Петр I. Материалы для биографии. Том 3. 1699–1700.

Михаил Богословский

Произведение академика М.М. Богословского (1867—1929) безоговорочно признано классическим сочинением историко-биографического жанра, остающимся самым полным исследованием личности Петра Великого и эпохи петровских преобразований. Третий том знакомит с деятельностью Петра в 1699—1700 гг., охватывая вопросы Русско-датского союза, приготовлений к Северной войне, и заканчивается рассказом о посольстве Е.И. Украинцева в Константинополь. Издание проиллюстрировано портретами Петра I, выполненными с натуры, а также созданными впоследствии русскими и зарубежными художниками по оригиналам Петровского времени. В формате PDF A4 сохранен издательский макет книги.

© Художественное оформление, макет, «Центрполиграф», 2022

Русско-датский союз

Петр I

Гравюра Е. Чемесова. 1759

По оригиналу Ж.-М. Натье. 1717

I. Смерть и похороны Лефорта. Учреждение ордена Андрея Первозванного

Петр ехал в Воронеж с необыкновенной быстротой, так что, отправившись из Москвы 19 февраля 1699 г. вечером, был уже 22-го на месте^[1]. С дороги, несмотря на такую быстроту, он все же успел написать в Москву, по крайней мере Н.М. Зотову, как это видно из его сохранившегося ответа. «Нашего смирения сослужителю, геру протодиакону Р.А., — писал Петру в своем ответе 23 февраля шутовской патриарх Н.М. Зотов, — со всею компаниею о Господе здравствовати. Благодарствую вашей любви за возвещение путешествия вашего при добром здравии (о чем уведомлен от азовского владыки) и впредь о сем нам ведомо чините». Далее идет ряд каких-то намеков по поводу Масленицы, для нас теперь малопонятных, так как письмо Петра к Зотову, подавшее повод к этим намекам, не сохранилось: «Зело удивляемся вашей дерзости, что изгнанную нашу рабыню, то есть Масленицу, за товарыща приняли, не взяв у нас о том свободы; только ведайте: есть при ней иные товарыщи: Ивашка и Еремка, и вы от них спаситесь, чтоб они вас от дела не отволокли, а мы их дружбу знаем болши вашего. Сего числа поехали к вам иподдиакони наши Готовцов и Бехтеев, с которыми наказано от нас подати вам словесно мир и благословение, а Масленицу и товарыщев ее отлучити, понеже при трудех такие товарыщи не потребны. А к сим посланным нашим иподдиаконом будите благоприятны. При сем мир Божий да будет с вами, а нашего смирения благословение с вами есть и будет. Smirennii Anikit власною рукою. Февраля в 23 день 207-го, с Москвы»^[2]. Общий смысл письма, впрочем, ясен. Зотов предостерегает Петра от спутников или товарищей Масленицы Ивашки Хмельницкого и Еремки (?), т. е. от пьянства с его последствиями, которое может отвлечь его от работ, предстоящих в Воронеже.

Наступившая первая неделя поста поразила Корба своим контрастом с неделею Масленицы, которую она сменила. Вид Москвы сделался совершенно иным. «Насколько прошлая неделя, — пишет он в дневнике, — была шумной и разгульной, настолько эта тиха и скромна… Лавки не открывались, торги на рынках были закрыты, присутственные места прекратили свои занятия, судьи не исполняли своих обязанностей; нельзя было вкушать ни льняного масла, ни рыбы; пост был в высшей степени строгим; они умерщвляли плоть только хлебом и земными плодами. Во всяком случае, подобная метаморфоза явилась неожиданной и почти невероятной». Однако начало православного поста не помешало Лефорту 22 февраля в среду на первой неделе устроить у себя угощение датскому и бранденбургскому послам, отправлявшимся с этого угощения прямо в Воронеж к Петру. Погода была так хороша, вечер такой теплый, что пиршество происходило под открытым небом. «Послы датский и бранденбургский, — пишет Корб, — много пили с генералом Лефортом под открытым небом, пользуясь приятным вечером, и прямо из его дома отправились в Воронеж»^[3]. Это приятное времяпрепровождение под открытым небом в конце февраля не прошло для Лефорта даром; он сильно простудился, и на другой же день у него началась лихорадка. «У генерала Лефорта, — отмечает Корб под 23 февраля, — появились внезапно лихорадочная дрожь и жар». Здоровье его было вообще плохо за последнее время. Еще в начале февраля его племянник Петр Лефорт извещал женевских родных о плохом состоянии здоровья дяди, которого беспокоили старые раны^[4]. На 24 февраля у него был назначен обед для полковников; но принимать гостей сам Лефорт уже не мог, и эту обязанность выполнял за него племянник^[5].

26 февраля в воскресенье Петру отправлена была почта в Воронеж. До нас дошло довольно большое письмо к царю Ф.А. Головина. Отвечая Петру на его письмо, написанное только что по приезде в Воронеж, Головин выражает удивление скорости путешествия и быстроте дошедшей от царя в Москву почты; затем сообщает о полученных в этот же день утром письмах от Возницына с известиями о заключении им трактата с турками 14 января, о заключении договоров у турок с цесарцами и поляками 16-го и о том, что венецианский посол пока еще не заключил договора. «Я, государь, — пишет по этому поводу Головин, — видя… превеликое бездушество цесарцев, не могу рассудити, что из сего будет. Дай Боже пользу христианом, а мню венетов не безнадежных быти к сему; токмо посмотреть, что другая почта покажет: розъедутся ль они в том или еще что прибавят». Далее следует известие о смотре собранного в Москву к походу дворянства, что задерживало отъезд Головина в Воронеж, куда, по-видимому, его торопил Петр: дворяне отмечаются с указанием, кому остаться в столице и кого можно уволить в отпуск. Наконец он сообщает царю о болезни Лефорта: «Ей, живу не за своими прихотьми; токмо всем не малая есть нам остановка: в четверток на первой неделе так остро заболел огневою адмирал наш и ныне без всякой пользы есть; кровь пускали, ни мало поможествовала; смотреть, что за помощию Божиею будет после. Сего, государь, часа я посылал к нему при отпуску почты (т. е. при отсылке этого письма), сказали, что нет ни мало пользы. Почтарю, государь, повелел я ехать немедленно». Письмо подписано шутовскою подписью Головина «Раб твой Фетка pop blahoslowliay» и помечено 26 февраля «в четвертом часу ночи», т. е. в четвертом часу после захода солнца^[6]. Под 28 февраля Корб записывает об усилении болезни:

«Опасность для жизни генерала Лефорта усиливалась с каждым днем; горячешный жар все возвышался, больной нигде не находил места для успокоения или сна. Он не имел сил справиться со страданиями и впадал в бред, так как рассудок его помутился. По приказанию врачей позваны были музыканты, которым удалось наконец усыпить больного сладостными симфониями»^[7]. 1 марта Петр Лефорт писал отцу в Женеву: «Многоуважаемый батюшка! Пишу вам в комнате г. генерала, моего дяди, о котором сообщаю вам, что он лежит больной очень сильной лихорадкой. Сегодня седьмой день, но нет ни малейшей надежды на его выздоровление»^[8].

По городу стало ходить множество слухов о болезни царского любимца. Говорили, что он совершенно потерял рассудок и требовал то музыкантов, то вина. Когда ему намекнули на приглашение пастора, он будто бы воспылал еще большим безумием и не допустил к себе никого из духовных лиц. Однако у него все же побывал для напутствия реформатский пастор Штумпф; но когда пастор стал усиленно напоминать ему об обращении к Богу, то в ответ он будто бы только попросил пастора не говорить так много. Когда жена в самый момент его смерти стала будто бы просить у него прощения за прошлое, то он ласково возразил ей: «Я ничего никогда не имел против тебя; я всегда уважал и любил тебя»^[9].

Ход болезни Лефорта хорошо описан Петром Лефортом в его письме к отцу в Женеву от 8 марта: «На следующую ночь после отсылки моего предыдущего письма Господь решил его судьбу. Болезнь моего дяди длилась семь дней и в ночь на восьмой, т. е. 2 марта утром, в 2 часа он умер. В течение семи дней мы не слыхали от него ни слова в ясном сознании, потому что он все время до последнего вздоха лежал в сильнейшем бреду. Проповедник был беспрерывно при нем, и он время от времени ему говорил, но все очень невнятно, и только за час до кончины он потребовал, чтобы прочли молитву»^[10].

2 марта в 2 часа утра Лефорт умер. Ф.А. Головин опечатал его имущество и передал ключи родным. Тотчас же отправлено было известие о смерти Петру. «Милостивый государь, — писал ему Ф.А. Головин, — здравие твое, милостивого государя, да сохранит десница Вышнего вовеки. При сем тебе, государю, извествую, что марта в первый день в ночи, часа за четыре до свету, Франца Яковлевича не стало… Енарал, государь, Карлович с Москвы поехал уже тому близь недели. Раб твой, государя моего, Фетко. Марта во 2 д.». Писал Петру в тот же день и князь Б.А. Голицын: «Премилостивый мой государь, здравие твое да хранимо Богом. Писать боле, государь, и много ноне отставил для сей причины, либо изволишь быть. С первого числа марта в восьмом часу ночи Лефорт умре, а болезнь была фебра малигна и лежал семь дней, а лечил Субота да Еремеев и кровь пущали. Холоп твой Бориско. Марта 2»^[11]. В момент смерти Лефорта в Москве до Петра в Воронеж, по-видимому, еще не дошли вести о его болезни. Он был занят в Воронеже своими делами, 28 февраля приехали в Воронеж бранденбургский и датский посланники, выехавшие из Москвы 22-го. Царь показывал им приготовления к постройке флота, которые Гейнсу показались грандиозными, превосходящими всякое воображение. В четверг 2 марта он вел беседу с Гейнсом о союзе — продолжение тех переговоров, какие начал в Москве^[12]. 3 марта он писал Ромодановскому, и из письма не видно, чтобы он знал о болезни Лефорта. В этом письме он занят стрельцами, их жалованьем, розыском, распоряжениями о начальных людях, которых надо было поставить над стрелецкими караулами, и более всего кораблестроением, набором мастеров и заготовкой корабельных припасов. «Min Her Kenich, — пишет Петр в этом письме, — писма ваши гасударския принелъ я въ 1 д. да во ѳъ 2 д. марта, въ которыхъ писать iзволите о сътрелцахъ. I мънѣ кажется, что лутче iмъ старое жалованье давать, а прибавъливать за чьто? Сътрелца, буде чево съ пытки не пърибавитъ, буть воля твоя; а если чъто прибавитъ, iзволь ево сюды възять, потому что тѣ городы отсель зело блиски i розыскивать лехче. Началные люди, коi учили, пус[ть] такъ i едутъ, а заполочьнымъ вели быть у караульныхъ сътрельцоѳъ, потому что сътрелцы i началныя iхъ къ нашимъ карауломъ не звычайны. Прикажи послать нарочънова въ Нижъней i чьтобъ онъ възялъ тамъ якорныхъ мастероѳъ лутчихъ i подмостерей ч. 30 i проводилъ сюды немедленно; а онѣ намъ зело нужны. Такъже iзволь во ѳъсѣ кумпансътвы сказать, чтобъ везли припасы карабелныя; а буде хъто къ шестой недѣли не поставитъ здѣсь, вели деревъни отписовать. Вашь нижайши поданны Piter schip timerman. Съ Воронежа, марта въ 3 д. 1699»^[13]. Получив известие о тяжелой болезни Лефорта, может быть, то самое, которое заключалось в приведенном письме Головина от 26 февраля, Петр немедленно же помчался в Москву, куда и прибыл 7 марта^[14]. «Царь вернулся из Воронежа, — пишет Корб, — узнав о смерти горячо любимого им генерала Лефорта. Лица, бывшие при царе, когда он получил известие о смерти, утверждали, что он принял его так же, как если бы ему сообщили про кончину отца. Неоднократно вырывались у него стенания, и, обливаясь слезами, он произнес следующие слова: «Нет уже у меня более надежного человека; этот один был мне верен; на кого могу я положиться впредь»^[15]. Что царь при известии о смерти друга залился слезами, что у него вырывались стенания — этому известию Корба вполне можно верить: он сильно любил Лефорта. Но чтобы он произнес именно такие слова, как их передает Корб, это допустить трудно, и Устрялов вполне прав, когда отказывается в этом случае верить Корбу. «Трудно поверить, — пишет Устрялов, — чтобы он [Петр] так жестко отозвался о своих боярах, в числе которых находились князь М.А. Черкасский, князь Б.А. Голицын, Л.К. Нарышкин, Т.Н. Стрешнев, доказавшие ему, еще отроку, безграничную преданность с опасностию потерять свои головы на плахе во время владычества Софьи, когда Лефорт ласкался к ее наперснику»^[16]. Слова эти Корб передает не как слышавший их непосредственно сам, а сообщает их по слухам, через вторые или, может быть, и третьи уши и уста. Возможно, что Петр, предаваясь «стенаниям», произносил какие-либо слова вроде обычных русских причитаний: «на кого ты меня покинул» или что-либо в этом роде; по крайней мере, слова, передаваемые Корбом, очень напоминают такое русское причитание.

