Долгая дорога к маме

Михаил Константинович Зарубин, 2023

На обложке книги Зарубина фрагмент одной из самых знаменитых картин Левитана «Над вечным покоем». Выбор на нее пал не случайно. Суть картины соответствует главной теме лирической прозы писателя, главного рассказа, название которого получила и сама книга – «Долгая дорога к маме».Через всю свою жизнь пронес автор любовь к своей матери, которую потерял четырнадцатилетним подростком. Он сумел побывать на ее могиле спустя пятьдесят лет, и свои сложные чувства описал простыми, берущими задушу словами: «…Он еще долго сидел на могиле, поглаживая ладонью землю, словно это была голова матери. Потом встал, подошел к краю обрыва, обнял молодую сосну и долго смотрел на то место, где когда-то была его деревня: пристально, до рези в глазах, словно хотел навсегда запомнить и унести с собой то, что было ему дороже всего на свете…»

Часть первая

Рассказы

Долгая дорога к маме

1

В доме Анны Карнауховой проснулись рано. Кроме четырнадцатилетнего Мишки, который спал на сеновале.

Сама Анна уже и не помнила, когда нормально отдыхала. Сильнейшие боли не давали покоя ни днем, ни ночью. Иногда, в промежутках между приступами, ей удавалось забыться, но это случалось все реже и реже. Жила вдвоем с сыном, дочери вышли замуж и разлетелись из дома, счастливые даже не от замужества, а от возможности освободиться от колхозного крепостного права и получить в сельсовете паспорт, который многие деревенские жители никогда не видели.

Деревня Погодаева стояла на берегу Илима. Сорок домов вытянулись цепочкой вдоль реки, и только два или три стояли на отшибе. У Карнауховых собственного жилья не было, ютились в прирубленной части к добротному дому Харитины Перетолчиной. Но Мишка не испытывал неудобства от этого. Он любил свой дом, стоящий на краю деревни. Летом прямо из окон любовался огромным полем золотой пшеницы, которое переливалось на солнце и от малейшего ветерка становилось похожим на огромное море. В своей недолгой четырнадцатилетней жизни Мишка, единственный из деревни, уже побывал на море: его, как лучшего ученика в районе, в прошлом году посылали в Артек.

Зимой он прямо со двора убегал на лыжах к Кулиге. Лыжню делал прямой, без изгибов и крутых поворотов, и почти каждый день нарезал по ней круги, тренируя тело и воспитывая волю. Знал окрестности своей деревни на десятки километров вокруг: где в изобилии водятся грузди и рыжики, где растет крупная и сладкая малина, а куда и вовсе соваться не следует — можно встретиться с «хозяином тайги», и не факт, что сумеешь от него убежать.

Особенно он любил речку. Илим, веками бежавший к Ангаре, делавший столько поворотов, петель, зигзагов, что вряд ли сосчитаешь, перед Погодаевой выравнивался, становился широким и полноводным, а уже за деревней, ударившись в лоб Красного Яра, поворачивал почти под девяносто градусов, и дальше вновь начинал петлять.

— Мила! — позвала Анна дочь.

— Что, мама?

— Разбуди Мишаню, пора.

Но Мишка уже входил в дом, успев умыться под умывальником во дворе.

— Здравствуйте всем, — степенно сказал он сестрам и матери, которую уже привели в порядок: умыли, причесали, надели новую кофту и, усадив на кровать, пододвинули к ней стол, где стоял нехитрый деревенский завтрак.

Мать таяла на глазах. Сестры приехали, чтобы ухаживать за ней, и, как говорили в деревне, «проводить по-людски». Чем-то страшным, необратимым веяло от этих слов, и Мишкино сердце сжималось от тоски и безнадежности. Мила, родившая два месяца назад дочку, приехала из Иркутска, а Капа добралась из низовьев Ангары, где ее муж работал в экспедиции.

Завтракали молча, украдкой поглядывая на мать, не желая даже взглядом напоминать ей о страшной болезни. Все, в том числе и она, знали, что болезнь эту не победить, но все равно каждый надеялся на чудо.

Медсестра, которая приходила делать матери уколы, под большим «секретом» сообщила Мишке, что его мама умирает, и ему надо набраться мужества и терпения. От неожиданности он выронил стакан чая, который подавал медсестре. Он хотел закричать на нее, оскорбить ее, обозвать последними словами, но сдержался. Он не поверил ее словам. Он видел, что мать с каждым днем слабела, черты лица ее заострялись. Синие большие глаза побледнели, светлые густые волосы, которые она заплетала в косу, поредели и почему-то потемнели. Ей было трудно говорить, чистый, как родник голос, который он так любил слушать, стал слабым, надтреснутым. Из груди вырывались не слова, а хрипы, она долго прокашливалась, вытирая губы платком. Маленькие руки с длинными тонкими пальцами пожелтели и стали прозрачными, как пергамент.

Мать никогда не была дородной, как большинство деревенских женщин. Для Мишки она была эталоном красоты. Среднего роста, худощавая, с правильными чертами лица: прямой нос с чуть заметной горбинкой, голубые глаза, роскошные пшеничные волосы. В колхозе она не отказывалась ни от какой работы: была дояркой, жала хлеб, ухаживала за курами на ферме, пасла коров. Все домашнее хозяйство, разумеется, было на ней. И при этом каторжном труде у нее были удивительно красивые руки, стройная фигура, которую не портили даже телогрейка и сапоги. Наоборот, они только подчеркивали ее красоту.

Взгляд ее буквально светился добротой, рядом с ней было уютно и тепло. Некоторые деревенские бабы побаивались ее. Вероятно, оттого, что она никогда не ругалась, как они, грязно, с криками и матом, призывая в помощь всех святых и самого господа Бога.

Мишка видел, как мужики заглядывались на нее, и тогда его охватывал страх. Он боялся, что в ее взгляде промелькнет какая-то заинтересованность — в его глазах это было равносильно предательству. Некоторые приходили свататься, но мать всем отказывала, чему он был несказанно рад.

Она говорила ему: «Ты у меня самый лучший мужчина…» — и прижимала его большую голову к своей груди, и он вдыхал такой родной, вкусный, привычный запах, исходивший от ее тела. Это же была его мама! Как она могла умереть? Одна мысль о том, что он может остаться без нее, приводила его в отчаяние. Пытаясь во всем угодить больной матери, Мишка наивно надеялся, что однажды утром он проснется, и все будет, как прежде.

Он не понимал еще чувства любви, но неодолимая тяга к матери была первым ростком в его душе. Он учился у нее, как держать себя в присутствии старших, как отвечать, не быть злым, хотя иногда так хотелось крикнуть тяжелые слова в лицо обидчику, чтобы они задели его за живое, и ему было бы так же больно. Улица всегда имеет влияние на детскую психику, улица — это образец подражания, это узнавание всего того, что вокруг и хорошего, и плохого. Конечно, встречи с ребятами оставляли след. След не всегда хороший.

Но, получая заряд негативной энергии, он всегда разряжался рядом с мамой, она находила слова, которые удивительным образом действовали успокаивающее и гасили возникшие страсти. Дом был местом, куда всегда хотелось придти, там было душевное тепло, согревающее и вылечивающее. Он так много разговаривал с ней, обычно это было по вечерам, когда они гасили керосиновую лампу и под свет луны вели долгие разговоры о жизни. Он даже не задумывался о том, как может неграмотная женщина знать столько, знаний ее хватало, чтобы полюбить мир вокруг, землю, свою деревню. Рассказы ее были образны, слова сочны. Если шел разговор о людях, он по едва уловимым приметам узнавал их, если о местности, ей хватало несколько образов, и он видел Тушаму или Россоху. Он не удивлялся этому, для него и не могло быть иначе. Материнские рассказы были для него открытием мира, в котором ему предстояло жить, без них бы жизнь вокруг становилась тусклой. Он постоянно испытывал радость от узнавания, нет, не удивление, а радость. Это становилось нормой жизни. Конечно, он понимал, что сестры приехали не зря. Если бы мама могла выкарабкаться из когтей ненавистной болезни, вряд ли бы они бросили своих мужей.

А сейчас пришла пора расставания. Мишку отправляли на областной пионерский слет в Иркутск. Вот мать и уговорила его воспользоваться оказией и навестить старшего брата, что жил в Черемхово, шахтерском городке в ста километрах от областного центра. Ранней весной он приезжал в Погодаеву, тогда они с матерью решили судьбу Мишки. Ехать в Иркутск и Черемхово он был непротив, однако хотел вернуться назад. Ему не представлялось жизни без мамы. Она просила хотя бы лето прожить у брата, а там будет видно. На том и порешили, каждый думая о своем. Он считал себя взрослым парнем, способным выполнить любую работу, и надеялся вернуться к осени, чтобы учиться, ухаживать за матерью, доить корову и делать другие дела по хозяйству. Мать же рассчитывала, что пока жива, нужно устроить его, так как не стань ее, думать о сыне будет некому, и попадет парень в детдом.

