продолжалась всего три дня: в одно далеко не прекрасное утро к нашей базе подогнали три автобуса с охраной и вывезли нас в Одессу, в профилакторий политеха. Там нам объявили, что мы будем 6 дней пить антибиотики, после чего сдадим анализ и, если всё o’key — нас отправят по домам. Каждую новую группу селили на верхний этаж, и охрана ходить по этажам нам не позволяла (ведь ниже этажом жила предыдущая группа, которая уже пила этот антибиотик 2–3 дня и, значит, была «здоровее» нас). Так как на базе отдыха образовалось довольно много пар [одессит(ка) — иногородний(няя)], то каждый день под окнами профилактория собиралась «одесская часть» разлученных холерой «любовных пар» («иногородняя часть» занимала места в окнах профилактория). Стоял гвалт, смех и немного слез.

Шесть дней мы пили таблетки по 4 раза на день (трое тех парней продолжали пить водку — и где только они её брали в условиях круглосуточной охраны?), и все мы отчаянно скучали. Зато потом развеселились, ибо настала пора сдавать анализ (как выяснилось — кала). Оказалось, что анализов этих по городу Одессе — огромный объём, санэпидстанции (СЭС) работают круглосуточно и всё равно не справляются. Поэтому было решено (видимо, на бюро Одесского горкома КПСС — где ещё могли придумать такой бред!): «делать» по десять человек в одну баночку и так сдавать анализы в СЭС! Это было просто и гениально — объём анализов сразу сократился в 10 раз! А как же, мать вашу, эти 10 человек будут складывать свой кал в эту треклятую баночку? — завопили мы. — А как хотите! — А что будет, если там обнаружат вибрион? — А всех 10 в изолятор на 40 дней! Знай наших! Я тут же организовал экстренный выпуск стенгазеты «Вдесятером в одну баночку, не считая собаки» (по мотивам повести Джером К. Джерома «Трое в одной лодке, не считая собаки»), а также переделал песню Высоцкого:

“Если друг отказался вдруг

в свою банку пустить подруг,

если сразу не разберёшь:

не живёт ли в нём вошь —

парня в банку возьми — рискни,

пусть предъявит свой кал, нахал,

будет в банке с тобой одной —

в СЭС поймут, кто такой…"—

и все её распевали. Но «кроме шуток» все стали подозрительно оглядывать друг друга — брать его «в свою баночку» или нет? И вот тут мой взор остановился на трёх лыка не вяжущих «подмосквичах» — ибо мне вдруг стало совершенно ясно, что в их намертво проспиртованных организмах никакой холеры даже теоретически быть не может; более того, если к любому из них в желудок заползёт гадюка — даже она немедленно подохнет в страшных судорогах! Мы с Ингой пристроились к ним в баночку и не прогадали — всё прошло «на ура». Потом нас (также под охраной) отвезли в аэропорт, и тут наши пути разошлись — Инга сразу попала на московский рейс и улетела, я ещё несколько часов ждал рейса на Донецк. Я был дико голодным (в аэропорту все буфеты были закрыты), в самолёте было очень душно, и когда наш АН-24 взлетел, меня начало «укачивать». Наконец самолёт сел в Донецке, и я вышел на свежий воздух. Но, увы, это было ещё не всё — я увидел, что нас посадили вдали от аэровокзала и что к нам подходят какие-то люди в белых халатах с чем-то вроде огнетушителей в руках. Пока я тупо соображал, ко мне подошла молоденькая симпатичная медсестра и с очаровательной улыбкой обдала меня с ног до головы какой-то зловонной дезинфицирующей жидкостью. Это было уже слишком — и меня, к моему стыду, немедленно «вывернуло» прямо на ошалевшую медсестру. Так закончилась моя одесская холера…

Впрочем нет, было продолжение. Когда в декабре того же «холерного» года я приехал по делам в Москву, то позвонил Инге и мы встретились. Я издали увидел её долговязую фигуру в длинной шубе (Инга была на полголовы выше меня) и кинулся навстречу с купленными заранее цветами. Мы несколько часов бродили по Москве, периодически забегая в кафе погреться, обсуждали последние литературные и киношные новинки, с хохотом вспоминали «одесскую холеру», и говорили, говорили. В Москве стоял чудовищный мороз, градусов, кажется, тридцать (сперва я отморозил себе всё, что было можно, потом — всё, что было нельзя), но было солнечно, шел лёгкий искрящийся снежок:

И трепещет, как дивная птица,

Голос твой у меня над плечом,

И, внезапным согретый лучом,

Снежный прах так тепло серебрится.