Может быть, как очевидец Корб передает о свидании Петра Лефорта с царем: «Когда родственник усопшего генерала подходил к его царскому величеству, готовясь засвидетельствовать подобающее ему глубочайшее уважение, то не мог произнести никаких членораздельных звуков, ибо скорбь и плач отнимали всякую возможность говорить». 9 марта царь обедал у боярина Б.П. Шереметева. Заметно было, что он в большой печали. «Он был все время взволнован, так как истинная душевная скорбь не давала ему никакой возможности успокоиться». Он выказывал, однако, знаки большого расположения к бранденбургскому посланнику фон Принцену, который вернулся из Воронежа 5 марта. «Царь, — продолжает Корб, — в силу своей обычной милости к послам осыпал господина бранденбургского посла многими выдающимися дарами»^[17]. Это были, вероятно, личные дары, особые от тех подарков, которые были пожалованы Принцену официально через Посольский приказ, как это делалось обыкновенно при отпуске послов, и которые заключались в собольих мехах на сумму 260 рублей^[18].

Под 10 марта Корб отмечает учреждение первого русского ордена Св. апостола Андрея Первозванного. Это было учреждение для Московского государства совершенно необычное, одно из резких новшеств, заведенных Петром. Мысль об ордене могла появиться у царя за границей, где он мог познакомиться непосредственно с подобными учреждениями, например в Англии или в Вене. Эта мысль могла быть освежена по возвращении из-за границы боярина Б.П. Шереметева, принятого на Мальте в состав ордена мальтийских рыцарей, щеголявшего в Москве костюмом и знаками ордена. «Его царское величество, — пишет Корб, — учредил кавалерственный орден Святого апостола Андрея. Крест предписано носить такой, каким обыкновенно изображают крест Святого Андрея, называемый иначе бургундским. Надпись на первой стороне: «Св. Андрей апостол», на второй: «Петр Алексеевич, обладатель и самодержец России»; поперек имя царевича: «Алексей Петрович». Этот орден учрежден как знак почета для тех, кто во время турецкого похода успешно вел дело и заслужил славу храброго. Первым кавалером этого ордена, которому пожалован был крест, царь избрал боярина Головина. Он сегодня вечером показывал орден господину цесарскому послу и изложил ему порядок всего учреждения». Из того, что 10 марта боярину Ф.А. Головину уже пожалованы были знаки ордена, которые к этому дню были изготовлены, вероятно, в Оружейной палате, можно заключить, что самая мысль об учреждении ордена возникла ранее весны 1699 г. Пожалование Ф.А. Головина в кавалеры ордена служит лучшим опровержением достоверности слов, приписываемых Корбом Петру при получении им известия о смерти Лефорта, о том, что будто бы у него нет никого, на кого бы ему можно было положиться. Если царь отмечал Ф.А. Головина таким высоким пожалованием, значит, считал его верным и надежным слугою. Но Ф.А. Головин надолго остается единственным кавалером ордена. Учредив орден, Петр был отвлечен от мысли о нем и на время как бы забыл его. Самый статут ордена, основные черты которого Головин, по словам Корба, излагал цесарскому послу Гвариенту, посетив его 10 марта вечером, был издан только в 1797 г.^[19]

11 марта состоялось пышное погребение Лефорта, столь надолго задержанное обширными приготовлениями. Корб, бывший на похоронах, живо описывает их как очевидец. Вынос был назначен в 8 часов утра. К нему приглашены были иностранные представители, явившиеся в траурных платьях. Пока все назначенные присутствовать на похоронах собирались, прошло значительное время, и солнце, по выражению Корба, поднялось очень высоко к полудню. Приходилось долго ждать. В залах дворца Лефорта «повсюду виднелись накрытые столы, уставленные кушаньями; всякого рода вино налито было в чашах, желающим подавалось и горячее [вино]». «Между тем явился царь, выражение лица его было печальное, — пишет Корб, — и обнаруживало признаки сильной скорби». Он не сразу овладел собой, чтобы поздороваться со встретившим его Л.К. Нарышкиным. «Когда Лев Кириллович покинул свое место и поспешил навстречу царю, этот последний благосклонно принял его приветствие, но помедлил несколько с ответом на него; наконец, собравшись с духом, наклонился он поцеловать Нарышкина». Когда с ним здоровались иностранные представители, «он ответствовал им с отменнейшею ласкою». Наступил тяжелый момент прощания с умершим. «Когда настало время выносить покойника, — пишет Корб, — то тут наглядно обнаружилось сожаление царя и некоторых других лиц и их прежняя привязанность к усопшему, так как царь залился слезами и на глазах народа, собравшегося в огромном количестве на погребальную церемонию, дал покойному последнее лобзание». Этот же момент последнего прощания отметил и Принцен в донесении курфюрсту от 16 марта. «Эта неожиданная смерть, — пишет Принцен, — очень удручила и огорчила царя… Свою нежную любовь к генералу и адмиралу он выказал при похоронах тем, что прежде, чем гроб был закрыт, не только сердечно поцеловал его со слезами на глазах, но и побудил к этому же разных русских бояр»^[20].

Гроб с телом умершего был перенесен в реформатскую церковь в великолепной процессии. Москве дано было новое, невиданное дотоле зрелище. Всем шествием руководил полковник фон Блюмберг, ехавший во главе процессии на коне, покрытом блестящим, затканным золотом чепраком. Затем шли полки Преображенский, Семеновский и Лефортов. Перед первою ротою Преображенского полка шел сам царь «в темном платье с застывшим на лице скорбным выражением». За полками следовал всадник в латах на богато украшенной лошади, держа обнаженный меч острием книзу. За ним шли трубачи и барабанщики, игравшие похоронный марш. Далее вели лошадей умершего, несли знамена с изображением его герба, на пяти подушках несли его золотые шпоры, пистолеты, обнаженную шпагу, жезл и каску^[21]. Полковники, переменяясь, несли гроб, покрытый черной шелковой тканью. За гробом шли слуги в трауре, за ними племянник покойного Петр Лефорт с послами цесарским и бранденбургским, к которым присоединился и боярин Б.П. Шереметев в костюме мальтийского рыцаря; это, по словам Корба, подало повод русским с насмешкой злоречиво спрашивать друг друга, не посол ли это от Мальтийского ордена? Затем шли московские бояре, думные дьяки и приказный персонал, наконец, вдова умершего в сопровождении иностранных дам^[22]. Процессия поразила современников своей пышностью. Были составлены ее описания, которые потом пересылались за границу и там стали появляться в газетах.

В храме реформатский пастор Штумпф произнес надгробную речь на текст из книги Екклесиаст — «Несть человека, владущего духом, еже возбранити духу и несть владущего в день смерти». Проповедник говорил о бренности и мимолетности земной жизни, на что указывает этот гроб. «Светлейший господин, так неожиданно в полной силе лет от нас похищенный, свидетельствует истину слов Соломоновых, что человек не имеет власти над днем смерти своей». Отказываясь от пышных похвал усопшему, Штумпф сослался на сонм присутствующих, которые могут засвидетельствовать, что царь лишился в нем верного раба и служителя, войско потеряло великого вождя (?!), реформатская церковь утратила ходатая и покровителя. Все мы, восклицал проповедник, оплакиваем друга и приятеля любезного! Он умер в самом расцвете славы. Случается иногда и великим людям видеть затмение милости своих государей, подобно затмению солнца, — но солнце его жизни померкло в самый полдень славы. В речи есть указание, что она была сокращена по требованию Петра. «Не властны мы и над смертию, — восклицает проповедник, — много мог бы я привести тому примеров, но, повинуясь державной воле, не стану широко распространяться»^[23].

При выходе из церкви порядок мест в процессии был нарушен; русские участники шествия заняли места у самого гроба, оттеснивши иностранных послов. «Бояре и прочие лица из их народа… — пишет Корб об этом инциденте, — перепутали порядок шествия, протискавшись к самому гробу», где перед тем шли иностранные послы; послы, скрыв обиду… заняли место с Петром Лефортом, утешая себя тем, что занимать место рядом с ближайшим родственником на похоронах считалось всегда наиболее почетным. При погребении произведен был троекратный залп из 40 орудий; каждый из участвовавших в церемонии полков произвел троекратный ружейный залп. С могилы царь и все бывшие на похоронах вернулись в дом умершего на поминальную трапезу. «Уже готов был обед, — пишет Корб, — всякому, бывшему на похоронах в темном платье, дано было золотое кольцо, на котором вырезаны были день кончины и изображение смерти»^[24]. Трапеза ознаменовалась, по словам Корба, раздраженной выходкой со стороны царя. «Когда царь на время удалился, — пишет Корб, — все бояре с тревожной поспешностью стали быстро уходить из дому. Они спустились уже по нескольким ступенькам, но вдруг заметили, что царь возвращается, и вернулись в сени.

Поспешный уход бояр заставлял подозревать, что эта смерть принесла им утешение. Разгневанный этим царь в негодовании обратился к главным из них со следующими словами: «Неужели вы радуетесь его смерти? много вы выиграли с его смертью? почему не остаетесь долее? Может быть, потому что великая радость не позволяет вам более играть комедию с нахмуренным челом и притворно печальным лицом?»^[25] Опечаленный тяжелой для него утратой царь был, по-видимому, в сильном раздражении в день похорон Лефорта, может быть, был раздражен также и тем, что церемония похорон, которую он, конечно, сам устраивал, не прошла в желательном для него порядке. Свое раздражение он сорвал на встретившихся ему боярах, слишком, по его мнению, поспешивших покинуть трапезу и идти домой. Гневное настроение царя сквозит и в рассказе Корба, записанном под 13 марта и передающем эпизод, сам по себе едва ли вероятный: «На вопрос царя, кому за его отсутствием поручить управление Москвою, один из бояр дал совет, что эту обязанность можно возложить на Бориса Петровича Шереметева. Так как царь знал, что этот советчик противится его начинаниям, то дал ему пощечину и спросил гневным голосом: «Неужели и ты ищешь его дружбы!»^[26] Факт пощечины приближенному ничего невероятного в себе не заключает; но, чтобы это случилось по поводу того именно разговора, о котором говорит Корб, уверенным быть трудно: и это не более как долетевшая до иностранца молва.

II. Отпуск Бранденбургского посланника

13 марта Петр вновь выехал в Воронеж. «Сегодня после полудня, — писал Корб, — царь проехал в двуколке по слободе и прощался со всеми, кого удостаивал своим благоволением; в этот же вечер он отправился из Москвы в Воронеж». Перед отъездом он написал собственноручно письмо к бранденбургскому курфюрсту, отвезти которое должен был фон Принцен. «Мой господинъ, — писал в немъ Петр. — Писмо ваше особно писанное, чрезъ iзящъного вашего сълужителя Пренса принялъ i вьгразумълъ ваще весма благое нам i опществу склонение, которое какъ въ писмѣ, такъ i отъ сълоѳъ выщереченного Пренса, мы любезно прияли. Паче же персонѣ учиненную любоѳъ i союзъ памятуя, никогда мьгьлѣ забвению предадимъ; также надѣемся на вашу любоѳъ, что не толко сие содержати, но i ѳъ предбудущия i намъ вѣданию належащия дѣла отъ ващей любви i дружества не утаены будутъ, о чемъ пространнее донесетъ вамъ Пренсъ. Ващей любви охотно съкълонныыi другъ Piter. Съ Москъвы, марта в 13 д. 1699»^[27].