Завтрак закончился, сестры собрали посуду, поставили стол на место. Мама, устав находиться в неудобной позе, прилегла, попросив его присесть рядом с ней. Он сел, взял ее руку, положив ладошки сверху и снизу, чтобы ей не было больно держать свою. Он смотрел на родное лицо, говорить не было сил, к горлу накатывал комок, на глазах выступала противная влага. Понимая, что он может сейчас разреветься, он осторожно положил мамину руку на одеяло и встал у окна.

Перед ним во всю свою могучую ширь раскинулось зеленое погодаевское поле. Пройдет месяца два, и заколосится пшеница на нем, сияя солнечной красотой и удивляя всех урожаем. Чуть впереди стена леса, который на сотни километров убегает в синюю даль, сначала к Качинской сопке, затем к Шальновскому хребту, а потом еще дальше и дальше, где Мишка никогда не бывал.

Слева навис Красный Яр, почти вертикальная стена над рекой, он прикрывал деревню от северных ветров, был ее защитой.

— Миша, — позвала мама.

Он быстро сел, взглянув на мать, погладил ее руку.

— Прости меня, мама.

— Это ты меня прости, сынок, что не вырастила тебя.

— Опять ты, мама, не надо. Уверен, что ты поправишься, и я вернусь, только зря расстаюсь с тобой.

Мать посмотрела и улыбнулась.

— Отправляю тебя в такую даль, береги себя, по дороге не выскакивай на станциях.

— Мама, ты ведь знаешь, что я уже всю страну объехал, когда добирался в Крым.

— Тогда ты был не один, у вас старшие были.

— Не бойся, мама, я буду внимателен.

Она погладила его руку, прижалась к ней щекой, и слезы полились ручьем из ее глаз. Мишка осторожно высвободил руку, взял платок и обтер лицо.

— Спасибо, — и слезы вновь полились из ее глаз.

Он молчал, смотрел на мокрое родное лицо, на покрасневшие глаза, понимая, что слова не успокоят ее. Ему захотелось кричать от нестерпимой боли, возникшей у него в груди. Он встал на колени, положил голову на грудь матери, она гладила ее тонкими холодными пальцами, хотела дотянуться поцеловать, но сил не хватило и еле слышно прозвучали ее слова, как заклинание:

— Прости меня, прости.

В дом вошла Мила.

— Миша, нужно идти, самолет ждать не будет.

Он поднял голову, посмотрел в лицо матери, ее глаза смотрели прямо в его глаза. Потом она улыбнулась.

— Пора, сынок. Береги себя, как приедешь, сразу напиши мне письмо, я буду ждать весточки.

Он попытался что-то сказать, не смог и вдруг неожиданно для себя расплакался, ему стало стыдно, он выбежал в сени, прижался к стене за кадушкой с водой. Сестра обняла его:

— Не плачь, Миша, матери будет тяжело, иди попрощайся, — она вытерла ему слезы. Он снова вошел в дом, подошел к матери, поцеловал ее в губы, потом прижался к рукам, целуя их:

— До свидания, мама!

— До свидания, — тихо ответила мать, — будь осторожен, береги себя.

Мила взяла его за плечи, но он не дал ей развернуть себя спиной к матери, неловко ступая до самой двери, все смотрел на родное лицо, на чуть приподнятую руку, на добрую родную улыбку.

Уже во дворе он немного успокоился, прошел в огород, дошел до межи, отделяющий огород от колхозного поля, обратил внимание, что по дороге, ведущей в лес, появились столбы пыли. «Значит люди выехали работать», — мелькнула мысль. Солнце поднялось над высокой Ждановской сопкой и стало пригревать. Все вокруг было знакомо. Каждая тропинка и дорожка вели в заповедные места, где он рос, собирая ягоды и грибы, возил копны сена на сенокосе, рыбачил, пас коров, с ребятами ездил в ночное, где у костра велись долгие разговоры, пока звездное небо не успокаивало их, и они мгновенно отрубались, порой засыпая в тех же позах, в которых еще сидели минуту назад. Все отрывалось от него, впереди ждал мир незнакомый, его хотелось увидеть, побывать в нем. Не в кино, а наяву увидеть паровоз, трамвай, троллейбус, высокие дома, красивые улицы. Но одна мысль, что рядом не будет мамы, приводила его в замешательство, и ему уже никуда не хотелось. Нить, связывающая их, была настолько прочной, что обрыв ее для обоих был смертелен.

— Мишаня, нужно ехать.

Мила взяла его за руку и повела по проулку к реке.

Его любимая лодка покачивалась у лавницы. Сестра положила вещи, сама села посередине, а Мишка, отталкиваясь длинным веслом, повел лодку против течения. У берега течение было слабым, и лодка быстро побежала вперед. Мила молчала, Мишка тоже, сил для разговора не было, мысли путались в голове, хаотично сменяя одна другую. То он с жалостью думал о матери, и тут же радовался, что полетит на самолете. Жалел, что не поедет в этом году на сенокос. Сейчас он бы косил наравне с мужиками! Он даже представлял, как свежая, сочная трава под его косой ложится ровным рядком на зеленом покрывале, расположенном вдоль берега таежной речки Тушамы. И тут же в голове возникала другая картина, в городе он пойдет в цирк и увидит настоящего слона. Он гнал от себя эти мысли, заставляя себя думать о матери, о ее болезни. Как она там сейчас? Наверное, плачет. И опять перед ним рисовались соблазнительные картины города, куда он едет. Все крутилось и вертелось, как на городской карусели, и было трудно думать о чем-то одном.

Переплыли Илим, пристали к берегу у скобяного магазина.

— Не забывай нас, Мишаня, осенью встретимся. Смотри там, в городе… И письма пиши, мать будет ждать…

Взяв свой маленький фибровый чемоданчик, Мишка пошел в школу, где собиралась вся группа для поездки на областной слет. Он шел по центральной улице, такой знакомой и родной. Вот красивый двухэтажный дом, где располагался райисполком. Вот небольшое здание почты, в зимние дни они с приятелем отогревались здесь перед окончательным броском к дому. Рядом с почтой, чуть в глубине, чайная. Она притягивала к себе необыкновенно вкусным запахом выпечки, столами, покрытыми вышитыми белыми скатертями, и макаронами, экономно политыми ложечкой сливочного масла. За чайной, в самом центре села — Дом культуры. Это был, без преувеличения, центр мироздания. Все, самое значимое, дорогое и радостное в жизни селян, проходило именно здесь. Праздничные концерты и театральные постановки, в которых Мишка непременно участвовал, кинокартины, танцы, собрания… Каждый день сюда стремились люди.

Мишкины ботинки стучали по деревянному тротуару. Все оставалось позади: мама, река Илим, село и деревня, где прошли детские годы.

Самолет Ли-2, разбежавшись по грунтовой полосе, взлетел и сделал круг над деревней. Мишка в иллюминатор увидел свой дом. Отсюда, с высоты, все казалось маленьким, игрушечным. Дом стоял на краю деревни, справа пылила дорога, и он хорошо видел несколько повозок, едущих на Малую речку. Да и вся деревня — как на ладони. От домов к реке спускались тропинки. В воде стояли лавницы, к каждой из них была привязана лодка… Он разглядел и свою лодку. «Мила уже дома» — подумал он. У Малой речки Илим делал крутой поворот и мимо крутого песчаного берега бежал к Ангаре. Вот еще раз самолет сделал круг над селом и деревней. Мишка смотрел в иллюминатор, стараясь запомнить в мельчайших подробностях картины родных мест.

Наконец, самолет выровнялся, и на сотни километров потянулась тайга с редкими зимовьями. Она казалась такой огромной и бесконечной, что не верилось в то, что рано или поздно она закончится, расступится, и большой, красивый город Иркутск встретит их.

Он еще некоторое время смотрел вниз, а потом стал прислушиваться к своим сверстникам. Несмотря на шум мотора, все громко разговаривали, стараясь перекричать гул двигателя, радостно делились впечатлениями. Вскоре и это прошло. Все сидели тихо, каждый думал о чем-то своем…

2

Месяц жил Мишка у брата в маленьком шахтерском городке под Иркутском. Городок, объединивший несколько шахтерских поселков в одно целое, был зеленым и красивым. Деревья росли между бывшими населенными пунктами, деля их на микрорайоны с многоэтажными домами. Частный сектор представлял собой сплошное море зеленых насаждений, из-за которых не видно было даже крыш. Бывшие поселки объединяла асфальтированная дорога, она же — центральная улица города. Она же была частью Московского тракта; в праздники колонны демонстрантов шли по ней к площади, где стоял памятник Ильичу, а по вечерам улица служила любимым местом прогулок местной молодежи. Здесь знакомились, влюблялись, демонстрировали обновки, сплетничали, дрались — словом, шла обычная уличная провинциальная жизнь.

