Низкий вид литературы

Михаил Гарцев

В новую книгу Михаила Гарцева включены почти все стихи сатирической и юмористической направленности, созданные автором за время его пребывания на литературных сайтах русскоязычного Интернета, где, конечно, особое место занимает журнал «Самиздат» М. Мошкова. Если какие-то работы требовали огранки и доведения опусов до ума, то многие стихотворные экспромты – противостояние агрессивному потоку сетературных дискуссионных чатов – представлены в сборнике в своём первозданном виде.

© Михаил Гарцев, 2016

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Часть первая

Пародии_и_парафразы

«Чья это боль растеклась облаками по небу?»

Чья это боль растеклась облаками по небу?

Чей это стон в завывании ветра звучит?

Что ж ты молчишь, закричи же, ответа потребуй:

Чьи это слёзы затмили нам солнца лучи?

Чья это мука застыла скалою над бездной?

Чей это плач расплескался морями вокруг?

Кто-то ведь знает, кому-то ведь это известно:

Чей это лес после бури заломленных рук?

Чьи переломы судьбы — горных речек изгибы?

Чья катастрофа — падение снежных лавин?

О, неужели мы счастливо жить не могли бы?

Чья это кровь — где рябин полыхает рубин?

В. Бродский

Парафраза

Чьи это перла

застыли скалою над бездной?

Чьи это жерла

зрачками из страшного сна?

Чьи это серны

поют нам про слезы и бедность?

Чьи это нервы

натянуты, словно струна?

Чьи это штампы

как стон в завывании ветра?

Чьи это залпы

в падении снежных лавин,

где в свете рампы

мы видим нехилого метра?

Красною лампой

рябин полыхает рубин.

Чьи это сопли

текут по вратам Самиздата?

Чьи это вопли —

забором заломленных рук.

Виден не рохля

в кровавых сполохах заката.

Пусть все оглохли,

но скромный наш скрашен досуг.

«Ведь это точно когда-то было…»

Ведь это точно когда-то было…

Рисунок серый — в карандаше…

Утла подвода, худа кобыла —

в тумана кашице, густыше.

В телеге той я лежал, колышим,

в сенные вдавленный вороха,

осенним паром, в жавель закисшим,

забит по самые потроха.

Возница — дедушка однорукий

спокойно правил сквозь ветровал,

он был недвижимый и беззвукий —

клубы табачные выдувал.

Плыл скрип колес, тишину тревожа,

тягуче-медленно, как в клею,

и дым с туманом по конской коже

стекали в черную колею.

Так мы катили, не шибко ходко

(для нашей клячи — во весь опор)…

Я думал: «Дедушке надо б лодку,

а мне, любезному, — в рот обол».

И вспоминался недавний сон мой —

душа болела во сне, хоть в крик.

И шли ко мне эскулапов сонмы,

и говорили, что ей кирдык…

Заговорил, наконец, возница:

— Ты разумеешь, — сказал, — сынок

бывает у сырасць такую сница —

саднит клешня-то помилуй бог.

Ага отрезанная зараза

во сне-та ёсць она и болит.

Я мол до фельшера ён адразу —

атрит гутарит ци ангидрит.

Гадоу пятнацать руки не маю.

Не смог бы мабуць с двумя ужой…

Я понимаю, дед, понимаю.

Похоже, как у меня с душой…

Поговорили мы, замолчали.

За нами двигались в молоке

фантомы боли, мечты, печали

к тому кордону и к той реке…

В. О. Таблер

Пародия

Темно у дохтора на приеме,

вчерась, горбатясь за гумус тмящий,

перестарался, а нынче в дреме

сижу ледащий с лицом просящим.

А рядком дедка сидит безрукий

и все страдает от боли жгучей

в руке, c которой давно в разлуке,

с лицом темнее осенней тучи.

— Шо, хлопчик, скоро, нас дохтор примет?

— Хто яго знает, сих эскулапов?

Ужо онемели ужица с выей,

давненько не был в явонных лапах.

Как-то мне щупали грудь, паршивцы,

кололи и жгли, убивцы, трахею…

Искали душу в сердечных мышцах.

Видно, давно я расстался с нею.