Фон Принцен покинул Москву 16 марта. «Выезд бранденбургца, — пишет Корб, — отличался такою же торжественностью, как и его въезд. Ему дана была царская позолоченная колымага, а для чиновников кони, пышно украшенные. Конной роты не было, место ее заступили приблизительно десять писарей верхами. Подвод у посла было девяносто; еще большее количество их дожидалось в более отдаленных местах, где обыкновенно происходит смена подвод»^[28]. Этот большой поезд посланника подвергся злоключению на дороге между Москвой и Тверью в селе Завидове. Случай по донесению пристава при посланнике, подполковника Ивана Афанасьевича Кокошкина, заключался в следующем. 17 марта, когда обоз посланника остановился в Завидове кормить лошадей, один из подводчиков, тяглец Новомещанской слободы, нанял вместо себя на дорогу до Твери крестьянина села Завидова, заплатив ему деньги за этот путь. Мужик, однако, раздумал и, не желая исполнять договора, с лошадью и с деньгами бежал. Тогда пристав велел его изловить. Произошла обычная в таких случаях сцена: «И того-де села Завидова прикащик с крестьяны, собрався многолюдством с кольем и с дубьем, вышед на дорогу, того вышеписанного посланника дворовых людей его иноземцев били и в колокола для скопу людей били ж и с тем кольем и с дубьем за теми иноземцы тот прикащик с крестьяны гнались в поля»^[29]. Принцен писал об этом происшествии в Москву резиденту Задора-Цесельскому, и тот подал в Посольский приказ представление, рисующее эпизод подробнее. В представлении, переведенном в Посольском приказе, после указания на обман со стороны завидовского мужика говорится: «И того ради посланник приданного с ним пристава Ивана Афанасьевича Кокошкина с двемя при себе имеющими солдаты во двор того мужика послал и обещанную нанятую лошадь силою взять велел. И бабы на том дворе о сем великой шум и воп учинили. И в то время того села подьячий или, как иные называют, староста, собрався и взял 12 человек иных мужиков. И ждали на конце села, на пристава, которой проводил посольство и напереди ехал, напали с великими дубинами и лошади силою отнять хотели. А как тот с подьячим, при себе имеющим и солдатами противился, то они великими дубинами, в руках имеющими, их били, и именованный подьячий или староста села того дубиною в руках имеющею, к саням посланника пошел близко, но посланник пистолет ему показал и грозил ему, буде не отойдет. В то ж время в том шуму достальные посланнические люди доехали. Но покамест из саней собрались, мужики те на них напали, а когда б один локай не ускочил, то б дубиною до смерти убит был. А толмача с подьячим, как мужиков от посланника отогнать хотели, так чрез руки биты, что все персты в крови были и по се время зело больно ранены лежат. И так принуждены были посольства люди шпаги и сабли воспринять и не без того, что иным досталось такожде на противом (sic) бою. После того посланник хотел оттоле ехать, но иные от сих злобных людей сказали… что в селе на осталых двух санях и людех отомстятся и вовсе их изведут. И трижды в колокол в сполох били.

Того ради посланник принужден пристава и с солдатами взять и людей бы своих половину чрез тех злобных людей безопасно вы-весть. И то счастливо совершилось. Хотя на дороге в различных местех собранных мужиков сыскали, но людям от посольства, у которых фузии и иное оружие было, ничего учинить и на них напасть не дерзали»^[30].

III. Петр в Воронеже весной 1699 г. Переписка с Москвой

В Воронеж после похорон Лефорта Петр вернулся 18 марта^[31]. О деятельности его там по возвращении из Москвы в течение второй половины марта и в апреле 1699 г. очень мало известно, кроме нескольких весьма скудных отрывков переписки. Надо предполагать, что там шла оживленная и энергичная работа над кораблями. Постройки кораблей и касается уцелевшая переписка. Знаем также, что среди корабельной работы Петр законодательствовал по осуществлению городской реформы и давал резолюции на представленные ему доклады. 19 марта Кревет писал царю из Преображенского о ходе ткацких работ по изготовлению парусного полотна на заведенной в Преображенском специально для этой цели полотняной фабрике: «Марта в 15 день из Розряду послали на Воронеж для образца 16 штук парусного полотна, мерою будет 397 аршин, которое полотно здесь в селе Преображенском делали и ценили их здесь по 6 или близко по 7 руб. штуку. Итого будет близко по 5 алтын без 2 денег аршин. Униженно прошу об указе против моих росписей, что на Воронеж послал и здесь подавал, дабы сие дело не остановить. А мастеры весьма печальны, потому что пряжи много в готовности есть, а на чем ткать, станов и бедр^[32] медных мало. Боярин Тихон Никитич вчерашнего числа отсюда поехал. А здесь, дал Бог, все здорово; только еще не слышали о здравном прохождении вашем на Воронеж, и о том я всегда Бога молю и пребываю последноверной раб и слуга до окончания века своего. Андрюшко Кревет покорно челом бьет»^[33]. Вероятно, на следующий день он же должен был сообщить царю печальное известие о смерти корабельного инженера Джона Дена, вывезенного самим царем из-за границы и им очень любимого. «После прежнего моего письмишка, — пишет Кревет, — изволением Божиим марта ж в 19 день карабельного мастера Ивана Деня не стало, умре… А как его схоронить [аще возможно его удержать] (т. е. если возможно держать труп без разложения), о том буду указ ожидать, каким обычаем его умершего погрести. А что какие чертежи карабельные есть у него осталось, о том тожь ожыдаю указу»^[34]. На это уведомление Петр отвечал следующим коротким письмом 25 марта: «Min Неr, Писмо твое мънѣ отдано, въ которомъ пишешъ о смерти Яна Деня, о чемъ мы зело опечалились; i есть-ли не погребенъ, не замайте до насъ. Такъже, что у нево осталась, въсе запечатай i никому отнютъ не довай ничево.

Piter. С Воронежа, марта въ 25 1699»^[35]. Из этого письма видно, что Петр был настолько сильно опечален смертью Дена, что при первом известии о ней сам хотел приехать в Москву на похороны; но это намерение не осуществилось. В течение второй половины марта в Воронеж были вызваны и отправились из Москвы многие бояре. «А после походу его, великого государя, — пишет Желябужский, — в Великой же пост по именному его великого государя указу пошли на Воронеж бояре: А.С. Шеин, князь Ю.С. Урусов, Ф.А. Головин, Т.Н. Стрешнев, Л.К. Нарышкин; ближние стольники: князь Ф.Ю. Ромодановский, И.И. Бутурлин, генерал А.М. Головин». Отправились в Воронеж также и «морские стольники», как их называет Желябужский, — те стольники, «что были за морем для ученья»^[36].

31 марта царю писал из Москвы Виниус. На первом месте в его письме корабли, и уже только на втором политические известия, полученные из-за границы, которыми также Петр очень интересуется. Виниусу прислана была царем из Воронежа роспись кораблям с тем, чтобы против названия каждого корабля по-русски написать название его по-голландски, для каждого изобрести фигуру (вероятно, род герба). Изготовив все это, Виниус должен был немедленно прислать сделанное в Воронеж. Фигуры могли быть вроде следующих, например, «Вѣтъѳь виноградъная обрезаная», «Мячъ з двемя лапътами», «Черепаха съ вымпелемъ» и т. д.^[37] Виниус отвечает, что для исполнения этого распоряжения государя он собрал живописцев, сколько мог, с трудностью, и фигуры учинены, иные в двойном числе в запас, сделаны русские и голландские надписи. Роспись именам кораблей и описание фигурам он уже послал ранее с Н.М. Зотовым, годна ли оказалась эта роспись государю? С этой почтой он посылает также сделанный им перевод речи, произнесенной Штумпфом над гробом Лефорта. Затем Виниус переходит к заграничным известиям: французский посол представил испанскому королю ноту по вопросу о наследстве испанского престола, чтобы не назначать наследником баварского принца, грозя в противном случае войной. Но затем пришло известие о смерти баварского принца, и теперь говорят, что цесарь хочет посадить на испанский престол своего второго сына, «дабы тем гишпанскую монархию вечно к дому Австрийскому привязать». Французский король этому противится и через своих послов доказывает, что по всем правам престол принадлежит его сыну.

Английский король держит на всякий случай наготове флот в 80 кораблей. Мы рассуждаем, добавляет Виниус, что то королевство достанется тому, кто в оружии будет сильнейшим.

Письмо заканчивается какими-то личными просьбами о защите, которые царю передаст Н.М. Зотов^[38].

IV. Россия и Дания во второй половине XVII в. Приезд датского посла Гейнса

Здесь же, в Воронеже, весной 1699 г. Петр подготовил заключение одного из тех двух союзов, вступив в которые он начал затем Северную войну. Он продолжал там завязавшиеся еще в Москве переговоры с приглашенным туда датским посланником Гейнсом и довел их до положительного результата, выразившегося потом в заключении формального союзного договора. Припомним в основных чертах ход этого дела.

Что побуждало Данию искать этого союза? Ответа на этот вопрос надо искать в неизменно враждебных отношениях, существовавших между двумя большими скандинавскими державами: Данией, с которою соединена была тогда Норвегия, с одной стороны, и Швецией — с другой. Основной причиной вражды была непрерывная борьба за господство на Балтийском море. Преемники короля Густава-Адольфа, поставившего Швецию на высоту первоклассной военной державы, продолжали его политику, расширяя и закрепляя власть над берегами Балтики; но это их стремление неизбежно должно было сталкиваться с таким же стремлением Дании, которая распоряжалась тогда входом в Балтийское море, владела обоими берегами ведущего в это море Зундского пролива, так как ей принадлежали лежавшие на Скандинавском побережье пролива области, и взимала большие пошлины за проход кораблей через Зунд. В результате неудачных для нее войн со Швецией в середине XVII в. Дания принуждена была отказаться от сбора пошлин со шведских кораблей, служивших одним из главных ресурсов датской казны, и потеряла свои провинции, лежавшие на Скандинавском побережье, отнятые Карлом X Густавом. Потеря не забывалась в Дании и возбуждала мечты о реванше.

Всю вторую половину XVII в. отношения между северными державами продолжали быть натянутыми и в каждый момент готовы были разорваться. В той борьбе, которая разделяла тогда Западную Европу на два враждебных лагеря, в борьбе Людовика XIV с коалицией, Швеция и Дания стояли на противоположных сторонах: Швеция держала сторону Людовика, Дания была на стороне императора и морских держав. В 70-х гг. XVII в. дело вновь дошло до открытого разрыва: велась война, в которой Дания имела успех на море, а Швеция одолевала на суше.

Враждебные отношения между Данией и Швецией из-за соперничества на Балтийском море проявлялись и в разнообразных производных и частных осложнениях и столкновениях, постоянно возникавших между соперничавшими державами. Одним из яблок раздора в XVII в. было соседнее с Данией к югу герцогство Шлезвиг-Голштинское, точнее — соединенные герцогства Шлезвигское и Голштинское, — небольшая прибалтийская территория, за которую также шла борьба. У Дании с герцогствами были давние родственные и соседские феодальные счеты. В 1460 г. граф Христиан Ольденбургский, за двенадцать лет перед тем занявший датский престол, был шлезвиг-голштинскими чинами избран в герцоги, соединив, таким образом, в личной унии королевство и герцогства. С тех пор Дания и Шлезвиг-Голштиния находились под властью одного и того же Ольденбургского дома, но принадлежали различным его ветвям. Данией правила старшая, или королевская, линия; герцогства были в руках младшей, или Готторпской, линии. В результате создалась сложная и до крайности запутанная феодальная чересполосица. В территорию обоих герцогств были вкраплены отдельные города, местечки, замки и монастыри, принадлежавшие королевской линии, которыми датские короли владели, как феодальные государи, раздавая их членам своего дома и основывая, таким образом, новые владетельные ответвления в герцогствах (линии Зондербургская, Аугустенбургская, Гольштейн-Бекская). В некоторых частях управления и суда королю и герцогу принадлежало общее право, которое они должны были осуществлять совместно. Отношения эти осложнялись еще тем, что долгое время Шлезвиг рассматривался как лен датского короля, тогда как Голштиния составляла лен императора. Вся эта неразрешимая путаница вела к беспрерывным недоразумениям и порождала борьбу, в которой датские короли стремились утверждать свое верховенство над владениями герцогов, а герцоги, тяготясь этой зависимостью, добивались освобождения от нее и признания за ними суверенитета. В особенности желанным предметом их стремлений, в котором они более всего видели признаки своего суверенитета, было право заводить собственное войско и строить крепости, против чего решительно восставала Дания, чувствовавшая всю реальную опасность для себя от этих суверенных прав герцога. Дело доходило до вооруженных столкновений, причем перевес бывал не на стороне герцога, который принужден был даже покидать свои владения, т. е. попросту был изгоняем датским королем. Попытки соглашений не приводили к сколько-нибудь положительным и прочным результатам, и «для Дании, — как говорит шведский историк Карлсон, — отношения к Голштинии были открытою раной, которая постоянно питала беспокойство и возбуждала к борьбе»^[39]. Такое положение дел заставляло герцогов искать помощи и защиты в Швеции, а последняя дорожила союзом с герцогствами, бывшими удобной базой для действий против враждебной Дании. Политические союзы между Швецией и герцогствами закреплялись брачными связями: Карл X Густав был женат на голштинской принцессе Гедвиге-Элеоноре, а в 1697 г. голштинский герцог Фридрих IV женился на сестре Карла XII Гедвиге-Софии. Этот брак и та тесная дружественная связь, которая, как следствие его, возникла между юным Карлом XII и герцогом Голштинским Фридрихом IV, оказали свое влияние на развитие взаимоотношений между скандинавскими державами к моменту начала Северной войны.

Внутреннее состояние Швеции не соответствовало внешнему положению великой державы, приобретенному ею в XVII в. Королевская казна не справлялась с расходами на войско и флот: коронные земли, питавшие казну, были расхватаны аристократическими фамилиями. Явилась необходимость произвести редукцию — проверку прав на эти земли — и отобрать те из них, права на которые не могли быть доказаны. Эта мера, с беспощадностью проводившаяся в самодержавное царствование Карла XI, повлекла за собой полное разорение многих аристократических домов и вызвала большое озлобление среди высшего дворянства, возбуждая в нем даже желание чужеземного вмешательства в шведские дела. Неурожаи, продолжавшиеся по нескольку лет подряд и сопровождавшиеся развитием эпидемий, истощали страну и подрывали ее благосостояние.

