Я не мастачка рассказывать истории, – у меня по сочинениям всю жизнь были чахоточные тройки, – но расскажу, как могу. Всё началось, я думаю, с моего сна. А приснилось мне следующее: будто стою я на вершине горы, по грудь, провалившись в снег – не могу шевельнуть ни рукой, ни ногой. А вокруг только белое безмолвие… Я хочу кричать, но губы выдавливают нечленораздельное сипение. И вдруг, непонятно откуда, в трёх шагах от меня на снегу появляется…деревянный кот. Я вижу его почти человеческий взгляд и… ободряющую улыбку. Кот заскользил по снегу, описывая круги вокруг меня. И снег стал опадать. Вот уже освободились руки, стало легче дышать. Кот ускорил скольженье. Когда снег опал по щиколотку, я смогла шевелить и ногами. Кот остановился, глянул на меня смеющимися глазами и сказал: «Иди за мной». Сказав, нырнул в снежную стену, а через мгновение за ним потянулась глубокая траншея.
Приведённый ознакомительный фрагмент книги Когда придёт Зазирка предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.
Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других
Часть вторая. Зазирка
Глава 6
Я шагнула… и провалилась по колени в снег. Он был всюду, вернее, кроме снега здесь ничего не было. Снежная пустыня, белое безмолвье.
Мальчишки вытаптывали площадку.
— Вы слышали?
— Что?
— Баба Нюра кому-то кричала… — Я не успела закончить фразу: меня ниже спины что-то толкнуло. Резко обернулась: на снегу лежало скомканное полотенце. То самое, что я подарила баннику. Полотенце зашевелилось, и из него вылез Юрик.
— Привет, ребят… — Наст под ним провалился, и банник ушёл с головой в снег.
Димка поспешил ему на помощь, пробороздив траншею. Извлечённый из снега, Юрик смешно плевался и чихал.
— Вы почему здесь?
— Ну, ево! Надоело коптиться в нюркиной бане, нюхать веники, да каждую субботу глазеть на Нюрку. Тоска-матушка утомила. Я с вами. Все мои здесь, что я там один… Я не буду обузой, при случае подмогну. Да, разрешите представиться: меня Юриком величают.
— Дима, Дмитрий.
— А это Вадик, — кивнула я на стоящего в стороне Вадима. Он задумчиво грыз снежок и смотрел куда-то вдаль.
— Вадик? Это от какого? — Юрик подтянул полотенце, быстро завернулся в него на манер римского патриция.
— Вадим.
— О, Вадим! Знавал я одного, в Великом Новгороде. Даже подмог в роковой час. Замуровали сердешного в баньке и подпалили. Сгорел бы, как лучинушка. Тут я и проявился. Закуток у меня был под банькой, просторный. В нём и сховал бедолагу, как в материнской утробе, калачиком. Банька сгорела, супостаты порешили: с Вадимом покончено! и отправились бражничать…
— История, конечно, интересная, — оборвал Юрика Вадик. — Но что нам делать сейчас?
Простой вопрос на некоторое время лишил нас дара речи, ибо никто не знал ответа. Мы озирались по сторонам, пристально всматривались в перспективу. Снег, снег, снег. Впереди, сзади, слева, справа. До самого горизонта. Необыкновенно чистый, рыхлый, как творог высшего качества. Глаза довольно быстро утомились от белизны: не за что было зацепиться, передохнуть — даже тощей былинки…
Небо над нами было таким же однообразным, точно зеркальное отражение земной поверхности. Впрочем, так показалось с первого взгляда. При более внимательном рассмотрении обнаруживалась существенная разница: если на земле раскинулось безупречно чистое накрахмаленное полотно, то в небе оно уже не было целым и чистым — разорвано в клочья, скомкано, испачкано грязными руками. Клочья тесно прижаты друг к другу, точно разорвавший полотно неуклюже пытался имитировать цельность.
— Морозец справный, — оборвал тягучую паузу Юрик.
Мороз, действительно, был небольшой, мягкий: минус три, не больше. Если бы ещё солнышко добавить и можно воскликнуть вслед за Пушкиным: «Мороз и солнце-день чудесный!» Но, увы! Солнце скрыто за клочками разорванного полотна, даже его местоположение в данный момент не определить.
— Ну, и что будем делать? — на этот раз спросил Дима. — Вы обратили внимание: нет звуков и запахов?
Точно: звуков нет, ватная тишина. А запахи… только снега.
— Классное начало, — Вадик швырнул огрызок снежка, полез за сигаретой. — Пойди туда, не знаю куда, принеси то, не знаю что. Так, да? — он с пугающей злостью уставился на меня. — Давай, шевели извилинами! Ты ж у нас голова. О чём вы там шептались со старухой? Поделись. Или рукам и ногам не положено знать?
— Не кричи, — поморщился Дима и встал рядом со мной, будто ожидал нападения со стороны брата.
— Я не кричу!
— Нет, ты кричишь! Орёшь!
— Ребятки, ребятки, погодьте шуметь, — словно боясь, что его не услышат, Юрик взобрался на спину Зебрика, безучастно стоявшего на утрамбованном снегу.
— В самом деле, что паниковать раньше времени, — наконец, решилась я заговорить.
— Кто паникует? Кто паникует? — всё так же на повышенных тонах задёргался Вадик. — Я просто спросил…
— Не просто! — вставил Дима.
— Да ну вас! — Вадик прикурил сигарету, нервно затянулся, выпустил клуб дыма, что-то добавил невнятное — возможно, выругался, — и ломанулся в толщу снега.
— Пущай, поостынет, — сказал Юрик.
— Слушай, Варя, — оживился Дима. — Я думаю, это… не стоит дёргаться отсюда. Сделаем здесь лагерь. Снег липкий, слепим этот… как его? шалаш. Потом можно сходить в разведку. Как?
— Согласна.
Дима кивнул, отошёл в сторону, зацепил горсть снега, слепив снежок, катнул его по поверхности. Снежок мгновенно увеличился втрое. Я последовала примеру Димы.
Вадик остановился метрах в тридцати от нас, постоял вполоборота, наблюдая за нами, затем, отшвырнув окурок, тоже покатил снежный ком.
— Он отделиться решил?
— Не знаю, — Дима пожал плечами, смахнув обильный пот со лба.
— Нужник творит, — сказал Юрик.
Мы переглянулись с Димой, прыснули и, смутившись, отвернулись друг от друга.
Работалось легко, с каким-то детским удовольствием. Неопределённость, неизвестность на время отступили на дальний план: мы оживлённо катали огромные снежные мячи, дурачились как малолетки во дворе при лепке снеговика или крепости. Довольно скоро — сами поразились! — мы с Димой «построили» весьма приличный домик с двухскатной крышей, арочными оконцами на все четыре стороны и дверным проёмом. Дима так увлёкся, что дополнительно возвёл перед домиком круглый стол и три, скобками, скамьи.
— Чукча, однако, нравится чум, — пошутил Дима, когда мы закончили «стройку». Он был странно возбуждён, раскраснелся, лицо блестело от пота, тяжело дышал. — Кайфовое ощущение!
— Да, согласилась я. — Сейчас бы в ванну.
— И пивка, — мечтательно протянул Дима, судорожно сглотнув. — Юрик, а вам чего хочется?
Юрик, пока мы трудились, сидел на спине Зебрика, кутался в полотенце и, похоже, о чём-то размышлял. Может, бедняга, уже пожалел о своём опрометчивом поступке.
Рядом с Зебриком мы сложили тороки. На них я положила удода, закутав в свою кофточку. Он по-прежнему находился в летаргии. Проход никак не отразился на нём.
— Кисельку клюквенного, — внезапно сказал Юрик, когда мы уже перестали ждать от него ответа.
— Не знаю как вы, а я здорово проголодался. Может, перекусим, а, Варь?
— Давай.
Вадик был скрыт стеной возведённого нужника, и лишь дымок говорил, что у него очередной перекур. Мы с Димой в четыре руки накрывали стол. У каждого в тороке оказалось несколько газет «Сельская новь» — из них мы соорудили скатерть. На неё выложили все наши запасы. Баба Нюра каждому положила по кирпичику хлеба и по батону, отдельно в пакетах огурцы — свежие и малосольные, — в стеклянных баночках яйца (на крышках прилеплены бумажки: «Свежие»). Ещё баночки с вареньем и квашеной капустой. В холщёвых мешочках картошка. Пачка соли, пачка сахара-рафинада, пачка чая в пакетиках, стакана по два крупы — рис, греча, горох, перловка, пшено. Пожалуй, при разумном уничтожении, этих продуктов хватит нам на неделю. Плюс лоскуток скатерти — самобранки. С голоду, точно, не умрём. Тревожило другое: погода. Сейчас чудная, а через час? через три? завтра? послезавтра? А ночами? Тёплой одежды — если не считать свитеров — не взяли, дров в обозримом пространстве не намечается. Сколько мы продержимся без огня?
— О чём задумалась, душа моя? — окликнул Юрик. Дима перенёс Зебрика вместе с ним поближе к столу.
— Дровишек бы. Без огня пропадём…
— Да-а, — приуныл Дима. — Костёрчик… Ночью дубака будем давать.
— Сейчас перекусим и пройдёмся по округе. Может, найдём что. Кусты какие-нибудь. Росло же здесь что-либо до снега.
Юрик внимательно смотрел в небо. Мы тоже вскинули головы. Ничего особенного, все, как и было в минуту нашего прибытия.
— Что?
— Не движется…
— А ведь точно! — вскрикнул Дима. — Вон те два облачка, видишь, похожи на мотоцикл с коляской? Видишь? Они… ну, как нарисованные…
Теперь и я, пристально всмотревшись, увидела странность: вся эта мешанина из клочков абсолютно не двигалась; ощущение такое, будто над нами раскинут полог, на который наклеены пучки грязной ваты. Бутафория?
Я глянула на Юрика. Он задумчиво пощипывал кончик носа, покряхтел и выдал:
— Заклятое место: время остановлено…
— Чушь! Как можно время остановить? — Дима полез во внутренний карман куртки, извлёк часы с оборванным браслетом. Глянул — и обалдело застыл: — Стоят…
— Отлично! Нет, правда, это нам на руку. Остановлено время… значит, здесь всегда день и постоянная температура. Обойдёмся без костра!
Дима, всё ещё не веря глазам своим, вертел часы, потряхивал, прикладывая к уху. Электронное табло неимоверно показывало:04.01.17. Время нашего перехода.
— Ладно, Дим, оставь свои часы в покое… и позови, пожалуйста, брата.
— Да ну, не пойду я. Опять цепляться станет — подерёмся.
— Хорошо. Порежь хлеб — я схожу.
Вадик сидел на корточках, курил. Туалет, или нужник по определению Юрика, был готов: за стеной расположились две симпатичных кабинки, внутри снег утрамбован, в центре ямки метровой глубины. Господи! неужели здесь так много снега!? Мы в Арктике?
Вадик глянул через плечо, хмыкнул, затем, шумно выдохнув, поднялся:
— Опробовать пришла?
— Скажи, пожалуйста, чем ты недоволен?
— Всем!
— Мы все в одинаковых условиях. Никто тебе ничего плохого не сделал. Вот я, лично, чем тебя обидела?
— Ничем! — Вадик зло пнул снег.
— Ну и нечего тогда психи показывать. Пошли, поедим.
Вадик что-то пробурчал, затоптал окурок и быстро пошёл к лагерю.
Ели молча, не глядя друг на друга. Даже Дима вяло покусывал, стараясь не производить громких звуков. Лишь Юрик, полулёжа, на затылке Зебрика, самозабвенно обсасывал дольку малосольного огурца.
— Мы что, на поминках? — наконец, не выдержала я.
Дима глянул из подлобья, хотел что-то сказать, но, посмотрев на брата, передумал. Вадик нехорошо усмехнулся, дерзко глянул на меня:
— Ты ещё на что-то надеешься? Оглянись: здесь вечная зима, всё живое давно повымерло! Под нами метры снега! Сколько таких, как мы, отправила старуха? Замучаешься считать. А сколько вернулось? Ась, не слышу ответа? Лапши нам на уши навесила, охмурила и выпихнула на верную смерть! Загнёмся через пару дней, и снежком присыплет…
— Не засыплет, — буркнул Дима, — здесь время остановлено…
— Какая, чёрт, разница! Слопаем вот это всё и загнёмся с голодухи. Если до этого друг друга не схаваем.
— Ты, похоже, уже сейчас готов. Не противно? Ещё и шагу не шагнул, а уже в панику ударился, — неожиданно для себя, я повысила голос: меня начинала раздирать злость. — Слушайте, дорогие мальчики… в первый и в последний раз говорю: не собираюсь вечно быть при вас мамкой — нянькой, слюнки-сопельки утирать! Хочется ныть — нойте про себя! Нечего на публику играть: не тот зритель. Это тебя, Вадим, касается в первую очередь. Прекрати задирать брата!