(Это Ахматова). Потом Инга сказала, что у неё есть жених, она на Новый год выходит замуж и это наша последняя встреча. Мы поцеловались, и она навсегда исчезла из моей жизни. Вот это и был «окончательный московский конец» одесской холеры!

Мемуары трехлетнего человека

Когда мои дети (сын и дочь) были совсем маленькими, я постоянно сомневался, что правильно понимаю причину их слёз или смеха, их радости или огорчения. Мир детей и мир взрослых — непересекаемы; например, как я заметил, детей больше интересует — откуда всё берется, а взрослых — куда всё девается. Можно только радоваться, когда дети, а особенно внуки нарушают наш покой — это дает нам подтверждение, что наш покой ещё не стал вечным…

Как-то я поделился своими мыслями с моей приятельницей, прекрасной, талантливейшей поэтессой из Украины Наташей Хаткиной (она тогда тоже воспитывала маленькую дочку). Поэзия Наташи мне близка и мною любима:

Впятером, вшестером, всемером

мы на кухне за тесным столом

пили чай. Мы друг друга любили.

А часы, что за нами следили,

били полночь — и тут же рассвет.

Но казалось, что Времени — нет.

Вдруг, заплакав, воскликнула я:

— Эти чашки не смеют разбиться!

Эти милые руки и лица

раствориться не могут во мраке.

Слышишь? Мы никогда не умрём! —

Впятером, вшестером, всемером,

наши дети и наши друзья,

наши кошки и наши собаки.

Но вернёмся к моему разговору с Наташей Хаткиной о «загадочной детской душе». Поговорив об этом несколько вечеров, мы вдруг решили сочинить такую вот нравоучительную сказку для наших детей (видимо, вдохновленные историей преподавателя математики Оксфордского университета Чарльза Додгсона — он же Льюис Кэрролл — который в 1864 г. написал не только захватывающую сказку для детей про девочку Алису, но также, как оказалось, и философскую притчу для взрослых). Причем, мы решили сочинять обязательно от первого лица — от трёхлетнего ребёнка! Мы думали, что сочиняем прежде всего детскую книжку для детей, но, по-моему, получилась взрослая книжка для взрослых — судите сами (ниже — несколько отрывков).

Кушанье

Меня зовут Маша и мне три годика. Правда, до трёх я считать ещё не умею, но до семи уже могу: раз, два, семь! Я очень плохая девочка. Я никогда не вырасту, потому что очень плохо кушаю. Я не люблю манную кашу, рисовую кашу, гречневую кашу. Я не люблю суп, борщ, жареную картошку, вареную картошку. Макароны ненавижу. Котлетами я плююсь, от молока у меня тошнилка. Меня часто ругают из-за кушанья, и я не понимаю — за что. Вот мне сильно захотелось варенья, и я полезла на кухне в буфет. Мне было очень трудно, но я все-таки достала банку, проковыряла дырку в бумажной крышке и засунула туда ложку. Тут прибежала бабушка и сказала:"Не смей кушать варенье, скоро обед!" — Какие странные эти взрослые! Когда я хочу что-нибудь скушать — мне не разрешают, когда не хочу — запихивают в меня еду. Как их понять? Мама говорит:"Съешь эту кашку, получишь конфетку". Но конфетку я тоже не хочу, зачем тогда есть кашку?"Сейчас же съешь! — громко говорит мама, хотя я совсем возле нее, и все хорошо слышу. — Сколько можно капризничать!" — говорит она еще громче. Я хочу объяснить мамочке, что совсем-совсем не хочу кушать и что не виновата, но из меня вдруг вырывается крик:"Не хочу-у!". Мама быстро-быстро начинает рассказывать:"А вот жили-были дед и баба открой рот. И попросил дед бабу закрой рот испечь ему колобок глотай кашу". Каша противная, в ней плавает теплое жирное масло. Я кашу не глотаю. Ее у меня в ротике собралось очень много, она уже даже вытекает обратно. А мама говорит и говорит эту противную-противную сказку. Но я внимательно слушаю, потому что, когда мамочка на минутку замолчит, надо успеть выплюнуть кашу и крикнуть:"Не хочу!". Если мама торопится, она сразу стукает меня по губам, и тогда можно реветь и драться. Иногда она зовет папу. Папа прибегает и кричит:"Оставьте ребенка в покое (ребенок — это я!), пусть он ест сам". Все уходят из кухни и оставляют меня вдвоем с ненавистной кашей. Ну, сейчас я ей покажу. Я хватаю ложку и изо всех сил луплю этой ложкой по каше. Вот тебе, каша, вот тебе! Каша пугается и убегает из тарелки на стол, на пол и на стенку. Я тоже пугаюсь. Но вдруг вижу, что каша со стенки мне подмигивает. Ой! Надо срочно что-то делать. Сейчас прибежит бабушка — и начнется! Я умоляюще гляжу на любимого пёсика Кешу, который сидит рядом и внимательно смотрит на убежавшую кашу. Каша тоже приятельски глядит на него и даже подмигивает ему со стенки. Кеша радостно взвизгивает и начинает быстро-быстро дружески лизать кашу — сперва ту, что на полу, потом на столе, потом на стенке, а потом остатки на моей тарелке. И каша исчезает! Кеша настоящий друг, спрятал кашу от бабушки у себя в животике!