Каждый квартал-поселок мог существовать автономно, там была собственная, как сказали бы сейчас, инфраструктура: больница, кинотеатр, школа, магазин. В центральной части города стояли общегородские постройки: горком партии, техникум, филиал института.

Транссибирская магистраль не разрезала город надвое, как часто бывало в сибирских городах, а проходила сбоку. Электрички останавливались в каждом поселке, что было большим подспорьем для местных жителей. Шахт в городе было много, все они соединялись друг с другом и с центральным вокзалом железнодорожными путями, по которым беспрерывно сновали паровозы: пыхтящие, чумазые, изрыгающие клубы черного дыма. Да что там дым, из труб паровозов вылетали вместе с искрами и кусочки горящего угля. Все железнодорожные пути и окрестности всегда были покрыты слоем угольной копоти, и даже ливневые дожди не могли смыть ее.

Переулочки, ведущие к центральной дороге, всегда пересекали подъездные пути и человек, уходящий из дома в белой рубашке, возвращался в серой. Особенно трудно было пережить это девчонкам, бегущим в клуб на танцы.

Удивляло большое количество стадионов. Не просто спортплощадок, а настоящих стадионов с трибунами для зрителей и хорошим покрытием. В Черемхово их было несколько, в каждой шахте и разрезе. Они никогда не пустовали. Мишка участвовал в спортивных баталиях с первого дня приезда. В основном это был футбол, но и в городках, и в волейболе он не был последним.

Но самое большое впечатление на него произвел городской парк. Ему, таежному жителю, привыкшему к дикой, естественной природе, было странно видеть среди лесного массива аккуратные, посыпанные песком дорожки, лодочную станцию на пруду, концертную площадку со сценой-раковиной и скамейками. Но больше всего его поразили качели. Деревенские по сравнению с этими были игрушечными.

Не было такого дня, чтобы Мишка не побывал в парке, не посидел бы на скамейке, не покатался на качелях. В большой беседке он наблюдал шахматные баталии, любил бывать на концертах местных артистов-любителей. Бывало, заезжали и столичные гастролеры.

Он вспоминал деревню но жизнь его была такой насыщенной, что часто он забывал о ней совершенно, и только перед сном вспоминал свой двор, сеновал, огород, который в этом году стоял пустой, не-вскопанный, и наверно, весь зарос сорняками и крапивой. Вспоминал маму, ее исхудавшие руки и добрые глаза. Каждую неделю он писал домой письма, рассказывал о своей новой городской жизни, спрашивал о здоровье, но ответов не получал. Каждый день он подбегал к почтовому ящику, но кроме газет и разных официальных писем для брата там ничего не было.

Брата Мишка видел редко. Он работал бригадиром навалоотбойщиков и одновременно был депутатом и членом горкома партии, и еще куда-то входил, и обязан был где-то присутствовать.

В доме хозяйничала жена брата. Мишка удивлялся, как эту некрасивую, шипящую, словно гусыня, женщину, мог выбрать Николай? Все в ней было отвратительным: выпученные глаза и белесые ресницы, толстый мясистый нос и слюнявый, никогда не закрывающийся рот. Говорила она громко и непрерывно, слова вылетали каркающие и пронзительные, однако понять, о чем она говорит, было затруднительно. Мишка давно заметил: у некрасивых людей почти всегда паршивый характер, они злы, недовольны всем, завистливы. Все это в полной мере относилось и к жене брата. Профессии у нее не было, она никогда и нигде не работала. Приехала из Москвы в Сибирь, к своим дальним родственникам, чтобы найти себе мужа. Нашла. Но почему мужем оказался его брат, Мишка так и не понял. Однако сразу, с первых же минут общения почувствовал жгучую ненависть свояченицы к себе. Он пытался не обращать на это внимания, болтаясь с новыми друзьями по бесконечно длинным улицам городка, придумывая себе занятия и развлечения. В жаркие дни они убегали на карьеры, где были удивительно чистые озера с родниковой водой, и купались до посинения. Никогда еще Мишка не купался так много — в холодных сибирских реках, таких, как Илим, не очень-то покупаешься. Вечером в его адрес звучала отборная брань. Каждое утро свояченица давала ему кучу заданий и поручений, выполнить которые было практически невозможно. Выйти из дома разрешалось только после выполнения всех заданий.

Он убегал, не обращая внимания на крики свояченицы — он быстро привык к ее ругани, относился к этому терпеливо-презрительно, чем приводил хозяйку в бешенство. Но жизнь вокруг была настолько хороша, что даже злобная свояченица не могла ее испортить. Оставаясь один, Мишка философски говорил сам себе:

— Ну, не может же все быть хорошо…

Семнадцатого июля (он навсегда запомнил эту дату!), в пять часов утра его подняла с постели неведомая сила. Никогда, даже в деревне, Мишка не поднимался в такую рань, а уж если возникала такая необходимость, то его будили всей семьей, даже брызгали на него холодной водой. А здесь он сам открыл глаза, сон как рукой сняло. Не одеваясь, вышел на крыльцо.

Нежно розовел горизонт. Плыла тонкая, прозрачная вуаль утреннего тумана. Мишка сел на крылечке, положил голову на резные перильца, и задремал. Он не видел, как первые лучи солнца осветили сонный городок, проникая в просторные дома и тесные бараки. Солнце поднималось все выше, и наконец засверкало, отражаясь в стеклах многоэтажных домов и слюдяных прожилках породы, выброшенной в огромные горы — терриконы.

Сладко пахли цветы, сладковато-приторный запах пропитал все вокруг. Где-то вдалеке выводил свою трель соловей. Теплые лучи разбудили спящего голубя, тихо дремавшего на веточке старого тополя. Облака растворились, за легкой линией горизонта уже показался огненный шар.

Солнце светило все ярче и ярче, постепенно выбираясь из-за горизонта, птичий гомон усиливался.

Во сне Мишка не слышал начала дня: криков петухов, гулких ударов копра, забивающего сваи около центральной электростанции. Днем шума стройки не было слышно из-за бегающих туда-сюда кричащих паровозов, но по утрам удары копра разносились окрест на несколько километров.

Он спал, обняв перила крылечка, не испытывая неудобств, как вдруг почувствовал, что кто-то рядом присел на ступеньку, обнял его за плечи и поцеловал в висок. Мишка удивился — кто бы это мог быть? Он открыл глаза. Никого не было. Теплые лучи согревали его, он прикрыл веки и снова провалился в дремоту. И снова кто-то поцеловал его в висок. Так всегда делала мама. «Может, это сон? — подумал Мишка. — Ну, конечно, я сплю и чувствую все это. Разве может быть здесь мама? Она так далеко». Но тут он почувствовал на своих плечах чьи-то теплые руки, услышал легкое дыхание.

— Мама, это ты? — спросил Мишка.

— Здравствуй, Мишаня, — голос прозвучал тихо, но настолько явственно, что все ему стало ясно. Этот голос он узнал бы из миллионов других.

— Мама! — тихо позвал он.

— Я здесь, Миша, здесь…

— Но я не вижу тебя.

— А ты и не можешь меня увидеть.

— Почему?

— Потому что я уже умерла, и сейчас нахожусь очень далеко, на том свете. Но я так просила Всевышнего повидаться с тобой, что он смилостивился. И вот я здесь. Я тебя вижу, а ты меня — нет…

— Да что ты, мама, все это сказки. Нет никакого того света, и никакого всевышнего нет.

— Давай не будем об этом. Какое счастье, что я тебя увидела! Я чувствую себя виноватой, что не сумела поставить тебя на ноги, оставила беспомощным мальчишкой. Болезнь оказалась сильнее. Но ты знай — в трудные минуты жизни я буду рядом.

— Я не верю в сказки, мама.

— Как тебе живется у брата, Миша?

— Не могу привыкнуть. Вхожу в дом, а тебя в нем нет. Только эта гадюка, свояченица. Днем еще ничего, когда убегаю из дома, а по вечерам крики, ругань. Не знаю, как мне жить.

— А что же Николай? Неужели он не может дать укорот своей жене? Он-то хоть знает, как она к тебе относится?

— Я его почти не вижу. Я так решил: закончу восемь классов, поступлю в строительный техникум, в Иркутске. Закончу, буду работать, а потом в институт. Ты же знаешь, в школе я был лучшим учеником…

— Знаю, сынок. Я всегда тобой гордилась. Береги себя, и меня не забывай…

Мишка открыл глаза и сразу закрыл их, настолько ослепительным было солнце. Он встал, держась за перильца и, повернувшись спиной к солнцу, внимательно осмотрел крыльцо. Ничего необычного не было в этом крыльце. Тогда он тихо позвал:

— Мама!