— А то, что будет?
— Думаю: ничего хорошего.
— Не пугай. Всякая мокрощелка будет тут…
— Заткнись! — двигавшегося Вадика, и цепенела от мысли, что убила его.
Юрик едва не подавился огурчиком: долго и натужно, как щенок, кашлял.
Дима, наконец, оторвал от меня взгляд, повернулся в сторону брата. Его тело, точно тряпичная кукла, торчало из снега. Жуткое зрелище…
Дима поднялся и, неуверенно, побрёл к брату. Он не дошёл двух шагов, когда Вадик зашевелился, побарахтался и сел, трясся головой.
— Предупреждать надо… он хотел, видимо, добавить нечто оскорбительное, но предупредительно осёкся.
Оцепенение прошло, озноб сменился жаром, а в ногах разлилась слабость — я села.
— Ты… цел?
— Нормально, — морщась и щупая грудь, ответил Вадик.
Вернулся на своё место Дима:
— Ну, ты… это…
— Я сама не ожидала… перетрухала… Дим, а у тебя раньше никаких… отклонений?
— В смысле… ну, это… не псих я?
— Тьфу, на тебя! Я о другом. Вот у меня сначала этот кошачий след появился, потом, случайно, узнала, что могу… вот как сейчас с Вадиком…
— А, понял! Нет, ничего такого. Не понимаю, почему попал в обойму. Может ещё проявится, а?
— Может быть.
Подошёл Вадик, присел, с опаской поглядывая на меня.
— Извини, я, правда, не знаю, как получилось. Но ты сам виноват: разозлил меня…
— Ладно, проехали. Учту: злить опасно…
— Ребята, если вы думаете, что я знаю больше вашего, то ошибаетесь. Я, как и вы, ничегошеньки не знаю. Могу, чем хотите, поклясться! Я тоже не хотела идти, но мне пригрозили: всё равно… выполнят предначертанное. Вы же сами видели, что может баба Нюра…
Дима встряхнулся, отломил кусок хлеба, стал энергично жевать, слова при этом ронялись, как обвалянные в сухарях котлетки:
— Да ладно, что ты как первоклашкам. Видели, знаем… Помните, что говорила баба Нюра, прощаясь? «Заклинаю вас, не ссорьтесь, не гневите друг дружку — погубите по глупости». Я считаю… все эти… ну, походы до нас… провалились из-за разлада…
— Короче, Склифосовский! — шикнул Вадик.
— Короче… ну, это… я, как бы, верю, что вернёмся….если будем… ну, это… как одно целое. Как кулак…
— Кулак, — криво усмехнулся Вадик. — Она значит, указательный палец, ты — большой, а я… так, мизинчик…
Мы с Димой переглянулись, не совсем понимая, о чём собственно речь.
— Ку-ку, ребятки! — Юрик стоял на голове Зебрика и отчаянно топал ногой, привлекая к себе внимание. — Не о том толкуете, родимые. От безделья, должно быть. Большой, указательный… Кулаку без разницы, как пальцы именуются. Главное, чтоб крепкие были и тесно прижимались друг к дружке. А мизинчиком, сударь Вадим, скорее я буду. Всё это словоблудие, тако моё мнение. Може, пора делом заняться?
— Ну, так скажи, Мизинчик, что нам делать? — огрызнулся Вадик.
— Рази, Нюрка, вас ничем не снабдила?
— Точно! — вскрикнул Дима. — Этот… ну, колобок шерстяной!
Странно: за всё время, пока мы здесь, никто не вспомнил о тех вещах, что дала нам баба Нюра — скалки там, ухваты… Даже, когда продукты доставали.
Каждый взял свой торок и выложил на «стол» что имел.
— Аховый набор, — усмехнулся Вадик. — Можно открывать антикварную лавку.
Я взяла в руки кожаный мешочек, вроде древнего кисета, развязала скукоженные ремешки и вытряхнула клубок. Кажется, он стал ещё меньше, и напоминал скорее покрытую засохшей плесенью картофелину. Мы, невольно, замерли, впившись глазами в «картофелину». Она лежала на снежной поверхности «стола», как на белоснежной скатерти, и вызывала неприятные чувства: хотелось смахнуть её в мусорное ведро и сменить скатерть. И я протянула руку, словно собралась именно это сделать. Ладонь кольнуло, точно иголкой, затем всей руке стало тепло, как если бы я медленно погружала её в горячую воду. Вокруг «картофелины» замельтешили чёрные точки, будто в воздух поднялись потревоженные мошки. С каждой секундой, их становилось больше и, вскоре, тёмное облачко целиком поглотило «картофелину». Рука моя, по локоть, буквально пылала, хотелось выдернуть её из «кипятка», но, почему — то, дальше хотения я не двигалась. Облачко светлело на глазах: из чёрного стало синим, затем розовым, а, когда превращалось в зелёное, растеклось по «столу», заливая, точно сиропом, все выложенные нами вещи. Достигнув края «стола», «сироп» не потёк вниз, как должно быть, а мгновенно обращался в дымок. Вскоре мы оказались окутанными радужным дымом, запахло горелыми спичками, над «столом» потрескивало, будто горящие дрова в печи.
Рука меня слушалась, и ей уже не было горячо. Я ничего не видела, кроме клубящегося радужного дыма. На секунду показалось: я осталась одна!
— Ребята! Алё, вы здесь?
— Здесь, не ори: итак ушам больно, — отозвался Вадик.
Странно: мои уши в порядке. Дым стремительно стал таять, внезапно налетел знобкий ветерок, ударил в ноги, пробежался по телу, колюче лизнул лицо, точно массажной щёткой повели….и исчез.
Я открыла глаза и, невольно, вскрикнула, отпрянув: «стола» не было! На его месте зияла яма, словно на снег вылили не одно ведро воды. На дне ямы лежало… оружие. Древнее по форме, а по виду, будто только что кузнец, завершив обработку, выставил на обозрение плоды своих трудов.
— Класс! — восторженно прошептал Дима. Присев, протянул руку над ямой, и, моргнуть не успел, как в его руке оказался меч, а следом воспарил каплевидный щит и замер перед ним. Дима лишь шевельнул рукой, и щит приник к его телу.
— Братцы, кайф полный! — ликовал Дима. — Смотрите, какой меч… смотрится тяжёлым, а он… ну, это… как бы столовый нож… — Дима продемонстрировал, легко и красиво, как в кино, вращая мечом. — Я даже не напрягаюсь… он сам!
Вадик опустился на колени, заглянул в яму. Я плюхнулась рядом.
— Надо думать, это мои пяльцы и подушка с иголками, — хмыкнул Вадик, простёр руки, и в них оказались лук и колчан туго набитый стрелами. Вадик вскочил, потряс в воздухе луком, колчаном, поражённый глянул на меня: — Как игрушечные… даже не верится…
Я смотрела в яму в крайнем недоумении: на дне лежала металлическая вязальная спица, около двух метров длиной, и чуть толще лыжной палки. Как и должно быть, у спицы один конец заострён, на другом слегка сплющенный шар, величиной с куриное яйцо. Цвет у спицы был такой же, как у цинкового ведра. Я не решалась протянуть руку. Это, явно, ошибка: зачем мне, девчонке, этот… гвоздище? Или лом, что тоже годится для определения «оружия». Может, он предназначался Димке, а баба Нюра, в запарке, перепутала?
Глянула на ребят: они восторженно и увлечённо рассматривали свои приобретения. Мальчишки…
— Дим, — позвала, — Дим, подойди, пожалуйста.
Подбежал, заглянул в яму:
— Проблемы?
— Ещё не знаю. Что это, по-твоему?
— Мощная булавка.
— Булавка? Может, скажешь, зачем она мне?
Дима пожал плечами, ковырнул снег мечом:
— Ну, это… раз дают, значит нужно…
— Слушай, попробуй: пойдёт к тебе.
Не пошла. Тщетно Дима вертел рукой, наконец, спрыгнул в яму, взялся за «булавку» и… даже с места не стронул.
— Неподъёмная…
Подошёл Вадик. Я и его уговорила попробовать. Тот же результат: в руку не прыгнула, и стронуть с места не удалось. Выходит, никакой ошибки нет и этот лом мой? Спасибо баба Нюра! Прикольно получается: Варька за тридевять земель с ломиком лёд колупает на неведомых дорожках. Чтобы, значит, братья-богатыри не поскользнулись… Голова, говорили… Сказали бы уж сразу правду: дворничиха нужна…
Я вскинула руку и эта неподъёмная железяка, точно карандаш у фокусника, мгновенно припала к ладони. Ощущение, что в руке обыкновенная лыжная палка. И, что больше всего поразило меня, в руках появилась незнакомая пугающая сила, но при этом в душе покой и уверенность, так несвойственные моей натуре. И ещё, казалось, вроде ростом повыше стала…
— Твоё, — усмехнулся Вадик.
Моё… Ну, и где тот лёд, который…? Я не успела закончить вопрос, как железяка, точно живая, вздрогнула, следом раздался глухой щелчок и сплющенный шарик поделился на две половинки. Ещё щелчок — и левая половинка превратилась в топорик, а правая выстрелила прямое лезвие.
— Круто! — ахнул Дима.
Словно удовлетворённый произведённым эффектом, лом спрятал лезвия.
— Эй, ратоборцы, вы про нас не забыли? — долетел со стороны ехидный голосок Юрика.
Шагах в пятнадцати от нас на снегу стоял Зебрик, всё ещё деревянный, на его спине полулежал Юрик и двумя руками держал клубок, ибо тот, похоже, пытался вырваться. А на голове Зебрика сидел… удод и старательно чистил перья.
— Проснулся, соня, — не то спрашивал, не то констатировал факт Дима.
— Ребята! Это же здорово! Он здесь был…
— И что? — едко хмыкнул Вадик. — Счас перышки почистит, и всё нам подробненько расскажет?
Удод прервал своё занятие, скосив голову, пристально посмотрел на нас, затем выпрямился, распушил веером хохолок и громко, но в тоже время несколько глуховато, крикнул: «Уп — уп — уп — уп». И вспорхнул. Описав пару кругов над нами — в полёте напоминал большую пёструю бабочку — удод резко снизился над Вадиком: длинный, слегка загнутый книзу, тонкий клюв долбанул мальчишку в затылок, а крылья отвесили оплеухи. Вадик взвыл дико, отскочил, схватившись за уши, разразился руганью. Слово «зараза» было самое приличное.
«Уп — уп — уп» — кричал удод, порхая бабочкой над нами. Очевидно, Вадик услышал в его крике насмешку, издёвку, что подхлестнуло его эмоции: выдернул из колчана стрелу, приладил на лук.
— Вадим!! — закричала я. Лом в моей руке угрожающе защёлкал, обнажая лезвия.
— Прекрати, — жёстко сказал Дима, и коснулся остриём меча изгиба лука.
Вадик сник, вернул стрелу на место, судорожно выдавил:
— Ничего, цыплёнок… я ещё доберусь до тебя. Кулебяку сделаю…
— Успокойся, Вадим. Ты получил по заслугам, за своё неуважение…
Вадик, насупившись, глянул на меня, чувствовалось: злые слова рвались наружу, но их сдерживали с трудом великим.
— И запомни: он не цыплёнок, а член нашей команды. Нравится тебе это или нет.
— Пятый палец в нашем кулаке, — встрял Юрик. — Безымянный.
— Да!
Удод неожиданно снизился и сел мне на плечо. Моя рука сама потянулась погладить его. Удод сложил веер хохолка, ткнулся лбом в мою меченую ладонь.
— Молодец! Хамство должно получать отпор.
Удод по-кошачьи тёрся головой о мою ладонь. Мне было щекотно и, в тоже время, как-то тревожно. «Уп — уп — уп,» — произносил удод, а мне слышалось: «худо тут»… Тепло удода, казалось, струйкой пробило мою ладонь, попало в кровь и растеклось по телу. Вот уже в сердце пульсирует «худо тут, худо тут»… заполняет его до краёв, переливается и струится вверх, к голове…
— Варь, — тихо позвал Дима. Он смотрел на меня широко распахнутыми глазами.
— Что?
— У тебя это… ну, волосы…
Я лихорадочно ощупала голову.
— Слева… белая прядь…
— Ладушка… — выдохнул Юрик. — Я помню… Да угомонись ты, непоседа!
Клубок рвался из рук Юрика. Он тоже изменился: стал пухлым и нить, казалось, спрядена из шерсти, которая ещё вчера была на животном. Сочно-голубого цвета.