Одевание

Летом я просыпаюсь вместе с солнышком, а зимой вместе с лампочкой. Мама зажигает свет и говорит:"Маша, быстро одеваться". Но это она только так говорит. А одевает она меня сама. Зимой одевания очень много. Одних штанов три штуки. Верхние синие штаны такие кусачие, что прокусывают нижние красные. Ну и пусть бы себе кусали друг дружку, а меня нечего, я им ничего плохого не сделала. Мне захотелось на горшок, но только я подумала сказать об этом, мама схватила меня одевать, и я быстро забыла. Мама одевает меня очень быстро. Она крутит меня и всё время дергает, как я свою деревянную куклу Зину. Три раза дерг за одну ножку, три раза за другую — и вот я уже во всех своих штанах. За штанами идут носки. Мама их всегда очень долго ищет. Наверно так надо, потому что вообще-то носки всегда валяются на самом виду. Только я вспоминаю про горшок, раздается мамин крик:"Где эти собачьи носки?", хотя бабушка говорила, что они вовсе верблюжьи. Носки я хорошо вижу, но искать их очень интересно, и я молчу и принимаюсь их с мамой искать. Про горшок я опять забыла. Мама сначала засовывает голову в мой шкафчик, потом высовывает голову и выкидывает из шкафчика все вещи. Носков, конечно, там нет, потому что они спокойно лежат на столе прямо перед носом. Но мы с мамой еще залезаем под кровать, потом под шкаф, потом в мой ящик с игрушками (как интересно!), потом мама смотрит на люстру, где носки один раз действительно висели. Наконец мама зло ударяет кулаком по столу и попадает прямо в эти собачьи носки… После носков мама надевает на меня пальто и ботиночки и бежит причесываться. Стоять в коридоре мне жарко и скучно. Тут я вспоминаю про горшок.

— Какать! — кричу я. — В яслях покакаешь, — кричит мама из ванной. — Тут всего через дорогу перейти. — Ка-акать!! — все равно ору я изо всех сил и начинаю снимать пальто, потому что мне очень жарко. Подбегает мама, одним рывком сдирает с меня всё и плюхает меня на горшок.

— Алик! — кричит она папе, — я опаздываю, мне опять вкатают выговор. Зашвырнешь ребенка в ясли сам (ребенок — это я!). Мама уходит. Я сижу на горшке в коридоре. Перед моим носом ящик с обувью. Это очень интересно. Если потянуть папин ботинок за шнурок, получится очень хороший паровозик. У-у-у — ботинок поехал вокруг горшка. Но только ботинок коричневый, а паровозики-то черные! А вот как раз щетка. Сейчас мы намажем ботинок черненьким кремом. — Готово? — подбегает папа. — Готово, — говорю я, — намазала! Папа поднимает меня с горшка. — Ничего не сделала, только голову морочила, — говорит он и легонько шлепает меня по попе. А я забыла совсем про горшок, так интересно было с папиным ботиночком! Папа пытается оттереть ботинок, а также мои и свои руки от сапожного крема и начинает меня одевать. Одевает он меня не так быстро, как мама, зато меньше дергает, потому что все штаны надевает на меня сразу. При этом как-то получается, что на одной ножке сверху синяя штанина, а на другой — красная. Мне так очень нравится, а папа ругается на штаны, а потом говорит: «Пустяки! Идти всего через дорогу!». Папа гасит в комнатах свет, зашвыривает горшок ногой в ванную, а меня через дорогу — в ясли, как мама велела.

