Потерянные страницы

Мераб Георгиевич Ратишвили, 2014

Судьба книги чем-то схожа с судьбой человека. Роман «Потерянные страницы» принадлежит к такой категории книг, которые с первых же страниц занимают важное место в твоей жизни. Опытный читатель вновь встретится с героями романа великого грузинского писателя Чабуа Амиреджиби «Дата Туташхия», где рассказывается об участи героев в трагических событиях Российской империи всего XX века.

РАЗДЕЛ

II

ДУЭЛЬ

САНДРО АМИРЕДЖИБИ

Когда в училище я остался совсем один в окружении совершенно чужих для меня людей, у меня будто сердце оборвалось. Вот тогда я явно ощутил свое сиротство, и это чувство окончательно подавило меня. Оно всецело завладело мною, и я долго не мог освободиться от него. Каникулы еще продолжались, поэтому моих ровесников все еще не было в училище. Когда я вошел в казарму, то на первом этаже, в самом ее конце выбрал себе кровать у окна. На втором этаже были расположены казармы юнкеров — старших курсантов. Меня интересовало все, я обошел и рассмотрел все вокруг. Здесь все было чужим для меня. Ничто не могло улучшить моего настроения, уныние и тоска не покидали меня.

Уединившись, я долго сидел на краю своей кровати и думал: куда меня перебросил один безрассудный шаг, и кто знает, куда еще перекинет отсюда. Привыкший к полной свободе, я вдруг очутился в училище с таким режимом, где каждая минута моей жизни должна была быть определена другими, — что и когда я должен был делать. И, когда я осознал все это, то тогда, действительно, возненавидел своего учителя русского языка — Виктора Самушия, который не упускал момента, чтобы подстрекнуть меня, подобно заговорщику: он все время долбил меня, именно поэтому я и совершил преступление. Да еще какое! Да, он постоянно подговаривал меня, спустя годы я все отчетливее вижу это, его разговоры со мной носили целенаправленный характер. Да и какие усилия были необходимы для того, чтобы одурачить маленького, неопытного мальчика? Никакие. После того, как мы с мамой покинули деревню, эти мысли не раз приходили мне в голову. И в поезде они несколько раз напомнили мне о себе. В училище у меня были уже совсем другие заботы, я много думал: зачем я здесь, ведь я никогда не мечтал стать кавалеристом или военным офицером. Лошадей я любил до самозабвения, так как с детства был сильно увлечен ими. Мне доверяли даже необъезженного жеребца, я не боялся, что он меня сбросит, так как я знал волшебные слова и ласку. Чужая лошадь-недотрога после нескольких моих слов и небольшой ласки сразу же становилась послушным другом. Если быу меня были какие-либо склонности к краже лошадей, то никто бы не смог украсть такой большой табун, как я. А таких случаев в Самегрело было немало.

Я много тренировался. Не щадя себя, я с утра до ночи мог сидеть в седле и тренироваться без устали, но это вовсе не означало, что я хотел стать армейским кавалеристом. Это было совершенно чуждым мне занятием. Одно время я даже подумал о побеге. Я хорошо осмотрел забор во дворе, приметил одно место, откуда свободно можно было бы сбежать. Мне не составило бы труда перепрыгнуть через забор, даже на лошади никто не смог бы догнать меня. Я долго думал об этом. Вспомнил и то, что у меня были деньги, и что я на поезде свободно смог бы вернуться в Пластунку к маме. Но тут я подумал о дяде, и мне стало неловко перед ним. Стесняло меня еще и то, что, кроме мамы, в моей жизни появился еще один человек, с которым я должен был считаться. К тому же, я не хотел терять то чувство гордости за своего дядю и то уважение, которое я испытывал к нему. А еще я не хотел, чтобы он плохо думал обо мне, будто я оказался трусом или побоялся трудностей, поэтому я и передумал бежать. В казарму вошел мальчик и направился ко мне, в этот момент там кроме меня никого и не было. Он тоже был одет в гражданскую одежду. Свои вещи он положил на кровать рядом и спросил меня: — Эта кровать занята?