Ослабление Швеции окрыляло надежды ее врагов. В особенности благоприятным если не для того, чтобы окончательно свести старые счеты с ней, то, по крайней мере, для того, чтобы сговориться между собой о таком сведении, показался момент, когда умер Карл XI, долгое время твердой рукой правивший государством, и когда власть перешла на время малолетства его сына Карла XII к регентству, составленному к тому же из лиц, между которыми не было согласия. 7 апреля 1697 г. было получено в Копенгагене от датского посланника при стокгольмском дворе сообщение о смерти Карла XI. 10 апреля датское правительство решило отправить чрезвычайного посланника в Россию с поручением заключить союз, оборонительный, как об этом говорилось открыто, но с полномочием посланнику включить в договор тайный пункт наступательного характера^[40]. Весной следующего, 1698 года был заключен союз с польским королем Августом II. Войдем в подробности заключения первого из этих союзов, союза Дании с Россией, и проследим миссию датского посланника Гейнса.

Гейнс собрался в Россию не спеша и двигался в Москву медленно, держа путь через Ливонию, Нарву и Новгород. Только 16 июля 1697 г. он достиг последнего подхожего стана под Москвою, села Никольского, где был встречен постоянным датским резидентом в Москве Бутенантом фон Розенбушем. На следующий день, 17 июля, состоялся въезд его в столицу. Только что въехав в Москву, он поспешил, правда неофициальным образом, высказаться о цели своего прибытия. Как гласит запись о его приезде, составленная в Посольском приказе, посланник, прибыв на Посольский двор и простившись с сопровождавшими его до двора приставом, назначенным состоять при нем в Москве, дорожным приставом, сопровождавшим его в пути до Москвы, и столповым приказчиком — офицером конюшенного ведомства, заведовавшим процессией въезда, и отпустив их, удержал у себя переводчика Посольского приказа Ивана Тяжкогорского, сказав ему, что имеет до него некоторое слово. На следующий день переводчик представил в приказ доклад с изложением того разговора, который вел с ним Гейнс. Заявив, что он прислан с нужными делами, о которых «сообщит после приемной аудиенции у царя, и что теперь подаст только копию с кредитивной грамоты, а подлинник должен вручить лично самому государю, посланник затем заметил, что «король-де его в неотменном дружелюбии с великим государем живет и впредь крепко в том быть хощет, не так, как жеры недодержатель (т. е. нарушитель присяги) швед, которого пора своевать. И напрасно владеть ему даются городы Нарва со иными и с пристанищи морскими, которыми напрямик во всю Европу блиским путем ехать мошно… Шведом да французом верить нечего. Был-де он, посланник, во французской земли, как Долгорукой был (русский посланник в Париже князь Яков Долгорукий в 1688 г.) и видел, как бесчестно его принято и с ним поступлено». Эти предварительные заявления, имели, вероятно, целью настраивать в русских официальных кругах враждебное отношение к Швеции и ее союзникам и сулить блестящие перспективы датской дружбы в смысле возвращения от Швеции взятых ею морских пристаней, открывающих прямой и короткий путь в Европу. Вот курфюрст Бранденбургский — крепкий друг датскому королю, а на Польшу смотреть нечего, потому что эта земля теперь — это было время борьбы за королевский престол в Польше — бессильна стала. Сказав после этих замечаний еще несколько слов о военных доблестях царя, воинское дело которого «всех соединенных христианских потентатов крепко возбуждает» и который «храбрством своим быть может вторым Александром», посланник спросил, скоро ли царь вернется в Москву, и затем добавил: «привез-де он книгу большую — атлас нового выдания (издания), и ту поднести хочет великому государю. А в той-де книге явно будет и видимо-напрасное владение шведов городами и с пристанищи». Переводчик Тяжко-горский не мог, конечно, дать никакого указания на время возвращения царя. Об этом в Москве не знали^[41].

Московские правительственные круги сочувственно относились к дружбе с Данией, и потому датский посланник был принят в высшей степени любезно. Сановники один за другим приглашали его к себе. 13 августа он вместе с Бутенантом был у начальника Посольского приказа Л.К. Нарышкина в его подмосковной резиденции, надо полагать, в селе Фили. Хозяин угостил их роскошным обедом, после которого начал с ними дипломатический разговор о желательности дружбы Дании с Россией. В этой беседе Нарышкин, между прочим, задал Гейнсу вопрос, настолько ли расположен король к царю, чтобы помочь ему, если царь начнет с кем-либо войну. Это было нащупывание склонности к заключению союза, и союза именно против Швеции. Гейнс, на этот раз не раскрывая своих планов, ответил общей фразой, что король сделает все, чтобы доказать искренность своего расположения к царю и к защите его интересов, безопасности и цельности его владений. В заключение Нарышкин показал гостям роскошно убранные апартаменты своего дворца, множество драгоценных вещей, сад и церковь при усадьбе. Посланник посещал также князя Б.А. Голицына, о котором, как и о Л.К. Нарышкине, он отзывается как о человеке, усвоившем все приемы придворного этикета; посещал и А.С. Шеина, пир у которого в день его рождения произвел, однако, на датчанина самое противоположное впечатление: было поголовное пьянство, происходил какой-то невыразимый гвалт, раздававшиеся звуки музыки поражали своей дикостью. Московские сановники в разговорах с Гейнсом старались узнать о цели его миссии; но Гейнс, держась данной ему инструкции, желал открыть эту цель во всей подробности только самому царю, и поэтому в ответах он прибегал лишь к общим фразам и оборотам, не высказываясь вполне определенно.

Несочувственное отношение московских правительственных сфер к Швеции от посланника не укрылось, но ему пришлось также слышать упреки и по адресу Дании за пропуск в Балтийское море принца Конти, соперника Августа II на польский престол. Много споров возбудил вопрос о представлении Гейнсом кредитивной грамоты. Посольский приказ потребовал от него представления этой грамоты как удостоверения его посольства. Гейнс соглашался представить только копию, подлинник же, как он говорил, он обязан был вручить самому царю. Из приказа неоднократно и настойчиво повторяли требование, указывая, что великого государя в Москве нет, находится в походе в дальних «поморских городах». Гейнс отвечал, что без особого королевского разрешения вручить подлинной грамоты не может, и просил дать ему сроку два месяца для сношения со своим двором. В приказе должны были согласиться на такую отсрочку. Когда разрешение от короля пришло в Москву, он вручил грамоту на особой аудиенции в Посольском приказе думному дьяку Е.И. Украинцеву 6 ноября 1697 г., сделав при этом оговорку, что такой случай не может служить прецедентом на будущее время. Вскоре после этого, 10 ноября, Гейнс подал в приказ мемориал, касавшийся цели его миссии, суть которого заключалась в том, что хотя король, его государь, живет со всеми своими соседями в добром мире, однако ради установления общей тишины желал бы заключить с царем «оберегательный союз» против возможных в будущем неприятелей. Если царь такое предложение в принципе примет и назначит своих министров для ведения переговоров, тогда он, посланник, выскажется более подробно об условиях предлагаемого оборонительного союза. В приказе неоднократно под секретом побуждали Гейнса высказаться определеннее, спрашивали, «какого и на каких статьях (т. е. условиях) и против кого с великим государем» датский король желает оборонительного союза, и уговаривали представить обо всем том в письме «содержательные явственные статьи», отказываясь без такого его представления сообщать государю за границу его грамоту и поданный им мемориал. Однако посланник утверждал, что из представленных им верющей грамоты и мемориала государь может достаточно «выразуметь» о намерениях короля, и настаивал на том, чтобы царские министры предварительно доставили ему письменное заявление от имени государя с выражением принципиального согласия на оборонительный союз; тогда он сделает предложения об условиях союза. Несмотря на то что ему говорено было «многижды, чтоб статьи о постановлении того союза объявил без замотчания, а не приняв у него статей, обнадеживать и вступать в то дело немочно», Гейнс упорно стоял на своем, и московские дипломаты принуждены были сдаться и отправить Петру в Амстердам только копию с верющей грамоты и поданный 10 ноября мемориал. В заключение своих переговоров с приказом посланник просил, «чтоб ему, яко чрезвычайному посланнику, поволено было при его царского величества дворе пожить…». «И по указу великого государя, — гласит записка об этих переговорах, — велено ему, посланнику, жить на са открыть детально условия союза, была затем смягчена, и посланнику за все время его пребывания шел казенный корм по 10 ефимков в день^[42]. Ему пришлось ждать царя в Москве весьма долго, и свои досуги он посвящал наблюдению над московскими происшествиями, нравами и обычаями, донося о своих наблюдениях в депешах в Копенгаген^[43]. За это время король Христиан V успел в марте 1698 г. заключить союз с саксонским курфюрстом и польским королем Августом II. Формально это было возобновление прежнего трактата с Саксонией 1694 г., но теперь в договор был включен тайный пункт, по которому Август II обязался в случае столкновения Дании с Голштинией помочь Дании отрядом в 8000 человек. Этот договор, как характеризует его Карлсон, «не был направлен против Швеции; но он оказался исходным пунктом для дальнейшего наступательного союза против Швеции»^[44].

V. Начало переговоров с Гейнсом в Москве

Петр вернулся в Москву из заграничного путешествия 25 августа 1698 г., по пути свидевшись с Августом II в Раве, где было условлено совместное нападение на Швецию. Для осуществления этого намерения союз с Данией был как нельзя более подходящ и желателен; тем приятнее было царю найти в Москве датского посланника, и с тем большею благосклонностью он к нему отнесся. Однако тогда же в Раве он принял твердое решение не входить ни с кем ни в какие формальные обязательства, пока не заключит мира с Турцией и не обезопасит себя с юга. Петр был убежден в невозможности для России одновременно воевать на два фронта, и этому решению — сначала помириться с Турцией и только тогда напасть на Швецию — он следовал затем неизменно. Вот почему, выказывая все знаки своего полного расположения к датскому посланнику, он затягивал дело и откладывал момент подробного объяснения с ним.

1 сентября 1698 г. Гейнс впервые виделся с Лефортом, причем Лефорт в разговоре заметил, что по пути из Польши в Москву царь обсуждал с ним вопрос, как бы привлечь к русско-польскому союзу также и датского короля. Как только царь управится с делами, прибавил он затем, он вступит в переговоры об этом деле. Так как свою кредитивную грамоту Гейнс вручил еще в прошлом году в Посольском приказе, то по московским дипломатическим обычаям не было надобности давать ему особую торжественную приемную аудиенцию. Притом и сам Петр, вернувшись из-за границы, стал нарушать московский дипломатический ритуал и 3 сентября дал приемную аудиенцию также ожидавшему его в Москве более крупному дипломатическому сановнику цесарскому послу Гвариенту довольно запросто в Лефортовом дворце, где посол и вручил царю свою верительную грамоту. Еще проще обошлось дело с представлением царю Гейнса. 4 сентября, как припомним, посланник был приглашен в дом Лефорта на обед, на котором должен был присутствовать и царь. Здесь, по рассказу секретаря цесарского посольства Корба, в какой-то маленькой комнате, «где хранилась посуда в виде стаканов и кубков»^[45], были приняты последовательно сначала датский посланник Гейнс, затем польский — Бокий. Представлял Гейнса Л.К. Нарышкин, сказавший при этом по его адресу несколько лестных слов. Царь принял посланника весьма милостиво — «me fit aussi, — пишет Гейнс, — un acceuil tr`es favorable en sorte que j’ay lieu d’en estre tr`es content jusque icy»^[46].

Это впечатление удовольствия не омрачилось и не рассеялось у Гейнса происшедшим затем при начале обеда эпизодом: спором из-за мест с польским посланником, когда Петр назвал обоих споривших дипломатов дураками^[47].

Но у Петра эта вырвавшаяся по адресу посланников квалификация не уменьшила его расположения к Гейнсу. Вскоре после этого происшествия он передал посланнику через Лефорта, что хочет, как только немного освободится, видеться с ним приватно, но что ему следует потерпеть, пока окончатся смуты; и путешествие в Воронеж отложено по этой же причине. Царь, прибавил Лефорт, не желает поручать переговоров своим министрам, а хочет лично переговорить с ним; если это к чему-нибудь приведет, все должно произойти при двух-трех лицах. Иначе секретные пункты договора быстро станут всем известны^[48].