— Отпусти, — непроизвольно вырвалось у меня.
Юрик разжал руки, и клубок прыснул на снег, принялся, как живое существо, радостно, с упоением, носиться вокруг, оставляя после себя бороздку. Вскоре вся площадка была, как лист бумаги, изрисована замысловатым орнаментом.
— Как думаете: это просто так… или он что-то хочет сказать?
Ребята всмотрелись, пожали плечами.
— Эй, ты, колобок, переведи, — Дима выставил ногу на пути клубка, желая остановить, но «колобок» за сантиметр до его кроссовок, свернул, описал дугу и унёсся в сторону нужника.
— Разумеется, — хмыкнул Вадик, — столько лет в пыли валялся.
— Ну, так что решим? Двинемся?
— Я готов, — колыхнул мечом Дима. Возможно, на него меч действовал, как на меня «лом»: если до этого он больше хорохорился, выказывая уверенность, которой не было, то теперь она чувствовалась во всём его облике. Подлинная. Появилась она и у Вадика, только он, почему-то, силился её скрывать. Демонстрировал пессимизм, растерянность, точно по инерции. На мой вопрос ответил с неизменной ухмылкой:
— Не торчать же здесь до посинения.
В общем, решили не тянуть кота за хвост, а прямо сейчас собираться и идти, куда Колобок поведёт. Нарезвившись, он, словно умаявшийся котёнок, припал к моей ноге, замер. Я нагнулась, взяла его в руки. Тёплый, влажный, с пульсирующей дрожью внутри, Колобок действительно напоминал котёнка.
Кстати, о котах. Странно, что все эти метаморфозы с превращением скалки в меч, а ухвата в суперкопьё, не затронули Зебрика. Или, действительно, ему уже не помочь, или для его заклятия нужно иное действо. Я совершенно не расстроилась, ибо в глубине души верила: оживёт Зебрик! Не сегодня, так завтра. И не просто верила, а была убеждена на все триста процентов. Почему? Спросите что полегче…
Через полчаса мы вышли. Время, разумеется, определяли на глаз. Вышли налегке: весь запас продуктов исчез вместе со «столом». Накрывая его, мы с Димкой извлекли всё, что, было, — хотели увидеть полную картину: что и сколько. «Стол» растаял и прихватил наше продовольствие. Так что у мальчишек практически были пустые тороки. В моём тоже, если не считать бытовых мелочей, вроде куска туалетного мыла, зубной пасты и щётки. Ну, ещё упаковка спичек и лоскут скатерти-самобранки. Ах, да, ещё набор подарков Юрика.
Говоря, что метаморфозы не затронули Зебрика, я ошиблась: зацепило и его. Когда я опустила Колобка на снег, и он покатился, Зебрик неожиданно двинулся за ним, как санки, будто был привязан невидимой нитью к Колобку. За Зебриком тянулась твёрдая колея. «Как во сне!» — обрадовалась во мне вчерашняя Варька. Честно сказать, я себя не узнавала. Кем была вчера? Малявка закомплексованная, хлюпик… одним словом, размазня. В присутствии мальчишек вечно скованная, точно в панцире. Теперь всё было иначе: осталась всё той же карманной, но выросла внутренне. Я стала сильной и уверенной. Дар тут ни причём: сила ощущалась физически, как в натренированном теле. Баба Нюра и Юрик убеждены, что во мне поселился Дух божьей дочки Ладанеи. Сомневаться, отрицать, я разучилась сразу после знакомства с Зебриком. Последующие события красноречиво говорили: это не сон, не глюк, не фокусы, не киношные спецэффекты, это — Правда, Реальность. Ладанея воспринимала всё как обычную жизнь, а Варька, спрятавшись в тёмном закутке, со страхом, на грани обморока, взирала на паранормальные явления. Пси — фактор…
Мы двинулись цепочкой. Впереди уверенно катился Колобок, оставляя прямую бороздку, за ним, с такой же уверенностью, скользил Зебрик. На его голове восседал Юрик, зябко кутаясь в полотенце. Со стороны он напоминал взъерошенную птичку. Пожалуй, Юрик единственный избежал влияния зелёного облачка. Вот только… этот Юрик отличался оттого, что я встретила в бане. Тот был забавный, улыбчивый старичок, говорливый, каждая морщинка лучилась — персонаж доброго советского мультика — дядюшка Ау, — а этот Юрик — просто очень старый человечек, он постоянно мёрзнет, ему неуютно, его пугает необозримое белое безмолвье. Морщинки его погасли, углубились, исчезли смешные искорки из глаз, он перестал улыбаться. Думаю: Юрик уже не раз пожалел, что поддался минутному порыву, последовав за нами. Мне было очень жалко его, но я не знала, как облегчить его участь.
За Зебриком шёл Вадик. На плече лук, за спиной колчан. Шёл, казалось, машинально переставляя ноги, о чём-то глубоко задумался. Похоже, он, как и Юрик, чувствовал сильный дискомфорт, резко вырванный из привычной обстановки. Понятное дело, растерян, напуган. Впрочем, нет, Вадик не из пугливых. В нём, как раньше говорили, крепкая деревенская закваска. Просто растерялся парень, попав в незнакомый мир. Мне это ой как знакомо: когда мы с классом выезжали в театр или на экскурсию в питомник к зубрам, я тоже страшно комплексовала, чувствовала себя не в своей тарелке. И реагировала, похоже: замыкалась в себе, была агрессивна. Защищалась, одним словом, от воображаемой опасности.
За Вадиком шла я, опираясь на «спицу», как на посох. На плече сидел удод с почти задумчивым человеческим видом. Вообще-то я хотела замыкать цепочку, но Дима настоял, чтобы я шла в центре. Честно говоря, Димка меня поражал. Если поначалу он показался мне фальшивым, маменькиным сынком, который при первой трудности заскулит, мамочку зовя, то теперь он, явно, был в своей тарелке. Спокоен, как танк, точно не у чёрта на куличках, а где-нибудь в его родном Великом Новгороде, на прогулке в парке или на пикнике, на берегу Волхова. Димка всё время болтал, как говорится, обо всём и ни о чём. Перескакивая с темы на тему, с долгими и путаными отступлениями, так что через пару минут абсолютно было непонятно, о чём же, собственно, речь. Хотя и тем было всего три: школа, компьютерные игры и группа «Ария». О последней говорил много и горячо, демонстрируя ярого фаната. Я скучающе слушала, кивала, иногда поддакивала, чем подстёгивала его: Димка принимался вдохновлено цитировать тексты песен, рассказывать о концертах, которые, к его сожалению, видел лишь в записи, потому — что группа распалась.
Мы шли уже около часа, но ощущение такое, будто топтались на месте: пейзаж не менялся — снег, снег, снег… Над головой всё та же бутафория неба. Хотя, стоп!
— Ребята, гляньте: у меня глюк или небо изменилось?
Да, небо стало другим: клочки ваты выровнялись, места соприкосновения сгладились — полотно вновь было целым, правда, изрядно мятое и грязное. И оно дрожало, вернее, колебалось, как плёнка на вскипавшем молоке.
— Время пробуждается? — сказал Дима, глядя на часы. Я приблизилась к нему, посмотрела: цифры на табло конвульсивно дёргались.
— Значит, мы приближаемся к краю этой зоны, — Вадик задумчиво теребил неприкуренную сигарету, всматриваясь в небо.
— Надо идти! — оживился Дима. — Там… это, ну… могут быть люди.
— И супец, — не зло усмехнулся Вадик. — Тарелка поглубже да ложка побольше.
— Да! и супец. Я привык, в обед, горячее есть!
— А кто тебе сказал, что сейчас обед?
— Желудок.
— Жиринформбюро, — хмыкнул Вадик, прикуривая сигарету.
— Ты опять? Опять? — начал заводиться Дима.
Я тронула его за плечо:
— Успокойся: он не со зла. Шуткует.
— Дурацкие шутки! Я что виноват, что мне нужно больше, ну, это… калорий, чем вам?
— Не виноват. Вадим, я же просила не цепляться к брату.
— Кто цепляется? Иду себе, куру и никого не трогаю, — сказал Вадик, притворно возмущаясь, затем, едва слышно, обронил: — Нежное создание…
Мы снова пошли, время от времени поднимали голову: взглянуть на небо. Чем дальше уходили от «лагеря», тем существенно менялось оно. Прежде всего, оно стало ниже, точно прогнулось от собственной тяжести. Яснее, чётче стала каждая чёрточка. Всё меньше и меньше пелена походила на нежную молочную плёнку — скорее на грязную плёнку при варке мяса: вот-вот закипит — и бурые хлопья брызнут во все стороны.
От постоянной белизны и однообразия пейзажа, устали глаза. В глубине души проклёвывалось раздражение. Я с ужасом ожидала взрыва. Вадик чаще стал курить, бубнил что-то себе под нос, явно не лирическое. Дима был мрачен, тревожно молчалив. Его мучило чувство голода и сильная потливость: пот, буквально, градом катился с него. Я решила сделать привал.
— Стоп. Сделаем паузу.
— Колобок, тормози! — крикнул Вадик, закуривая очередную сигарету.
— Ты много куришь, — неожиданно для себя, строго заметила я.
— А ты что, моя бабушка? — огрызнулся Вадик.
— Вредно.
— Днём раньше, днём позже помру. Какая разница?
— Большая. Позже — значит, успеешь больше добрых дел сделать…
— Мы остановились для лекции? — грубо перебил Вадик.
— Нет. Отдохнуть и перекусить. А лекции никто не собирается тебе читать.
— Вот и не надо! Сам как-нибудь разберусь, что вредно, что полезно.
— Ладно. Умолкаю.
Из газет соорудили «скатерть», на неё я положила сложенный конвертик и, страшно волнуясь, развернула.
— Соплевик, — усмехнулся Вадик, напомнив мою оплошность.
Я пропустила мимо ушей насмешку, провела меченой ладонью над клочком скатерти-самобранки и, тотчас, на нём возникли блюда, древние кубки, кувшины. Только…. Представьте себе шикарно накрытый стол. А теперь закройте глаза, возьмите бензопилу и вырежьте кусок стола. Вот такой кусок и предстал нашим глазам. Половинка подноса, на котором часть пирога; полоска от другого подноса с узким кусочком жареного мяса; половинка кувшина с остатками, похоже, мёда; рядом две целых деревянных кружки. В центре «скатерти» широкая ваза с фруктами. Чуть поодаль четвертинка калача. Сразу за ним высокое блюдо с торчащей ручкой половника. Ещё одно блюдо с желеобразной массой. Ложек, вилок и ножей, видимо, на этом клочке не находилось.
— Можно? — спросил Дима, протянув руку к калачу.
— Можно. Если вымоешь руки.
Дима торопливо загрёб снег, лихорадочно стал тереть ладони.
— Не захлебнись слюной, — фыркнул Вадик.
Дима проигнорировал выпад брата, отёр снегом меч и аккуратно поделил пирог, и калач на четыре равных части. Затем порезал мясо.
— Можно приступать.
Поразительно: на место взятого со скатерти куска, возникал точно такой же кусок!
— Супер! — весьма обрадовался Дима.
— Ещё бы, — съехидничал Вадик. — Лопай от пуза, пока…
— Вадим! — жёстко оборвала я. — Достал уже! Мы можем спокойно поесть?
— Всё, я глух и нем.
В блюде с половником оказались щи с мясом. Надо сказать, что всё было свежайшее, ещё тёплое, и очень даже вкусное. Под миски мы приспособили половинки кувшинов. Юрик отказался от мучного и мясного, но довольно активно налегал на фрукты. Преимущественно на груши. Как ребёнок измазался липким соком.
Для удода я накрошила хлеб, в черепку нацедила бульона.
Поели мы отменно. Правда, в тягостном молчании, как на поминках. Каждый, невольно, посматривал в небо, а оно продолжало тревожить: пенная шапка росла, разбухала, темнела. Одолевали нехорошие предчувствия. Да и проводник наш вёл себя беспокойно: Колобок (так я решила называть проводника) описывал вокруг стоянки хаотические круги, метался из стороны в сторону, точно не знал, куда спрятаться от грозящей опасности сверху.
Не сговариваясь, каждый сделал запас еды: завёрнутые в газеты калачи и пироги рассовали по торокам, сверху набросали яблок и гранат. Мягкие сочные груши, виноград, а так же сливы решили не брать — подавятся в пути.
— Пошли? — спросил незнакомо серьёзным тоном Вадик.
— Да.
Колобок устремился вперёд, точно его поддали ногой. Зебрик заскользил следом. На его голове сидел Юрик, колупался в гранате и забавно сплёвывал обсосанные зёрна.
