Трещина

Михаил Анохин

Сюрреалистическая повесть рассказывает о невероятных приключениях специалиста по горным трещинам Отченашенко Никодима Филипповича в фантастическом городе-государстве Неелово.

Пролог

— Вон за тем перевалом и будет «Провальное озеро». — Сказал мой проводник, старый шорец из Кузедеево. — Часа три хода, — пояснил он, видя мой недоуменный взгляд.

А на самом деле, мне казалось, что тут рукой подать, но шли уже вторые сутки, точнее второй день моего путешествия по этим диким местам, по царству бывшего «Горшорлага», по моей родине.

В шестидесяти километрах от Таштагола есть железнодорожная станция, Калары, где за год до окончания Великой Отечественной войны я родился. «Каменные ладони», так переводиться с шорского, Ташта-гол. Здесь, все сущее, в чем бьется и томится человеческий дух, зажато в каменных ладонях.

Эти каменные ладони, бывало, сжимались в кулак и, как букашек, раздавливали все, что в них было. Они же спасали беглецов из большого, заживо гниющего мира.

Вода в этих краях, не течет, а скачет по каменным суставам, а в особо лютые зимы рвет панцирь льда и течет поверх его. С этой шалой водой, рожденной для свободного падения, я давно, очень давно спрыгнул, ушел с «каменных ладоней» своей «малой Родины», чтобы изведать всё, что уготовила мне «большая Родина». Долго, очень долго я носил образ и подобие Ташта-гола в своей памяти. Он манил и пугал меня своими тайнами. Тайна не есть загадка. Тайна — это то, что навечно, до скончания «этой земли и этого неба». «Тайна мира сего», мира не совершенного и прекрасного в своей незавершенности. Черновая работа Творца. Очерк его животворящей кисти, беглый росчерк, творящего миры, пера…

Не зря бытует легенда о «мировом свитке в котором на тысячелетия вперед, написаны сценарии всех человеческих драм и трагедий.

Насколько я помню, в этих краях, ни какого «Провального озера» не было. Не было в моей детской и юношеской памяти, но Степан — так звали шорца, уверял меня, что этому озеру ни одна тысяча лет.

— Как же так, — недоумевал я, — до пятнадцати лет прожил в Горной Шории и ни чего не слышал об этом озере? Мистика какая-то.

Но мистическое не то, что я не помнил ни чего об этом озере, на самом деле мистическое уже сам факт бытия — азм есть… Но до понимания этого еще нужно дожить, а пока…

Степана мне рекомендовал Таштагольский краевед Иван Ганушев, когда мы заспорили с ним насчет озера.

— Из Кузедеево ближе, чем отсюда, а тебе по «тулеевской трассе», да на такой машине, часа три и на месте будешь. Токтамышев бывал там и не раз. А озеро точно, есть, только не без чертовщинки то озеро, вот и не слышал ты о нем ни чего. Шорцы говорят, можно рядом стоять и не видеть.

— Ну, ты понес! — Не удержался я, — тоже мне, Кашпировский нашелся!

— Но ведь ты, кажется, за этим и приехал? — Поддел он меня за больное место. — Вот и проверь.

Степана Токтамышева нашел в тот же вечер, по приезду в Кузедеево, достаточно было спросить на автозаправке у первого встречного пацана.

— Дядя Степан, если не в тайге, то дома.

Пацан с завистью смотрел на мой джип «Чироки» и живо согласился показать дом, где живет Токтамышев.

Дом как дом, обычный в этих местах из смолистых сосновых бревен с торчащими клочками мха из плохо заделанных пазов, о трех комнатах с просторными сенями. В сенях пахло кислятиной, от выделанных шкур. В доме было непривычно пусто, Степан едва нашел стул, чтобы усадить меня.

— «Провальное озеро»? Знаю, — ответил он на мой вопрос и спросил:

— Зачем тебе нужно в такое гиблое место?

— Так уж и гиблое? — Переспросил его.

— Да уж…

Он не стал распространяться на эту тему, тем более что сумма, которую я готов был заплатить ему, произвела впечатление и на него, и на молча слушавшую жену. И вот мы в тайге.