Болела сильно, такой уж родился,

фантомы боли, сонмы печали…

Пошла уж какая, дедуля, седмица…

Пропала душа, куда-то отчалив.

Нас врач осмотрит — печать, как клякса,

в Собес с тобою сделаем ходку.

Мне б в рот — оболу, а лучше — баксы,

а ты, дедуля, проси молодку.

Пора инвалидов взять на поруки,

и поддержать нас, таких горемычных,

ты, дед — инвалид, поскольку безрукий,

и я инвалид — без души кирдычно.

«Мне снилась детская обида…»

Мне снилась детская обида

на N. Не подавая вида,

что пьян (хотя совсем алкаш —

о если б всё, что мы глаголем,

оправдывалось алкоголем!),

он мне твердил, что я — «не наш».

Смеркалось. Ерзали ворота.

На лавочке два идиота —

с бутылкой N, и я как бы

со стаканОм, в плену заката

трепались, щурясь чуть поддато

на город, вставший на дыбы.

«Наш, наш!» — хотел ему сказать я,

но верткий N, попав в объятья

жены, толкающей домой,

убрел московским пыльным летом

в свой сон, а я остался в этом,

и спал, и двадцать лет долой.

Я спал, как в апельсине долька,

в забвеньи пропуская столько

пустых листков календаря,

что даже ближним и домашним

казался лишним и ненашим,

о дальних и не говоря.

И правда, кто мне скажет, чей я?

Алеко посреди кочевья,

король бездомный, Лир нагой,

не наш, не внутренний, не внешний,

не наш, не праведный, не грешный,

не наш, не Байрон, не другой…

Во сне, тем временем, светило,

как разум, город отпустило,

последний луч оборвало,

Не наш! вскричал Евгений грозно,

и стало ветрено и звездно,

и понеслось, и все прошло.

Ashsa

Парафраза

Душевная травма

Во времена, кажись, застоя

сидел с бутылкой я пустою…

Ко мне подсел какой-то дед.

Рябой, немытый, бородатый,

со стаканОм, как бы поддатый.

Условно пусть зовется Z.

Я был отнюдь не алкоголик,

хоть мог бухать, порой, до колик

в печенках, почках и спине…

Увы, то, что в верхах глаголют

нельзя понять без алкоголя

давно известно всей стране.

Смеркалось. Ерзали ворота.

Базланить не было охоты,

я встал, уж было, и пошел…

Вдруг Z на что-то рассердился,

вскочил, на месте закружился,

мне в спину прорычав:

«Козел!»

«Я не козел», — хотел сказать я,

но в санитаров двух объятьях

он был погружен в грузовик.

Знать, Z, сбежав с какой-то дурки,

хоть был и пойман в переулке,

все ж в подсознанье мне проник.

«Козел!» — кричали дети в школе.

«Козел», — я слышал в чистом поле.

«Козел», — прошамкал аксакал.

«Ко-зе-л!» — мне жид пропел пархатый.

Приснилось даже — черт рогатый

за мною целый день скакал.

И, правда, кто мне скажет, кто я?

«Сон разума» — пророчил Гойя.

И я заснул на много лет.

Во сне мне снились вор в законе,

и как ругались зэки в зоне…

«Козлы!» — кричал я им в ответ.

Тряся козлиною бородкой,

однажды встретил я молодку.

Она мне стала дорога,

но врач по психам, круглолицый,

мне отсоветовал жениться:

«Смотри, блин, вырастут рога».

Вокруг шумела перестройка,

и разных дел творилось столько…

Но все мне как-то было влом…

Я просыпался от поллюций,

а не от залпов революций,

на всё глядя козел козлом.

И как врачи все не старались —

мне не помог психоанализ,

ни даже Фрейд, ни даже Юнг.

Знать, от врачей мои сокрыты

и комплексы, и архетипы.

Я всё послав, рванул на Юг.

Бродя в горах Бахчисарая,

ту встречу с Зетом вспоминая,

и с камушка на камень скок,

понять хочу я эту силу —

что так беспечно опустила

и обесценила мой рок.

Я был мужчина, в общем, в норме,

а стал я чем-то вроде зомби.