Страхи

Жить очень страшно. Если переходить дорогу и не держать бабушку за руку, то на тебя наедет машина и отрежет ножку («мой зайчик, мой мальчик попал под трамвайчик»). Если не будешь слушаться маму, то тебя заберет дядя милиционер и наругает, а если не слушаться бабушку, то придет тетя врач и сделает укольчик, а если папу — то папа сам нашлепает. Если не будешь кушать, то налетит ветер и унесет, и понесет далеко-далеко, и спустит в темном-темном лесу, а там волки вот с такими зубами. Если не будешь спать, то придет маленький, синенький, волосатенький старичок, на одну ножку хромает, одним глазиком моргает — и как защекочет. А если будешь приставать с вопросами, то прилетит огромная оса и укусит за язычок. Вот как всё кругом страшно. Зато у меня есть Бабайчик. По вечерам он живет в темном углу против моей кроватки. Он страшный, потому что Бабайчик, и я его боюсь. Но он не злой Бабайчик, ему ничего от меня не надо, и я с ним дружу. Я рассказала о нем бабушке."Чего ты боишься, — сказала бабушка, — никакого бабая там нет". И включила свет."Конечно нет, — согласилась я. — Он же за шкафом теперь спрятался". Прибежал папа,"Да нет здесь никакого бабая!" — и, крякнув, отодвинул шкаф. Пока он двигал шкаф, Бабайчик (хитрый!) спрятался под мою кроватку, но я его не выдала, не хочу, чтоб он убежал совсем, и кроватку не хочу, чтоб двигали."Она издевается над нами, — закричала мама. — Откуда ты взяла этого дурацкого бабайчика! Если ты будешь слушаться маму, папу и бабушку, никакого бабая бояться не нужно!". А я его и совсем не потому боюсь. Это мой Бабайчик, а не ваш, и я его боюсь, потому что я его люблю!

Веселье

Зимой наша песочница спит под снегом. Но когда летом в выходные мы выходим во двор, мама сразу усаживается на лавочку вязать и говорит:

–"Не крутись возле меня. Пойди поиграй в песочницу. Вон сколько там детей. Вы так вчера хорошо играли". — Детей там и правда много, и они все вместе, а я одна, и никто на меня даже не смотрит, и мне немножко страшно к ним подходить. Я чуть-чуть помню, что вчера мне с ними было весело, но совсем не помню, как это веселье началось.

— Иди, иди в песочницу, — подталкивает меня мама в спину. — Вон Сережа играет, и Дима там. Я подхожу к Диме. С Димой мы вчера закапывали его красную машинку в песок и потом долго-долго искали. Это было очень весело. А сейчас Дима играет с такой же, как он, толстой девочкой в белых колготках, со Светкой, и на меня не глядит. А девочка еще и пихается. Мне становится скучно. Я иду на другой край песочницы. Там уже стоит Анечка. Она всегда долго стоит на краю песочницы и шатается, а потом падает вниз, ударяется головкой о землю и орет. Мне становится ее жалко. Я поднимаю Анечку с земли, беру за ручку и отвожу к скамейке, где сидят мамы. Воображуля Светка в своих белых колготках тоже прибежала и уселась на лавочку со взрослыми и сразу стала ябедничать:

