Сны о России

Михаил Дорошенко

Придумать свой параллельный мир, населить его персонажами и магическими предметами и через этот калейдоскоп созерцать ставшую фикцией реальность – писательская способность Дорошенко (М. Рыклин).Не устаю выражать благодарность Татьяне Кузнецовой за творческое прочтение книги.

Русское государство обладает тем преимуществом перед другими, что оно управляется непосредственно Самим Богом, иначе невозможно понять, как оно существует.

Фельдмаршал Миних

Дизайнер обложки Аркадий Павлов

© Михаил Дорошенко, 2023

© Аркадий Павлов, дизайн обложки, 2023

ISBN 978-5-0053-3774-0

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Сны о России

Лестница богатого дома. Распахивается дверь наверху. Двое слуг выбрасывают господина во фраке, а затем бросают ему трость, плащ и цилиндр.

— Э-э-эх, господа! Над кем смеетесь!? Сегодня нас выбрасывают, а завтра — вас! Но вот ведь парадокс: у русского человека шея одна, а гонят в три. Загадка природы, сиречь науки-с! Алогизм, так сказать. Однако пребольно ушибся. Я им указал на их недостатки, а они мне — на дверь. Подлецы! Выбить бы окна, да только побьют ведь, прохвосты. Пожалуй, с пролетки швырну им в окошко булыжник и — деру!

* * *

— Не идет, а плывет. На флейте, говорят, играет.

— То муж ее на флейте играет.

— Нет, муж ее в карты играет, а она — на барабане. Когда муж запивает да в дому осадное положение объявляет, она потешное войско на штурм усадьбы ведет… Аделаида Евграфьевна, здравствуйте. Целуем ваши ручки, пальчики и ножки, если позволите.

— Позволю, милейший, ежели рот промокашкой прикроешь. Чернила на губах не обсохло, а все туда же! Щелкопер несчастный!

— Эх, Аделаида Евграфьевна, вам бы дивизией командовать. Стрелу, господа, на лету остановит, в горящую избу войдет…

— И в бордель в Карлсбаде на водах зайти может, да тамошних девок перепороть вместе с клиентами плеткой из ревности.

— Это что-то новенькое, Аделаида Евграфьевна. Не слыхали-с.

— Ну, как же не слыхали, Афанасий Сергеевич? Не вы ли сей истуар про меня разглашали на днях?

— На днях меня не было.

— В живых? От страху или еще от чего?

— В городе не было.

— А я вас приметила.

— То двойник мой троюродный был. Обознались.

— Передай своему тройнику: Аделаида Евграфьевна перепороть не только девок в россказнях его мерзких сумеет, но и его самого… Ваше превосходительство, вы как раз кстати. Я до вас с жалобой на Афанасия Сергеевича. Пашквилянту подобного рода надобно камень на шею, да в прорубь.

— Аделаида Евграфьевна, к чему такие строгости? Ну, обронил Афанасий Сергеевич какую-то глупость для красного словца. Он — весельчак, любитель приврать, но безвреднейший малый.

— Ваше превосходительство, он книгу собрался писать про меня.

— Что за книгу?

— Гренадер.

— Кто таков? Как зовут? В каком с вами родстве состоит?

— Гренадер — это я, да будет вам известно. В суд на него я подать не могу, на дуэль мой медведь никогда не соберется. За честь бедной женщины некому постоять. Я его сама на дуэль вызывала — на саблях, а он мне бороться при всех предлагает.

— Да вы победите, Аделаида Евграфьевна. Он ведь блефует, думает — вы не решитесь. А вы соглашайтесь.

— Он только того и ждет, чтобы я согласилась. Вы все заодно, подлецы!

— Аделаида Евграфьевна, я в исполнении, а вы меня эдак. Я вас под арест.

* * *

— Гусарыня… тьфу ты! Не на вас я плюю, разумеется, милостивая государыня, на себя. Я ведь хотел сказать «сударыня», а получилось… «гусарыня».

— Ну да, ну да, любезный… забыла, как зовут вас по имени отчеству, а, впрочем, не важно…

— Сударыня, я плюнул, как говорится, в сердцах на себя… как это не важно… а вышло вроде как на вас.

— Оставьте, ах оставьте эту тему, милейший, я прощаю.