Ужо тебя, смешной старик!

«Козел!» — вскричал Евгений грозно —

вдруг стало ветрено и звездно —

и вырвал грешный свой язык.

Встреча с Лилит

(самой первой)

Я встретил девушку в рассветной тишине

Она стояла, обратив лицо к Луне

Горел восток багряной полосой

Катились слезы утренней росой

Я заглянул в колодцы серых глаз

«О чем ты плачешь в этот ранний час?

Красавица, обидел кто тебя,

Иль обманул, другую полюбя?»

«Ах, человек, — последовал ответ, —

Среди людей давно мне места нет

Лишь пропоет петух в последний раз,

К воротам Ада отойду тотчас…»

Она была, конечно же, грешна.

Но так хрупка, так трепетно — нежна

И я сказал: «Ну что ж, тогда идем,

И будет Ад, но Ад — вдвоем!»

Федор Гайворонский

Парафраза

Был мальчик Федя Гайворонский

средь мальчиков других неброским.

Не лапал девочек в спортзале,

да те ему и не давали.

Такой прелестный херувимчик,

у всех учителей — любимчик.

Но вот — в тот день шпаной побитый —

он встретил девушку Лолиту.

— Иди сюда, мой юный витязь, —

она сказала накренившись.

— Иди сюда, прелестный Федя,

мы в дальние края поедем

бродить по закоулкам ада,

иди сюда, моя отрада.

Твоей я буду самой первой,

познаешь ты свой запах спермы, —

и притянув ФедОра к чреслам

она задергалась как в кресле

у гинеколога-убийцы,

а Федя, пойманною птицей,

загоготал, но Федин гогот

исторг из уст Лолиты хохот.

Однако стойко, неустанно

наш Федя шел к оргазму рьяно.

И, наконец, исторгнув семя,

почувствовал, как плачет время.

В прерывистых Лолиты всхлипах

он слышал стоны архетипов.

В истоме сладкой каждой клеткой

он слышал зов далеких предков.

Сквозь кожного покрова поры

разверзлись «крови, почвы» створы.

Вождя творящая монада

как грозный символ цареграда,

как микрокосм в лице КадмОна

Адама, ставшего у трона

богов великого народа

как эманация природы.

Когда постиг все это Федя,

он встал, торжественен и бледен.

В его крови скромны и скрытны

струились древние инстинкты,

и Федя, ими защищенный,

в смысл сокровенный посвященный

как рыцарь грозный, весь в броне

вступает в орден РНЕ.

Предпраздничное

Всё раньше светает. Которое утро

Меня поджидает суровый кондуктор.

Ему наплевать, что в душе у поэта —

Он меряет тело холодной монетой.

А он симпатичный мужчина! А я-то —

Всё шарю в карманах, гляжу виновато…

И сочное солнце — кислее лимона,

И всё это, точно, дурные гормоны.

Монета не найдена. Как тут не плакать!

На небе-то солнце, а ниже-то — слякоть!

А он улыбнулся и в солнечном свете

Ехидно вручил мне счастливый билетик.

Мария Тарасова (Поха)

Пародия

Все раньше светает, и каждое утро

сажусь я за свой посветлевший компьютер.

Ему наплевать, что я все ж поэтесса,

и мне не хватает известности, веса,

и мне не хватает любви и почтенья,

что тело мое замирает в волненье,

когда за окном пробегает мужчина,

и шарю в кармане я не беспричинно.

В сети — виртуписы: лабасы, грифоны…

И все это, точно, дурные гормоны.

Поэт и в реале никчемное что-то,

а встретишь в сети, так охватит зевота…

Зачем я впряглась в это дохлое дело?

Страдает без дела холеное тело.

ПОрХАю по сайтам, вдруг вижу — филолог.

Филолог для Похи — почти археолог.

На свете грязнее не знаю работы:

копаться в дерьме аж до липкого пота…

Пойду, замочу, чтобы знал свое место,

а ночью мне снилось — я стала невестой

бойца из спецназа, банкира, боксера…

Такое во сне вновь не встретится скоро…

Жених упорхнул от меня на рассвете,

как солнечный зайчик — счастливый билетик.

