0:1 в пользу в(б)реда

Миров А.Я., 2019

Можно прожить всю жизнь в любви. Или жить, всю жизнь любя. Бросить всё на преданность. В итоге остаться с предательством. Жизнь – рулетка. Ваши ставки, дамы и господа.

**

Салатовый домик отрешённо ярчил промеж унылого хай-тека. Неуместно цветное здание совершенно не смущали ни задумчивый взгляд некоего мужчины, ни бесстыдно сверкающая на солнце пуговица его жилета, что в одиночку боролась с напирающим животом. Последний представитель московского модерна давно привык тому, что является родителем любого зачатка внимания. По крайней мере на этой улице. А что уж там потом — вызывает интереса меньше прежнего. За своё долгое бытие домик успел забиться впечатлениями по самый чердак.

Однажды, в самом начале века предыдущего, один очень известный архитектор, что награждал каждое своё созидание фирменным знаком, решил в кой-то веки поработать не на заказ, а душевного порыва ради. Возвёл ажно четыре этажа благородного кофейного цвета, ассиметричные по высоте и ширине окна упрятал в причудливые наличники, по фасадам разбросал маскароны упитанных купидонов и женские лица, сомнительной для века нынешнего притягательности. Здание получилось изрядно красивым и оттого сугубо дорогим. Архитектор с каждым взглядом на своё детище неизбежно приходил к мысли, что отсутствие творческих ограничений — это, безусловно, хорошо, но не менее прекрасно было бы иметь материальную конкретику. Душа хоть и термин вдохновляющий, пахнущий мистикой и источающий загадочность, а скольких, казалось бы, не имеющих её индивидов одним своим упоминанием заставляет трепетать?! Однако ж миром правят деньги. Ибо содрогания вполне тривиального желудка — вещь, куда более понятная.

Творческий порыв нарекли Особняком и выставили на продажу. Обречённая изысканной внешностью на богатых владельцев постройка смиренно ждала тех, кто решится добавить к её имени свою фамилию. Спустя пять годиков такой финансовый смельчак нашёлся. Вляпаться в феерию отважился некий предприниматель из сферы текстильной промышленности. Презрев сучившую лапками мелочность, он, не торгуясь, выкупил удовольствие делить с семьёй просторы домика вплоть до Октябрьской революции. А после делить начали уже все и повсеместно.

В бытейнике здания появилась роль клуба для рабочих, затем амплуа посольства одной дружественной нам страны. После другой. После-после третьей. В какой именно момент из домика выселили всех дипломатов и перекрасили стены в салатовый цвет — сам особняк умалчивает. Люди начитанные поминают его токмо в связке с фамилией бывших дореволюционных владельцев. Граждане, предпочитающие путешествовать по жизни налегке, без лишнего информационного багажа, если и знакомы с домиком, то исключительно в контексте его нового прозвища — ЦеКа.

Александр Александрович Бордюров, более любимый как Боренька, несмотря на своё изрядно обтёсанное жерновами образования прошлое, об особняке и слыхом ни слыхивал — ни о его кофейном веке, ни о его салатовой реинкарнации. Вдоволь наглядевшись на самое странное из других, не менее затейливых окон, когда-то опрометчиво невозразивший жених уверенно двинулся ко входу, сопровождая каждый свой шаг вздохами невозражений.

Элегантный вестибюль приветливо трепал волосы хладным дыханием упрятанного в неведомую лепнину кондиционера. Преимущественно жёлтые оттенки внутреннего убранства, подбадриваемые щедрым освещением, не оставляли шанса всяк сюда вошедшему на сразу оглядеться и быстро сориентироваться. Насилу зрительно смирившись с рвущим сетчатку великолепием, Александр Александрович приметил вон там поодаль нишу, оббитую стеклом цвета сырой моркови — той, что в торговых точках числится одновременно мытой и импортной. С того места, где завмастерской пытался не выглядеть дураком, примеченное больно напоминало человеческое лицо. Два симметричных окошка — чисто глаза, правда, левое око, очевидно, уже успело изрядно утомиться нудным ви́дением суматошных видéний, посему прикрылось металлическим веком. Тусклая не то перекладина, не то подоконник — точно стянутый снисходительным недовольством рот.