Мы не прошли и десяти метров, как небесный «бульон», наконец, закипел: над нами заклокотало, пена забурлила, как в омуте, а через минуту загремело так, будто крышка гигантской кастрюли заходила ходуном. Резко потемнело. Тотчас появилось ощущение, что слева слегка потянуло сквознячком.
А потом началась оглушительная какофония: в небе шипело и свистело, что-то грохалось, разбивалось, с треском разрывалось, замелькали огненные всполохи. Что бы это значило? Взорвалась небесная кухня? Или драка в застолье, с переворачиванием столов и битьём посуды? И как это заденет нас?
Пока всё происходило вверху и нас затронуло лишь тем, что «вырубили» свет. И очень шумно: по ушам и нервам бьёт.
Колобок юркнул мне под ноги, нервно заколотил о щиколотку. Прямо не клубок шерстяных ниток, а смертельно перепуганный котёнок. Взяла его, сунула под свитер, и он тут же затих, разве что не замурлыкал.
Тем временем в небе поменялось действо: применили огнестрельное оружие. Грохот выстрелов, трассирующие пули, ослепительные вспышки взрывов. Проще говоря, разразилась элементарная гроза. Необычным, пугающим было то, что зимой таких гроз не бывает. Да и те, летне — осенние, что мы видели-слышали, по сравнению с этой жалкие хлопки петард. Болели уши, раскалывалась голова, нас, буквально, колотило. А гром и молнии с каждой минутой становились шумнее и чаще, словно в перестрелку включались гигантские пулемёты или зенитки, типа «катюша».
Мы, невольно, сгрудились, спина к спине, образовав треугольник. В центре треугольника Зебрик с Юриком.
— Здесь, как и в Яблоницах, защитное поле, — крикнул мне в самое ухо Вадик.
Я это отметила ещё в самом начале, когда первые, слабенькие молнии разбивались о некую преграду, брызгали искрами. Думала: все видят, чего говорить об этом. Впрочем, и Вадик говорил не потому, что первый обнаружил, а… чтобы стряхнуть одолеваемый страх. Это чувствовалось в его голосе.
— Вот и я о том же… — помедлив, вновь прокричал Вадик.
— О чём?
— Сквозняк…
Я была крайне поражена: действительно думала о сквозняке — что если его появление, это трещина в защитном поле… Но как Вадик…
— Не ломай голову. Все ваши мысли у меня как на ладони.
Дима дёрнулся, развернулся лицом к брату:
— И мои?
— И твои. Успокойся: пропускаю их, как описания природы в книгах. Скукота.
— И давно ты… копаешься в наших мозгах?
— А вот как мои пяльцы в лук обернулись. Взял его в руки — и началось…
— Неприятное ощущение, — Я, невольно, поёжилась. — Спасибо, что сказал. Значит, теперь и у тебя Дар. Дим, может и тебе есть что открыть?
— Нет. Ничего у меня… ну, это… никаких даров…
— Не врёт, — поставил точку Вадик.
Воцарилась пауза. Мы с Димой были в растерянности: шоу «за стеклом» нас принципиально не устраивало. Но что мы могли поделать? Совсем не думать? Вернее, не думать о таком, что не хотелось бы обнародовать. А это значит, что мы уже не можем остаться один на один с собой, зная, что за нами наблюдают в замочную скважину… Чёрт, чёрт! несправедливо! нечестно!
— Да угомонитесь вы! Всполошились… Ваш интим останется с вами: я зажмуриваться буду и ухи затыкать, — вернулся к своей привычной насмешливости Вадик. — Радуйтесь: атака отбита.
Гром, действительно, затихал, молнии перестали долбить защитное поле, и опять стало светлеть. Исчез и сквознячок. Небо вновь напоминало бутафорское: наклеенные пучки грязной ваты.
Мы снова пошли, в том же порядке. Юрик, припав к уху Зебрика, дремал. Шагавший следом Вадик, негромко насвистывал и беспрестанно дымил.
— Дим, а ты, почему не куришь? — спросила я, чтобы оборвать тягостное молчание.
— Я маме обещал. Да и не нравится мне это. Я лучше пивусика попью…
— А если сопьёшься? Если пьяницей станешь?
— Что я дурак? Я это… ну, знаю, когда надо остановиться.
— Молодец! А Вадик не знает, дымит, как паровоз. Скоро закончатся?
— У меня ещё целый блок.
— А бросить слабо?
— Слабо, — Вадик обернулся, глянул на меня вызывающе: — Невры у меня.
— Счастливый. А у нас вот нет нервов.
— Сочувствую, — ехидно усмехнулся Вадик. — Бедняги… мутанты.
— Смотрите! — вдруг закричал, как ошпаренный, Дима.
Наш проводник исчез. Мы ахнуть не успели, как исчез и Зебрик с дремавшим Юриком. Понеслись к месту, где они исчезли, добежав, увидели: никуда они не исчезли, а стремительно спускались по крутому склону, оставляя за собой глубокую — нам по колено — траншею. Перед нами был либо гигантский овраг, либо ущелье, если предположить, что мы в горах. Здесь так же царило белое безмолвье, сплошной снег. Ни чёрной малейшей точки.
— Как будем спускаться? Далековато до низа.
— Хорошо бы на лыжах…
Вадик глянул на брата, как на дебила, презрительно хмыкнул:
— Другие предложения будут?
— Будут! — Дима шагнул навстречу Вадику, сжав кулаки. — Думаешь, это… ну, ты один умный, да? Остальные чмо да?
— Это ты о себе?
— Господи! когда это кончится?! Ребята! Прекратите! Дима, что ты хотел сказать?
— Щит. Ну, это… как на санях…
Вадик глянул на щит, дёрнул головой:
— Молоток! Не все, значит, мозги жиром заплыли.
Дима промолчал, лишь гневно засопел. Положил щиту края, отошёл в сторону.
— Хорошо, — сказал Вадик, подойдя к щиту. — Я спереди, потом ты, Варя, ломиком своим притормаживать будешь. Ну, а в хвосте наш гений, противовес…
— Я это… ну, не могу…, — Дима глубоко вздохнул, отступил на два шага назад, потупился.
— Переведи.
— Да, Дим, мы не поняли. Что, значит, не могу?
— Я это… ну, скорости… боюсь… Мы в аварию попали… тормоза сломались…
— Понятно. Дим, а если ты зажмуришься и уши заткнёшь?
— Нет, всё равно… — Дима ещё отступил назад, словно опасался, что его силой заставят.
— Что будем делать? — глянула я на Вадика.
— Что, что… оглушить и тюфяком спустить.
— Только попробуй! — Дима угрожающе поднял меч.
— Варь, давай как меня тогда. Выруби его бесконтактным приёмчиком.
— Дима, успокойся, — шагнула я к нему и тут… он просто растворился в воздухе. — Дима? Ты здесь?
Тщетно я кружила на месте, где стоял Димка, взывала и хватала воздух.
— Нет его здесь, — как холодной водой плеснул Вадик.
— А где?! Где?! Кретин, это ты во всём виноват! Я же просила, просила не доставать его…
— Неженка. Шуток не понимает.
— Я тоже не понимаю таких шуток! Дебильские шутки нам непонятны! Толстокожий осёл!
— Слушай ты, истеричка! Не обзывайся, а то…
— Что? Что? — Я кричала уже не контролируя себя. — Ударишь? Герой, обижать слабых. Трус ты и слизняк! Да!
— Заткнись, дура! — Вадик рванул стрелу из колчана.
Скорее инстинктивно, чем осознано, я вскинула меченую руку: невидимая сила ударила Вадика в грудь, отбросила шагов на пять, как раз рядом со щитом. С руганью Вадик вскочил, но из-за поспешности оступился и рухнул на щит. Вторая попытка вскочить, стронула щите места: скользнул вперёд, к краю, — я метнулась удержать, но было уже поздно, — щит стремительно полетел вниз. Клубы снежной пыли образовали облачко, поглотившее Вадика. Я смотрела, как это облачко хаотично спускалось по склону, и сердце больно сжималось: только бы благополучно спустился, не убился, не покалечился…
Облачко стало размером с футбольный мяч, а, спустя секунды, пропало, растворилось в снегу.
— Что же делать? Что? — обратилась я к сидящему на плече удоду. — Куда делся Димка? А Вадик в порядке? И как мне спуститься, чтобы шею не сломать?
Удод приподнялся, взъерошился, распустив веером хохолок, издал глухое «уп — уп — уп» и вспорхнул. Сделав круг надо мной, полетел вниз ущелья.
— Чудесно! — крикнула я вслед. — Бросили одну и рады… Эгоисты! Чёрт с вами! Сама как-нибудь спущусь.
Боком, опираясь на «спицу», осторожно стала спускаться. Колея, оставленная Зебриком, была полностью уничтожена «санями» Вадика. Образовалась другая колея, более широкая, но она плохо держала мой вес: я всё время проваливалась, то по колено, то…, «В общем, вам по пояс будет». Такими темпами я и до пенсии не доберусь вниз…
Довольно скоро я вымоталась, как проклятая. Силы покинули, и я плюхнулась на снег. Точно вороны на падаль, налетели истерика и плаксивость. И снова, как тогда в Яблоницах, я кляла свою судьбу, Зебрика и бабу Нюру. Зачем мне этот чёртов Дар и, якобы, Дух Ладанеи, если они не помогают, когда очень нужно? Зачем мне всё это? Я тихая, домашняя девчонка, в комплексах, как рыба в чешуе, зачем мне корчить из себя супердевицу, спасать мир? Я хочу домой! хочу в ванну! Пусть меня шпыняют родные, пусть… только бы не сидеть на снегу зарёванной дурой…
«Уп — уп — уп»-внезапно разнеслось над головой, обдало ледяным ветерком и на плечо опустился удод. Оживлённо стал тереться головой о мою мокрую щёку. Будто просил прощение.
— Ладно, подлиза, прощаю. Как там внизу? — Я погладила его собранный в чубчик хохолок. Удод боднул мою руку. — Что не так?
Удод щёлкнул клювом, изогнул для удобства шею и, словно пинцетом, щипнул мою ладонь. Что-то было в его поведении не так, точно просил развернуть руку ладонью вверх. Развернула. «Уп — уп — уп!» — обрадовался удод и, — я даже опомниться не успела, — смахнув клювом слезу с моих ресниц, поместил её в центр «кошачьей лапки», затем судорожно дёрнулся и… отрыгнул мне на ладонь бурую каплю.
— Нет, так не пойдёт! — возмутилась я. — Я тебе не унитаз… — схватила пригоршню снега, вымыла руку, вытерла о колено. — Что за фамильярности? Этот плевок не в ладонь, а в душу мне… — Мной опять овладела истерика. Тряхнула плечом, сбрасывая удода: — Пошёл вон! Я тебя от спячки… а ты плеваться… — по инерции, продолжала себя накручивать.
Заплёванная ладонь внезапно стала зудеть. Глянула: на мгновенье почудилось, что «кошачья лапка» ожила, показав и спрятав коготки. Порозовевшие подушечки мелко дрожали — возможно, и оптический обман, — притягивая взгляд. Розовое стремительно разбухало, расползалось, а через минуту я будто стояла перед огромным розовым занавесом. Глазам стало больно, я зажмурилась, выдавливая слёзы сквозь ресницы… Но что это?! оказывается, я просто моргнула и теперь передо мной не розовый занавес, а широкоформатный экран. Камера плавно скользит вдоль склона, фиксируя мельчайшие подробности. Вот зигзагообразный след от «саней» Вадика. Здесь он ногой пытался выровнять движение, здесь едва не потерял лук, а здесь «сани» занесло так, что Вадик вывалился, но умудрился не выпустить «сани» из рук, зато потерял торок… А вот и он, Вадик, жив — здоров, сидит на щите и дымит. У него лицо и руки в кровавых ссадинах, вместо куртки лохмотья. Поднимает голову и машет рукой прямо в камеру, которая тотчас делает наезд на крупный план.
— Привет, долгоносик! Как там наша голова? Всё психует?
«Уп — уп — уп» — слышится в ответ и я, удивительно спокойно, осознаю, что нет никакой камеры: просто я вижу всё глазами удода. И слышу его ушами. Всё просто, как блин. Я спокойна, уверенна…
— Классный жучок! — откуда-то из-за кулисья прорвался голосок Варьки. — И кассет не надо…
Я ещё раз моргнула — или всё — таки зажмурилась? — и «кино» закончилось. Белый гигантский занавес — и перед ним сидит единственный зритель. Кто: Варька или Ладанея? И что дальше? Варька уже показала себя истеричкой и плаксой, а что сделает Ладанея? Взмахнёт ручкой, как волшебной палочкой, и ляжет на снег ковёр-самолёт?
Кукиш с маслом! Махала: никаких ковров — самолётов, вообще ничего… И просила, и умоляла, и требовала — ноль внимания.