Присутствие мужчины

Опять дальневосточное кафе…

И женщина, а вовсе не путана,

Себя готовит к аутодафе В разгорячённой койке капитана.

Мне всё равно, кто будет в этот раз,

Кто выползет на берег из пучины —

Я выберу, не поднимая глаз,

Но чувствуя присутствие мужчины.

Приморский холод бьётся о стекло.

Тоскливо завывают пароходы…

Он думает, я подарю тепло. Но я давно не делаю погоды.

М. Тарасова (Поха)

Пародия

Восток: кафе, диван,

кальян, мускат, кишмиш…

Она и капитан.

Жара да гладь и тишь.

…

Мне все равно, кто будет в этот раз.

Надеюсь, не смущаю ваши души.

Пусть нет ни рук, ни ног, ни даже глаз…

Мне у мужчин всего важнее уши.

Он предлагает доллары и сердце —

они всегда к моим словам глухи —

Я не путана — не спешу раздеться.

Сперва пускай послушает стихи.

Абстишки

Жажда жизни жалит желчью

Жало жгуче жилы жжет,

Жнец желаний — жирный жемчуг

Жадных женщин желчью желт.

Жизнь жеманно жмурит жерло

Жертва жадно жаждет жить,

Жахнет жрец железным жезлом,

Жутко желтый жук жужжит.

Шалея, шторм шарахал шхуну,

Швыряя шустро шалый шквал,

Шугая шхуной шашни шума,

Штурвалом шкипер шуровал.

Шепча, шурша шарфом шафрановым,

Шквал шторма шкипер штурмовал,

Шикуя шармом шейных шрамов,

Шершавый шлифовал штурвал.

Марк Шкловер

Парафраза

желудь желтушный

желчью жантильно желтеет

шкловер маркуша

на побережье ржавеет

дружит с прокошкой

шкловера пышная жопа

желтою брошкой

в жерле железном сексшопа

жлобское прошлое

женщины жены милашки

жалкое крошево

рожа дрожит промокашкой

женские ножки

жерди и ножки поменьше

шкловера рожки

жезлами жалящих женщин

шкловер менжуясь

к швалям жеманно пошлепал

жизнь у буржуев

жадное жерло сексшопа

жопа шалавы

желеобразную грушей

жухнет шершавый

в жилистой туше маркуши

жизни ошметки

прошелестят шепеляво

слышится жуткий

шепот жестокой державы

прошлого шрамы

жгут ошалевшую жертву

брошен на шпалы

с шармом доложено шефу

выжил обшарпан

жизнь закружилась шаманкой

по шариату

шило шиита в шарманке

шизнутый шляхтич

жахнув шутейно ширнется

шпарит по шляху

на шебутном запорожце

шайзочка рашен

кажет маркуше промежность

солнышка краше

помнишь жуир нашу нежность

жрут и жируют

похорошела держава

душной жарою

душит сбежавшего жаба.

Паломники

А по ранней дороге — прощания,

А по поздней дороге — прощения,

Неисполненные обещания,

Незамоленные прегрешения,

Пыль и вьюги, дожди и знамения,

Звёзды сыплются с неба на головы…

Навеваются сны и сомнения,

И луна льёт расплавленно олово…

Может быть — не святые, не скромники,

Но совсем не такие уж грешные,

Мы проходим по жизни — паломники,

Не иные — но больше не прежние…

Улисс

Парафраза

Ну, куда вы идете, писатели,

по дороге Сплошного Безденежья?

Слов и образов то ли искатели,

то ль от чувств и мыслишек — брожение?

То ли видите чьи-то знамения,

то ли слышите звуки волшебные?

То ли вас посещают сомнения,

то ли муки, смятенья душевные?

И, конечно, вы все — не скоромники,

чай, и выпить под закусь привычные…

Вроде, с виду — святые паломники,

а копнуть — так на редкость обычные.

Листья

Опавшие листья — как падшие души:

их тоже бросают в костёр.

Их шорох — как шёпот: пусть глуше, но глубже

он в мир свои звуки простёр.

А листья упрямы — страдания прячут.

Спросите: «В чём ваша вина?»,

и листья не скажут, о чём они плачут,

им жалость совсем не нужна.