Особенно выразительно Петр выказал свое расположение к Гейнсу, охотно согласившись быть крестным отцом родившегося у Гейнса в Москве сына, в честь царя названного Петром. Крестины состоялись 29 сентября. После крестин царь остался у посланника обедать. «Когда обряд крещения был окончен, — пишет Гейнс в депеше королю, — его величество принял приглашение на небольшой обед — aggrea un petit disner, — который я распорядился для него приготовить наилучшим образом, как только было возможно, со свитою, состоящею только из 10–12 близких к его величеству особ. Он пробыл у меня с 10 часов утра до 10 часов вечера, выказав мне за это время много милости и доброты. И я тем более должен признать эту почесть, что это только со мной одним произошло здесь таким образом и что его величество еще ни у кого в этом городе не был по возвращении». Это замечание Гейнса верно; царь действительно был у него у первого из иностранных представителей. Но поговорить с царем о делах Гейнсу и на этот раз не удалось. «Так как компания помешала в этот день много говорить о серьезных делах, я был принужден довольствоваться новым повторением того, что мне царь передал раньше, именно, что, как только будут окончены смуты, которые сейчас занимают весь двор (т. е. как только окончится стрелецкий розыск), его величество уведомит меня о каком-либо частном свидании со мною на досуге, и этого я должен спокойно ожидать»^[49]. Как ни занят был Петр тогда розыском над стрельцами, казнить которых он начал как раз на другой день после крестин у Гейнса — 30 сентября, он все же, если бы это входило в его планы, мог переговорить тогда же с Гейнсом; он; как никто, умел вести одинаково внимательно и сосредоточенно по нескольку и даже по многу дел сразу. Очевидно, он не начал разговора с Гейнсом только потому, что считал еще такой разговор преждевременным и желал отложить это дело. Тогда как раз начались первые переговоры с турками на Карловицком конгрессе, и можно было надеяться на скорое заключение мира. Вот почему он и ограничился обещанием Гейнсу устроить с ним приватное свидание с просьбой терпеливо этого ждать.

Ждать пришлось более трех недель; но Петр все же исполнил свое обещание. В полночь на 22 октября он приехал ночевать к датскому резиденту Бутенанту, а на утро 22 октября в дом Бутенанта был вызван Гейнс. Царя не сопровождал никто из бояр; не было даже и Лефорта. Уединившись с Гейнсом и Бутенантом, который служил в качестве переводчика, в отдаленную комнату и заперев двери, «царь, — как писал в депеше королю Гейнс, — сказал мне, чтобы я вкратце, но искренно сообщил истинные намерения вашего величества и что он, царь, перед отъездом в Воронеж, следуя данному мне слову, счел необходимым дать мне возможность сообщить вашему величеству что-либо положительное. Я начал излагать относительно моей миссии то, что я до его возвращения доводил до сведения его бояр и его министров, но, видя, что он торопит меня объясниться в немногих словах, я ему представил, что дело идет не только о том, чтобы как следует (bonnement) подтвердить ту старую дружбу, которая существовала все время, но и еще более укрепить ее новым оборонительным союзом против кого бы то ни было. Царь прервал меня, ответив, что это также и его настоящие намерения и что было бы очень хорошо взаимно их согласовать с намерениями вашего величества, и спросил меня, есть ли у меня предписание представить какой-либо проект ради этой цели. Я ответил, что да, но так как после моего отъезда из Копенгагена произошло вступление на престол польского короля, то я жду последних приказаний, чтобы составить проект союза. Он тотчас же мне сказал, что было бы хорошо включить в эту дружбу также и польского короля, что он считает его одним из лучших своих друзей и был бы доволен, если бы и ваше величество верно судили о нем (que Votre Majesteґe jugerait `a propos `a son eґgard). Он поручил мне удостоверить ваше величество в этом и испросить необходимые приказания для изготовления проекта союза. Он меня затем спросил, сколько мне понадобится времени для получения ответа. Я ответил, как это и есть на самом деле, что от 9 до 10 недель, и я счел более правильным несколько удлинить срок, чем его укоротить, чтобы выиграть время, дабы ваше величество могли милостиво сообщить мне ваши положительные и окончательные решения по этому делу. Царь окончил словом: «Добро!», что значит, что все идет хорошо, прибавив, что к тому времени он возвратится из Воронежа и тогда можно было бы заключить союз»^[50]. Как видим из этого разговора, Гейнс, который ранее готов был спешить с заключением союза и принужден был вооружиться терпением, пока Петр медлил и откладывал это дело, теперь, наоборот, не решился предложить определенного проекта договора и со своей стороны начал откладывать и тянуть, ссылаясь на неимение приказаний при изменившихся обстоятельствах, именно после восшествия на престол польского короля. Не самое воцарение Августа II имел он здесь, вероятно, в виду, а заключение с Августом II союза, в какой Дания с ним вступила весной 1698 г. и о подробностях которого Гейнс мог еще и не знать. Но главной причиной его нерешительности в такой, казалось бы, благоприятный момент, какого ему пришлось так долго ждать, была происшедшая за это время общая перемена в датской политике относительно Швеции. Христиан V, столь стремительно решивший заключить союз с Москвой, при первом известии о смерти Карла XI в Швеции и об учреждении там регентства, затем стал колебаться в этом намерении и даже искать сближения со Швецией^[51]. Эта перемена в настроениях датского двора не могла, конечно, не отразиться на образе действий Гейнса в Москве, парализуя его прежнюю решительность.

Приведенный разговор Гейнса с Петром вновь рисует нам Петра как дипломата. Он начал разговор с приглашения Гейнсу высказаться кратко (en bref). Когда посланник начал свой продолжительный доклад о прежних переговорах с царскими министрами, он увидел знаки нетерпения со стороны царя, который его торопил высказаться именно в немногих словах. Затем Петр, прервав его, перешел прямо к сути дела, предложив Гейнсу представить готовый проект договора и желая получить точный ответ о времени, которое необходимо для сношения с Копенгагеном. Все это те же черты, с какими он выступает и ранее, с тех пор как сам взял внешнюю политику России в свои руки: требование конкретных предложений и кратких, касающихся существа дела, ответов на ясно и прямо поставленные вопросы. Таким он выступал во время путешествия за границей в переговорах с бранденбургским курфюрстом и потом в Вене в переговорах с цесарскими министрами. И самая обстановка переговоров необычайна: в уединенной комнате у датского резидента, запершись на ключ, без участия министров, с глазу на глаз с иностранным дипломатом и только в присутствии переводчика, верного человека, датского же дипломата. Царь хочет вести и ведет внешнюю политику лично, окутывая ее строжайшей тайной, непроницаемой даже для руководителей его же собственного дипломатического ведомства. «Когда я еще спросил его, — продолжает свою депешу Гейнс, — к кому мне обращаться во время его отсутствия, предлагая для этого, к его удовольствию (avec son bon plaisir), Льва Кирилловича Нарышкина, его дядю и первого министра, он мне возразил, что он не желает, чтобы я к кому-либо обращался по этому делу, кроме него самого, и в случае, если бы он, вопреки ожиданию, не вернулся к тому времени, когда я буду иметь ответ от двора, мне будет позволено приехать к нему в Воронеж, в 130 лье отсюда». Передавая в депеше этот разговор и испрашивая приказаний, Гейнс находит момент для заключения союза очень удобным. «На это я должен покорнейше ожидать точных приказаний вашего величества: не есть ли теперь самое подходящее время, чтобы заключить здесь что-нибудь выгодное с этим монархом, и в таком случае не следовало бы терять времени».

Беседа с царем перешла на другую тему, также свидетельствовавшую о расположении царя к Дании. Петр сказал посланнику, что он намеревался во время своего путешествия приехать в Копенгаген повидать датского короля, для чего в Кенигсберге был уже нанят голландский корабль, но что его всеми силами удержал от этого бранденбургский курфюрст, ссылаясь на полученные известия о том, что в Балтийское море вошли французы с 20 военными кораблями. Эти известия оказались, однако, впоследствии, когда царь приехал в Голландию, ложными. Высказывая досаду на то, что не исполнил своего первоначального намерения, Петр прибавил, что этот визит может еще осуществиться в другое время, на что Гейнс отвечал комплиментом и сказал, что король охотно пришлет за ним корабли в Данциг или в другой порт, чтобы перевезти его в Копенгаген и даже немного покрейсировать по Балтийскому морю и посмотреть там гавани, возбуждавшие его любопытство.

Царь остался этим очень доволен и сказал, что, когда представится такой случай, он даст знать посланнику конфиденциально. «После этого, — заключает Гейнс свою депешу, — он приказал Бутенанту хранить в тайне все, что он слышал. Царь, доверяя его честности, не пожелал иметь другого переводчика. Я могу довольно хорошо объясняться с ним по-голландски, но во время речи ему иной раз недостает слов, и тогда надо прибегать к переводчикам. Когда все это кончилось, его величество позавтракал у комиссара Бутенанта и, послав за вице-адмиралом Крюйсом, отправился осматривать большой колокол в замке (Кремле), имеющий 92 фута в диаметре, так что под ним может повернуться человек на лошади». Благоволение к Гейнсу царь выразил еще и тем, что пригласил и его с собою в Кремль осматривать вместе с Крюйсом колокол, а затем отправился с ними обоими на обед к боярину Л.К. Нарышкину^[52].

На другой день после обеда посланник опять встретился с царем на прощальном пиру у Лефорта, с которого Петр в 6-м часу вечера выехал в Воронеж при звуках труб и пушек и при громких криках «Vivat!». Из Воронежа царь вернулся в Москву к Рождеству. Святки по обычаю проводились в шумных увеселениях, а затем в двадцатых числах января продолжался розыск над второй большой партией стрельцов, поглощавший внимание Петра. К тому времени Гейнс получил из Копенгагена необходимые ему приказания. Вести о намерении шведского правительства отправить в Москву посольство и опасение, что это посольство расстроит налаживающийся датско-русский союз, побудили Христиана V действовать более решительно, и он предписывал Гейнсу не только представить царю проект договорного акта, но и делать в этом проекте всякие изменения, какие угодно будет царю, не изменяя только существа двух параграфов проекта, касавшихся взаимной помощи и имевших значение «фундамента» всего дела (als das fundamentum des gantzen wercks). Гейнсу сообщен был также текст договора Дании с Августом II на тот случай, если бы опять зашла речь о составлении против Швеции тройственного союза^[53]. Посланник был, таким образом, в полной готовности продолжать начатые лично с царем переговоры. Однако переговорить с царем впервые по его возвращении из Воронежа ему удалось только 27 января 1699 г. в доме князя Б.А. Голицына, где царь проводил вечер, отдыхая после допроса стрельцов. «Я улучил время, — доносит Гейнс об этом свидании королю, — чтобы сообщить ему, что я имею ответ на все, что его величество мне поручал; он остался доволен и сказал мне, что через несколько дней он непременно будет у комиссара Бутенанта, так же как в прошлый раз, и что он меня о том уведомит; я должен согласиться подождать и тем временем все приготовить, чтобы сообщить ему проект, который ваше величество милостиво мне прислали, принимая все предосторожности и соблюдая, насколько будет осуществимо, тайну… Царь мне строго запретил говорить об этом кому-либо из его министров»^[54].

Обещанное свидание состоялось 2 февраля, накануне казней, которым была подвергнута вторая партия стрельцов после январского розыска. «Согласно своему обещанию, — пишет Гейнс королю, — царь приехал к комиссару Бутенанту 2 февраля в исходе дня (`a la fin de 2 Feґvrier) в сопровождении своего первого переводчика и немногих незначительных лиц. Меня позвали. Царь сделал мне знак следовать за ним в отдельную комнату, приказал запереть двери и спросил, что я могу ему предложить. Я имел честь ему сказать, что «его величество без сомнения припомнит, что он мне поручил, и что я сделал все необходимое, чтобы получить от вашего величества удовлетворяющий ответ по всем пунктам. Он спросил сначала, нет ли у меня всего этого на письме, чтобы ему сообщить. И так как я сам лично переписал набело проект союза, который ваше величество удостоили мне прислать, то я вынул его из кармана с заявлением, что ваше величество убеждены, что царь увидит отсюда истинные намерения и что эти намерения удостоверят его во всем том, чего можно во всякое время ждать от великого друга, брата и союзника». Вероятно, эти последние заявления Гейнса показались царю слишком многословными, так что он нетерпеливо вырвал бумагу из рук посланника. «При этом его величество царь, — продолжает Гейнс, — почти вырвал у меня из рук (проект договора), сказав, что никто в мире его не увидит, кроме него и присутствовавшего присяжного переводчика, который должен перевести его на русский язык, что это скорее его, чем мое, дело все по возможности осторожно устроить (de menager le tout au possible) и что он мне даст ответ и сообщит свои соображения, через несколько дней. Я удержал у себя, государь, сепаратный и секретный параграф и открою его тогда только, когда получу положительное уверение со стороны царя, что дело одобряется, и это согласно с моими первыми инструкциями». После этого разговора Гейнс, следуя предписаниям короля, повторил «комплимент», сделанный на прошлом свидании, сказав, что король в высшей степени желает обнять царя в своих владениях и берет на себя заботу о его перевозе в Данию с наивозможнейшими удобствами. В ответ на это царь обнял Гейнса и сказал, что он также желает этого счастья, но что в настоящее время чувствует себя как бы в осаде со всех сторон, однако надо надеяться, что в будущем переезд по морю будет более свободным. Слова Гейнса, что путешествие можно было бы предпринять через Данциг или другой какой-либо порт, Петр прервал, заметив: «Не надо мечтать об этом при теперешних конъюнктурах, так как, кажется, нигде нет безопасности». «Я закончил пожеланием, — пишет Гейнс, — чтобы со временем царь нашел боґльшие удобства на этот конец, на что он улыбнулся и обнял меня второй раз. Затем он вернулся в первую комнату, где находился генералиссимус Шеин, встретивший его на дороге. Мы с Бутенантом предложили ему и его компании несколько стаканов напитков по обычаю этой страны, и после нескольких минут беседы царь удалился, весьма милостиво уверяя меня еще раз, что это его дело сохранить все в тайне и что я ничем не рискую с ним»^[55].