Нет, скорее всего, это была Варька. А Ладанея прокрутила «кино», закрыла будку и отправилась на покой. Что ей до какой-то Варьки, сидящей в снегу на склоне, а спускаться ещё ого — го сколько, поболее километра… Ну, так чего расселась квашнёй: подъём! Скажи тёте спасибо за «кино» — и вперёд! Ножками, ножками… Эй, погодите, постойте!! Димка! вы не показали Димку! Киномеханик, алё!
Впустую я до рези в глазах, всматривалась в ладонь, моргала и зажмуривалась. Кина не будет?! Неужели всякий раз, когда мне захочется что-то увидеть, удод будет плевать мне в ладонь?! Это что, плата за билет? Нечего сказать, оригинально… Прикольно… Ха-ха-ха!
Наверху зашуршало и, вместе с глыбами снега, рядом со мной остановился Димка. Живой и здоровый, с обалденно счастливой раскрасневшейся рожицей.
— Варь, приколись: я могу себя перемещать! Супер! Только подумал, раз — и я на той стороне! Там тоже снег и больше ничего.
— Поздравляю. Теперь ты тоже… одарённый.
— Ты не рада? — Дима растерялся от моего раздражённого тона.
— Я в восторге! Я балдею, торчу, кайфую! Вы бросили меня… Удод оплевал… Все счастливы, одна Варька, дура, пусть… терзается, переживает… продирается через этот чёртов снег…
— Варь, я это… ну, тоже переживал…. Хотел сразу обратно… не получилось….В другом месте оказался… я это… ну, испугался, что уже не увижу вас….Буду прыгать, как стрекозёл по горам….Потом это… ну, я понял: не надо психовать, это… ну, сбивает с курса…
— Замечательно. Прыгай вниз… к брату. Может, ему помощь нужна. И ждите меня. Через год спущусь… Или когда рак на горе свиснет.
— Ты поэтому… ну, как бы злая?
— Не как бы! Не как бы!
— Варь, брось… Ерунда какая. Давай руку, сейчас мигом внизу будем. Только ты это… ну, не бойся.
Действительно, мигом. Ощущение такое, будто тебя резко крутанули на все 360 градусов: обдало ветерком, кровь остановилась, сердце подпрыгнуло к горлу. И всё! ты уже стоишь за милю оттого места. Лёгкое пьянящее головокружение, сердце на месте, кровушка снова бегает, тепло растекается по всему телу…
Вадик всё так же сидел на щите и грыз яблоко. Рядом, на спине Зебрика, полуразвалясь Юрик, по — вампирски высасывал грушу.
— Привет. Задержались, однако, — в привычной манере заговорил Вадик, снисходительно поглядывая на Димку. — А ты, значит, теперь у нас стрекозёл…
— Вадим, не начинай!
— Вот видишь, Юрасик, слова сказать не дают. Они — супер — пупер, а мы с тобой так… шнурки от валенок.
— Тебе самому не противно чушь молоть? Что ты всё из себя дурачка корчишь?
Вадик поднялся, размахнувшись, швырнул огрызок, глянул на меня с усмешкой:
— Ничего я не корчу. Я такой, какой есть. Запомни. И ты, стрекозёл, тоже.
— Его Димой зовут! В последний раз говорю: ещё обзовёшь… я… не знаю, что с тобой сделаю!
— Ах, какая жалость. Вот теперь мучайся, гадай: сразу убьёт или немного помучает?
— Лучше, конечно, помучить. С удовольствием!
— Садистские наклонности? — Вадик, ухмыляясь, смотрел мне в лицо. — Девочка, тебе в психушку надо, а не человечество спасать.
— Это тебе надо в дурдом! — встал рядом со мной Дима.
— О! Говорящий стрекозёл…
Я не хотела этого! Честное слово! Рука сама вскинулась… Вадика отшвырнуло метров на пятнадцать, перевернуло пару раз и впечатало в снег.
— Достал! Я уже хотел рубануть… это, ну… — прерывисто выдавил Дима.
Юрик, то ли объелся, то ли подавился-принялся часто-часто икать.
Вадик не двигался. Мы с Димкой невольно переглянулись и сорвались с места. Извлекли его из снега: Вадик был без сознания. Попытки привести в чувство — хлестали по щекам, выдавливали воду из снега на лицо — оказались тщетными. Дима подтащил щит, и мы уложили на него Вадика. Всё делали молча. Над нами кружил удод и, не то, осуждая, не то, сочувствуя, глухо «упкал».
Юрик всё никак не мог справиться с икотой: монотонность звуков вскоре стала казаться работой часового механизма — ик — ик — ик — ик…
— Да прекрати ты… — неожиданно для самой себя взорвалась, но тут же взяла себя в руки. Подошла к Юрику, присела на корточки и, осторожно, тремя пальцами похлопала по его спине. — Задержи дыхание, сколь можешь…
Через пол — минутки Юрик был в порядке: икота пропала. Дедулька рассыпался в благодарностях, но я оборвала его:
— Ты можешь определить, что с Вадимом?
— Не дано нашему брату знахарство. А вот ты можешь.
— Да не могу я! Не — мо — гу!
— Ладанея может…
— Задолбали вы меня со своей Ладанеей! Если она такая всемогущая, почему не помешала?
— Слаба ещё: заклятье-то не снято. Затем вас и отправили…
— Короче: что надо делать?
— Ладушка, помнится, просто рукой водила… Дроблёные кости становились цельными, новой кожей затягивались…
Я не стала более слушать Юрика: склонилась над Вадиком. Кажется, целую вечность я проносила руку над ним, то, приближая, то, удаляя; меняла направление и рисунок движения, но ничего не происходило. В затылок мне дышал Дима, что весьма раздражало. Просто чудом сдерживала очередной взрыв.
— Ни черта не выходит!
— Ты, это… ну, расслабься, — зашептал над ухом Дима. — Ты на взводе… может это… ну, мешает…
Расслабиться? Легко сказать, а как это сделать? Мне этот поход — во как! — осточертел! Идиотская затея… Кто так делает: взяли с улицы… молокососов, навесили на уши спагетти — вы супермены! — и швырнули в эту Тмутаракань! Ежу понятно, что мы психологически не подходим для сплочённой команды… И наши Дары… как обезьяна с автоматом… Хочу домой! Хочу домой! Эй, вы! Заберите ваши подарки и верните меня на место, в Питер!..
Что это?! Перед глазами уже знакомый розовый занавес… Вновь сухая резь в глазах… зажмуриваюсь, выдавливая слёзы. Или просто моргнула? И опять «кино»: белая простынь, а на ней…
Фу! какая гадость! НЕ ХОЧУ Я ЭТО СМОТРЕТЬ!!!
Пытаюсь закрыть глаза, но они меня не слушаются, наоборот, пристально, дотошно всматриваются. С первого взгляда показалось, что это муляж скелета со всеми внутренностями, красочными, будто иллюстрация из медицинской энциклопедии. Со второго взгляда, я понимаю: это… живой скелет. И не просто чей — то, а именно Вадика. Проще говоря, я видела его насквозь, до микроскопических «деталек». Жуткое «кино»…
Я, наконец, с наслаждением моргнула — или всё же зажмурилась? — и «кино» закончилось. Дима с Юриком смотрели на меня такими глазами, точно я неделю провалялась в коме и вот очнулась. И радость и тревога сплетены в тугой жгут, изогнутый вопросом: КАК?
— Три ребра сломаны, почка отбита, внутреннее кровотечение, — слышу я свой голос и не узнаю себя: откуда эта уверенность и… спокойствие профессионального врача?! — Кровотечение устранила, остальное… не в моих силах…
— Он… умрёт? — потемнел лицом Дима.
— В этих условиях… да. Когда очнётся, его может убить болевой шок. У него слабое сердце. Обезболивающих у нас нет, гипс не из чего сделать…
— Как же… Рубашка… это, ну… баба Нюра говорила… это, ну… обереги. Почему же? — горячий, похожий на бред, шёпот Димки вдруг сменился истерическим криком: — Ты что, ненормальная!? Зачем так бить? Не могла слегка? Идиотка! ты убила его!
— Слушай, заткнись! Сам-то лучше? Хотел ведь рубануть? Хотел! Я просто опередила тебя, иначе сейчас, вот здесь, лежали бы две половинки!.. Так что заткнись! Не зли меня!
Дима с ужасом смотрел, казалось, боялся даже моргнуть; губы его по-детски дрожали, выдавая внутренний плач.
Я обратилась к Юрику:
— Помнишь, ты подарочки мне всучил? Говорил: подмоги, в крайнем случае. Вот он тот случай. И?
Юрик весь скукожился, вжался в полотенце, затаил дыхание — спрятался.
— Как это понимать?! — Схватила полотенце и вытряхнула Юрика, точно мышонка. Залопотал, воздев ручонки:
— Варуня, золотце, не гневись! Ладанеюшка, надёжа наша и защитница!.. Ты ж знаешь, сколь веков подарочкам тем… я уж не ведаю, осталась ли силушка в них чародейная, али сгинула. Вон и сорочки Нюркины пустые…
— Ах, ты, обмылок! На боже, что нам не гоже?! Совесть у тебя есть, грушеед?!
— Не гневись… я ж от чистого сердца… Думал: ежели там потеряли силушку, може тут… обретут…
Я лихорадочно рылась в своём тороке, едва сдерживаясь от злости и желания… втоптать этот сказочный персонах в снег, и поглубже, чтобы не видеть и не слышать…
Вот и он, заветный мешочек. Развязав, вытряхнула перед Юриком его подарки.
— Ну? Что мне с ними делать?
— Обломи зубок, неуверенно сказал Юрик, — кинь в сторонку… через левое плечо… Молви: Упади мягко, сделай гладко…
Я подняла расчёску, отломила зубок и, проговорив нужные слова, бросила влево, метра на два. Упал на снег, как спичка, полежал секунду-другую и… провалился.
— К землице пошёл! — несказанно обрадовался Юрик.
— А если здесь снегу как в Антарктиде? Сколько лет эта щепка будет идти до землицы?
— Погодь чуток, — отмахнулся Юрик, не отводя глаз оттого места, где провалился зубок.
Мы подождали минуту, вторую третью…
— Голый Вася, — упавшим голосом сказал Дима. — Варь, может это… ну, ещё один?
Я потянулась отломить второй зубок, но замерла на пол — пути: там, где провалился зубок, снег зашевелился, чуть вздыбился и, наконец, лопнул, отвалился кусками в стороны, а из глубины высунулась… настоящая ветка берёзы. ЖИВАЯ! Она была небольшой, сантиметров десять, листочки крохотные, бледно — зелёные.
Вот ведь была уверена: уже привыкла к сказочным чудесам, как к реальной жизни, но эта веточка так поразила, что я долго ещё пребывала в полушоковом состоянии. Дима, думаю, тоже. Пожалуй, нас поразил не сам факт чуда, а именно берёзовая живая веточка… Мы уже изрядно устали от снега, временами казалось, что мы блуждаем по этому белому безмолвию не часы, а недели, месяцы… И вдруг такое… словно веточка-посылка из далёкого дома…
Юрик забавно всплескивал ручками, что-то выкрикивал на непонятном языке и… обливался счастливыми слезами:
— Есть силушка! Не исчезла!..
Когда мы с Димой, наконец, пришли в себя, то кинулись к веточке, плюхнулись рядом и, точно безумные, принялись разгребать снег вокруг неё. Чем глубже, тем толще становилась веточка, бледнее листочки-иные вообще завядшие и опадали от малейшего прикосновения. Мы и не заметили, как вырыли яму глубиной около двух метров. Веточка на самом деле являлась макушкой дерева: всё время, утолщаясь, ствол уходил в глубь снега. Зелёное чудо было недолгим: минимум через десять минут листочки скукожились и осыпались, а вскоре и сам ствол погиб. Обычное давно высохшее дерево. Дрова, одним словом.
— И на этом спасибо. Сделаем шины Вадику, раз гипса нет. Да и костёрчик не помешает.
Топора у нас не было, поэтому Диме пришлось орудовать мечом. Получалось не хуже. В следующие час или два — трудно сказать, ибо время стояло, — мы трудились как пчёлки. Сперва Дима вырубил две метровых чурки, которые расколол на дощечки, затем мы раздели Вадика до трусов — он всё ещё был безсознания — и наложили шины. Я ещё раз заглянула внутрь Вадика — на этот раз без особых усилий и глазной боли, и без отвращения, — выпрямили его тело так, чтобы сломанные рёбра состыковались в местах разломов, обложили дощечками и стянули полосками разрезанного полотенца. Юрик, скрепя сердцем и со слезами, расставался с подарком.