Они упивались росою когда-то,

как люди — веселым вином.

Теперь они сникли, теперь они смяты,

но плачут совсем не о том.

Их огненный демон печатью пометил,

а грешным — из ада нельзя…

Но, глупые, верят, что сжалится ветер

и всё ж унесёт в небеса.

Конецпольский Кшыштоф

Пародия

Опавшие строчки — как квелые квочки:

их критик зарежет в момент,

их шепот все глушат, их ропот все душат,

им дорог любой комплимент.

А если читатель их спросит:

— Скажите,

зачем Вы, и в чем ваша роль?

Они ему скажут:

— Вы нас полюбите,

ведь мы не похожи на моль.

Мы тряпки не точим, мы только хлопочем

о вашей прекрасной душе.

— Оно, блин, Вам надо, —

тот скажет с досадой

и сядет в роскошный «Порше».

Поедет по свету, вдруг встретит поэта,

и спустит «Порше» свой в овраг.

Все встречи с поэтом трагичны — при этом

поедут на тачке в кабак.

А падшие строчки, как вздутые почки,

страдая, глядят в небеса.

И, глупые, верят, что кто-то поверит…

…

«Эх, тачанка-ростовчанка… Все четыре колеса».

История невозможности

Мне снилось, будто ты не родилась,

а я привычно ждал тебя у входа

в театр наш, где радостно паслась

толпа друзей и прочего народа.

Я ждал тебя, сверяя по часам

ход облаков и ритм сердцебиенья,

и загоралось слово по слогам

над головой всего столпотворенья.

Я ждал тебя, ведь я еще не знал,

что ты беспечно отложила встречу,

и поднимался медленный оскал

луны над суетою человечьей.

Я ждал тебя, и плавились века,

и проходили царства и драконы,

и постепенно сонная река

перемещала в небо легионы.

И лил с небес поток холодных стрел,

и больно ранил тех, кто не укрылся,

я ждал тебя, и я не захотел,

и потому в домах не растворился.

Я ждал тебя, ушел последний франт,

мир опустел, и замерли кулисы,

и с дуэлянтом рядом дуэлянт

судачили о прелестях актрисы.

И зеркала снимали грим с лица,

и ничего уже не оставалось,

как ждать тебя до самого конца

чего-то, что еще не начиналось.

И в этот миг как будто легкий вздох

мне возвестил о долгожданной встрече,

и ты вошла… И случай или Бог

меня позвал в другой какой-то вечер.

И снилось мне, что не родился я,

а ты одна ждала меня у входа

в театр наш, где радостно друзья

паслись толпой в толпе иного рода.

Игорь Фарамазян

Парафраза

Я видел сон. Зашел ко мне редактор.

С горячей точки нужен репортаж.

Ведь журналист, в какой-то мере, гладиатор.

Сжигает нервы, как награду за кураж.

Но человечество сильно умишком задним

и первый вывод может быть обман…

Я посмотрел в окно на палисадник,

всходило солнце, растопив туман.

Природа всеми красками сверкала,

плыл в воздухе цветочный аромат…

Я натянул на лоб свой одеяло,

я буду ждать и никому не рад.

Сегодня хвалим мы или ругаем,

а завтра будет все наоборот,

а завтра будет жизнь совсем другая,

и каждому из нас придет черед.

Мне у других не занимать отваги,

но мне претит сизифов тяжкий труд,

я не спешу марать листок бумаги.

Меня, наверно, многие поймут.

И я стал ждать, сменялись дни и годы.

Вокруг меня пророс травы бурьян,

а я стоял, как часть живой природы,

как каменный и древний истукан.

Стоял и ждал. Взгляд устремлялся в дали,

был не растрачен слов моих металл.

Уже Даен вернулся к нам с развалин,

где он на баррикадах воевал.

Уже покрылась плесенью клеенка,

жучком древесным был изъеден стол,

но я все ждал, а вот философ Шленский

с анальной стадии в другую перешел.

Стоял и ждал. Да, может так не каждый.

Под время бременем прогнулся циферблат.

Стоял и ждал, а вот учитель Шадов

закончил свой стотысячный трактат.