— А то получается, сударыня с гусыней соединяются. Вроде смешно, а на самом деле не так. Я хотел сказать, мол, гусарыня, то есть гусар с сударыней. Ничего оскорбительного в этом нет: напротив!

— Ну, знаете ли: сударыня, это — еще куда ни шло, а гусар это фи!

— Что значит «фи», милостивая государыня? На кого это фи?

— На вашего гусара, вот на что фи!

— Помилуйте, сударыня… ой, не сударыня… ан нет, все правильно. У нас в полку…

— Вы, милостивый государь, не в полку, а на балу. Плюетесь на пол, словно в казарме!

— А вы фикаетесь!

— Мне полагается. Это мое, можно сказать, естество!

— Что еще за естество? Кто позволил на гусара фикать? Каким таким указом? Ну хорошо, фикайте на гусаров, сударыня, а я гусарыней вас буду теперь называть.

— Вы еще свинарыней назовите, с вас станется. Мужлан неотесанный!

— А вы так и вовсе пейзянка.

— Ну, а вы не гусар, а гусарь надутый. Спесивый и глупый притом.

— Ну, а вы — ягуарыня!

* * *

— Эй, Аарон, чем ты торгуешь здесь рядом со мною, несчастный?

— Здесь — серебром, уважаемый Бен Монид, а там золотом.

— Тьфу, тьфу, тьфу три раза на твое серебро и один раз на золото. Тьфу три раза по три и еще девять раз, говорю я тебе, на твое серебро и один раз на золото. Тьфу!

— Уважаемый Бен Монид, почему ты плюешь много раз на мое серебро и один раз на золото? Зачем ты тратишь свою драгоценную слюну на мой презренный товар?

— Я скажу тебе, Аарон, скажу тебе. Но прежде тьфу на твой жалкий товар еще раз и еще девять раз. Чем ты будешь торговать, Аарон, если я сяду рядом с тобой, здесь в пыли, и начну продавать свой товар!

— Уж не собираетесь ли вы, уважаемый, торговать серебром?

— Где ты видишь серебро, Аарон? У меня более ценный товар.

— Где же он, уважаемый Бен Монид? Ничего не вижу.

— Промой глаза свои и воздай Всевышнему за то, что Он сделал тебя подслеповатым, ибо ты вовсе ослепнешь, если увидишь блеск моего товара. Разве не я посоветовал тебе продавать слитки из олова под серебро и даже под золото, чтобы в каждом доме во Львове лежало твое серебро на комоде, и соседи дивились на такое богатство?

— Уважаемый Бен Монид, все так, как ты сказал, только зачем ты сегодня плюешь на то, что вчера было крупицей от щедрот твоей мудрости?

— Аарон, разве во Львове остался хотя бы один буфет, на котором еще не лежат твои слитки? Разве кто-нибудь покупает у тебя твой товар? Зачем ты сидишь здесь во Львове и разоряешься? Поезжай в Могилев!

— Уважаемый Бен Монид, зачем мне уезжать в Могилев, если солнце нашего квартала пребывает во Львове! Зачем мне, неразумному, возвращаться одному в Могилев? Я поеду с тобой, уважаемый!

— Эх, Аарон, разве тебе неизвестно, что сказал великий русский писатель Гоголь? В России горе от ума! Горе мне, Аарон, горе везде! Ты продаешь свой товар, чтобы заработать столько денег, чтобы люди считали тебе умнее, чем Ротшильд. Ты доволен и счастлив, несчастный, не так ли?

— Да остаться мне в одном шарфе, который сплела мать моей бабушки, чтобы я не был так счастлив!

— Теперь спроси меня, Аарон, счастлив ли я? Нет, скажу я тебе! Ты получаешь за свои безделки полноценные деньги, а я за мои бесценные идеи от вас — ваши деньги!

— Если вам мало, мы, уважаемый, отдадим вам последнюю крону, припасенную на тот случай, если надо будет купить веревку и удавиться от бедности.

— Эх, неразумный! Разве ты не знаешь: сам Ротшильд сидит в коляске у меня перед дверью в очереди за моими советами.

— Так чем же ты недоволен, уважаемый?

— Аарон, меня обсчитывают.

— Как можно?! Кто этот негодяй?

— Я сам, Аарон.

— Как может быть такое несчастье?

— Я сам не могу назначить цену. Ибо мои мысли вечны, а деньги тленны. Мне нужны деньги из вечности. Вечные деньги!