Тишина. Но ведь только что, мгновение назад он разговаривал с ней. Растерянно он прошел по дорожке к летней кухне и там несколько раз позвал маму. Никакого ответа. Он вошел в дом, разбудил брата.

— Коля, мама умерла.

Брат спросонья переспросил:

— Какая мама?

— А у нас что, две мамы?.

— Что это ты придумал?

— Она только что была здесь.

Николай с изумлением и тревогой вглядывался в лицо младшего брата, вероятно, пытаясь разглядеть в нем признаки безумия.

— Она была здесь. Мы сидели на крыльце, разговаривали, но я не видел ее. Узнал ее по голосу. Она сказала, что всех, кто на том свете, увидеть невозможно.

— Может, тебе это приснилось?

— Я разговаривал с мамой, — упрямо повторил Мишка.

Невестка тоже проснулась, при последних Мишкиных словах повертела пальцем у виска. Мишка пошел к себе в комнату.

В полдень почтальон принес телеграмму, в ней было три слова: «Мама умерла ночью».

3

Тридцать лет он прожил в Питере. Совершенно случайно оказавшись в этом городе, он прижился в нем. И хотя работа занимала большую часть суток, он находил время полюбоваться этим удивительным созданием архитектурной мысли, его улицами и площадями. Он гулял по Английской и Дворцовой набережным, мимо площадей, вытянутых вдоль Невы, окруженных царскими дворцами и государственными учреждениями, и не переставал удивляться пышности и великолепию «Северной Венеции», как принято было называть этот город.

Жить в Питере, особенно в первые годы, было трудно. Он скучал по яркому сибирскому солнцу, по своим землякам-сибирякам, общительным и понятным, по чистым сибирским рекам. Низкие темные облака, сырость, постоянные дожди — все это давило, заставляло постоянно вспоминать край своего детства и юности. Да и люди здесь были более замкнутые, обособленные, ревниво оберегающие свой внутренний мир.

Питер — это два города. Исторический и обыкновенный, типовой, каких сотни. Типовые для простоты называют «спальными районами». Вначале и он жил в таком районе, а через несколько лет переехал в центр, в настоящий Петербург. Жить в исторической части города тоже нелегко, как будто живешь в музее, всегда на обозрении. В спальных районах — большая скученность и масса неудобств. Чего стоит одна дорога до дому! Однако он не задумывался об этом — не было времени. Главным смыслом его жизни была работа.

В Сибири он выучился на строителя и своим упорством и настойчивостью многого добился в профессии. Ему стали поручать все более ответственные объекты. Они хоть и находились в городской черте, но были прикрыты от людского взгляда. Все они строились для того, чтобы выпускать продукцию оборонного назначения. Он гордился подобным доверием, хотя мало кто знал, какой ценой достаются ему эти успехи… Дома его не видели сутками. Но это сверхнапряжение делало его сильным, выносливым и уверенным в себе человеком. Он поднимался по служебной лестнице, но каждая последующая ступенька давалась все тяжелее. Пришло время, когда ему доверили руководить крупнейшим коллективом, выполнявшим самые ответственные задачи. Жить он стал на работе, а с родными встречался по большим праздникам. Надо отдать должное его любимой жене Нине, которая понимала его и заботились о нем.

Он не заметил, как две дочки закончили школу, потом стали невестами, вышли замуж и подарили ему четырех внуков. Только тогда он понял, что большая часть жизни прожита, ему уже за пятьдесят. Но он не смог остановиться и уйти на отдых. Да и как уйдешь? Общество стало новым, к власти пришли другие правители. Прежние мало заботились о людях, все больше на словах, а новые и про слова забыли, занимались собой. Пенсии стали такими убогими, что жить на них стало невозможно, и умиреть нельзя — денег не хватит на простенький гроб и могилу. Какой уж тут отдых, тяни лямку, пока не упадешь. На улице падать не рекомендуется — никто не заметит.

Он поседел, постарел, набрался жизненного опыта, научился думать и анализировать. Вместе с этим приобрел множество возрастных болячек, от которых, увы, никуда не деться. Человеческий организм, как и любой механизм, имеет свойство изнашиваться: какие-то детали выходят из строя, что-то требует замены.

Религия в его жизни занимала едва ли не последнее место. Сказать точнее, вообще никакого места не занимала. Он не был убежденным атеистом, иногда и в церковь захаживал, но к церковным обрядам был равнодушен.

В Петербурге церквей построили великое множество и, несмотря на лихолетье советских времен, многие из них уцелели. Он любил заходить в собор Петра и Павла, который был почти ровесником города, здесь хоронили русских царей, начиная с Петра Великого. Часто бывал в Казанском соборе, когда-то главном общегородском храме, поражавшем своим величием и монументальностью, множеством колонн из розового гранита, бронзовыми скульптурами. И все равно эта роскошь не трогала его душу.

После свержения советской власти набожность стала в большой моде среди российского чиновничества. Президенты и их холуйское окружение стали присутствовать на богослужениях в главных российских храмах, истово крестясь, демонстрируя глубокую религиозность. Разве что земных поклонов не били.

Мода не затронула его, и не потому, что он верил в коммунистические идеалы. Он был далек и от них. В их деревне не было церкви, а это чрезвычайно много значит в воспитании ребенка. Церковь могла воздействовать на детский ум, несмотря на оголтелую атеистическую пропаганду, которую вели в школе, в клубе, в газетах, журналах и книгах Он стал атеистом, потому что атеистами были все вокруг. Ему внушили, что церковный пафос — лживый, искусственный, попы все врут, бога нет, космонавты летали, никого не видели… Еще в юности он увлекся театром, и именно театральный пафос послужил для него образцом искренности и правды. Это увлечение наложило отпечаток на его чувства и мысли, на способ их выражения.

У него не было желания покреститься, стать воцерковленным человеком, православным, посещать богослужения. Он никогда об этом не думал. Но однажды, неизвестно почему, он захотел посетить Валаам. Лет двадцать пять назад ему неоднократно предлагали профсоюзную путевку на этот остров в Ладожском озере, но он предпочитал в выходные дни оставаться дома и отдохнуть. В России об этом архипелаге, что разбросал свои острова по центральной части Ладоги, знают многие. Утверждают, что нигде нет такой природы, как на Валааме, а хвойного леса, что растет на чудо-островах, не встретишь во всей Европе.

Это желание было настолько необычным, что жена с удивлением сказала:

— Ты же столько раз отказывался от этой поездки!

— А сейчас захотел. Не знаю, почему. Давай съездим.

Жена обрадовалась. Она тоже не была верующей, не соблюдала постов и обрядов православной церкви. Однако она давно хотела побывать на Валааме, потому что много читала о нем и своими глазами хотела посмотреть на тамошние чудеса.

Купили билеты на круизный теплоход и отправились в плавание. Ночью теплоход плыл по Ладоге, которая встретила их неприветливо. Какая-то неведомая сила раскачивала судно, скрипели и стонали перегородки и корпус. Ночью он не спал, поэтому уставший, разбитый, с больной головой ступил на землю Северного Афона. Несколько часов экскурсии добили его окончательно. Он остановился у краснокирпичного Воскресенского скита, красивейшего ансамбля, состоящего из храма, двухэтажного келейного корпуса с мезонином и подсобного здания с баней. Сказал жене, что подождет группу здесь, по словам экскурсовода, они скоро вернутся к этому же месту.

Присел на лавочку, опершись спиной на холодную кирпичную стену, ограждавшую скит. Вытянул ноги, прикрыл глаза. Задремал. Тишина на острове стояла такая, что было слышно, как шелестят листья. В воздухе витал тонкий, едва уловимый запах, такой родной, знакомый, но вспомнить его он так и не мог. Неожиданно увидел монаха, который возник, словно бы из воздуха. Это был высокий мужчина, с хорошо ухоженной бородой, синими, как васильки, глазами. Монашеская одежда сидела на нем ладно и аккуратно, можно сказать, она шла ему. Он был еще молод, на лице ни единой морщинки, выправкой напоминал бывшего военного… В левой руке монах держал четки, сделанные из деревянных брусочков, обшитых кожей. Подрясник прикрывала длинная, без рукавов, накидка с застежкой на вороте. Мантия, как заметил Михаил, была из простой и грубой ткани. Все одеяние было черным, как и положено. Однако в нем он не выглядел смиренным и безропотным. Наоборот, фигура его была статной, величественной, а взгляд умных глаз — внимательным и строгим.