— Бюро пропусков, — прочавкал Бордюров красующейся на «лбу» ниши надписью.

Не самое приятное яство, однако жизнь сталкивала его и не с таким провиантом. Пока Александр Александрович беззаботно принимал заигрывания прохлады, у рыжего лица образовалась небольшая, но довольно суетливая очередь. Инстинктивное желание присоединиться, что циркулирует по венам каждого социально активного индивида, мягким пенделем сопроводило Бордюрова аккурат в конец мероприятия.

— К Армяну! — с увесистым акцентом произнёс основатель выстроившейся стаи, сгорбившись у правого «глаза».

— Молодой человек, — явно польстили с той стороны, — Я вам в сотый раз говорю, что армян у нас много! Назовите фамилию.

— Армян он, Армян, — заголосил вожак и тут же робко оглянулся на роптавших последователей.

— Да я,…, поняла, что не грузин, — там в окне, проглатывая мат, старались как можно мягче выстраивать предложение. — Фамилия у вашего армяна есть?

— Армян!

— Армян….

Объятый любопытством Боренька высунулся из очереди, дабы ознакомиться с источником покорного вздоха. За спиной требовательного «акцента» обнаружилось женское личико, слишком измученное для явной молодости лет. Барышня покусывала тонкие губы, внимательно изучая служебные записи. Чёрный пиджак и водолазка тон в тон делали её похожей на….

— Ну точно — зрачок, — усмехнулся своим мыслям завмастерской, внимательно блюдя ситуацию у «правого глаза». — Зрачок, ей-богу, — он обернулся к другим стайным, но полёт его фантазии разделять никто не собирался. Более того, вон та донья в парике, провалившем тест на естественность, восприняла его улыбку на свой счёт и не в свою пользу.

Барышня в окне, оторвавшись от журнала, строго посмотрела на Бордюрова, и тому ничего не оставалось, как втащить непонятого себя обратно в нежелающую понимать очередь.

— В чём дело? — строго пропищал из неизвестности женский голосок.

— Да больного найти не могу, — устало ответствовала Зрачок.

— Давай я, — в поле зрения равнодушной очереди и заинтригованного Александра Александровича возникла утрамбованная в тёмно-синий сарафан фигурка. — Кого искать? — уточнила обладательница полной аки луна мордашки и красных, будто томатной пастой вымазанных, щёк, отчего её сходство с матрёшкой не терпело сомнений.

— Какого-то армяна.

— Армян, Армян, — радостно закивал чующий положительную развязку Акцент.

Бордюров недовольно поморщился: нет, сразу два зрачка в одном глазу — это слишком даже для воображалы Коромыслова, а того, все в училище знают, маффинами не корми — дай из доброй классики какую нелепицу сотворить. Мол, это, господа, артхаус.

— А что, удобно, — хмыкнул про себя завмастерской. — Не получилась постановка — так это зрители сами виноваты: не увидели глубины. Получилась постановка — им же лучше, меньше себя дураками будут чувствовать. Что ни говори, удачный жанр. Главное, побольше обмакнутых в современность эпитетов, навроде, модерновый, лимитированный и…, — он погрузился в наиглубочайшие воспоминания студенческого жаргона, — И… некаквсешний! — на этом Александр Александрович решил поставить точку, собственно как и на карьере режиссёра Коромыслова. И это уже в который раз.

— Как же мне его найти? — бормотала под нос-кнопку Матрёшка, елозя на стуле. — Фамилия у него есть?

— Армян, — услужливо подсказал предводитель очереди.

Барышня в чёрном, хлопнув себя по лбу, поспешила удалиться.

— Армян, Армян, — словно мантру повторяла Зрачок номер два, — Так вот же он — Армян Гурген Ашотович.