Эти свидания царя с датским посланником, несмотря на всю тайну, которой они окружались, все же становились предметом разговоров и возбуждали зависть и интриги. Русские вельможи Л.К. Нарышкин, князь Б.А. Голицын и фаворит Лефорт были недовольны тем, что были обойдены при этих переговорах. Шведский резидент Книппер ревниво относился к тому расположению, которое царь выказывал Гейнсу, вел интриги против него, распространяя слухи о намерении Христиана V сблизиться со шведским королем, чтобы дискредитировать в глазах царя политику Дании и вселить в него подозрение к искренности датчан. Книппер старался возбудить среди бояр симпатии к Швеции, сблизился с Анной Монс и через нее стремился воздействовать на Лефорта. «Я не в состоянии выразить ревность, — пишет Гейнс, — которую эти приватные беседы с царем вызывают не только у шведского комиссара и его приверженцев, но также и у первых бояр и особенно у его превосходительства самого г. Лефорта; он меня спрашивал тоном полным ревности, однако в конфиденциальной форме, говорил ли я с царем». Такой вопрос Лефорт предлагал дважды: у бранденбургского посланника фон Принцена и на рауте у шведского резидента Книппера. Гейнс, однако, упорно молчал, помня решительное запрещение царя вступать в переговоры с министрами^[56].

Итак, после разговора 2 февраля у Петра в руках был представленный Гейнсом письменный проект союзного договора^[57], пока еще без сепаратного параграфа. Царь, однако, медлил ответом; он выжидал тогда вестей от П.Б. Возницына с Карловицкого конгресса. Гейнса он вновь увидел на прощальном обеде у Лефорта, опять перед отъездом в Воронеж^[58]. Он сказал посланнику, что вырабатывает ответ на его предложение, и пригласил его ехать за собой в Воронеж; там на досуге можно будет заняться переговорами. «Царь мне сказал мимоходом, — доносил об этой беседе Гейнс в депеше от 21 февраля датскому министру Иессену, — что ответ вырабатывается, и, уезжая в Воронеж, заявил мне, что ему здесь ни о чем невозможно вести переговоры вследствие множества затруднений, в которых он здесь находится, но что он надеется, — это были собственные выражения царя, — что я ему сделаю удовольствие и окажу дружбу, выражение слишком обязывающее (parole trop obligeante), если последую за ним в Воронеж; там будет более досуга обо всем со мною переговорить. Я счел, милостивый государь, своим нижайшим долгом, а также полезным для службы его величества (короля) заявить, что я вполне готов к этому, тем более что там мне будет удобнее посвятить его в содержание моих инструкций. Итак, было решено, что я поеду отсюда завтра с бранденбургским посланником, который уже получил отпускную аудиенцию, но сделает перед отъездом эту прогулку в Воронеж по просьбе царя, чтобы посмотреть приготовления к снаряжению значительного флота, которые, как все уверяют, невероятны (que tout le monde assure d’estre incroyables), и чтобы дать о них лучший отчет курфюрсту, его государю»^[59].

VI. Продолжение переговоров с Гейнсом в Воронеже

Гейнс действительно выехал в Воронеж 22 февраля вместе с фон Принценом, с которым он старался завязать в Москве дружеские связи и о котором он наилучшим образом отзывается, не находя похвал его учтивости и порядочности («je ne scaurais d’ailleurs assez louer les civiliteґs du dit Envoyeґ et il passe dans l’esprit des gens pour tr`es honneste homme»^[60].

В Воронеж Гейнс и Принцен прибыли 28 февраля, во вторник. Царь показал им работы по постройке флота, о которых Гейнс отозвался как о превосходящих всякое воображение. Через день по приезде посланников, в четверг 2 марта вечером, Петр уже имел с Гейнсом новый секретный разговор о союзе. «Его царское величество, — пишет Гейнс королю, — призвал меня в четверг вечером в свой кабинет с наиболее доверенным переводчиком, который дан был мне в качестве пристава на все время моего пребывания в Воронеже. Он подверг рассмотрению сообщенный ему мною проект союза, достав его из своей шкатулки, ключ от которой находился только у него самого. Царь не нашел почти никаких возражений, но он полагал, что проект слишком обширен (trop ample) и что самая тесная дружба в мире могла бы быть установлена посредством письма, подписанного собственноручно обоими монархами, где содержалось бы [условие] о взаимной помощи во всех случаях (sans exception) без обозначения quis fuerit aggressor vel non. Он мне также дал понять, что выражения договора слишком общи (eґstoient fort conceus in genere) и что там ничего не говорится, в частности, о Швеции. При этом я не мог уже долее удерживаться от сообщения ему секретного пункта, связанного с третьим параграфом союзного договора. Он остался им доволен и поручил мне изготовить через его переводчика перевод и сообщить ему завтра. Он стал опять повторять, что эта бумага слишком обширна, и сказал мне, что он не намерен сообщать что-нибудь из нее своим боярам, что он все сделает сам вместе со мною, но что изготовление формального трактата было бы для него очень затруднительно. Здесь я стал упрашивать его царское величество сообщить мне свои мысли на письме и о том, как, по его мнению, это может быть улажено его собственноручным письмом и взаимным письмом вашего величества, [прибавив], что я ему отвечаю за секрет, что, кроме вашего величества и нескольких министров вашего совета, его письма никто не увидит и что я испрошу приказания и ответ вашего величества. Царь мне сказал, что он это сделает и что он так сделал с курфюрстом Бранденбургским, о чем никто не знает и о чем он мне конфиденциально сообщил; что необходимо также привлечь (de menager aussi bien) этого курфюрста, как и короля Польского, что таким манером дело (le party) будет сильнее. Я ответил, что ваше величество не уклонитесь от этого, но постараетесь привлечь курфюрста к тем же интересам. Царь просил меня затем сообщить ему содержание трактата, который имеется у вашего величества с королем Польским; я счел сообразным с моими инструкциями изъявить готовность к этому и распорядился о переводе главных параграфов, могущих иметь отношение к союзу с этим двором. Но к несчастию, на следующий день наши переговоры были прерваны неожиданно пришедшим сюда известием о смерти Лефорта». (Не о смерти, а о тяжкой болезни, что заставило, однако, Петра 4 марта выехать в Москву.) «Так как его царское величество, — продолжает Гейнс, — сказал мне, что ему будет невозможно делать что-нибудь со мною в Москве, я должен был решиться ждать его возвращения здесь, чем царь остался доволен»^[61].

Из Москвы Петр вернулся 18 марта. Вслед за ним приехал боярин Ф.А. Головин, который был теперь посвящен в секрет переговоров. «Это боярин с большими заслугами, — характеризует его Гейнс, — таким его считают все в этой стране; царь ему более всего доверяет… Я думаю, что царь поручит ему вести дело переговоров со мною, чтобы дать мне какой-нибудь положительный ответ. Как только этот боярин приехал, он тотчас же посетил меня и сказал мне, что сообщит мне в иное время о делах, которые царь ему поручает. Это обычный образ действий (train) этого двора, где слишком большая поспешность может все испортить». Переговоры откладывались, конечно, потому, что результаты Карловицкого конгресса были найдены неудовлетворительными; двухлетнее перемирие с Турцией казалось недостаточным, чтобы начинать войну на севере. Петр твердо решил не начинать ее раньше, чем заключит с Турцией прочный мир; поэтому и не было побудительных причин торопиться с северными союзами. Впрочем, Гейнс ежедневно встречался и беседовал с царем и в этих беседах мог убедиться, насколько он увлечен мыслью о том, чтобы завести флот на Балтийском море и приобрести там гавань. «Я слышал это, — пишет Гейнс, — из собственных уст царя». Эти беседы, «petits propos», по выражению Гейнса, велись, надо полагать, на работах по сооружению флота, о которых посланник сообщал, что они идут превосходно. «Корабли украшены драгоценной позолотой и великолепно экипированы (precieusement doreґes et assez magnifiquement eґquippeґes), и будет как бы чудо видеть эти махины вышедшими из этих стран, дело беспримерное с тех пор, как Русь существует^[62]. При всем том многого еще недостает для того, чтобы флот был в полном порядке, но и Рим не в один год выстроен, как говорил мне иной раз сам царь во время моих бесед с ним»^[63].

Только 21 апреля, собираясь уже отплывать из Воронежа в Азов, Петр вернулся к проекту договора, предварительно предложив Гейнсу обсудить проект вместе с Головиным. «После многих откладываний и отсрочек, — доносил посланник об этой аудиенции королю, — мы, наконец, подошли к делу и, после того как мы с упомянутым боярином рассмотрели статью за статьей сообщенный мною царю по приказанию вашего величества проект союза, царь, наконец, призвал меня 21 апреля вечером в свой кабинет, где двери были заперты и присутствовали только царь, упомянутый боярин, присяжный переводчик и я. Его величество, предъявляя бумаги, которые он вновь просмотрел и которые принял на хранение по его приказанию боярин, сказал мне, что более нечего менять в статьях этого проекта и что он хорошо видит, что ваше величество приняли во внимание его, царя, интересы как свои собственные, и что он, царь, рад, что дело кончается так, как ваше величество этого желали, с одной только оговоркой, что, пока не будет по-настоящему (effectivement) заключен мир с Портою, этот трактат не может быть обращен к исполнению (sortir son effet). Я предложил, с одобрения царя, к первой секретной статье еще сепаратную и секретную статью касательно мира с турком. Царь сказал мне, что он уже думал об этом, и боярин Головин вынул из кармана бумагу, которую он составил на этот конец и которую царь приказал перевести и дать мне для сообщения вашему величеству. Царь мне сказал затем, что его твердое решение, чтобы трактат с присоединением этой статьи к сепаратной статье, касающейся выполнения союза (l’effet de l’alliance), был заключен и ратификован по его возвращении и как можно скорее. Я, в свою очередь, ему ответил, что я не премину испросить последние приказания о том вашего величества, но необходимо условиться, каким образом царь желает, чтобы этот трактат был ратификован; я знаю хорошо, что в России — обычай делать это с церемониями с целованием креста и с другими подобными обрядами, но это вызовет большую молву, и, если его величество царь находит уместным подписать трактат сам, как ваше величество то сделаете со своей стороны, можно будет обойтись без всего остального. Так как царь желал, чтобы все дело было в крайнем секрете, то это будет лучшее средство успеть в этом, и я могу его уверить от вашего величества, что все будет сохранено в тайне и что будет только очень немного особ при вашем величестве, которые будут знать об этом. Царь ответил, что это необходимо и что ради этого он подпишет трактат сам, дав мне руку в том, что все, что он только что сказал, будет твердо, и поручив мне уверить ваше величество в его искренних намерениях и в его дружбе. В то же время его величество очень извинялся, что его решение так долго оттягивалось, говоря, что он имел для этого некоторые резоны, и прибавил очень обязательное заявление в следующих собственных выражениях: что медленно делается, то долго длится (ce que se fait lentement dure aussy longtemps). Боярин Головин, чтобы поддержать в нем его доброе настроение, предложил ему чарку восхитительного вина, которое Головину прислали в подарок из-за границы. Царь поднес ее мне за успех установления постоянной дружбы с вашим величеством, которая укреплена будет этим трактатом. В заключение было принято, что я получу ратификацию вашего величества, на которую царь готов будет по возвращении из Азова обменять свою, подписанную его собственной рукой.

Вот, государь, некоторый результат переговоров, которые вашему величеству милостивейше угодно было мне поручить, и я повергаю на ваше усмотрение, не найдете ли, ваше величество, уместным дать мне полномочие по почте или присылкой специального курьера кончить это дело по возвращении царя в Москву, которое, как уверяют, состоится в конце будущего июля или в начале августа. Почта не очень надежна, а курьер может вызвать некоторую молву; разве только ваше величество найдете какого-либо верного и уважаемого человека, который под предлогом поисков какой-либо должности в русской военной службе привезет мне от вашего величества депеши, говоря по дороге, что он только простой пассажир, и который вернется под предлогом, что не нашел себе здесь места; необходимо только снабдить его хорошими паспортами»^[64].