«Почему он сел рядом? — подумал Михаил. По словам экскурсовода, местные монахи крайне редко контактируют с мирскими. Он улыбнулся, вспомнив свои детские представления о монахах, и вообще церковных служителях. Он был твердо убежден, что скит — это нечто, похожее на пещеру, где сидят монахи, никуда не выходят и фанатично молятся днем и ночью, без перерывов на сон и обед. Здесь он увидел прекрасные комплексы зданий, жилых и производственных — это и были скиты, самые настоящие. Вот тебе и остров! Таких зданий и в городе-то редко встретишь.

— Здравствуйте, Михаил.

— Здравствуйте, святой отец, — автоматически ответил он и встал со скамейки.

«Господи, откуда он знает мое имя?»

— Знаю, — словно читая его мысли, сказал монах. — Жду вас уже с утра.

— Меня? — еле слышно пролепетал он, потому что в горле моментально пересохло. Повинуясь жесту монаха, он присел рядом.

— Нет, вы не бойтесь и ни о чем плохом не думайте. Я ни с кем вас не перепутал, а ждал, чтобы передать следующее: вам пора побывать на могиле у матери.

Он смотрел на монаха, ничего не соображая. Слова и мысли вихрем крутились в голове, но зацепиться за что-то и остановиться не могли. Он был удивлен, шокирован, напуган. Его, прожившего такую длинную и непростую жизнь, трудно было чем-то удивить. Особенно сегодня, в новой стране с ее абсурдными реальностями. Он был материалистом и вполне доверял авторитету науки. Он не понимал и не принимал мистики, хотя бы потому, что достаточно насмотрелся на жуликов и шарлатанов, исцеляющих от всех болезней, на всех этих черных и белых магов, кашпировских, чумаков и гробовых. Он с улыбкой читал в бесконечных газетных «таблоидах» объявления «потомственных ведьм» и «колдунов в пятом поколении», обещающих снять венец безбрачия, родовое проклятье, в общем, избавить от любых недугов.

Но чтобы такое случилось с ним?

«…А может быть, так называемый потусторонний мир существует? Возможно, это реальность высшего плана, где в той или иной форме запечатлен каждый миг бытия, и где одновременно пересекаются прошлое, настоящее и будущее? В этой реальности хранится информация о людях с момента их появления на свет. Там известно обо всех перенесенных болезнях, травмах, причинах смерти человека. Все хранится, что некогда происходило, что происходит сейчас, и что произойдет в будущем…».

Он украдкой дернул себя за ухо. Не снится ли ему все это? Боль была реальной, значит, это не сон. А может быть, это розыгрыш, шутка, мистификация? Но кто же может так зло и неостроумно шутить?

— Побывайте у матери до сентября. Она об этом очень просила, она будет ждать вас, — монах встал и направился к скиту.

— А если не успею, что случится? Путь ведь неблизкий. Вы встречались с ней?

— Не задавайте вопросов. Ответов на них не будет…

Через мгновение монах скрылся, вернее сказать, исчез — так же мгновенно и таинственно, как и появился. Послышались голоса, это группа, где была жена, возвращалась с осмотра.

— Что с тобой? — спросила Нина, с беспокойством вглядываясь в его лицо… — Ты весь побледнел. Сердце не болит?

— Все в порядке. Пока вы ходили, я посидел здесь на лавочке и неплохо отдохнул. Ты знаешь, я познакомился и поговорил с интересным человеком, монахом. Такой высокий, осанистый, с большой бородой, а глаза, как у ребенка — синие и доверчивые. Ты не встретила его?

— Нет, я никого не видела.

— Странно, он шел навстречу к вам.

Он шел рядом с женой и понимал, что не может рассказать ей того, что с ним приключилось — она, чего доброго, подумает, что он тронулся умом. Все произошло вопреки его понятиям, его разуму, его воспитанию. Он мучился тем, что никому не сможет поведать о странной просьбе монаха, о его невероятной осведомленности. Откуда монах знает его имя? Откуда он знает, где могила его матери?..

…Теплоход дал прощальный гудок и медленно отвалил от причала. Он прощался с Монастырской бухтой, узкой полоской, глубоко врезанной в сушу. Поклонился изящному и простому храму Николая Чудотворца. Когда-то Александр Дюма, посетивший Валаам во время своего путешествия по России, сравнил эту церковку с драгоценностью, только что вынутой из бархатной шкатулки.

Долго стоял на корме. Остров удалялся вместе с Поклонным крестом, установленным апостолом Андреем Первозванным. Вот он скрылся в вечерней мгле, чудесный Валаам, «предивный остров, древний и святой», оставляя по себе тревожную память и мучительные, неразрешимые вопросы.

4

У каждого человека есть малая родина. Не большая страна, великая и могучая, со своими законами и народом, а маленький клочок земли, где он родился, произнес первые слова, научился ходить. И куда бы в дальнейшем не бросала его судьба, в памяти навсегда осталась лесная тропинка, сенокосные поляны, шум могучих сосен, раскачивающихся от сильного ветра, езда на лошадях, походы с одноклассниками по заповедным местам, уборка урожая.

Он никогда не забывал родные места: реку Илим, Красный Яр, Качинскую сопку, речку Тушаму, Кулигу, и единственную деревенскую улицу, вытянувшуюся вдоль крутого берега Илима. И, разумеется, знаменитую поляну. Ни в одном краю, да и во всем мире, пожалуй, не было такой поляны, как перед деревней Погодаевой. Место встреч, игр, праздников, собраний и гуляний по самому разному поводу. Поляна была большой, место красивое. По традиции, идущей из глубины веков, осенью и весной на ней жгли костры. Первобытная, какая-то языческая радость охватывала людей, они приплясывали, прихлопывали и пританцовывали, словно северно-американские индейцы. Здесь давали клятвы, уезжая в другие края, сюда приходили прощаться. Но все это осталось только в памяти.

В действительности у него нет Малой Родины. Нет кусочка земли, где была деревня Погодаева с длинной улицей вдоль реки, цветущей черемухой, белизна которой, словно платья невест, ярко выделялась на зеленом фоне. Нет деревенских палисадников с цветниками, нет и самих домов — добротных, рубленых по большей части из лиственницы, а значит — вечных. Нет той самой поляны, что была на краю деревни, доброй предвестницы жилья. Вышел из тайги, добрался до поляны, и ты уже дома: слышны звуки жизни, душа поет от радости.

Все исчезло в один миг, словно легендарная Атлантида. Кому это понадобилось? Безумцам. Горе той стране, во главе которой стоят безумные люди. Сколько бед вершат они, не ведая об этом. Илимская пашня, отвоеванная у тайги за триста лет по кусочку, по капельке, осталась под водой.

Да что для безумцев чужой край, они уничтожат и свою собственную малую родину, прикрываясь заботой о людях и болтая о «высших целях». Какие это цели, люди знают на своем собственном горьком опыте. Советская власть приобрела большой опыт в деле переселения не только отдельных граждан, но и целых народов.

Слова монаха, сказанные на Валааме, глубоко запали в его душу. Анализируя, раскладывая все по полочкам, он был почти уверен, что все это ему приснилось. Не могло такого случиться наяву. С другой стороны, он знал, что не засыпал ни на секунду и все время контролировал себя. Но что это за странный монах, который знал о могиле матери на Красном Яру? Может, это материализовались его собственные мысли? Он не верил в мистику, но объяснить ничего не мог. Наконец, он принял решение: надо ехать! Отбросил сомнения, возражения жены, приступы болезни. В голове стучало: надо ехать! надо ехать! надо ехать!

От Питера до Красного Яра напрямик пять тысяч километров. Но это по карте. В реальности путь туда значительно длиннее, потому что идет кругами. Сначала нужно добраться до Москвы. Самолет из Питера в Иркутск стал редкостью, билет на этот рейс стоит в два раза дороже, чем через Москву. Почему и от чего это происходит, никто не станет объяснять. А если уж попадется слишком любознательный и настырный, ему ответят: во всем виноват рынок.

От Иркутска до Железногорска-Илимского самолеты нынче не летают: не стало малой авиации. Видимо, тоже рынок стал причиной. Все самолеты и аэропорты уничтожены, они не нужны бедным людям в бедной стране. Осталась железная дорога, слава Богу, на металл ее пока не сдали. Да еще автодорога, что была пробита среди тайги нашими предками. Как не крути, чтобы добраться до деревни Погодаевой, нужно преодолеть семь тысяч километров. В один конец.

Сестра Мила из родных мест никуда не уезжала. Когда пришел потоп, она перебралась в Новую Игирму, за сто километров от Погодаевой. Она сумела перезахоронить мамины останки. Кладбище безумцы устроили на вершине Красного Яра, хорошо понимая, что добраться к нему можно двумя путями: на вертолете или на катере. И то и другое простому народу недоступно. Вот потому среди огромной водной глади пристроилось кладбище на Красном Яру. Люди наведывались сюда по великим праздникам: когда мочи не было терпеть и душа просила поговорить с родным человеком.