* * *

— Но более всего, господа, меня интересует, почему мужчина держит сигарету у пояса, а женщина у щеки?

— Да где ж вы такое видали, чтоб дамы курили? Каторжанка, разве что, какая-нибудь?

— В грядущем, господа! И закурят, и в штанах будут выхаживать, и подстригутся все, словно холерные. А уж их танцам, к примеру, шаман чукотский позавидует. Членовредительство сугубое!

— И откуда вам таковые фантазии являются?

— В видениях, господа, прозреваю. В видениях грядущего.

— Ну, разве что в видениях! После коньяка или еще чего такого горячительного!

— В дыму и копоти все будут пребывать, словно в пекле. Днем все как один трудиться будут, а по вечерам в ящики театральные для смотрения будут заглядывать с невеселыми картинками. Про жизнь их убогую.

— Ну, ежели все трудиться будут, так они, должно быть, дворцов понастроят на каждого.

— Понастроят, да толку с этого никакого не будет. Пока один дворец будут строить, другой у них развалится. Так они все время строить и будут, пока все не развалится разом. Вместо церквей у них башни железные будут стоять вавилонские. На них будут в небо летать. И до Луны, и до планеты Маркса долетят. Только не мы, а… мериканцы.

— Американцы, они, конечно, горазды на всякие выдумки, да только супротив немцев, да англичан они не потянут. Куда им на Луну! А мы, хотя и отстаем от Европы кой в чем, не лыком шиты. Блоху подковали, к примеру. Сам видел надпись на подкове.

— Что ж там написано?

— Выгравировано по-аглицки русским мастером. Он им в пику по-ихнему, да с издевочкой: Мейд ин в Ванкуверте! Что означает: сделано в Иван-городе! Вот! Не патриот ты, Пантелеймон Федорович, своей отчизны. С чужого голоса поешь и видения у тебя чужие. Накликаешь на себя беду. За такие слова в острог полагается…

— Правнук твой, Василий Тихонович, вначале в остроге победствует…

— За что же это?

— А ни за что.

— Как это: ни за что? Такого не бывает.

— А затем его пустят в расход.

— Это что еще за термин такой торговый будет?

— А это у них расстрел так будет называться.

— Ну, знаешь, Пантелеймон Федорович! Чтобы твоей ноги в моем доме не было! Мерзавец! Христопродавец! Бунтовщик! Фармазон проклятый!

* * *

— Барин у нас остолбенелый.

— Как тебя понимать изволишь, Габриэль? Так тебя барин зовет?

— Гаврила нас прозывают, а барин нонче никого не зовет, токма зенками вращает. Остолбенелый он нонеча.

— В столбняк, стало быть, впал? Это что — ипохондрия какая или попросту перепил?

— Давеча барин, осерчавши, тулупчик на себе порвал. Плечиками дернул и порвал на спине, да локтем в стену попал и остолбенел, как статуэт йерманский.

— Почему же германский, голубчик?

— Потому как в сугубом гневе были. Глаза выпучил, только зенками зыркают во все стороны, а сами не двигаются. Лекаря вызывали, Хвогеля…

— Известный мошенник, а лекарь отменный.

— Лекарь простучал нашего барина молоточком своим. Чистое дерево, глаголет, эбен! Али слоновая кость. Галатей из вашего барина получился. Наука тут бессильна. Мы его и в горячей воде и холодной отмачивали. Ничего не помогло…

— Водкой надо было отпаивать.

— Извели сорок ведер. Не помогает. Лекарь сказал…

— Ничего-то ваш лекарь-калекарь не понимает. Коньяком нужно было французским поить.

— Он предлагал, да барыня сказала — накладно.

— Девку надо было раздеть перед ним поядреней. Враз ожил бы!

— Хвогель сказывал, будто душа его в гастралии пребывает — до страшного суда. Барыня велела его в доспехи обрядить, да в передней выставить вместо украшения, чтоб без пользы места в дому не занимал, а сама не знает, замуж ей выходить, али нет. В синодах дело разбиралось, обещали к весне ответ прислать, а уж осень. Приезжал епископ из Пительбурга, велел сорок молебнов за здравие души отслужить, а за ним другой — из Москвы. Энтот велел за упокой служить. Спорили они, спорили, да так и не сговорились.