Развели костёрчик, но, едва разгоревшись, он провалился — снег под ним растаял.
Над нами кружил удод и плаксиво упкал.
— Слушай ты, упка, достал! — взорвалась я. — Без твоего нытья тошно. Лучше бы окрестности осмотрел, может, что интересное увидишь.
Удод молча улетел. Похоже, обиделся.
— Остынь, Варь. Всё будет тип-топ…
— Дим, не надо! Ты сам не уверен, так чего мне тут кисель разводить… Стоп! Битые кувшины…
Я достала «скатерть», развернула. «Меню» было то же самое. Взяла останки кувшина — через секунду появилась вторая половинка. Короче говоря, из груды черепков мы сложили подобие очага и вновь разожгли костёр.
Дима, между делом, опустошил блюдо с киселём и умял добрый кусок пирога.
— Натаем воды… может, это… ну, Вадим пить захочет…
Ах, Вадим, Вадим, что же нам делать? Тебе лекарства нужны, а у нас даже банального аспирина нет. Баба Нюра, о чём ты думала только… Послала несмышлёнышей чёрт знает куда, а аптечкой не снабдила? На что надеялась? На свои рубашонки? Вот результат: первое испытание не выдержала…
Юрик, травмированный потерей подарка, совсем раскис. Вид у него был жалкий и жалостливый.
— Алё? Ты тоже решил заболеть?
Юрик не ответил, лишь протяжно вздохнул.
— Жалеешь, что увязался за нами?
Стрельнул в меня щёлочками глаз и отвернулся.
— Подумаешь, цаца какая! В обед две тыщи лет, а надулся, как ребёнок: ах, любимую тряпочку отобрали… Дим, освободи ещё одно блюдо.
Дима не заставил себя ждать. Как он может это есть?! Овсянку я с детства на дух не выносила, даже когда её сдабривали любимым вареньем. Получалось вроде этого киселя: переслащённая размазня.
Опустошённое блюдо Дима старательно вымыл и обсушил над костром.
Я оттянула рукав свитера насколько возможно:
— Режь.
Дима недоумённо пожал плечами, взял меч.
— Где?
— Отступи немного от пальцев. Так. И второй рукав тоже.
Один обрезок я уложила на дно блюда.
— Давай сюда эту разобиженную дитятку.
Дима добродушно усмехнулся, осторожно взял в руки разворчавшегося Юрика и опустил в блюдо. Второй обрезок рукава я положила сверху, как одеяло. Юрик перестал ворчать, расплакался, рассыпаясь в любезностях:
— Благодарствую, Светозарная Ладушка! — и всё в таком духе.
— Ладно, Дюймовочка, отдыхай.
Блюдо подвинули ближе к огню. Юрик долго возился, хлюпал носом, обещал златые горы и кисельные берега, как только соединится со своими. Наконец, затих, тоненько захрапел.
— Я бы тоже придавил тряпки часок — другой, — мечтательно вздохнул Дима.
— Кто против… Что дальше-то делать? Надо идти, но как? Я, думаю, трясти Вадика… нежелательно…
— Я тоже думаю об этом, — Дима наколол на меч кусок пирога, занёс над костром. — Может, это… ну, попробовать как тебя…
— Поднимешь?
— Не знаю. Попробую…
— Хорошо бы. Вот не хочется думать, а не могу… Боюсь я, Дима, что…
— Что?
— Не знаю, как сказать…
— Сломается лифт от перегрузки?
— Во! Это я и хотела сказать.
— Я тоже это… ну, как бы боюсь… Будешь? — протянул мне кусок горячего пирога.
Я не хотела, но взяла. Вяло, абсолютно без аппетита, стала есть. Дима же молотил, как мясорубка.
— Может, рискнём, а? — спросил, накалывая второй кусок.
— Нет! Ты сначала порожняком… проложи курс.
Сказала, и тут же подумала про удода: где его носит нелёгкая? «Кино» включилось поразительно легко, как телевизор. Снег да снег кругом, путь далёк лежит…
Мы находились на дне ущелья, которое влево уходило почти ровным разрезом и расширялось. По обе стороны горы, различной высоты и форм. Отсюда, с высоты птичьего полёта, создавалось впечатление детской песочницы с забытыми игрушками, присыпанными снегом. Песочница детей-великанов.
«Спасибо, Уп, — мысленно поблагодарила. — Возвращайся.»
— Вперёд идти бессмысленно: там сплошные горы.
— Откуда знаешь? — быстро спросил Дима, глянул на меня и отвёл взгляд. Он видел, что и как во время своих прыжков, но скрыл правду. Видимо, не хотел расстраивать, ещё больше накалять обстановку.
— Знаю, — Я почему-то решила не открывать свою связь с Упом — похоже, это имечко прилипнет к удоду. — Пойдём вниз, по ущелью. Скорее всего, выйдем в долину. Я так думаю…
— Может, мне это… ну, смотаться… разведать?
— Валяй.
Так с куском пирога в руке и исчез. Я подбросила полешек в костёр и обратилась к Вадику. Попыталась в сотый раз привести его в чувства, но безуспешно. Дрыхнет, что твой сурок. Внутри, вроде, ничего опасного. Так, небольшие воспаления и, следовательно, повышенная температура. Смочила губы его тёплой водичкой, остудила лоб снегом — что я ещё могла сделать…
Вернулся Уп. Плюхнулся мне на плечо, холодный как ледышка. Пересадила его на колено, подвинулась ближе к огню. Отогревшись, Уп благодарно, по голубиному загукал. Накрошила на руку пирог, протянула:
— Ешь. И прости, что на тебя накричала. Нервы, понимаешь. Сам видишь, ситуация аховая.
Уп понимающе гукнул.
— Почему ты не говорящий? Рассказал бы, посоветовал, что и как. Ты же тутошний.
Уп перестал клевать, уставился на меня. Хохолок нервно раскрывался и собирался в чубчик.
— Что? Сказать что хочешь?
Уп молчал, смотрел пристально, и глаза его, казалось, заполнились слезами. Я погладила пальцем его грудку:
— Не огорчайся. Выше клюв, пробьёмся! Найдём это чёртово Зерно, и ты его склюёшь. Договорились?
— Уп, — сказал Уп.
Рядом с костром возник Дима, облепленный снегом, как снеговик. Рухнул на колени, протянул к огню красные, точно лапы гусака, руки.
— Там… там… — он силился что-то сказать, но губы плохо слушались. Он был мокрый, что называется, насквозь. Я кинулась стряхивать с него налипший снег.
— Снимай! Всё, простудишься. Что случилось?
— О… оз… думал… твё… твёрдое… провалился… Там… там… люди!
Глава 7
Ущелье, действительно, выходило в долину. Она была небольшой и сверху напоминала форму для выпечки кекса. За километр до выхода в долину, ущелье вновь сузилось, изобразив скошенную голову змеи. Но змее не суждено было вырваться на простор: либо землетрясение, либо иное стихийное бедствие обрушило тысячи тонн горной породы на бедную голову.
Третью часть долины занимало озеро. Питал его тёплый источник, который вырывался из-под подошвы горы, где мы сейчас расположились. Ждали, когда Дима отдохнёт и придёт в норму. Ему удалось перебросить нас на эту гору, но как я и опасалась, случился перегруз. Дима ослаб, у него кружилась голова, его постоянно тошнило и, паузами, шла из носа кровь.
Я была на грани срыва: Вадик всё ещё в коме, теперь Дима, неизвестно каких последствий ожидать… Говорила же, говорила: давай по очереди — сначала Вадика, потом меня. Упёрся как барашек: всё сразу. Дима взял брата на руки, я обвесилась оружием, сунула спящего Юрика за пазуху, туда же Колобка, Зебрика подмышку, одной рукой держала Упа, другой — руку Димы. Такой гроздью и грохнулись на гору, в пяти шагах от опасного края. И вот уже часа полтора кукуем здесь. В целом всё окэй. Надеюсь, что Дима отдохнёт, восстановит силы, и мы спустимся в долину. Без него нам крышка: долина окутана паром-туманом, сквозь него почти ничего не разглядеть.
Уп поднялся в воздух: его глазами я увидела, что по всей окружности горы обрывались отвесно, плюс эти стены обледенелые. Пар-туман в основном с нашей стороны, где начинаются горячие источники и впадают в озеро. Ближе к центру долины его практически нет, так, небольшая дымка. Здесь же начинается первый ледок, тонкий и прозрачный, а далее, по мере приближения к берегу, лёд становился толще; местами так присыпан снегом, что и не понять: ещё озеро или уже суша. До самых «стен» берег неровный: вершины, впадины, мини — ущелья, плато. Словно кто-то, забавы ради, построил макет местных гор. И была в этом макете плешь размером с футбольное поле. Она сразу бросалась в глаза, ибо снег имел иной цвет.
Я, мысленно, попросила Упа снизиться. Да, снег отличался, потому что был вытоптан. Следы людей и животных! Наиболее плотная полоса следов возникала из нагромождения снежных валунов. Скорее всего, там вход в пещеру. Непонятно только, почему за столько времени — около двух часов — никто не обнаружил нас. Как это понимать? Узнали про нас и спрятались? Или что-то другое? Короче:333 варианта, нужное подчеркнуть.
Остаётся ждать и гасить, гасить раздражение и желание взорваться. Чтобы хоть чем-то заняться, дважды проверила, как дела у Вадика. Всё по-прежнему. Вид его — беззаботно спящего — не снимал, а усиливал раздражение. Впрочем, как и этот любитель обмылков: дрыхнет себе под боком у Вадика и хоть бы хны. Бесполезный довесок…
На краешке щита сидит Дима, бледный, потный, тяжело дышит. То прикладывает к носу снежок, запрокинув голову, то мучается волнами подступавшей тошноты — плюётся, тихо матерится.
Мне жалко его, но я не знаю, чем помочь и это бесило. Единственный, кто сейчас меня понимал и разделял моё настроение, был… Колобок. С того момента, как я извлекла его из-за пазухи, он не находил себе места: метался вдоль обрыва, подпрыгивал, словно хотел рассмотреть, что там внизу. Похоже, его тоже бесила безвыходная ситуация, а ведь он Проводник. Возможно, у него был СВОЙ путь, но им пренебрегли, сунули за пазуху и притащили сюда.
Колобок в сотый раз покатился вдоль обрыва.
— Дим, ты как?
— Спасибо, отвратительно…
Что же делать? Ждать, бездействовать невмоготу. Ау, Дух всемогущей Ладанеи, где ты? Помоги, пожалуйста, надоумь!
Ни гу-гу. С богами, видимо, всегда так: когда позарез нужны, не дозовёшься, не докричишься, а стоит самому, наконец, найти решение проблемы — они тут как тут, проникают в сознание и внушают, что это они помогли тебе. Послали озарение и всё такое… И ты, дурачок, веришь… потому что охмурённый. Подобные мысли одолевали меня с детства, а окружающая жизнь лишь подтверждала, подливая масло в огонь.
Хотя бы такой случай: была у нас историчка, Светлана Павловна, в молодости ярая комсомолка, активистка, затем училка, свято верящая в коммунизм, и что красные — замечательные, белые — выродки, что религия опиум для народа… И вдруг — раз, всё перевернулось с ног на голову: красные — варвары, Ленин-Антихрист, коммунисты-фашисты, белые-герои, религия-спасительница, коммунизм-утопия, придуманная жидомассонами, дабы нас, русских, сделать вечными рабами. Только возврат к Богу, только православие спасёт нас. Долдонила на каждом уроке. Но, увы! чем больше она говорила, чем сильнее в это верила, тем хуже становилась её жизнь. Сначала её муж, по пьяной лавочке, повесился в туалете, затем сын загремел в тюрьму за участие в рэкете, дочь, моя ровесница, загнулась от передозировки героина. Только — только Светлана Петровна оклемалась от пережитого, как однажды вечером — возвращалась из церкви — на неё напали малолетние отморозки, затащили в подвал и изнасиловали. А неделю спустя квартиру обчистили. Так эта дурёха продолжала гнуть своё: Бог избрал её, посылает испытания. Хорош боженька, с наклонностями садиста и маньяка!
Или взять Россию. Президенты, члены правительства, вчерашние коммунисты, со свечками в храмах стоят, ручки священнику целуют, церквей понастроили, старые восстанавливают, мощи святых перетаскивают с места на место, устраивают масштабные религиозные праздники. И что? Бог и святые оценили это? Кукиш с маслом! Жизнь стала троекратно хуже: преступность возросла, бомжи, беспризорники, чеченские войны, терроризм и тэдэ и тэпэ. А боженька бездействует! Почему?! Ах, да, он мудрый и милосердный, посылает нам испытания, для очистки души… Дикость, маразм! Если моё безвинное дитя взорвут где-нибудь в переходе метро, у театральной кассы, да и просто на улице случайно пулей прошьют, я должна встрепенуться и с благодарными слезами — не горестными! — припасть к стопам Бога: спасибо, Всевышний, что избрал меня, что, послал испытание, теперь у меня очистилась душа… Кретинизм какой-то!