Итак, на аудиенции 21 апреля текст союзного договора с двумя сепаратными и секретными статьями был принят, и состоялось соглашение о форме будущего окончательного его утверждения в виде обмена экземпляров, подписанных государями. По существу, следовательно, договор с Данией был заключен 21 апреля, что Петр и засвидетельствовал, подав руку Гейнсу и выпив с ним за успех дела, так что для будущего оставалась только формальная сторона. Царь сам вел все это дело с Гейнсом, только в последний момент присоединив к переговорам Ф.А. Головина. Посольский приказ — дипломатическое ведомство — оставлен был совершенно в стороне; для него происходившие переговоры должны были быть тайной. Чтобы сделать эту тайну еще непроницаемее, Петр счел нужным прибегнуть к хитрости и отклонить подозрения, которые могло возбудить в Посольском приказе долговременное пребывание в Воронеже датского посланника. «Царь дал мне понять, — продолжает Гейнс, — что для того, чтобы лучше скрыть дело, было бы недурно, если бы я ему представил другую какую-либо записку, которую можно бы было послать в канцелярию и которая не касалась бы этого секретного союза… Я согласился и сообщил, что имею еще одно важное дело, которое ваше величество мне поручили касательно границ в Лапландии, а также торговли и рыбной ловли в Коле и которое я также надеюсь иметь счастье кончить с министрами, каких царю угодно будет назначить для этой цели. Царь остался этим очень доволен и поручил мне доставить записку по этому предмету, что я и сделал»^[65].

Посмотрим теперь на содержание этого договора с Данией, текст которого был предложен датским правительством, переведен на русский язык и в окончательной форме принят на аудиенции 21 апреля в Воронеже. Петр верно отзывался о нем как о слишком многословном (trop ample); действительно, трудно было бы облечь очень простое содержание в более пространную словесную форму. Он состоит из одиннадцати основных и открытых статей, составляющих «главный трактат» (Haupttractat), и двух сепаратных и тайных статей, приложенных к главному. В главном трактате, следуя порядку статей, говорится, что этим трактатом не только обновляются, подтверждаются и укрепляются прежние договоры, но и вновь устанавливается союз в таком смысле, чтобы заключающим договор государям друг другу верно радеть и помогать, а всякий убыток и урон отвращать и остерегать. В союз включаются все принадлежащие каждому из государей земли и все те, которые впредь принадлежать будут. Эта статья относилась, разумеется, не столько к России, совершенно уже объединенной под единодержавием московского государя, сколько к Дании, которая все еще представляла собой некоторый феодальный комплекс мелких и мельчайших государственных единиц. Великий князь Владимирский или Тверской в титуле московского государя были уже не более как историческими воспоминаниями, тогда как наименования: король Норвежский, герцог Шлезвигский и Голштинский, Стормарнский и Дитмарсенский и граф Ольденбургский в титуле датского короля были еще обозначениями существующей действительности: эти отдельные земли были еще особыми политическими единицами, каждая со своими особыми правами.

Наиболее существенное значение из открытых статей имела третья, развивающая подробнее то определение союза, о котором сказано в первой. Третья статья гласит, что в случае нападения с чьей-либо стороны на одно из договаривающихся государств, другое — через три месяца по получении об этом уведомления — должно прийти на помощь и разорвать мир с нападающим. Четвертая и пятая статьи вносят некоторые оговорки относительно этой помощи, именно: помогающая сторона в течение указанных трех месяцев, прежде чем объявлять войну напавшему, может сделать попытку воздействовать на напавшего какими-либо мирными средствами, например через отправку к нему посольства, или как-нибудь иначе; но если эта мирная попытка в течение трех месяцев не удастся, тогда союзная сторона должна оказать потерпевшей стороне военную помощь, причем эта военная помощь оказывается безвозмездно (ст. 5). Следующие пять статей (6—10) касаются деталей союза; государи обязываются: сообщать друг другу обо всем, что будет к пользе каждого; не заключать каких-либо договоров с посторонними государями, вредных союзу; пригласить к союзу и короля Польского; впоследствии приступить к заключению торгового договора. Союз не прерывается смертью одного из государей; в мирное время в таком случае договор обновляется, во время же войны наследник умершего государя исполняет договор без его обновления. Последняя, 11-я, статья главного трактата говорит о подписании трактата собственной рукой каждого государя и о размене экземпляров его в Москве. Главный трактат заканчивается формулой обещания как от самого государя, подписывающего трактат, так и за его наследников верно соблюдать союз «во всех статьях, пунктах, определениях и содержаниях» и т. д.

Из двух сепаратных статей в первой говорится, что так как договаривающиеся государства находятся одно от другого в дальнем расстоянии, а особливо так как «его царское величество ныне никакого пристанища на Балтийском море не имеет» и вследствие этого непосредственное соединение вооруженных сил союзников невозможно, то поэтому помогающая сторона должна действовать вооруженной силой против «нападателя и оскорбителя вблизи во отстоющих местах», т. е. вблизи, где удобно, от своих границ. Во второй сепаратной статье говорится, что царь будет приводить договор в исполнение только по заключении постоянного мира с Турцией. Эти сепаратные статьи заканчиваются такой же ратификационной формулой обещания, как и главный трактат, предшествующий подписи и печати государей^[66].

Таково в возможно кратких словах содержание договора. Как видим, о Швеции и в нем ни слова не говорится; но, конечно, эта держава разумеется в нем в качестве «нападателя и оскорбителя», против которого союзники должны совместно действовать и против которого, в частности, Петр должен был начать действовать поблизости от своих границ.

VII. Отправление посольства в Голландию

Ведя переговоры о союзе с Данией и подготовляя отправление посольства Украинцева в Константинополь, Петр одновременно с этим давал там же, в Воронеже, указы о снаряжении посольства в Голландию. Отправление посольства в Голландию вызывалось тем соображением, что Голландские Штаты могут оказать содействие мирным переговорам с турками в Константинополе. Припомним, что голландский посол в Константинополе Колерс был вместе с английским послом лордом Пэджетом посредником на Карловицком конгрессе; роль посредника он мог продолжать теперь в Константинополе при том завершении Карловицких переговоров, к какому должна была привести миссия Украинцева, имевшая целью обратить заключенное в Карловице двухлетнее перемирие в вечный мир. Вот почему и важно было заручиться содействием Штатов, тем более что их содействие было в то же время и содействием Англии, с которой Штаты были тогда в теснейшем союзе и с которой были связаны личной унией (Вильгельм III был одновременно королем Англии и штатгальтером Голландии). Надо думать, что имелось также в виду привлечь обе эти державы на свою сторону в предстоявшей войне со Швецией или, по крайней мере, отвлечь их от Швеции.

В назначении посольства в Голландию, как и в ведении переговоров с датским посланником и в приготовлениях посольства Украинцева в Константинополь, Петр проявляет большую личную инициативу, сам отдает распоряжения, которые облекаются в форму именных указов за скрепою думного дьяка Н.М. Зотова, начальника его походной канцелярии, и идут в Москву по соответствующим приказам. Послом по личному, конечно, выбору царя был назначен один из самых близких к нему людей ближний окольничий Андрей Артамонович Матвеев, находившийся тогда при царе в Воронеже. Указ о назначении был ему «сказан в самый светлый праздник» — 9 апреля, причем «сказывал ему тот его царского величества указ думный дьяк Никита Зотов»^[67]. Затем последовал ряд именных указов, касавшихся организации посольства: 16 апреля о назначении Матвееву жалованья на первый год по 16 апреля 1700 г. — 2500 рублей, на следующие годы по 2000 рублей на год^[68]; 20 апреля установлен был наместнический титул посла (как известно, московские послы за границей титуловались наместниками разных городов). Петру в этот день доложена была для выбора роспись свободных наместничеств: «А ныне порозжие наместничества, и никто ими не пишется»: Смоленское, Ярославское, Обдорское, Суздальское и Муромское с указаниями, кто за последние годы титуловался этими наместничествами. Царь выбрал для Матвеева титул наместника Ярославского^[69].

К 27 апреля, ко дню отъезда Петра в Воронеж, установлен был личный состав посольства. С ближним окольничим Матвеевым отправлялся дьяк Посольского приказа Иван Волков, семеро стольников в качестве посольских дворян^[70], переводчик Петр Вульф и трое подьячих: старый — Малороссийского приказа Петр Курбатов и двое молодых Посольского приказа: Михаил Аврамов и Лука Мозалевский. Позднейшими распоряжениями из Азова, переданными в Москву боярином Ф.А. Головиным, к составу посольства были присоединены еще лекарь Аптекарской палаты иноземец Болдуин Эндрюс и священник дворцовой церкви Св. Екатерины, «что в верху», Христофор Ростовецкий, человек, близкий к Иоанну Поборскому, ездившему за границу с великим посольством в 1697–1698 гг., и, вероятно, назначенный по его рекомендации^[71]. 27 апреля Матвееву выданы были в Воронеже: посольский наказ за приписью находившегося тогда там Е.И. Украинцева, государева грамота к Голландским Штатам, верющая и проезжая грамоты. Этот наказ был открытый, формальный, касавшийся лишь разного рода посольских церемоний; кроме него Матвееву вручен был еще тайный наказ, которым определялось существо его посольства: «А для каких дел они, послы, к Галанским Статом посланы и для чего им в Галанской земле жить велено, и о том о всем дан им великого государя тайной наказ»^[72].

В летние месяцы 1699 г. в Москве между Посольским и другими приказами шла обычная переписка по делу о снаряжении и отправке посольства: велись сношения с Разрядом о личном составе посольства, о присылке в Посольский приказ назначенных в состав посольства дворян; с Большой казной — о выдаче посольскому персоналу жалованья; с Сибирским — о присылке для посольства на триста рублей собольих мехов; с Большим дворцом — о снабжении посольства съестными припасами и напитками на дорогу; с Ямским приказом — о подводах. И по отъезде из Воронежа в Азов Петр не переставал лично следить за сборами посольства и время от времени вмешивался в это дело, действуя именными указами, скрепленными Зотовым, или распоряжениями, отдаваемыми через Головина и Украинцева. Так, по его именному указу с послами была отпущена из Оружейной палаты походная церковь: «Церковь камчатая со всеми надлежащими утварьми»^[73]. Заслуживает быть приведенным здесь его именной указ, свидетельствующий о готовности Петра идти навстречу всякому желанию русских людей обучаться за границей. Два сына отправляемого с Матвеевым дьяка Посольского приказа Ивана Волкова, Борис и Петр, надо думать по ходатайству отца, были причислены к посольству в качестве посольских дворян сверх прежних семи с тем, чтобы за границей им обучаться языкам и наукам. «207-го июня в 26 день [в Азове] великий государь (т.) указал по своему, великого государя, именному указу дьяка Ивановым детям Волкова Борису да Петру в нынешнем посольстве в Галланской земле с окольничим Андреем Артемоновичем Матвеевым быть во дворянех. И, будучи при том посольстве, учитца им неотложно, где пристойно, с великим прилежанием латинского и немецкого и иных языков и наук. А для того научения свое великого [государя]^[74] жалованья им ныне дать и впредь давать в равенстве с дворяны, которые при том же посольстве с окольничим Андреем Артемоновичем будут. И сей свой, великого государя, указ в Посолском приказе записать в книгу. Думной дьяк Никита Зотов»^[75].

Несмотря на близость Матвеева к Петру и на личное участие царя в деле о снаряжении посольства в Голландию, приказная машина в Москве работала по обыкновению медленно, с задержками и взаимным сваливанием вины в этой задержке одними приказами на другие. Перед самым отъездом посольства, в начале августа 1699 г., начальник Большой казны князь П.И. Прозоровский отказал посольству в выдаче прогонных денег, которые оно рассчитывало получить из этого приказа, так что Матвеев принужден был обратиться с жалобой к начальнику Посольского приказа Льву Кирилловичу Нарышкину и просить его содействия. «Премилостивой батко и государь мой Лев Кириловичь, — писал он ему в письме, — выну (sic) радостно о Господе здраствуй. Горько слезную мою просьбу к тебе, государю моему, доношу и самую остановку надлежащего мне в предприятый путь мой объявляю дела. Продержав меня, князь Петр Иванович Прозоровской до сих часов по памяти из Посолского приказу в прогонных всех денгах отказал и память с отповедью из приказу Болшие казны в Посолской приказ велел послать, что никому посолским персонам из того приказу не давано, а всегда даваны из того приказу, от-куду посылка, и прежде бывшим послом даны из Посолского приказу, также и господину Украинцеву, а не из Болшие казны прогоны. А ныне, премилостивой государь мой, сугубые из того напасти спеют: первое, от того неотпуска своего государева гневу опасен, а я не за свою волю коснею; второе, и время летнее тратится, чтоб не испустить его и горших убытков, паче же самого безпутства (т. е. порчи дорог) не принять и бедства. Сотвори, премилосердый государь мой, милость последнюю со мною, рабом своим, и не отпусти меня в таковой дальний путь с горестию и слезами от милости своей. Прикажи из каких возможно доходов те прогоны выдать из Посолского или из Новгородского приказов без задержания и указ свой с подкреплением к дьяком послать, потому что и так они, один на одного перепираяся, и по се число во всем том задержание в настоящее мое дело чинили, чтоб, премилостивой государь мой, выбресть мне при помощи Господни безотложно завтрашнего дни впредь приспетой тот путь мой. И чтоб те прогоны по прежнему указу твоему, государя моего, и милостивому твоему слову в оба пути были выданы; если ныне мне по твоей, государя моего, милости при себе не выходить, впредь чрез писма свои получить будет зело трудно. Также и тем не повели впредь в сем мною образца учинить.