— А Аня подобрала в песочнице фукаку и засунула в ротик! — Анечкина мама молча сгребает Анечку, молча засовывает ей в ротик свой сердитый палец и долго шарит им в Анечкином ротике. Ага! Нету фукаки! Съела! Мама молча несет Анечку к песочнице и забрасывает на середину. Анечка бредет к краю песочницы, останавливается и начинает шататься. Сейчас она упадет и ударится головкой, а я возьму ее за ручку и отведу к ее маме. Но тут вмешивается моя мама: — "Не ходи сюда сама и не води Анечку. Нечего торчать возле взрослых". — Ну, конечно, нам нечего, а Светке есть чего. Нет, что-то сегодня скучно, вот вчера было весело, только, как именно это было — я уже не помню. Я иду в песочницу. В ней уже очень много детей. Больше, чем песка. Но песок там тоже есть. Сережка им все время обсыпается. Поэтому, когда я прихожу в песочницу, я первым делом ищу Сережку. Когда я нахожу Сережку, я набираю в ведерко песочек и высыпаю Сережке на головку, потому что ведь он все равно будет обсыпаться, а я раньше! Когда это видит моя мама, она строго говорит:"Сейчас же возьмитесь за ручки и играйте хорошо". А сама вяжет. А как же можно играться, если все время держать друг дружку за ручки? Когда обсыпание видит мой папа, он говорит:"Так ему, давай, давай, дочка, только смотри в глаза не сыпь!". А сам курит. Когда со мной гуляет бабушка и видит, как я обсыпаюсь с Сережкой, она кричит Сережкиной маме:"Уберите вашего хулиганского ребенка!"(ребенок — это Сережка!). Бабушка не курит и не вяжет, а все время следит, чтобы мы играли, как положено. А это так скучно! Пока наши бабушки и мамы спорили, мы с Сережкой залезаем на горку. Горка высокая, железная и немножко шатается. Мы с Сережкой боимся и поэтому, когда съезжаем вниз на попе, громко визжим. На визг прибегают бабушки и мамы и дружно сердятся:

— “Нужно немедленно убрать эту горку со двора, дети сломают руки, ноги, головы, оторвут пуговицы, протрут штаны!" — и тащат нас обратно в песочницу."Сидите тихо и играйте, как положено", — говорят они нам. Но визг уже сидит во мне, и его надо скорее выпустить или я сейчас же лопну. Я громко визжу и убегаю от Сережки, Сережка визжит еще громче и убегает от меня в другую сторону. Анечка шатается на краю песочницы, вдруг с визгом спрыгивает вниз и не падает! И с визгом бежит догонять нас, а мы бежим и вовсю кричим! Вот оно — вчерашнее веселье! Я вспомнила! Вспомнила! К нам бегут наши мамы и бабушки, чтобы поймать нас, чтобы мы не бегали, не визжали, чтобы отнять у нас наше веселье, чтобы мы играли, как положено, но мы все убегаем от них и визжим, визжим и убегаем — сколько есть сил!!

Моя еврейская семья

«Вот народ, который отдельно живет, и между народами не числится».

Тора. Числа. XXIII. 23. 9

«Евреев объединяет не кровь, текущая в жилах, а кровь, текущая из жил».

Илья Эренбург

Короткое предисловие

Случайность — это фундаментальное свойство материального мира. Поэтому мы не можем предвидеть все испытания, уготованные нам судьбой. Но мы с вами, люди глубоко порядочные, должны быть готовы к ним, ибо, как разъясняется в Талмуде, Господь испытывает не грешников, но праведников. Да, судьба человека предначертана на Божьих скрижалях. Но судьба каждого из нас записана там не в виде единичной линии, а в виде векторной матрицы, что обеспечивает многовариантность судьбы. Выбор вариантов — за каждым из нас. В действительности, мы всегда получаем ту судьбу, которую (осознанно или неосознанно) выбираем себе сами из определенного числа вариантов, предложенных нам Господом. Разумеется, я обещаю рассказывать здесь только правду, даже несмотря на то, что правда зачастую безжалостна; также прошу учесть, что, например, правда удава сильно отличается от правды кролика, особенно если кролик не испугался удава и не покорился ему.

* * *

Я родился в октябре 1942 г. в Махачкале, в эвакуации, т. к. тогдашнее Сталино (ныне Донецк, Украина), где перед войной жили и работали мои родители, к тому времени было оккупировано фашистскими войсками, а страшная молва о том, что́ гитлеровцы творили с евреями, — уже катилась впереди них. Родители (точнее, мама — папа уже был на кавказском фронте) назвали меня Мойшей (впрочем, в Махачкалинском загсе ни о каких мойшах не слыхивали и слышать не пожелали, а записали меня Михаилом). Но корни моего рода — одесские. Мой дед, Моисей Краснянский — уроженец г. Ананьева (ныне Одесская обл., тогда — Херсонская губерния). До революции Ананьев был одним из наиболее богатых и значимых городов юга России, т. к. он входил в «черту оседлости», введенную для евреев Екатериной Второй. Одесса, кстати, туда не входила, и там могли жить только те евреи, кто имел высшее образование (особенно врачи), был купцом 1-й гильдии, а также отдельные высококвалифицированные ремесленники — в основном, ювелиры и портные. Мой дед был одним из уважаемых ананьевских граждан — купцом 2-й гильдии (владел несколькими магазинами и складами, фотоателье, крупным извозом) и членом попечительного совета местной еврейской школы («начальное еврейское училище»).