* * *

— Эй, с-кандальнички, барышня велит узнать, за что страдаете?

— За правду, ваше благородие.

— Знаем мы вас: за правду! Канальи! Вот ты, к примеру, расскажи.

— Истинно страдаю за неправду, на меня возведенную.

— Поведай, голубчик, не стыдись. На водку получишь.

— Иду я как-то ночью с сенокоса через лес, а по дороге на меня огненноглазый несется дракон во всю прыть. И на ем кто-то сидит, кнутищем погоняет и орет страшным голосом: «Поберегись, застрелю!» Ну, я, как полагается, вилы на дракона выставил и купчишку насадил по ошибке, а он в меня из леворверчика успел-таки пальнуть.

— Интересная… кхе-кхе-кхе… история. Гранд истуар, говорю я, ма фий. Стихотвореньице по сему поводу можно сочинить. Купец на фаэтоне… в лунном свете… с шестизарядным револьвером… э… мчащийся сквозь лес. Что же дальше было? А, преступничек?

— Ну, тут мои товарищи набежали на подмогу, серебро по карманам рассовали, купчишку — в канаву, а сами — в трактир. Там-то я у себя дырки в животе и обнаружил. По ним и определили.

— Вот, Мари, истинно русский человек. Молодец! Богатырь! Но… грабить более не смей! Нехорошо-с! На вот тебе рубль на пропой.

— Премного благодарен, ваше благородие.

— Ну а ты, плешивенький, за какую неправду страдаешь?

— За изобретенье, открытье великое.

— Семинарист, стало быть? Бомбу что ли изобрел, али что похуже?

— Пожалуй, что, бомбу. Теорию новую создал, за что и страдаю.

— Теорию, говоришь? Это интересно. Что за теория?

— Исследование о том, как у нашей отчизны названье украли. Пока Киевская Русь истекала кровью под татарскими саблями, в дремучих лесах на окраине башкиры, мордовцы, московиты да хазары выстроили городище. Назвали себя русскими, нашу столицу в свою Москву перенесли, а нас, истинных россиян, окраинцами обозвали.

— И сколько тебе присудили годков за твое изобретенье?

— Десять, ваше благородие.

— Так я, пожалуй, пропишу в сенат, чтобы тебе, супостату, пожизненную каторгу дали.

— Премного благодарен, ваше благородие, за доброту неизреченную.

— Ка-кой мер-за-вец! Это чтобы я в захолустье сидел под Москвою и из Киева сверху указы получал? Не бывать сему вовек! Эй, конвойный, с изобретателем построже! Я тебе покажу окраину!

* * *

— Как-то появляется у нас на улице — человек размером с медведя со свечою толстенной, как бревно на плече. Остановился, отер пот, осмотрелся вокруг, попыхтел, свечку вновь на плечо взвалил и ушел. Более его никто не видывал.

— Так в чем тут соль, в сём анекдоте?

— Ну, во-первых, сие не анекдот, а быль, а, во-вторых, никакой соли нет.

— Во всякой истории должен быть нравственный урок, а где у вас тут урок?

— Как же, как же! Человек благочестивый: свечку вона какую нес?

— Куда нес, зачем нес? Может, в лес?

— Может, и в лес, откуда мне знать».

— Стало быть, — разбойник, а вы его защищаете.

— Как прикажете понимать вас, милостивый государь? Эдак вы и меня в разбойники запишите.

— И запишу! Зубы мне заговариваете, а сами свечку за упокой души моей ставите. Разбойника наняли, чтобы он меня встретил в лесу и жизни лишил. Я за такое коварство всех своих гончих по вашим полям пущу.

— Да вы, Петр Кузьмич, сами разбойник после сего сказанного будете.

— Я покуда еще только буду, а вы уже тот самый разбойник и есть.

— А вы, Петр Кузьмич, вы… вы «мерихлюндер!

— Тьфу на вас, Кузьма Петрович, за такие слова на меня. Ноги моей в вашем доме не будет? Прощайте навеки?

— Ладно, до завтра.

* * *

— Федор Федорович, говорят, вы по имению на кабане разъезжаете.

— А хоть и на козле, кому какое дело!

— Ну, в этом большой беды нету. Да только за што урядника в плуг впрягли и поле вспахали на нем?

— Для доказательства тезису, что он, подлец, здоровее кобылы.