— Армян, Армян, — мужчина от нечаянной радости чуть не лишился акцента.

— Давайте паспорт, сейчас оформлю пропуск, четвёртый этаж, 402 палата, — залепетала Матрёшка, гробя и без того не свежий маникюр о клавиатуру.

— Хм, забавно, — Бордюров пустился было в легковесные раздумья, но тут со скрежетом поднялось соседнее веко, и утомлённая чуждым Армяном стайка хлынула к открывшемуся оку.

Барышне в чёрном переезд в «левый глаз» явно пошёл на пользу: работа спорилась, очередь таяла, Александр Александрович удовлетворённо покачивал шейными позвонками — теперь всё в порядке, каждый зрачок на своём месте.

Правда, зрачки эти совсем друг на друга не похожи: ни цветом, ни формой. Но то ведь издалека узреть возможно. А вблизи видится ровно один из них: смотря в какой окуляр глядеть изволишь, и соответственно про второй, непохожий зрачок, дозволено и не вспоминать. Более того, получится и совсем позабыть — это же как с людьми: вот встречаешь их впервые, тут и о нос кривой взгляд спотыкается, веснушки эти в глазах рябят, а подбородок так вообще главный враг всего прекрасного. И стоит ли говорить о лице в целом? Разве это вообще лицо? Да ну бросьте, сие просто злой пекарь мятым куском теста в никуда швырнул, и оно вон как вышло — в чью-то голову попало и, батюшки святы, прижилось.

Но за первым знакомством волею судеб может потянуться целая вереница встреч и свиданий. Не успеешь опомниться, и вот уже ты, раненный стрелой пухлого Амура, что слетел с фасада салатового домика, готов отдать жизнь за это самое лицо и дать в лицо тому, кто не в состоянии оценить изящество того носа, всю прелесть тех веснушек и небывалую обворожительность того подбородка. Что? Пекарь?! Кто сказал про пекаря?!

— Вы к кому? — повторила барышня, подозревая в замечтавшемся мужчине с блестящими пуговицами на жилете брата по разуму Акцента.

— А? — Бордюров неохотно вынырнул из раздумий. — На консультацию. Я. У меня назначено.

— К кому? — почти перешла на шипение Зрачок номер раз.

— К кому? А у меня записано, сейчас-сейчас.

Александр Александрович принялся похлопывать своё, честно говоря, уже проголодавшееся тельце преимущественно в тех местах, где его одеяние предполагало наличие карманов. На свет электрический выплыла сложенная ровно втрое записка, с которой он величественно продекламировал фамилию врача. Барышня, перебивая скрежет собственных зубов клацаньем по клавиатуре, добросовестно, но больно через силу взялась за исполнение прямых обязанностей.

Завмастерской блаженно позёвывал, ознаменовывая крайнюю степень истощения сытости. Пустой желудок мелодично вторил настроению. Забрав скорее выброшенные, нежели протянутые документы, Бордюров галантно поблагодарил барышню, чья чёрная водолазка, казалось, от пережитого дала седину. Девушка в ответ посчитала необходимым сделать вид, что в сиих чёртовых спасибо она никогда не нуждалась и, очень уверена, нуждаться не будет.

Боренька обернулся тылом к левому оку с нервически подёргивающимся Зрачком и неспешно двинулся прочь. Между указателями «Лифт» и «Лестница» он отважно выбрал первый. Терпеливо выслушал скрипучую иеремиаду кабины и, едва двери оттолкнулись друг от друга, упитанным мотыльком выпорхнул на нужный этаж. Остановившись около указанного в ранее помянутой записке кабинета, Бордюров пригладил особо разблестевшуюся пуговицу, невольно отметив, что он уже, вроде как, успел схуднуть. Несолидно сие для человека его должности. Эта новомодная стройность совсем ни к чему. Он что, режиссёр Коромыслов какой-нибудь, чтобы на свои одряхлевшие рёбра молоденьких актёров цеплять?