Нет, таких Богов нам не надо! Да и какие они к чёрту боги, так, свора прыщавых юнцов и жиреющих обывателей, стусовались, засели у «ящика», трескают пивусик с чипсами и балдеют от бесконечного сериала «Жизнь человека»…
Я, буквально, слышу визгливый крик фанатеющей исторички: это кощунство! это святотатство! Бог покарает тебя!.. Во! только это он и может: карать! Всех подряд, включая младенцев. Маньяк! Типа того, из американского фильма, который считал: нужно половину человечества планеты разом уничтожить, и тогда вторая одумается, станет жить по Совести, чтя Добро, Любовь и Справедливость. А не пошли бы вы, дорогая Светлана Петровна, куда подальше со своим богом и его тусовкой апостолов и святых!..
— Варь, ты в порядке? — со стоном окликнул Дима. — Побелела вся… трясёт…
— В порядке… если всё это можно назвать порядком…
— Извини… я не думал, что так получится…
«Уп — уп — уп»-донеслось издалека. В обозримом пространстве Упа невидно. Я включила «кино». Опять эта вытоптанная площадка, только… Из-за камней выбегали и резво рассыпались в разные стороны козы. Большие и маленькие, всех цветов и оттенков. Упитанные и жизнерадостные. Чем же их кормят в краю вечного снега? Кто они, хозяева?
Словно отвечая на мой вопрос, из-за камней появился… кентавр!!!
Шок был несильный, видимо, сказалось то, что сказочно-фантастическое уже прочно вошло в мою жизнь и новый персонаж или чудо-это лишь числительное в череде. Хотя, возможно, и другое: для Ладанеи обыденность, а Варька всякий раз в ужас приходит, тщетно пытаясь убедить себя, что это сон, глюк…
Уп опустился ниже. Кентавр вскинул голову, долго с нескрываемым любопытством рассматривал чудом появившуюся птицу. С таким же интересом я глазела на кентавра. Совсем мальчишка, до пояса, разумеется. Пышная копна волнистых молочно-белых волос, такие же, но уже именуемые шерсть, покрывали лошадиную часть. Роскошный пушистый хвост. Несмотря на дикое несоответствие, этот мутант, гибрид выглядел… потрясающе красиво. Буквально притягивал взгляд, заставляя любоваться и восхищаться.
Кентавр улыбнулся, вытянул руку и Уп опустился на неё. Мне стало весьма не по себе: голое тело мальчишки во весь «экран», каждая жилочка, родинка, волосок…
«Уп, я не хочу это смотреть!»
Уп поменял положение головы: «экран» заполнили козы, резвящиеся, мекающие, либо меланхолично жующие жвачку.
— Как ты попала сюда, пичуга? — внезапно зазвучал в ушах приятный грудной голос. — Чья злая прихоть забросила? Ты, верно, голодна и замёрзла? Идём, угощу зерном и червячками. Отогреешься.
Панорама с козами исчезла и на «экране» появились огромные каменные глыбы, частично заснеженные, частично заросшие ледяной чешуёй и сосульками. Между ними узкий проход. Поворот — и рукотворная арка, вход в пещеру. Роль двери выполняет завеса из каменных бус: камешки размером с мизинец аккуратно обточены, со вкусом подогнаны друг к другу. За завесой широкий и просторный коридор, сводчатый потолок. Стены отполированы, точно мрамор и разукрашены картинами. Поражала их тематика: пейзажи, где главенствовал зелёный цвет — деревья, трава, даже пёстрые цветы были с зеленцой. Всё росло, цвело, радовалось солнцу, тянулось к чистому голубому небу. Здесь, в краю вечного снега, вечного зимнего дня, картины казались фантастикой, выдумкой художника.
По обе стороны, строго по прямой, в стенах на уровне среднего человеческого роста вырублены небольшие ниши, дно которых подобие чаш. В них что-то шевелилось, мерцало, тускло светилось. Все вместе чаши давали довольно приличное освещение.
Коридор вдруг оборвался, точнее, поделился на десяток поуже. Отовсюду слышался гул, сразу и не сообразить, на что похож.
Кентавр свернул вправо, прошёл по сумрачному коридорчику и вышел… на площадь. Здесь было светло, как и снаружи, от многочисленных чаш на стенах и потолке. Площадь овальная, выложена мозаикой и отполирована до блеска. В центре ромбовидный резервуар с водой. Площадь упиралась в стены, которые сплошь в дырах, как соты. Отверстия соединялись между собой вырубленными тропинками и лесенками. Из отверстия вырывались голоса, смех, пение, детский плач. Всё вместе и создавало тот необъяснимый гул.
Кентавр что-то крикнул и гул стих, чтобы через секунду стать громче и ещё невообразимее: из отверстий выбегали люди. Самые настоящие: две руки, две ноги и всё остальное, как полагается. Только… одни женщины. Старые, пожилые, молодые и совсем маленькие девочки. В считанные секунды площадь заполнилась оживлённой толпой. Все одеты в однотипные вязаные из козьей шерсти платья, различались только расцветкой и наличием всевозможных фенечек. Говорили все разом, громко. Эхо билось о своды, дробилось: шум стоял невероятный. Толкались, тянулись рассмотреть поближе Упа, коснуться его. Сотни лиц, ещё более рук… Бедный Уп!
— Тихо! — закричал кентавр и, похоже, топнул копытом.
Воцарилась тишина.
— Эта дивная пичуга попала к нам… Не ведаю, как и зачем, но её появление… добрый знак! Должно случиться… хорошее…
Радостное оживление в толпе.
— Не будем пугать её…
Толпа отпрянула и рассыпалась, грубо говоря, по своим норам. Одни оставались на тропинках, садились на ступеньки, другие скрывались в лазах, чтобы вскоре появиться с каким-либо предметом в руках. Через пару минут рядом с резервуаром появился изящный каменный столик, на него водрузили металлическую конструкцию — абстрактное дерево. К одной из «веток» прикрепили корзинку, сплетённую из кожаных ремешков — гнездо для Упа. У подножия «дерева» сгрудилась череда глиняных тарелочек, мисочек с кормом: зерно, хлебные крошки, червячки, жучки. Когда всё было готово, и на площади остался только кентавр, он опустил руку и Уп спрыгнул на стол. Вновь воцарилось напряжённая тишина: все, затаив дыхание, следили за дивной пичугой. Уп деловито обошёл все блюда, в каждом поклевал.
«Ты про нас не забывай… и смотри, не обожрись. Извини за грубое слово, но тебе столько вкусностей нанесли… « — послала я мысленное послание.
Уп самодовольно развёл хохолок во всю красоту, мотнув головой, издал громко:
— Уп — уп — уп!
Мне почудилась в его крике обида: мол, за кого ты меня принимаешь?
«Прости, прости! Ляпнула неподумавши».
— Уп — уп — уп — уп, — потише и в иной тональности, видимо переводилось так: «Хорошо, прощаю. В другой раз следи за словами. Пичугу легко обидеть.»
«Ладно, Уп, я отключаюсь: что-то виски ломит…»
И не только виски: на глазные яблоки, будто, пальцами давили. И ещё лёгкое подташнивание. Должно быть, у меня та же история, что и у Димы: перегрузка. Наши Дары едва проклюнулись, а мы уже эксплуатируем их, как взрослых.
В мои ноги бился Колобок: от возбуждения, у него даже нить распустилась.
— Ну, что ещё?
Колобок откатился и замер, ниточка завиляла, точно хвостик. Интуитивно я догадалась: приглашает последовать за ним.
— Хорошо, давай прогуляемся.
Колобок метнулся вдоль обрыва. Я последовала за ним, проваливаясь по колено в снег.
— Алё, не так шибко. Мне не угнаться за тобой.
Колобок сбавил темп. Внезапно, испугав меня, рядом прошуршал Зебрик, вышел на колею Колобка. След Зебрика держал меня: словно по бетонной дорожке пошла. Метров двести, думаю, прошла, когда Колобок остановился.
— Дальше что?
Колобок осторожно приблизился к самому краю, спустил нить вниз.
— Ясно: хочешь, чтобы я посмотрела. А не грохнусь?
Зебрик съехал с колеи и бесстрашно принялся утюжить снегу самой кромки. Утрамбовав площадку, метр на метр, Зебрик скромно скользнул в сторонку.
Я опустилась на площадку, чуть подтянулась к краю и глянула вниз. Глубина, конечно, стеганула по нервам, даже спине стало знобко. То, что хотел мне показать Колобок, я отметила сразу: трещина, почти от края и до самого низа. Широкая и ребристая — природные ступеньки. Вообще-то мысль Колобка ясна, но…
— Только сумасшедший рискнёт спускаться здесь без альпинистского снаряжения, — сказала я, вставая. — Ты, конечно, не подумал об этом?
Колобок отпрыгнул на чистый снег и принялся лихорадочно что-то чертить. Я в чертежах, как свинья в апельсинах, но приблизилась, с умным лицом всмотрелась. Собственно, рисунок не был сложным: Колобок предлагал закрепить конец его нити за вон тот валун — в трёх шагах от нас, присыпан снегом, — а сам Колобок кинется вниз, размотавшись. Идея неплохая, только меня чрезвычайно смущала тонкость нити, вернее, её прочность. Хотя… ведь это не просто шерстяная нить, а из шерсти самой Земун — коровы…
Подошёл Дима. Видок у него был ещё тот… Я, невольно, усмехнулась.
— Да, да… — закивал головой Дима. — Похоже, как с бодуна?
— Похоже. Вот тут наш Проводник предлагает спускаться по его нити. Что скажешь?
Дима поморщился, потряс головой:
— Чёрт, задолбала эта тошнота… А выдержит нить?
— Вот и я о том же. Но если хорошо подумать… наш Проводник особенный… раз предложил себя, значит уверен…
— Если хорошо подумать, — продолжил Дима в моём тоне, — то Колобок тыщу лет провалялся в шкатулке бабы Нюры, сюда попал вместе с нами… — Дима вновь затряс головой, взял горсть снега, сунул в рот, подержал и выплюнул.
— Что ты хочешь сказать? Что может случиться синдром «перегрузки»?
Дима кивнул. В сущности, он прав: либо все эти сказочные вещи от долгого бездействия ещё не вошли в Силу, либо здешнее безвременье ослабляет их магические свойства. И то и другое не позволяет нам полностью доверять, в данном случае, прочности нити…
— Что же делать? Сколько продлится твой… бодун? Ещё час? два? день?
— Давай рискнём. Только первым пойду я. Во — первых, самый тяжёлый, во-вторых, если нитка не выдержит… я не смогу разбиться. И позову на помощь аборигенов.
«Ух, ты! — обрадовалась Варька. — Он заговорил целыми фразами, не разрывая их «это… ну»! Что бы это значило?»
— Убедил, — сказала Ладанея, — рискнём.
Мы перетащили Вадика и нехитрые наши вещички. Колобок всё время вертелся под ногами, не то, подгоняя нас, не то, волнуясь от предстоящей его роли. Валун, присыпанный снегом, оказался велик: чтобы его обвязать уйдёт слишком много нити. В одном месте Дима обнаружил трещину и предложил вставить в неё Спицу, а к ней уже привязать нить.
Не помню, я уже говорила, что наше оружие давалось лишь в руки хозяину? Ничего, повторюсь. Ни Дима, ни Вадик — пробовали! — не могли даже оторвать от земли мою Спицу. А когда мы перебрасывались, и мне пришлось держать оружие ребят, то ощущение было дикое: казалось, не щит держу, а целую массивную кровать, на плече не лук, а бухта стального троса, не меч, а стальная балка. Не представляю, как все эти сотни кэгэ выдержало хрупкое тело Варьки. Не иначе Дух Ладанеи подмог…
Вот и сейчас, забывшись, Дима хотел взять Спицу, но только ухнул болезненно, схватился за голову, ругнулся в пол голоса:
— Железяка хренова!
Я промолчала, хотя и порывалась что-нибудь сказать. Взялась за Спицу, и она, родимая, припала к руке, питая мускулы силой. Размахнулась вроде не сильно, направила остриё в расщелину, и ударила. Результат нас с Димой вогнал в шок: валун разлетелся в куски, словно внутри его взорвался динамит. Удивительно: нас не задел ни один осколок, а вот Зебрику и Юрику (не вовремя надумал проснуться!) досталось. Зебрика отшвырнуло метров на десять и забило в снег. Юрику, конечно, крупно повезло: чиркнуло мимолётом по руке чуть выше локтя — рассекло мякоть в кровь. Никогда бы не подумала, что в такой крохе столько крови: она хлестала фонтанчиком. Юрик стал белее снега, выл на одной ноте и закатывал глаза. Я кинулась к нему, — скорее Ладанея, чем Варька, — разорвала ветхие тряпицы, обнажив рану.