— Еще говорят, будто вы кобылу на воздушном шаре поднимали, и над домом губернатора она у вас мочилась и лошадиные яблоки роняла.

— Не учил я её мочиться, а только пивом напоил. А то, что балкон обгадила, так то со страху. Нешто можно в кобылу из ружей палить?

— Его превосходительство утверждает, будто вы то рассчитали, что в него начнут палить, да и выдрессировали на подобное безобразие.

— А ты поди докажи — хоть и в суде. Он в мое имущество стрелял.

— Над своей землей стрелял, а ваша кобыла на нее гадила.

— Земля-то, может, и его, да воздух — Божий!

* * *

— Ну, здравствуй, мачеха Россия! Что же я горожу? Матушка, конечно же… Оговорился. Эдак гадиной недолго обозвать, ежели вспомнить о чем-нибудь уже и вовсе неприятном. Эй, как там тебя, позабыл…

— Безымянный я, ваше превосходительство. Служу по вашему ведомству: записываю первые слова приезжающих и последние отъезжающих. Все вздохи и ахи, а также гримасы.

— Без имени, стало быть? А фамилия у тебя есть?

— Фамилия моя и есть Безымянный.

— Подходящая для фискала фамилия. Что-то я тебе такое поручал?

— Наблюдать за вашим братцем опальным.

— Да, было такое. Приказал наблюдать. Потом за границу уехал и все позабыл. Спасибо, голубчик, напомнил. Ну, как там мой брат?

— В благодушии пребывает-с. Частенько гостит в вашем доме. Уходит за полночь, бывало.

— Далеко за полночь?

— Да, уж скорее под утро. Через боковую дверь в соседний проулок, а там его коляска дожидается.

— Долго ждет?

— Ежели за полночь приезжает, то часа три, а ежели пораньше, то и подольше…

— На что же это ты намекаешь, супостат ты эдакий!?

— Я, ваше превосходительство, не намекаю, а докладываю. По форме-с.

— Ну и чем, по-твоему, мой братец в моем доме занимается?

— Музицирует, стихи читает запретные…

— Откуда узнал про стихи, что запретные?

— По губам узнается сие.

— Да ты, я смотрю, феномен в своем роде! Что еще?

— Ручки дамам нацеловывает…

— Да как ты посмел в мои окна заглядывать… а, Безымянный?

— Ваше превосходительство, без заглядывания в нашем деле нельзя. Никак нельзя!

— Ну и откуда заглядывал, с дерева что ли? Из окон напротив, пожалуй, ничего не увидишь.

— Как есть, не увидишь, а ежели подзорную трубу употребить, то все как на ладони можно разглядеть.

— Экий ты, братец, старательный!

— Рад стараться, ваше превосходи…

— Ну и…

— Ваш братец помузицирует с вашей супругой, бывало и… стихи начинает читать нараспев.

— Запрещенные, слыхали уже. Дальше что?

— Ну, а дальше ваш братец шасть к вашей горничной в спальню. Спрячется там, а ваша супруга разыскивает его с завязанными глазами…

— А…

— Гости хохочут, танцуют, шампанское пьют.

— Тьфу на тебя, болван! Было, отвечай, как на духу, прелюбодеяние или нет?

— Ваше превосходительство, деянья подобного рода при закрытых случаются окнах в тщательной скрытности, можно сказать, а вот шпектакли всевозможные, машкерады различные — да! Не то что окна, а и занавески раскроют, бывало.

— Что еще за спектакли?

— Да так, представленья различные. Ерундические, можно сказать. Бывало, ваш братец крылья нацепит и кричит будто лебедь, а ваша супруга от ентого крику в состоянье впадает.

— Что за состоянье?

— Состояние самое что ни на есть лебедическое.

— Ну, а гости-то что?

— А гостей к тому времени уже не бывает…

* * *

— Угостили бы водочкой, нет, коньяком, господа. Такое про себя наплету! Во всем признаюсь! Как на княгиню Велиховскую дерзко засматривался, когда она в карете проезжала. Да что там засматривался? Желал самым непристойным образом в златостенной спальне обладать. Вот до какого бесчестия мысли дошла микроба человеческая. Тьфу!

— Эй, пьяненький! Ты что тут про княгиню Велиховскую плел?

— Я? Я ничего! Спьяну фамилью произнесешь, а что и про что — уже ветер унес.