Вечером я увидел озеро, огромную, темно-синюю чашу тяжелой воды. «Провальное» — очень точное слово, поскольку не было к воде подхода, все зеркало воды обрамлялось скальной породой. Степан вывел меня к самому низкому месту, но и тут вода стояла в низу, метрах в трех от моих ног и лениво накатывалась на камень. Стая чаек истошно загалдела, увидев нас, и я, очень удивился их появлению, в этих суровых, сибирских местах.

— Они прилетают весной, — пояснил Степан, — а старики говорят, что они, на зиму, уходят в воду и там зимуют.

Потом заговорщицким тоном продолжил:

— Еще говорят, что это не чайки, а люди, когда-то потопленные здесь. Будто была гора, да вся и провалилась. Потому и озеро так называют.

По непонятной мне причине, всю дорогу молчавший Степан, тут заговорил, да еще на такие «отвлеченные» темы.

— Но, Степан, ведь ты говорил, что озеру тысячи лет?

Возмутился я явной несообразностью в его рассказе.

— Может быть, и нет.

— Что нет? — Переспросил его я.

— Ни чего нет, — ответил Степан, — Озера нет, меня нет, и тебя нет. Потому ты и не помнишь озеро, а я помню.

— Вот те, на! Ты это серьезно, что ли?

— Ты спишь — сон видишь? Я сплю, сон вижу. Твой сон — твоя помять, мой сон — моя память. Все спят. И Бог спит.

Я расхохотался:

— Ну, ты даешь! Мосты, заводы, наука — всё сон?! Да ты, очнись, Степан!

— Большой Бог спит и видит сны — твоя наука и твои заводы — его сон, но и Большой Бог тоже снится еще большему Богу и он тоже его сон. Ты спишь и создаешь свой мир, и так каждый.

Я с удивлением поглядел на Степана:

— Вот ты какой, оказывается.

Не удержался и сказал вслух, но Степан, словно не заметил моего возгласа. Он сел на поваленное дерево и принялся набивать крепчайшим табаком-самосадом, свою, причудливо изогнутую трубку.

А удивило меня, то обстоятельство, что откуда бы знать этому полуграмотному охотнику о Платоне с его знаменитой пещерой, в которой находятся люди и судят о реальном мире по теням, отраженным на её стенах? И вот, поди ж, ты?!

Солнце коснулось верхушек пихт, пора было расставаться со Степаном, он исполнил мою просьбу, привел меня к «Провальному озеру».

— Я приду через три дня, — сказал Степан, пожимая мою руку, — но будь осторожен и палатку поставь, вон там, — он указал на полянку в ельнике, метров в пятидесяти от берега.

— Ладно, ладно! Тоже мне, нянька! Я в тайге вырос. В тайге только человек страшен.

Бодрым голосом ответил ему на предостережение.

Степан мялся и не уходил, он явно хотел еще что-то сказать мне, но не решался. Обычно он говорил то, что думал, не очень заботясь о том, какое впечатление произведут его слова, но сейчас явно пребывал в нерешительности. Чтобы помочь ему, я спросил:

— Ну, что еще?

— Это…, сам знаешь, затем и пришел сюда, словом, когда услышишь хохот и зеленый луч из воды, то лучше бы тебе из палатки не выходить, а тем более на берег. Он только у воды и силен. Так говорят.

Сказал и, словно леший, беззвучно растворился в чащобе, а я, пока было светло, разбил палатку и успел до захода солнца натаскать сушняка.

Вы спросите, зачем в одиночку забился в эту глушь? Мне трудно ответить на этот вопрос, точнее говоря ответить-то легко — я ловец, или «собиратель» аномальных явлений — причуда, реализовать которую я не мог долгие годы, пока не появились у меня «лишние деньги». Кто-то тратит их в Турции и в других местах, а я вот так, в одиночку, по глухоманям родной Горной Шории. Вот и все объяснение, но я понимаю, что для многих это вовсе ни какое не объяснение, да и для меня оно лишь видимость объяснения, потому что, потому что…

Вот тут и все, зацикливаюсь, не знаю, как объяснить, да и не хочу ни чего объяснять. А впрочем, от чего бы и не попытаться объяснить? Дело было так…