— Дима, не стой столбняком! Отруби кусок нитки! — заорала я, приводя его в чувства.
Перетянули Юрику руку у самого плеча, перевязали рану — на бинты Дима пожертвовал свою майку. Когда всё закончили, Юрик вырубился: либо заснул, либо потерял сознание.
— Ещё один коматозник, — сказала я, смывая снегом кровь с рук. — Суперпутешествие…
— Кто ж знал… — словно оправдываясь, промолвил Дима и полез за Зебриком. Бедняге осколком срезало ухо, а один осколок застрял в боку. Дима мечом выковырнул его, осталась рваная удручающая вмятина.
— Хорошо хоть ему не нужны бинты.
— Да. Ну, что, от валуна остались крошки. Куда будем привязывать нить?
— Элементарно, Ватсон! — притворно бодро сказал Дима, при этом морщась и судорожно сглатывая. — Вгонишь Спицу в снег, к ней и привяжем. Потом, когда мне станет лучше, вернёмся за ней.
— Годится.
Я довольно легко вогнала Спицу в снег по самую «шляпку». Нетерпение Колобка, похоже, было на пределе: едва Дима привязал нить к Спице и ещё не закончил слово «Готово», как наш Проводник самоубийцей кинулся вниз с обрыва. Дима взялся за нить:
— Я пошёл.
— Удачи и мягкой посадки!
Дима послал меня к чёрту, пропустил нить за спину, как это делают альпинисты, — по телику видела, — и осторожно начал спуск. Нить натянулась, как струна, завибрировала, рождая дикую мелодию. Я плюхнулась на площадку, свесив голову вниз и затаив дыхание.
Дима втиснулся в трещину боком. Теперь он упирался спиной, и ноги прочно стояли на выступах; нить помогала сохранять равновесие.
— Ты как? — наконец, выдохнула я, не в силах более сдерживать дыхание.
— Окэй. Счас отплююсь и мухой вниз…
Неуклюже, порой едва, не вываливаясь из трещины, Дима упорно спускался. Вскоре я уже перестала различать его на фоне разлома, лишь ноющая нить говорила: порядок! Внезапно нить выдала иную мелодию: если до этого её, будто хаотично подёргивали, то сейчас, словно, оттянули и отпустили.
— Что случилось? — закричала, слабо надеясь, что Дима услышит.
Нить замолкла, обмякла. Спустился или… сорвался? Скорее всего, второе: так быстро спуститься не смог бы и альпинист-профи…
Я потянула нить, и она легко подалась мне навстречу. Вытянув её всю, глянула на конец: непохоже на обрыв. Ладно, не буду ломать голову, а привяжу Зебрика, тороки и спущу. Если всё в порядке, нить вернётся пустая.
Вернулась пустая! И вот тут я крепко призадумалась: в горячке мы с Димкой упустили главное — как спускать Вадика? Если как вещи, то покалечим ещё больше: будет биться о камни… Ау, Ладанея, ПОМОГИ!
За моей спиной что-то грохнулось в снег, я резко обернулась: Дима?!
— Знаешь, мы совсем не подумали… — отплёвываясь, с трудом выдавил Дима, копошась в снегу.
— Как раз стою и ломаю голову…
— Не ломай… выхода нет, — Дима поднялся на ноги, качнулся, но удержал равновесие. Он был бледен, пот струился по лицу. — Я спущу его…
— Уверен?
— На 97 процентов… — Дима попытался улыбнуться, но получилась гримаса боли.
— А три процента, это…
— Упадём со второго этажа. Не бери в голову: аборигены, ведь, рядом, помогут. Всё, хватит тоску нагонять, — Дима приблизился к брату, наклонился, заглянул ему за пазуху, где всё это время находился закутанный в тряпки Юрик. — У коматозников тихий час. Не будем будить. — Дима опустился на колени, просунул руки под брата, приподнял; его качнуло и завалило набок.
Я кинулась помочь, но Дима с ношей исчез. «МЯГКОЙ ПОСАДКИ!!!»
Наблюдая сверху, как спускался Дима, я уверилась, что это не сложно. На самом деле, оказалось ужасной пыткой: нить врезалась в тело, обжигала, ноги всё время дрожали и норовили соскользнуть с выступов, в спину точно колом кололи…
Я спустилась на метр, а уже не было мочи терпеть эту пытку. Варька зашлась в истерике, застыла в трещине рогулькой — распоркой и наотрез отказалась двигаться. Визжала, проклиная всё на свете:
— Хочу домой! Отправьте меня назад!! Я БОЛЬШЕ НЕ МОГУ!!!
А Ладанея? Я была убеждена на 500 процентов, что ею и не пахнет. Но кто тогда забивал мне уши всякой ерундой типа: у тебя уже были трудные сто метров в образе Дюймовочки, ты одолела, смогла, сможешь и сейчас. Соберись! Или: любой из твоего класса, из твоей школы, из школ всего Питера, самый — самый, окажись на твоём месте, так же визжал бы от страха, ежесекундно умирая от ужаса, что грохнется в бездонную пропасть… Но ты не они: ты особенная, ты Избранная…
— Иди ты к чёрту!!!
Трёп в ушах не успокаивал, не мобилизовал, а, напротив, раздражал, распалял ещё больше истерику. Воистину: у страха глаза велики… Мне уже казалось — я почти видела это! — что ещё чуть-чуть и ноги не выдержат напряжения, сломаются, как спички, нить разрежет многострадальное тело надвое… и Варьке наступит каюк…
Нет, вот ползёт змея, она уже обвивается вокруг моего тела… сейчас сдавит кольца, ломая кости… а потом, бездыханную, заглотнёт, как мышь или лягушку. Началось: кольца, действительно, сжались, но не стали ломать рёбра… выдернули из трещины, развернули так, что подошвы ног упёрлись в стену… кольца стали раскручиваться, вращая меня, словно волчок… Странная какая-то змея… Опускает? Нет, просто у неё где-то в стене нора, а там дюжина змеёнышей, которые будут откусывать от меня по кусочку… Не хочу!!!!!!
Задёргалась из последних сил: меня крутануло и шмякнуло головой об обледенелую стену…
… Очнулась я от сырости: подо мной была мокрая снежная каша. Лишь с третьей попытки удалось встать на ноги — глубина чуть выше пояса. До стены шагов десять, вон и трещина, сочится родничками. Как же я оказалась внизу? Змея… кольца…
Впрочем, нет, никакой змеи не было — это нить на меня намоталась, как на шпульку, а затем, разматываясь, увлекла меня за собой. Но где она сейчас? Оборвалась? И где Димка, Вадик?
Полукольцом меня окружали ледяные монстры — гиганты. Я видела лишь их груди, животы, закованные в панцири из ребристого матового льда. В воздухе чувствовалось небольшое тепло, — горячие источники рядом, — но промокшая до нитки одежда заставляла забыть о нём. Надо двигаться, быстрее, иначе превращусь в подобного ледяного монстра. Живее, ЖИВЕЕ!!! Тьфу, на тебя, как корова на льду!
Пузатый монстр-коротышка подставил мне брюхо, облепленное сосульками. Изуверская обходительность: руки скользят, сосульки обламываются и я, вновь, плюхаюсь в снежную кашу.
— Дим, Ди-ма! — ору что есть мочи, но сквозь деревенеющие губы вылетает писк младенца.
«Ма-ма-ма» — насмехаясь, дробится эхо, шуршит в обступившей толпе монстров.
«Всё, Варьке каюк… На этот раз, как пить дать…»
Я уже не в силах шевельнуть задубевшими ногами, руками, слипаются ресницы…
«Кретинка, размазня! Опустила ручки: ах, каюк, аминь Варьке, неплохая была девчонка… Дура! Вспомни историю про двух лягушек. Упали в кувшин с молоком…» — опять кто-то дундит в ухо, больно щипая мочки.
«Пошла ты… знаешь куда… Здесь не молоко…».
«Неважно, не важно… Помнишь: та, что сдалась, утонула, а та, что трепыхалась на пределе сил, сбила молоко в масло и вылезла».
«Достала! Идиотка! И трёп твой идиотский! Заткнись!!!»
Я вскинула руки в ледяных «перчатках»: заткнуть уши, что бы не слышать этот бубнёж. Но он продирался сквозь пальцы, ломая хрупкую ткань «перчаток».
«Пошла ВОН!!!» — Взмах меченой рукой и… коротышка-монстр разлетелся вдребезги, а стоящий за ним верзила развалился на две половины, обнажив красно-жёлтые гранитные внутренности. В следующую секунду я, должно быть, обезумела. Тело охватило жаром, как при высокой температуре, точно в бреду выкрикивала: «Я не лягуха!» — и крушила монстров, крушила в каменно-ледяную щебёнку. Часть её разлеталась в сторону, часть осыпалась на дно «кастрюли», в которой варилась каша с куском мяса. И это мясо — Варька… Невидимая ложка помешивала, давила комочки: каша густела, мясо выпиралось на поверхность…
И вот я стою на горбатом монстре, вокруг ещё сотни таких же. Метрах в двадцати от меня, на раздвоенной черепушке монстра лежал Вадик. Я прокладываю к нему дорожку из щебёнки, круша монстров, словно фарфоровые статуэтки. Тело, буквально, горит, голова кажется пустым шаром, в который закачивают обжигающий воздух. Давление растёт…
«Взорвётся…» — откуда-то из дальней щёлки мышкой пискнула Варька.
Вадик был в порядке, как и Юрик на его груди. Коматозники дрыхли, что называется, без задних ног. Счастливые эгоисты… Димки нигде не видно. Ушёл к аборигенам? Возможно, только что-то слабо верится: предчувствие нехорошее…
Предчувствие не обмануло: Дима лежал сразу за глыбой, на которую уложил брата. На поверхности лишь голова и плечо. Лицо зеленоватое от корочки льда, под носом две кровавые сосульки, вместо волос красная шапочка.
Я где-то читала, что порой у некоторых людей в экстремальных условиях проявляется чудовищная сила: грузовик гружённый наехал на ребёнка — и мать переворачивает махину, как картонную коробку… Или: русская народная сказка «Безручка»…
Нечто подобное случилось со мной: наклонилась, схватила Диму за плечо и выдернула из ледяного плена, точно детскую игрушку. Положила рядом с братом. Он был жив, но жизнь в нём едва теплилась.
— Дим, Дима, Димушка! — трясла, звала, кричала в холодную бездну, куда он медленно погружался. Ни одна жилочка не дрогнула.
И я завыла, как тысяча волчиц, угодивших в капканы. Бутафорское небо приблизилось — отвратительный глаз с бельмом! — и мой вой бился об этот глаз, взрывался, осыпая округу разноцветными искрами…
Голова-шар лопнул, полыхнув пламенем…
Глава 8
… Я проснулась от шороха у изголовья. Почему-то не спешила открывать глаза, прислушалась.
Кто-то ходил рядом, мягко ступая. Тепло, пахнет чем-то кулинарным. Где-то недалеко, будто за стеной, гул. Причём, очень знакомый. Где же я его слышала? Напряглась и вспомнила. Вспомнила всё, что приключилось со мной, до той секунды, когда… лопнула голова, и полыхнуло огнём…
Открыла глаза и быстро села. Рядом никого не было, возможно, бесшумно вышли, пока я восстанавливала цепь событий. Я была совершено голая, лишь на шее висел оберег бабы Нюры. Подо мной каменная кровать, на ней толстое меховое покрывало, такое же, но потоньше, служило одеялом.
Комната небольшая, но просторная: за счёт закруглённых стен. Потолок арочного типа. И стены и потолок отполированы, и так же разрисованы, как коридор и стены площади, увиденные глазами Упа. Пейзажи с птицами и животными. Надо сказать, художник отменный: с фотографической точностью прорисована каждая травинка, лапки букашек. Помимо картин, на стенах было несколько, похожих на дверцы шкафов, тёмных прямоугольников с выемкой вместо ручки. И, разумеется, две знакомых уже мерцающих чаши-светильники. Видимо, это от них шёл сладковатый запах, одновременно напоминавший жареную картошку, свеженарезанный огурец и подгоревший лук. Двери как таковой не было: вместо неё завеса из камушек, нанизанных на кожаные шнурки.
Конец ознакомительного фрагмента.
Приведённый ознакомительный фрагмент книги Когда придёт Зазирка предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.
Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других