Прилег и ждал. Поэта путь не долог.

Ко мне зашел Харон, принес чернил.

Цинично сплюнув, мой задернул полог,

и без меня куда-то там поплыл.

Жизнь — фарс, довольно мерзостный спектакль.

Тщеславие и секс в ней правят бал.

Вдруг стал кружиться надо мною птеродактиль,

хоть я участия ни в чем не принимал.

Еще бы, у него губа не дура,

я молод и пока что не облез,

но, осмотрев мою субтильную фигуру,

он почему-то передумал и исчез.

Я все стоял. Средь бурь, ветров и градин.

Стоял и ждал, порой кропал стихи.

Уже в пещере горной сам бен Ладен,

раскаявшись, замаливал грехи.

Над морем с криком пролетали чайки.

Мой взгляд был бескорыстен, светл и чист.

На нарах о любви к тюремной пайке

вели беседу с террористом террорист.

Я все стоял… Толпа тянулась старцев…

На чью-то лысину лился льстецов елей…

А я все ждал. Уж старикашка Гарцев

отметил свой последний юбилей.

И понял я — моя строка речиста.

Она дитя разумного отца.

Смотрите все, в чем счастье журналиста:

вот так вот ждать — до самого конца.

«Выхухоль ухала, хлопала…»

Выхухоль ухала, хлопала.

Падал засушливый лист.

Пьяница шел Попандопуло.

Выхухоль ухала, хлопала

Там или здесь, или около.

В плавнях, где шорох и свист

Выхухоль ухала, хлопала.

Падал засушливый лист.

Владимир Пимонов

Пародия

Выхухоль ухала, хлопала…

Вова тянул портвейн.

Денег-то сколько ухлопано,

женушка ножкою топала,

доченька булочки лопала…

Плакал от зависти Рейн.

Выхухоль ухала, хлопала…

Двинем, ребята, в бассейн.

Рождённый в гавайской рубашке

Рождённый в гавайской рубашке в промозглой декабрьской мгле,

там, где у Останкинской башни сидят облака на игле,

царапая небо и нёбо ежовым клубком языка,

я строил свои небоскрёбы из ветра, любви и песка.

Я — радуга в «Чёрном квадрате», бездымный, бездомный пожар,

я взял все места в хит-параде

уродов — бескрылый Икар,

отломанный зубчик расчёски, я общую портил канву.

Я матрицей братьев Вачовски был вскормлен. Я знаю

кун-фу.

Влюбленный в двуногих до колик, я сам — и велик, и смешон:

«мудрец, наркоман, алкоголик, бродяга, скромняга, пижон,

мудак, обаяшка, придурок, красавчик, зануда…» Поэт? —

Парящий над миром окурок, несущий магический свет.

Я — гриф на сломавшейся ветке в секретном кремлёвском метро.

Я — шарик гусарской рулетки, поставивший жизнь на зеро.

Я, синий, как море в июне, дворняг различаю в лицо.

Я девке продажной — фортуне — могу вставить

шест в колесо.

Бог видит, я б даже для чёрта эдемской отравы достал…

Судьба — это тоже… вид спорта,

и где-то есть мой пьедестал.

Иван Зеленцов

У поэта опасный обычай…

……………………………………………

что ведут и ведут к повороту,

за которым возможно пропасть,

за которым ужасное что-то

ждёт, ощерив багровую пасть,

чтоб коварно, прельстив чудесами,

съесть, издав победительный рык…

…А из пасти голодной свисает

окровавленный русский язык.

Иван Зеленцов

Парафраза

Я — Ваня, я — ветер, я — вера.

Я — лучший, я — худший, я — бог.

Я — корь, я — любовь, я — химера.

Я — вальс, я — стриптиз и я — рок.

Фортуну беру я за фалды:

«А ну, шевелись,…твою мать».

Ей вставлю по самые гланды,

шоб знала, кому, блин, давать.

Потом ее раком поставлю.

Мой слог — раскаленный металл.

И скажет она мне: ай лав ю!

твори, я же твой пьедестал.

И бросив тогда вызов небу —

к иному уже не привык —

я вырву вам всем на потребу

свой русский кровавый язык.