— Так вот тебе мой совет, философ: вон дом твоей возлюбленной. Ты зайди туда и швейцару передай письмо, а сам сядь в кресло с бархатной обивкой и, когда княгиня сбежит к тебе по лестнице, ты заложи ногу за ногу и, поигрывая краем своей дерюжинки, скажи ей, что, мол, Судьба явилась требовать свое. И требуй. Что хошь!

— Да не рехнулись вы часом? Меня от ваших слов до костей души проняло.

— Делай, болван, что велят. Один раз в жизни шанс у тебя выпал.

— Да кто вы такой?

— Я — тоже князь. В своем роде. Да не бойся, перекрести, не исчезну.

— Да как вы мысль мою прочли?

— Иди, дурак! Я догадливый. Княгиня вначале попытается от тебя сторублевкой отделаться, а ты не бери — больше получишь. Она тебя к зеркалу подведет, покажет, какая она чистая, красивая, а ты — немытый. Так ты ей вели умыть тебя, одеколоном французским обрызгать. Все сделает по письму. На вот, возьми. Можешь взглянуть, что в нем написано.

— Да ничего тут и нету, одна белизна.

— Княгиня сей белизны почище приговора смертного испугается. Иди, болван, не то поколочу.

— Да уж лучше поколотите. Все уж лучше поколотите. Все равно не пойду.

— Эх ты, философ, уже и поверил. Пошутил я, болван.

* * *

— Вы… вы… вы кто такая?

— Я? Я — нечто вроде апсары.

— Это как понимать изволите?

— Ничего понимать не нужно — лови мгновение.

— Какое еще мгновение?

— А вот меня, к примеру.

— Каким образом вы у меня оказались в постели?

— Я — апсара! Этим все сказано.

— Что сказано? Кем сказано?

— Я воплощенное ваше желание. Пользуйтесь!

— Кем воплощенное?

— Откуда мне знать. Я всего лишь апсара. Не вы ли желали по утрам эдакую стервочку в одних только чулках, да чтобы на столе шампанское пенилось в бокале. Вот она я — перед вами, а шампанское там — на столе.

— Да, я бы выпил глоточек шампанского, а вот с вами, мадмуазель, как-то боязно общаться. Ведь вас вроде нету, не так ли?

— Ну почему ж меня нету? Еще как есть! Вот она я, поглядите. Да вы прикоснитесь, не бойтесь. Я на ощупь живая — вполне.

— Но вы все же из ничего не состоите — как будто?

— Да, из одних только ваших желаний.

— Ну, а ежели вас надрезать да посмотреть, что внутри, а?

— Вы, я вижу, не джентльмен, а исследователь какой-то. Неужели вы даму разрезать собираетесь? Фи!

— Как-то развязновато вы себя ведете — в чужой постели. У вас на том свете все такие нахальные?

— Мы с вами на этом свете, а как там ведут себя, не знаю. Я вашего желанья воплощенье, а не того света, как вы изволили выразиться.

— А как насчет платы? Подарочков всяческих там?

— Помилуйте, вы что меня за проститутку принимаете? Я еще девственница, милейший!

— Очень похоже, сударыня. Одеянье на вас весьма скромное, однако, со вкусом.

— По вашему вкусу воплощалась.

— Надолго воплотились?

— Как пожелаете. Да вы не спровадить меня собрались?

— Помилуйте, сударыня!

— Не отпирайтесь, я ваших желаний воплощенье. Все знаю, обо всем догадываюсь, все исполняю. Исчезаю. Оп-ля!

— Куда же вы, мадмуазель? Исчезла, проклятая. Фу-ух! Шампанское с собой прихватила, прохвостка. Пожалуй, надобно квартиру освятить, а, впрочем, повременю. Ежели завтра появится, я философский диспут с ней заведу. Поговорю о Гельвеции… да, о Гельвеции, скажем.

* * *

— Такого не бывает, — говорит подвыпивший господин в пальто с меховым воротником, — такого не бывает, а если и бывает, то все равно не бывает.

Неожиданно распахивается резная дверь за его спиной, и чья-то рука затаскивает его за ворот в подъезд. Раздаются удары, крики и господин уже без пальто вылетает на улицу с порванным сюртуком и шляпой, надвинутой на шею.

— А вот такое, — указывает он на дверь, — а вот такое бывает.