А когда-то эта вершина Красного Яра, где стоит кладбище, была самым любимым местом сельчан. Отсюда можно было увидеть далекий мир, на десятки километров окрест, поговорить со знакомыми земляками, родственниками, выпить стопку-другую, спеть песню. Но не звучат нынче песни, место это — место скорби, памятник безумию и жестокости.

Он был у сестры только один раз, в марте восемьдесят девятого. Но тогда из-за непогоды и большого количества снега ему не удалось побывать на могиле матери. В тот приезд все отталкивало его, все было чужим, неприветливым, неузнаваемым. Да и о чем говорить: расчистили делянку в тайге, поставили дома, свезли людей с затопленных деревень и сказали — это будет ваша родина, любите ее. Возможно, для тех, кто здесь появился на свет, это и станет малой родиной, но как быть с теми, кто еще жив и хорошо помнит «Илимскую Атлантиду»?

Семь тысяч километров остались позади. Он добрался до поселка Брусничное. Теперь — на катер, и по знакомым местам. Он стоял на берегу в ожидании катера и смотрел на воду. Вдали виднелись знакомые очертания Красного Яра. Одиннадцать километров разделяли их. Где он сейчас находится? Нет, не в теперешнем красивом поселке, который построили уже без него, а в той, прошлой жизни. До Кулиги — три километра, до Малой речки — четыре, значит, сейчас он ближе к Россохе. Он ведь часто бывал здесь! Ходил за грибами и ягодами. Но где знакомые ориентиры? Справа — Качинская сопка, она вечная, ей никакая вода не страшна, но уж если и она уйдет под воду, Сибири не будет.

Катер тяжело преодолевал волны, в свое время на Илиме их называли валами. Он крепко держался за поручень, даже пальцы побелели. Странное ощущение испытывал он: когда-то мальчишкой, переплывая на лодке Илим, он смотрел на воду, в которой отражались облака. Было ощущение, что суденышко плывет не по воде, а по облакам.

Вот знакомый распадок. Весной они пилили здесь сухостой на дрова и везли домой. Вот Малая речка, здесь он пас коров, рыбачил, мечтая о дальних краях. От Малой речки рукой подать до большого погодаевского поля. Он часто вспоминал колосящиеся рожь и пшеницу, а посредине — большой зеленый луг, где они с мамой заготавливали сено для своей коровы Зорьки. Он с косой идет впереди, она за ним. Жужжит «литовка», эти звуки поют в его душе: наконец-то он помощник! Недолгая передышка, и он, как взрослый мужик, протирает лезвие травой, и профессионально, легкими небрежными движениями точильного камня поправляет косу. И вновь жужжит коса, и вновь поет душа…

А вот здесь, возможно, их огород. Он посмотрел на воду, ничего не видать. Все скрыто водой и темнотой. Грустно, печально, жалко той давней детской жизни, когда тебя любили, и ты любил, когда и хлеб был вкуснее, и чай слаще, а впереди — долгая-долгая интересная жизнь…

Вот и Красный Яр. Нет уже здесь праздничной поляны, все заросло молодым лесом. Чуть заметная тропинка вела к кладбищу. Он шел по ней, все вокруг было незнакомо. Одна мысль, что он на Красном Яру, заставляла сердце учащенно биться. В просветах между соснами мелькала глубокая синь воды, по которой бегали белые барашки волн. На небе ни облачка. Его больные легкие расправились, принимая целебный воздух, напоенный благодатным хвойным ароматом. Он кружил голову. Михаил присел на поваленное дерево, оно было теплым.

Мамину могилку он увидел во втором ряду от центральной дорожки. Встал на колени, обнял холмик, прижался к нему.

— Здравствуй, мама.

— Здравствуй, сынок, — голос у матери был тихий, еле слышный. — Я знала, что ты придешь.

— Прости меня, мама.

— За что?

— Я очень долго у тебя не был. Все собирался, и никак не мог собраться.

— Ну ты же здесь! Я просила Всевышнего о нашей встрече, и он меня услышал.

— Да, мама, твою просьбу мне передал один монах на Валааме.

— Как ты живешь, сынок?

— Живу, как многие. У меня хорошая жена, двое детей, внуки. Я им рассказываю о тебе, о нашей деревне. А ты как живешь?

— Скучно здесь, Миша. Очень редко здесь бывают люди.

— А зачем они тебе?

— А как же, сынок, с людьми-то веселее… Ты береги себя, Мишаня, не простудись. Одет ты уж больно легко, не по погоде…

Он еще долго лежал на могиле, поглаживая ладонью землю, словно это была голова матери. Потом встал, подошел к краю обрыва, обнял молодую сосну и долго смотрел на то место, где была его деревня: пристально, до рези в глазах, словно хотел навсегда запомнить и унести с собой то, что было ему дороже всего на свете

День рождения

Завтра мне шестьдесят пять. Годы эти ушли от меня, словно на мягких кошачьих лапах, так тихо и стремительно, что я и не заметил. Странно. Куда ушли? Ведь жизнь моя началась только вчера!

Я открыл глаза и увидел кусочек нашей прекрасной сибирской природы: пронзительно-синее небо, высокий ангарский берег, а на берегу дом, где жила наша семья. Глухо шумела Ангара, о чем-то своем шелестела впадающая в нее речка Кеулька, а на меня внимательно смотрели три пары глаз: мамины и сестер — Милы и Капы. Не знаю, сколько мне было: месяц, два, три? Память выхватывает только отдельные картинки — яркие и радостные. Но самой первой, конечно, я увидел бабушку Степаниду с черными и корявыми от тяжкого крестьянского труда руками: это она принимала роды у моей матери, произведя увесистый шлепок в нужное место, отчего я громко заорал, оповещая жителей Кеуля о своем появлении на свет. Смотрите, вот он — Я, ваше продолжение, ваша надежда и опора!

Кто скажет, что так не бывает, ребенок не может помнить себя в грудном возрасте, советую прочесть воспоминания Бунина о Толстом, где он пишет, будто наш великий реалист Лев Николаевич утверждал, что хорошо помнит в длиннющей цепи буддийских перевоплощений время, когда он был козленком. Так далеко в прошлое я не заглядываю, однако картины моего младенчества я вспомнил через шестьдесят с лишком лет…

Вспомнил своенравную Ангару, нашу кормилицу и спасительницу, теплую колючую землю, по которой шлепал босиком, лавочку перед палисадником, где сидел и ждал с работы отца с матерью. Я не просто вспомнил все это — я это ощутил. Передать подобные ощущения непросто. Как расскажешь о той сладкой деревенской гармонии, когда от таежной тишины и чуть слышного пения птиц хочется плакать?

Мне года три. Лютый январь, за окном под пятьдесят градусов. Мы с сестрами на русской печке, огромной и теплой, внизу под нами трещат дрова в раскаленной чугунке, которую почему-то называют голландкой. Девчонки режут ножом картофель пополам и запекают на голландке. Ужасно хочется есть, я прошу, мне дают, но хочется больше, кричу от нетерпения, тяну руки, меня толкают, и я лечу вниз, прямо на раскаленную печь…

Тишина.

Все темно.

Очнулся: холодный воздух вокруг меня, я закутан в платки и шаль. Мама на руках несет меня, она бежит по улице, я слышу ее учащенное дыхание. В больнице опять провал, словно включают и выключают свет. Домой я вернулся через неделю. Снова среди своих, все радуются мне. На груди и подмышкой осталась память, вечная, на всю жизнь. Память о детстве, о голодном и бедном. Телогрейка, шапка с чужой головы, подшитые по нескольку раз валенки. Когда дети вырастали, все аккуратно складывалось для следующей смены.

После полета «на печку» случился еще более страшный полет.

Теплый летний день. Сестры идут на Илим за водой. Я знаю, они будут купаться. Мне тоже хочется купаться. Одному мне не разрешают заходить в воду, я еще не умею плавать. Сестры не хотят, чтобы я шел вместе с ними, видимо, не желают возиться, они отгоняют меня, заставляя идти домой. Я не слушаюсь, ковыляю босиком чуть поодаль. Вдруг какая-то темная неведомая сила стремительно отрывает меня от земли и кидает в небо. Я лечу к солнцу, словно мяч. Этот полет, сопровождаемый невыносимой болью, мне кажется вечностью, но все-таки он заканчивается. Прямо с небес я падаю на землю. Яркий солнечный день мгновенно превращается в ночь. Темно, и ни звука вокруг.