К сему милости прошу к Кирилу Алексеевичу [Нарышкину^[76]] о милостивом писании о себе. Вечный раб твой, яко на сущее лице зря твое, государя моего, премилостивое ко мне, Андрюшка Матвеев лицеземно челом бью»^[77].

Это письмо Матвеева Л.К. Нарышкин препроводил в Посольский приказ со своей резолюцией к дьякам: «Выдайте, дабы тем не задержан был, а сие письмо привези ко мне. Л.Н. (т. е. Лев Нарышкин) поклон». На снятой в Посольском приказе копии письма помета: «Прислал сие письмо ближний боярин Лев Кириллович Нарышкин августа в 4 день и по сему письму тем послом всем прогонные деньги даны из Володимерского приказу (из Владимирской чети) из четвертных доходов». Посольство тронулось в путь из Москвы 6 августа^[78].

Примечания

1

См. т. III настоящего издания, с. 260.

2

Письма и бумаги Петра Великого. Т. I. СПб., 1887. С. 759–760.

3

Корб. Дневник. С. 131–132.

4

Posselt. Lefort, II, 517.

5

Корб. Дневник. С. 132.

6

П. и Б. Т. I. С. 760–761.

7

Корб. Дневник. С. 132.

8

Posselt. Lefort, II, 518.

9

Корб. Дневник. С. 133.

10

Posselt. Lefort, II, 519.

11

Устрялов. История… Т. III. С. 493–494.

12

Форстен. Датские дипломаты при московском дворе во второй половине XVII века (Журнал Министерства народного просвещения. 1904. № 12. С. 308–310). Гейнс в депеше своему правительству доносил, что беседа его с царем происходила в четверг вечером. Четверг приходился на 2 марта.

13

П. и Б. Т. I. № 262.

14

Вероятно, он выехал из Воронежа 4-го и приехал в Москву на четвертый день, подобно тому как, выехав из Москвы 19 февраля, он 22-го, на четвертый день, прибыл в Воронеж. Письма с известием о смерти Лефорта от 2 марта едва ли могли попасть в Воронеж к 4 марта, так что непонятным является сообщение находившегося в Воронеже датского посланника Гейнса о том, что переговоры его с царем были прерваны известием о смерти Лефорта. Форстен. Ук. соч. (Ж. М. Н. П. 1904. № 12. С. 310). К сожалению, Форстен, приводя обширные выдержки из депеш Гейнса, не обозначает дат этих депеш. Возможно, что депеша Гейнса составлялась, когда в Воронеж уже пришли известия о смерти Лефорта.

15

Корб. Дневник. С. 135.

16

Устрялов. История… Т. III. С. 264.

17

Корб. Дневник. С. 135.

18

ЦГАДА, Арх. Мин. ин. дел. Дела бранденбургские 1698 г., № 4, л. 222–226: «Сорок во 130, другой во сто рублев, две пары по 15 руб. пара, всего на 260 руб.; дворяном его… всего девяти человеком по паре соболей по 12 руб. пара» и т. д.

19

П. С. З., № 17908.

20

Корб. Дневник. С. 136; Dukmeyer. Korb’s Diarium, I, 278.

21

В приложении к книге Поссельта «Der General und Admiral Franz Lefort» (1866, II) помещено изображение герба Лефорта: в верхней половине щита по голубому полю золотой слон, покрытый попоной с черным двуглавым орлом. На спине слона водружена крепостная башня; в нижней половине щита по золотому полю изображен символ адмиральского звания Лефорта: Андреевский флаг. Над щитом поверх двух рыцарских шлемов помещены изображения двуглавого орла и Андреевского флага. Этот герб можно видеть на гравюре Шхонебека «Взятие Азова» — над адмиральским кораблем, стоящим перед Азовом, развевается флаг с изображением слона. В Государственном историческом музее находится серебряное золоченое блюдо овальной формы, принадлежавшее Лефорту; на дне его с лицевой стороны вырезан тот же герб.

22

Корб. Дневник. С. 136–137.

23

Устрялов. История… Т. III. С. 265–270.

24

Корб. Дневник. С. 138.

25

Корб. Дневник. С. 138.

26

Там же.

27

П. и Б. Т. I. № 263.

28

Корб. Дневник. С. 139.

29

Арх. Мин. ин. дел. Дела бранденбургские 1699 г., февраль — декабрь, л. 45–46.

30

Арх. Мин. ин. дел. Дела бранденбургские 1699 г., февраль — декабрь, л. 18–33; ср.: Сборник Моск. главн. арх. Мин. ин. дел. Вып. 1. С. 93–95.

31

«Экстракт из журнала, держанного от господина вице-адмирала Крейса на пути из Москвы на Воронеж, с Воронежа в Азов, на Таганрог и к Керче… 1699 года» (Записки Гидрографического департамента, 1850, ч. VIII. С. 369–394).

32

Ошибка — следует «берд». (Бердо, по объяснению В.И. Даля, принадлежность ткацкого стана, род гребня, для прибоя утка).

33

Устрялов. История… Т. III. С. 494.

34

П. и Б. Т. I. С. 763–764.

35

П. и Б. Т. I. № 264.

36

Желябужский. Записки ([Сахаров]. Записки русских людей. СПб., 1841. С. 63–64).

37

П. и Б. Т. I. № 288.

38

П. и Б. Т. I. № 288. С. 764–765.

39

Carlson. Geschichte Schwedens. Gotha, 1887. B. VI. S. 73.

40

Carlson. Geschichte Schwedens. B. VI. S. 7–8.

41

Арх. Мин. ин. дел. Дела датские 1697 г., л. 50–59.

42

Арх. Мин. ин. дел. Дела датские 1699 г., № 1, л. 3–4: «…считая мелкими деньгами по 18 алт. по 4 ден. за ефимок, да сверх того воду и дрова, и свечи ис приказу Большие казны. И по тому его, в. г., указу того корму ему, чрезвычайному посланнику, выдано: июля с 17 числа 205 (1697) году сентября по 1-ое число нынешнего 208 (1699) году 4427 рублев 20 алтын 2 ден. Да в Великом Новегороде дорожного 147 рублев 20 алтын. Всего 4573 рубли 7 алтын».

43

Депеши Гейнса, к сожалению, только в выдержках и притом весьма небрежно, часто без обозначения дат, напечатаны Форстеном в его статье «Датские дипломаты при Московском дворе во второй половине XVII в.» (Ж. М. Н. П. 1904. № 11–12).

44

Carlson. Geschichte Schwedens. B. VI. S. 61.

45

См. т. III настоящего издания, с. 19–22.

46

Форстен. Ук. соч. (Ж. М. Н. П. 1904. № 12. С. 292).

47

См. т. III настоящего издания, с. 22.

48

Форстен. Ук. соч. (Ж. М. Н. П. 1904. № 12. С. 293).

49

Там же. С. 294.

50

Форстен. Ук. соч. (Ж. М. Н. П. 1904. № 12. С. 297–298).

51

Carlson. Geschichte Schwedens, VI, 75.

52

Форстен. Ук. соч. (Ж. М. Н. П. 1904. № 12. С. 295–298).

53

Там же. С. 302.

54

Форстен. Ук. соч. (Ж. М. Н. П. 1904. № 12. С. 301).

55

Форстен. Ук. соч. (Ж. М. Н. П. 1904. № 12. С. 304–305).

56

Форстен. Ук. соч. (Ж. М. Н. П. 1904. № 12. С. 305).

57

А не «инструкции», как говорит Форстен (Там же. С. 304).

58

19 февраля, а не 21-го, как у Форстена (Там же. С. 306).

59

Там же. С. 307.

60

Форстен. Ук. соч. (Ж. М. Н. П. 1904. № 12. С. 303).

61

Форстен. Ук. соч. (Ж. М. Н. П. 1904. № 12. С. 309–310).

62

«…et se sera un demy miracle de voir ces machines de ces costйs l`a comme sortants d’isy».

63

Форстен. Ук. соч. (Ж. М. Н. П. 1904. № 12. С. 311–312).

64

Форстен. Ук. соч. (Ж. М. Н. П. 1904. № 12. С. 312–315).

65

Это мемориал, датированный 22 апреля 1699 г. в Воронеже, см.: Арх. Мин. ин. дел. Дела датские 1699 г., № 1, л. 1.

66

П. и Б. Т. I. № 279.

67

Арх. Мин. ин. дел. Дела голландские 1700 г., № 2. «Книга, содержащая в себе «Статейный список» ближнего окольничего Андрея Матвеева». «Статейный список» за собственноручной его скрепой по листам был им подан уже только в 1728 г.

68

Там же, 1699 г., № 2, л. 22.

69

На докладной выписке по этому делу помета Н.М. Зотова: «207-го апреля в 20 день великий государь (т.) указал ближнему окольничему Андрею Артемоновичу Матвееву, будучи в Галанской земле звычайным послом, в пересыльных своих листех, х кому прилучитца писать о его, в. г., делех, писатца наместником ярославским. И то наместничество ему вписать в посольской наказ; а сей его, великого государя, указ записать в Посолском приказе в книгу. Думной дьяк Зотов» (Арх. Мин. ин. дел. Дела голландские 1699 г., № 11, л. 7–8).

70

Лука Степанов Чириков, Алексей Иванов Дашков, Александр Дмитриев Лихарев, Савва Алексеев Лутохин, Алексей Иванов Ильин, Афанасий Ильин Казимеров, Иван Степанов Неелов (Арх. Мин. ин. дел. Дела голландские 1700 г., № 2, л. 3. «Статейный список» посольства). В первоначальном списке стольников упоминается еще восьмой — Борис Иванов Неронов (Арх. Мин. ин. дел. Дела голландские 1699 г., № 2, л. 1), но в «Статейном списке» его нет.

71

Арх. Мин. ин. дел. Дела голландские 1699 г., № 2, л. 51–53, 90, 139–141.

72

Арх. Мин. ин. дел. Дела голландские 1699 г., № 2, л. 1—18, 35: список с грамоты к Голландским Штатам («Таков список з грамоты прислал в Посолской приказ околничей Андрей Артемонович Матвеев. А дана ему запечатана и писана на Воронеже»). Там же, № 11, л. 9—11: отпуск верющей грамоты, датировано Москвою 27 апреля 7207 года; л. 12–15: отпуск проезжей грамоты; л. 16–28: отпуск открытого наказа; на л. 28 отметка: «Таков наказ ближнему околничему Андрею Артемоновичу Матвееву дан на Воронеже за приписью думного дьяка Емельяна Игнатьевича Украинцева в том же вышеписанном числе», которым начинается наказ, т. е. «Лета 7207-го апреля в 27 день». Ср.: «Статейный список» Матвеева; Арх. Мин. ин. дел. Дела голландские 1700 г., № 2, л. 3 об. — 4: «Наказ дан ему, послу, на Воронеже за приписью думного дьяка Емельяна Украинцева, а велено ему ж, будучи на посолстве том, все чинить по тайному наказу, данному ему, послу, особливо из кабинета его царского величества и по полномочной грамоте за большою государственною печатью. С ним же, послом, к вышепомянутым Генеральным Статам послана его царского величества грамота за вышеписанною государственною печатью. Ему ж, послу, на то вышепомянутое посолство из государственного ж Посолского приказу дана его царского величества верющая грамота с полною в тех делех мочью за большою государственною отворчатою печатью. Для вольного и безопасного по городам и государствам проезду его царского величества проезжая грамота дана ему ж, послу, за отворчатою такою ж печатью». Тайный наказ Матвееву не разыскан.

73

Арх. Мин. ин. дел. Дела голландские 1700 г., № 2, л. 4.

74

Слово «государя» в подлинном указе пропущено.

75

Арх. Мин. ин. дел. Дела голландские 1699 г., № 2, л. 59–63. Ср.: О немецких школах в Москве в первой четверти XVIII в. (Чтения Общества истории и древностей российских, 1907, № 1, с. 237–241).

76

Ближний кравчий К.А. Нарышкин — псковский воевода. (Путь Матвеева лежал через Псков.)

77

Арх. Мин. ин. дел. Дела голландские 1699 г., № 2, л. 88–89.

78

Там же, 1700 г., № 2, л. 5.