Я приподнял плечи, я не знал, что ответить.

— Раз покрывало сложено, значит не занято, — ответил я несколько смущенно.

Он встал передо мной. Я посмотрел на него снизу, — чего это онвстал надо мной — подумал я.

— Я Сергей Шихарев — сказал он и протянул мне руку.

Я встал и тоже протянул ему руку. Он был моего роста.

— Я Гу… — и остановился, вдруг я вспомнил, что сейчас у менядругое имя, я чуть помедлил с ответом, но все же браво ответил — Я Сандро Амиреджиби. Он с удивлением смотрел на меня своими черными глазами и не отпускал моей руки. Он казался несколько смущенным таким именем и фамилией.

— Имя Сандро я слышал, это Александр, но Амира… — повторить мою фамилию он не смог.

— Амиреджиби, — повторил я по слогам, — это фамилия грузинских князей, — сказал я с улыбкой и, наверное, таким тоном, будто это меня совсем не касалось, но мне понравилось, что моя фамилия привела его в замешательство.

Мы держались за руки и с улыбкой смотрели друг на друга.

— Так, значит, ты — грузин? — спросил он.

— Да, грузин, — ответил я и только после этого отпустил егоруку. Мы подружились сразу, с того дня мы стали неразлучны.

В тот день мы познакомились и с другими мальчиками, но мы неотходили друг от друга. Нам вместе обрили головы, это тоже угнетающе подействовало на меня, но когда я увидел обритымии других, то мне стало как-то легче на сердце, потом мы уже шутили над всем этим, а вскоре и вообще позабыли обо всем. Потомнас направили на склад хозяйственной части к Марко Марковичу.

Он встретил нас в своей кладовой. Примерил нам обоим ежедневные мундиры и расспросил, кто мы и откуда. Мы тоже отвечаливызубренным текстом. Он представил себя, сказал, что он МаркоМаркович Бачевич из Метохии. Тогда я не знал, где это было.Потом он рассказал нам, как попал в Петербург: «Во время войныс Турцией у командира драгунского полка, некогда закончившегоэто училище, во время битвы совсем разодрался мундир, и я емусшил новый, он оставил меня у себя, и я все время был с ним. Когдаон вернулся в Петербург, то забрал и меня с собой, а потом оставил здесь. Сначала я хотел стать священником, потом офицеромкавалерии, но, по воле Божьей, стал портным. Никто и никогда незнает, что ему готовит Господь Бог, кем он станет, и где будетжить. Моя семья живет в Митохии, в самом красивом из всех мест,которые только существуют на Земле. Если кто-нибудь из вас хотькогда-нибудь попадет на мою Родину, обещайте, что обязательнонавестите мою семью.» Мы тут же пообещали, что непременновыполним его просьбу, как только нам будет дана такая возможность. Он был доволен нашими обещаниями. Потом он дружескипохлопал нас по плечу и сказал: «Ну что ж, учитесь и служите честно.» Это было наше первое крещение в училище. Потом я часто вспоминал слова Марко Марковича: «Никто и никогда не знает, что ему готовит Господь Бог, кем он станет, и где будет жить». Эти слова были сказаны будто для меня. Потом мы узнали и то, что он у всех брал обещания навестить его семью в Метохии и каждый из курсантов обещал ему сделать это. С Марко Марковичем дружили все, нам постоянно была нужна его помощь. По тому, кто сколько раз оторвет пуговицы на мундире в течение года или распорет и разорвет свои брюки, он определял будущую карьеру курсантов, кто из них останется на военнойслужбе, а кто возьмется за другую профессию. Удивительно, но его предположения сбывались довольно часто.