Восторг

…

Разнежился под солнцем луг,

и тучно колосится нива…

О, как красиво всё вокруг!

Усраться, до чего красиво!

А. Габриэль

Мне за сорок

Наверное, мы всё-таки мечтатели…

Не веруя в пророчества и сонники,

мы кузькиной парижской богоматери

языческие верные поклонники.

Мы славно покуражились в малиннике,

немного оцарапавшись крапивою,

но стали ль мы законченные циники

с улыбочкой приклеенной глумливою?! —

навряд ли. Просто дуем на горячее.

Бескомпромиссис — больше нам не жёнушка.

А всё, что остаётся непотраченным,

складируем подстилками на донышко

судьбы, чтоб не впивались рёбра жёсткости

в хребтины сколиозные усталые…

Трёхмерности повыпрямлялись в плоскости,

по краешкам немного обветшалые.

Но всё ж, какими б ни были сценарии,

и на какие б ни бросало полюсы —

не всё мы между пальцев разбазарили,

и истощили вещмешки не полностью.

А взгляд назад — отнюдь не во спасение,

а токмо лишь для восполненья опыта…

Весеннее — по-прежнему весеннее,

от птичьих криков до любовных шёпотов.

Нас ветры жизни чуточку взлохматили,

слегка приблизив ангельское пение…

Наверное, мы всё-таки мечтатели —

потерянное, в общем, поколение.

А. Габриэль

Пародия

Поэт природу любит без условностей,

хотя потерянное, в общем, поколение.

Народностью силен и превосходностью,

всем поднимая тонус, настроение.

И славно покуражившись в малиннике,

слегка крапивною клубничкой оцарапавшись.

Он замечает, что вокруг — сплошные циники,

его задором как-то слишком озадачены.

Вокруг него — кликуши с страстотерпцами

пророчества плетут одни и сонники…

Он в бога, душу, матерь, экзистенцию

и страстотерпцев кроет и поклонников.

На битвы не заманишь даже малые…

Бескомпромиссность больше не невестится.

Хребтины сколиозные усталые

уже в окопы не спустить, блин, и по лестнице.

И многомерность жизни его в плоскости,

да и в любой, как видим мы, проекции

старается не повстречаться с жесткостью,

хотя и не чурается эрекции.

Уже не первая его лелеет женушка,

но между пальцев все не разбазарено,

складирует он бережно на донышко,

все — что отпето было, отсценарино.

Орлиный взгляд — отнюдь не в устрашение,

а токмо лишь как подтвержденье зрелости.

Поэт на нашем небосклоне — украшение,

мечтатель и романтик в пору спелости.

Весеннее — по-прежнему весеннее,

не птичьи крики — ангельское пение.

Усраться, но не сдастся утверждению,

что он потерянное, в общем, поколение.

К 25-летию

карьера дом машина мебель

женитьба деньги слава власть

хватаешься за каждый стебель

чтоб в той же пропасти пропасть

как сладко любоваться бездной

и быть никем и быть нигде

звездой раскинувшись в уездной

хрестоматийной лебеде

андреем при аустерлице

лежать впадая в небеса

как в отрицание но лица

и голоса и голоса

любимых заполняют стержень

уже исписанный на треть

который жизнь который держит

не позволяя улететь.

И. Зеленцов

Парафраза

И потому вновь дом и мебель,

женитьба, деньги, слава, власть…

И в «Самиздате», как констеб (е) ль,

гоняю в душу-бога-мать

тех, кто склоняется над бездной,

кто был никем, а хочет — всем,

кто свары учинял помпезно,

а должен быть и глух, и нем,

как инвалид Аустерлица.

Для избранных лишь — небеса,

и всюду радостные лица,

вакханок всюду голоса.

Помчусь к цыганам в русской тройке

я, по-панарински широк,

лобзаясь с Музою на койке…

Знать должен каждый свой шесток.

Очередную треть кубышки

пополнит новый гонорар,

а самиздатские мартышки

погрязнут в бездне новых свар.

И все меня признают примы

сетературною звездой.

Ну, не кормить же мне любимых

хрестоматийной лебедой.

Корни любви

В созерцании мерцаний

Конец ознакомительного фрагмента.