Очнулся на руках у мамы. Она целует меня, прижимая к себе. Слезы капают на мое лицо, я увертываюсь от них, прижимаюсь к ее груди. Мне больно, боль во всем теле, меня спрашивают, где болит, но я молчу, ничего не могу сказать. Бодучую корову уже загнали за изгородь, обломав об нее жердину, причем хозяин ревниво следил, чтобы животное ненароком не покалечили. Очень понятная крестьянская психология.

Я снова провалялся в больнице несколько недель. Мне нравилось здесь: лежу на чистой кровати, кормят неплохо и регулярно, я вместе с людьми.

Следы от рогов остались у меня надолго, но сейчас, когда скальпели хирургов прошли по моему телу уже несколько раз, найти их стало трудно. Да и зачем искать? Ясно одно: ничто не проходит бесследно, сегодняшние мои боли, возникающие неожиданно и днем, и ночью, могут быть отголосками тех самых злополучных «полетов».

…В десять лет для меня — новое испытание. Оказывается, моя фамилия вовсе не та, по которой все звали, а другая — Зарубин. Почему?

— Мама, расскажи об отце…

И слышу рассказ, и узнаю, что у меня много сводных сестер и братьев, я последний в этой длинной шеренге.

— Мама, почему они не с нами?

— Они уже взрослые, и я же им не мама.

— Как такое может быть? Мне ты мама, а им нет?

— В жизни может быть и не такое…

Позднее я встречал своих братьев и сестер, особого родства не почувствовал, видимо, кровь — не самое главное. А что главное? Совместная жизнь, радости и тревоги. Всегда быть готовым прийти на помощь, и, если надо, пожертвовать собой. Я рос, в общем-то, самостоятельно, старался быть взрослее, и каждый день, даже сам не понимая этого, учился у жизни: не врать маме, не совершать дурных поступков. Частенько я получал подзатыльники, иногда плакал, но не от боли, а от обиды. Всегда воевал с сестрами.

— Почему, — говорила мама, — ты делаешь это? Они ведь самые родные люди на всем белом свете.

На этот счет я был не согласен. Вот Володька Куклин или Ванька Качин, да даже Виталька Белобородов — роднее, они друзья, что надо.

Но относительно сестер мама оказалась права.

Мое детство закончилось семнадцатого июля шестидесятого года прошлого столетия. Мама умерла. Еще вчера было солнце, теплый свет голубых маминых глаз. Место под названием отчий дом, где всегда ждала меня доброта и чудесный мамин голос.

После смерти матери я узнал, что такое родные люди, которые на деле оказываются чужими. Многим родным не было до меня никакого дела, а чужие частенько помогали. Я был предоставлен сам себе и, конечно, как губка, впитывал «науку жизни». Все нужно было испытать, испробовать на себе. Однажды втроем мы забрались в вентиляционный ствол шахты — из любопытства. Сотни метров спускались вниз по металлическим скобам. Добрались до горизонтального штрека. Но как подняться наверх? Несколько часов ползли, помогая друг другу, отдыхали, привязываясь ремнями к скобам. Не передать, что испытали мы, поднявшись уже ночью наверх. До утра лежали на траве, никаких сил не было.

Случались забавы и пострашнее. Однако судьба была ко мне милостива: она не дала мне отправиться в «места, не столь отдаленные», не увлекла сомнительными предприятиями и не утащила в полуподвалы, где было весело, денежно, и пьяно. Наверное, того запаса жизненных сил, которым меня в дорогу снабдила мама, мне хватило. И удача помогла: вовремя уехал учиться. Через несколько лет, побывав в этом городке, узнал, что многие мои приятели-одноклассники давно кочуют по «зонам», а несколько человек сгорели заживо в «вагонзаке» при перевозке их по этапу. Сейчас я твердо знаю: мама с небес помогала мне, наставляла, сопровождала и берегла.

Поступив в техникум, я остался совсем один. Изредка сестры присылали переводы из своих скудных доходов, стипендия маленькая, чтобы прожить на нее. Потому с первых дней учебы я искал работу. Любую. Вскопать огород, разгрузить машину, перерабатывать металлолом. Все время хотелось есть — это мой юный организм просил пополнять его силы. Все было расписано, учеба, работа, короткий сон.

Очень рано я заболел болезнью, которую называют — любовь.

Не знаю, что это такое, но жить без этого человека я уже не мог, мне без него было плохо физически. Это как воздухом не дышать. Все кругом изменилось, жизнь стала прекрасной. Сорок пять лет мы с моей любимой Ниной вместе. Я испытал великое счастье быть отцом, дедом. Иной раз в разговорах я слышу, что любить столько лет невозможно, что большую часть жизни люди проводят друг с другом по привычке. Видимо, это не про нас. Даже один день разлуки я переношу тяжело. Мне нужно быть всегда рядом: видеть ее лицо, слышать ее голос, держать ее руку в своей руке.

Может быть, лучшее, что я создал в жизни — семья. И мне опять повезло, я так и не узнал страшного слова «теща». Меня встретила мама, так похожая на мою собственную мать. Мудрую и добрую, помогавшую и советом, и делом. Я и звал ее мама. Иногда мы говорим, рассказывая о своей жизни, что всего добивались сами: работали, учились, рожали детей. Лукавим. Ну как одновременно по вечерам учиться, работая днем, и двоих девочек вырастить? Конечно, это мама, это ее труд помог, незаметный и нужный. Без нее трудно было бы нам бодро шагать по жизни.

Уже давно она ушла от нас. В памяти моей есть небольшой уголок, где собраны добрые слова, чувства, улыбки, предназначенные этой чудесной женщине. Очень жалею, что при ее жизни не сказал ей этих слов.

А несколько лет назад я заболел «по-настоящему». Причиной болезни вряд ли можно было назвать те давние детские травмы. Скорее, это были последствия моей профессии, связанной с бесконечными походами по стройкам: в дождь, в грязь, в морозы и жару, днем и ночью. Кашель и одышка не давали ходить. Мукой был подъем по лестнице к собственной квартире, хотя раньше я пролетал эти три этажа в шутку.

В клинике Первого медицинского мне предложили отдельную палату со всеми удобствами: санузел, ванная, телевизор, телефон и даже мини-кухня с холодильником. Признаться, меня это удивило: я помнил еще советские больницы, когда две кровати в комнате считались каким-то невероятным сервисом.

За неделю, напичкав мой бедный организм лекарствами под завязку, врачи поставили меня на ноги. Кашель прошел, одышка уменьшилась. Я уже ждал выписки, но лечащий врач попросила потерпеть несколько дней.

— Необходимо повторить некоторые анализы, чтобы поставить окончательный диагноз, — сказала она.

Через неделю пришел директор клиники, профессор — немолодой, совершенно седой человек, с острым, пронзительным взглядом. Сделав какие-то свои дежурные манипуляции, послушав дыхание со стороны спины и груди, постучав пальцами по лопаткам, проверив давление, профессор долго рассматривал рентгеновские снимки.

— Да, коллега, — наконец-то сказал он лечащему врачу, — вы правы.

Повернувшись ко мне, подытожил:

— У вас неприятнейшая болезнь, идиопатический фиброзный альвеолит.

Я попросил профессора объяснить столь мудреный термин по-простому, насколько возможно.

— По-простому, — профессор улыбнулся, — это будет примерно так. Представьте себе озеро с чистой водой, и в один прекрасный момент оно начинает зарастать камышом. Все меньше и меньше становится гладь воды, и наконец, озеро превращается в болото. Эта болезнь имеет такие же свойства: альвеолы зарастают фиброзными рубцами… Болезнь коварна, случаются и летальные исходы…

— Как же ее лечить, профессор?

— Будем подбирать лекарства, наблюдать, проводить процедуры…И надеяться, что смерть ваша наступит еще очень нескоро, и совсем от другой болезни…

Я не чувствовал ни боли, ни какого-либо неудобства, связанного с этой странной болезнью. Удивительно: болезнь смертельная, а ничего не болит. Но профессор не похож на шутника, и сейчас за окном июнь, а не рождественские святки.

Вспомнил Италию, на майские праздники мы с Ниной побывали там. Яркое солнце, теплое море. По вечерам мы прогуливались по улочкам Милана, Флоренции, Пизы, забредали в крохотные придорожные ресторанчики, ели пиццу, запивая сладеньким кьянти. Это было так недавно. Со мной что-то случилось: каждый день я признавался Нине в любви. Жена смеялась: «Это не я, а природа тебя возбуждает…»

Я не позволил этой страшной болячке сломить меня, овладеть моими мыслями, вселить в сердце тревогу, помешать мне работать и жить. Я сделал вид, что ее не существует…

Завтра мне шестьдесят пять. Для моего младшего внука это, вероятно, кажется вечностью. А для меня пролетевшие годы — маленькая песчинка в океане времени. И жизнь моя не закончена. Впереди планов «громадье», их нужно выполнить: построить дома, написать книги, увидеть далекие страны. Останавливаться нельзя. Автомобилисты хорошо знают: стоит одну только зиму не поездить на машине, да еще подержать на улице — можно готовить свою «ласточку» на металлолом.