Кисловодск, 1950 г., мне 8 лет

Деда убили (вместе с женой Софьей, моей бабушкой) петлюровцы («войско Директории») в феврале 1919-го года во время страшных еврейских погромов. И если украинские историки хотят защитить деятельность Симона Петлюры, пусть ответят мне на простой вопрос: Чим наша працьовита та заповзятлива єврейська нація так жахливо заважала Незалежній Україні?…

Фото 1919-го года из книги З. Островского «Еврейские погромы 1918–1921 гг.» (М., 1926)

Против петлюровских погромов пытался выступать знаменитый разбойник («бессарабский Робин Гуд»), а затем красный командир Григорий Котовский. В 1916 г. он был осужден на смертную казнь за разбой, однако за несколько дней до исполнения приговора в кабинет генерал-губернатора Новороссийского края буквально ворвалась страстно влюблённая в богатырскую стать Котовского генеральша Щербакова и, упав на колени, вымолила у генерала Брусилова помилование; а уже к концу 1917-го года Котовский появился в Одесском регионе в качестве красного командира. Любитель покутить и поговорить «за жизнь», он был желанным гостем в богатых домах Ананьева; не раз захаживал Григорий Иванович и в хлебосольный дом моего деда Моисея.

Котовский какое-то время покровительствовал и Моне Винницкому (более известному как Мишка Япончик), с которым он ранее вместе сидел в тюрьме и который к тому времени «держал» в Одессе всю барахолку, всех проституток и весь игорный бизнес. Когда в Одессу в январе 1919-го вошла Красная Армия и стала безжалостно уничтожать бандгруппы, Япончик явился в Особый отдел Третьей армии и при поддержке Котовского сформировал из своих бандитов стрелковый полк… им. Ленина! Интересно, что первый бой полка «Япончика-Ленина» был… с петлюровцами! (Воистину — «всё смешалось в доме Облонских»!). Бандитам, однако, война не понравилась (то ли дело грабить безоружных!), и они воевать отказались. Но ведь они уже были Красной армией, и этого не учли. Последовал приказ командарма Якира арестовать весь этот «бандитский сброд» вместе с Япончиком; при аресте, в котором участвовали и бойцы Котовского, Япончик оказал сопротивление и был застрелен…

«Не забыла» доблестная советская власть и заслуги Котовского, вольнолюбие и особенно амбиции которого, терпимые в годы гражданской войны, стали очень раздражать в годы «строительства коммунизма». Тёмной августовской ночью 1925-го года Котовского, к тому времени 40-летнего комкора Красной Армии, застрелил под Одессой его давний знакомый, а по совместительству агент ГПУ Зайдер. У меня нет сомнений, что убийство Котовского было, как сейчас говорят, «заказным». Но в те времена существовал только один «заказчик» — Иосиф Сталин (и единый «генподрядчик» — ОГПУ-НКВД). Косвенно эту версию подтверждает тот факт, что Зайдер отсидел в тюрьме только три года — и это за убийство красного комкора! Кроме того, Котовский очень дружил с Фрунзе, который буквально через три месяца тоже «случайно» погиб в больнице во время операции (а оба врача, оперировавшие его, «случайно» умерли один за другим в течение ближайших лет). Это была дружба двух подлинно талантливых полководцев. Когда Фрунзе в 1924–25 гг. возглавлял Генштаб Красной Армии и имел в заместителях Тухачевского, он уже почти перетащил к себе в Генштаб и Котовского — еще одним замом. Но для дуболобых Ворошилова с Будённым триумвират этих «профи» в Москве был абсолютно неприемлем: вы только подумайте, какой-то выскочка Тухачевский предлагает воевать танковыми дивизиями — а как же наша славная Буденновская конница?!.. («Генералы всегда готовятся к прошедшей войне» — метко заметил как-то Уинстон Черчилль). Если бы в 40–41-х годах Красной Армией руководили Фрунзе-Тухачевский-Котовский, а не Ворошилов-Буденный-Тимошенко… Если бы да кабы…

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

1

Стихи Л. Новикова