Собравшись с отвращением, Александр Александрович потянулся было к дверному полотну, но неожиданно в проёме показался лик медика, и, если бы не хорошая реакция Бореньки, белый халат непременно получил бы в свой белый лоб этак три стука как минимум.

— Вы ко мне? — доктор мужественно давил испуг, глядючи на крепкого незнакомца с рукой, подозрительно согнутой в локте.

— Митрофан Митрофанович? — вежливо осведомился Бордюров.

— Он самый, — хозяин кабинета оттаивал под натиском обворожительной улыбки.

— Тогда к вам!

Врач вернулся восвояси. Александр Александрович, одарив коридор прощальным урчанием желудка, неторопливо шагнул вдогон. И, пожалуй, это были последние, правда, театрал до мозга костей Бордюров истово хотел верить, что непременно крайние — крайние минуты, присыпанные вязкой медлительностью.

Митрофан Митрофанович ловко снял файл с криво отстеплеренных бумаг и ещё быстрее пробежал глазами по оголённым листам. Хмыкнул, причмокнул, откашлялся и, наконец, выудил из кармана телефон. Спустя минуту к собравшимся подскочил невысокий молодой человек. Его буйная растительность, было такое ощущение, покрывала даже халат, который на фоне смоляной бороды и кучерявой грудины не казался таким уж и белым.

Александр Александрович не преминул про себя отметить, насколько гость различествует с хозяином: от Митрофана Митрофановича разило холёностью за версту и манерностью за тысячу ярдов, тогда как вошедший мог похвастаться лишь аурой дешёвого табака. Однако, едва завмастерской перешёл к возможным причинам сих расхождений, как его собственная судьба подверглась ускоренной перемотке.

Бородатый врач, обозванный Ильёй Ильичом, выслушав полушёпотом сказанные наставления, подхватил примятого раздумьями Бордюрова и нежно выволок из кабинета. Укушенный рассеянностью завмастерской не заметил, как его тело прошлёпало в конец коридора. Дверь, маленького росточка дивчина, тут же напялившая улыбку при виде Ильи Ильича, весьма жёсткий стул и манжет на предплечье.

— Не разговаривайте! — цыкнула медсестра на открывшего было рот Бореньку.

Тот послушно проглотил желавший вырваться комплемент. Оставшиеся без невероятно оригинальной похвалы серьги продолжили мерно покачиваться в ушах.

— Сто пятьдесят на девяносто. Пульс девяносто пять, — застряло в голове Александр Александровича, уволакиваемого Ильёй Ильичом в неизвестном направлении.

Вновь коридор, на который дизайнер явно пожалел красок, череда идентичных дверей, разномастные посетители и одинаково белый персонал.

— Раздевайтесь, — услышал Бордюров, едва его втолкнули в заставленный непонятными приборами кабинет.

— Полностью? — отчего-то стушевался театрал.

— По пояс. Носки снять. Брюки закатать.

Не успел завмастерской как следует ухватиться за особо блестящую пуговицу жилета, как чьи-то добрые и сильные руки привели отзвучавший приказ в исполнение. Нехотя укладываясь на колющуюся морозом кушетку, Боренька пытался разобраться, чего ж в этих руках было больше — доброты или силы? Но едва консенсус приблизился к порогу осознания, как те сами спорные конечности с доброй силой передислоцировали Александра Александровича вместе с его раздумьями на каталку. Противно накрахмаленная простынь улеглась сверху. Сильно добрые руки взялись за что-то у изголовья, и надоевший коридор предстал перед Боренькой с иного ракурса.

Опять разномастные посетители и одинаково белый персонал. Снова идентичные двери, в хаотичном порядке впускающие примятого крахмалом Бордюрова. Писк неопознанных приборов. Трескотня, перепачканная нежующимися терминами. Шёпот незнакомцев. Шорох халатов. Шелест бумаг. Ш-ш-ш…. Да когда же вы все наконец заткнётесь?!