А память опят уносит меня в детство. На русской печке, где было мое законное место, я зажигал керосиновую лампу и читал ночи напролет. Читал о героях войны, летчиках, сынах полков, пионерах, отдавших жизни за Родину. Я проживал героическую жизнь вместе с ними. А утром вставал на лыжи и по прямой, как стрела, лыжне бежал к Кулиге и Малой речке. О чем я думал в это время? Может быть, о том, что еще ничего не успел сделать в такой коротенькой еще жизни. Как жаль, что я родился так поздно, во времена, совсем не героические…

Я и сейчас бегу по лыжне жизни, стараясь еще кое-что успеть. Я не хочу подводить итоги. Мне рано подводить итоги!

Я способен еще жить и любить. Любовь помогла мне преодолеть все трудности, ограждала от бед, освещала мой жизненный путь, непростой и извилистый. Я немало сделал в своей профессии, руководствуясь словами моего любимого поэта Евтушенко:

Требую с грузчика, с доктора,

С того, кто шьет мне пальто, —

Все надо делать здорово —

Это неважно, что!

Ничто не должно быть посредственно —

От здания и до галош.

Посредственность неестественна,

Как неестественна ложь.

Сами себе велите

Славу свою добыть.

Стыдно не быть великими.

Каждый им должен быть!

Завтра мне шестьдесят пять лет. А я только вчера появился на свет около быстрой речки Кеульки. Я открыл глаза и увидел кусочек нашей прекрасной сибирской природы: пронзительно-синее небо, высокий ангарский берег, а на берегу дом, где жила наша семья. Глухо шумела Ангара, о чем-то своем шелестела впадающая в нее речка, а на меня внимательно смотрели мамины глаза…

Семейный совет

Зима наступила быстро. Вчера еще все зеленело, шел мелкий холодный дождь, а сегодня — снег. Его было много, и хотя на улице еще не подморозило, снег не успевал таять. На дачу приехали только поздно вечером, поэтому не успели насладиться всей прелестью первого снегопада, когда можно лепить снежные бабы и играть в снежки. Ночью похолодало, снег валил с прежней силой, но к этому добавился ветер, сильный и колючий. Метель укрыла дома, скамейки, деревья в саду, баню, гараж, колодец, одиноко стоящие вдоль улицы машины, соседские дома. Грязь и пыль были спрятаны под белым покрывалом, приятное ощущение чистоты и свежести разлилось вокруг. Днем с небес исчезли облака, открыв бездонное прозрачное небо.

Утром я встал раньше всех, на цыпочках пробрался к окну, чтоб никого не разбудить. Отодвинул штору, и не поверил своим глазам. Может, ошибся? Надел очки и замер от неожиданности: нет, это не ошибка, передо мной чудесная картина: на оконном стекле нарисована изумрудная пушистая ветка, вокруг нее блестящие снежинки из бриллиантов, и все это выписано так тщательно и искусно, что даже я, давно знающий, как это получается, удивился и восхитился. Но чему же здесь удивляться? Разумеется, это искусник-мороз сотворил такое чудо. А за окном насупились стройные ели, опустились под тяжестью снега их ветви, макушки в белых шапках. На небе еще не погасли звезды, они сияют холодным голубым блеском.

Быстро одеваюсь и бегу в этот сказочно-волшебный мир. Тишина, ни малейшего дуновения ветра. В тусклом свете луны и звезд на рябине выделяются грозди ягод.

Беру лопату и начинаю чистить дорожки. Чуть мерзнут пальцы рук, забыл надеть рукавицы. Мороз пытается пробраться под куртку, но домой все равно не хочу. Светло и хорошо на душе. Хочется петь, прыгать, дурачиться.

Мои проснулись, смотрят на меня в окно. Я машу им рукой, зову на улицу, они смеются. Жена открывает форточку.

— После завтрака обязательно выйдем, — говорит она и разглядывает рисунки на стекле.

Вновь пошел снег. Снежинки падают с неба, кружась в медленном танце, плавно и бесшумно опускаются на землю. Изящные создания, маленькие дети зимы. Ловлю несколько снежинок, подставив ладонь, за мгновение успеваю заметить, что среди них нет ни одной одинаковой. Не верю сам себе. Неужели нет? Повторяю несколько раз, результат тот же — снежинки разные. Почищенные дорожки быстро покрываются чудо-снежинками. Иду домой, очень хочется есть. Запах сваренного кофе встречает меня на крыльце: он такой вкусный и ароматный! Глупости говорят, что кофе — наркотик, что к нему привыкаешь быстро и навсегда. Кофе — прекрасный напиток, он придает бодрости, прочищает мозги, укрепляет интеллект.

Паша, мой младший внук, восьмилетний мужичок, сообщает, что к нам в гости едет Андрей с Настей.

Андрей — тоже внук, старший. Настя — его девушка. У нас четверо внуков. Чем старше они становятся, тем реже мы их видим. Понятно, почему. Они растут, у них много появляется дел, важных и необходимых. Дед с бабкой могут подождать, никуда не денутся. Ну, а мы? Мы не обижаемся, мы всегда рядом, стоит только протянуть руки. Тем более, есть мобильные телефоны.

Андрей и Настя приехали у ужину. Когда сели за стол, Андрей попросил слова. Это было так непривычно. Мы всегда говорили за столом то, что считали нужным, без церемоний, но чтобы попросить слова…

— Бабушка и дедушка, — сказал Андрей, — мы решили с Настей пожениться. Я люблю ее, она меня, думаю, тоже…

— Думаешь, или уверен? — шутливо-грубовато сказал я, чтобы разрядить обстановку. Андрей был явно смущен.

— Уверен, — стараясь попасть мне в тон, ответил внук.

Нельзя сказать, что женитьба Андрея была для нас неожиданной. Мы ждали, когда это случится, не вмешиваясь и не торопя событий. То же самое делали и родственники Насти.

Все равно это произошло неожиданно.

Все смотрели на меня. Нужно было немедленно реагировать.

— Я не против. Я даже очень рад этому, Андрей. Думаю, родительское благословение вы уже получили?

— Получили, — подтвердил внук.

Паша тоже вставил слово:

— И я тоже не против.

— Ну, раз Паша не против, значит, дело в шляпе. Если позволите, я скажу по этому поводу несколько слов, пользуясь старшинством…

Я попытался рассказать молодым о том, что такое любовь, как ею нужно дорожить, и что делать для того, чтобы она не угасла… Скажу прямо: ничего путного из этой лекции не вышло, слова были какими-то чужими, заимствованными, это сразу почувствовала моя жена:

— Утомил, дед, хватит. Это тебе не лекция в Доме Культуры — и сказала просто и буднично — Дорогие ребята, мы рады за вас, — она обняла и поочередно поцеловала Андрея и Настю. — Рассчитывайте на нашу помощь. Что такое любовь, не знаю, но догадываюсь. Словами об этом не скажешь. Смотрите на нас с дедом, и живите так же. Это называется — жить в любви и согласии…

Мы говорили до поздней ночи. Я рассказывал о том, как сорок лет назад просил благословения на брак у родителей Нины, как возражали ее сестры, как волновался и переживал я сам. На тот давний семейный совет съехались все родичи моей невесты, и каждый из них считал своей обязанностью высказать свое мнение. Рассказывая, я одновременно наблюдал реакцию Андрея и Насти: было отчетливо видно, что подобные отношения между людьми им кажутся пришедшими из глубины времен… Для меня же и моей жены Нины это была жизнь, и не такая уж давняя.

* * *

…Все собрались в «большой» комнате. Не такой уж она была и большой: квадратная, четыре на четыре метра. Два окна выглядывали на улицу. Улицу от дома отделял палисадник, в нем росли смородина и куст черемухи. Еще одно окно открывало вид на веранду, в которой жизнь начиналась ранней весной, а затихала поздней осенью. Здесь завтракали, обедали и ужинали, обсуждали новости и отдыхали на диванчике, прижатом между столом и стенкой дома. Только сильные холода вытесняли оттуда обитателей, заставляя садиться за крошечный столик в маленькой кухне, и жизнь сразу становилась скучной от тесноты и зимнего мрака за окном. Единственной радостью была кровать, находившаяся за печкой и прикрытая занавеской. Приятно было в холодный зимний день забраться в теплую постель и уснуть, повернувшись спиной к стенке, от которой исходил теплый дух нагретых кирпичей.

Конец ознакомительного фрагмента.