Большинству из нас нравилась форма курсантов, но меня она поначалу несколько угнетала, довольно долго я чувствовал себя неловко в ней, но потом я привык. Человек ко всему привыкает со временем. В училище все держалось на традициях. Так и называли «традиции прославленной школы», которая регулировалась исторически установленными правилами. Нас, курсантов подготовительной группы кадетов называли «зелеными», после прохождения первой половины курса мы уже назывались «карасями», и пока мы не достигли курса юнкеров, мы были бесправными среди курсантов. Но никто не имел права оскорбить нас, за это могли строго наказать, а комитет курсантов мог даже установить строгие санкции для оскорбителя. Наоборот, каждый из старших курсантов был обязан помогать «карасям», и даже опекать их. Юнкеров-первокурсников называли «звери», старшекурсников — «корнетами». Отношения между ними также регулировались традициями. После поступления в училище курсант имел право выбора учиться и служить по «традиции прославленной школы» или жить по «букве устава». Если юнкер для взаимоотношений и службы выбирал жить по уставу, его уже не касался«ЦУК» — так назывались традиции. Но в этом случае с ним никто не дружил. Таких называли «красными» и отношение к ним было отрицательным, с ним не разговаривали и поддерживали лишь служебные отношения, а во всем остальном им объявляли бойкот. После окончания училища у «красных» не было никакого шансапопасть в круг офицеров. Они были отвергнуты во всех гвардейских полках, так как выпускники училища служили повсюду и каких бы они не достигли высот в карьере, всегда поддерживали связь с училищем. Поэтому «красные» были неприемлемы для них. Хотя, в период моего обучения такого почти не было. «ЦУК» устанавливал многие ограничения для младших. Например, мы не имели права подниматься по лестнице корнетов, которая вела в их спальни; входить в предназначенную для них дверь; даже смотреться в их зеркало. Нас не пускали в курилку, у «зверей» не было права переступить разделительную линию на сторону «корнетов». Легенда гласила, что когда Михаил Лермонтов учился в этом училище, он сам лично, шпорой своего сапога провел по полу эту линию, и вот уже десятки лет, как всев училище руководствовались этим правилом.

«Корнет» мог задать младшему курсанту любой вопрос и в любое время. Ну, хотя бы такой: А ну-ка курсант, со скоростью пулиназови имя моей любимой женщины! Младший должен был вытянуться на месте и ответить безошибочно, так как «зверь» должен был знать все о его любви, пристрастиях и будущих планах,где он собирался продолжить учебу или в каком полку он собирался продолжить службу. Или вот такой приказ: «Младший курсант, а ну-ка, со скоростью пули скажи, чем моя лошадь лучшелошади турка?» Вытянутый в струнку младший курсант отвечал:

«Тем, что Ваша лошадь сможет утопить в своем навозе и турка,и его лошадь.» Все хохотали, и чем оригинальным был ответ курсанта, тем больше внимания ему уделяли. Такие оригинальныевопросы и ответы распространялись тут же и часто выходили запределы училища. По этим же правилам, «корнет» не имел праваущемить самолюбие младшего, в этом случае его осудили бы своиже, так как униженный младший курсант в будущем повторил быто же самое в отношении младшего. В таком случае нарушиласьбы установленная десятилетиями славная традиция. Эта играсначала несколько подавляла каждого из нас, но потом даже веселила всех, что создавало особую обстановку среди курсантов. У каждого старшекурсника был им же выбранный младшийкурсант, которого он, как своего подопечного, тренировал, училжизни, общению с женщинами (да что он сам понимал в этом,но…) и даже опекал его. Они красовались и хвастались между собой тем, у кого из них был более ловкий, способный и лучший«зверь» или «карась». «Карасей» в основном опекали первокурсники«звери», но и «корнеты» не отказывались от них.

Когда началась учеба, то первые месяцы ушли на знакомствос курсантами и запоминание их имен. Время и обстановка вместес традициями быстро уладили взаимоотношения между новымии старыми. Осенний период показал, кто среди младших и старших курсантов был сильнее в учебе, в верховой езде, в стрельбеи во всем другом. Среди «карасей» я выделялся, как лучший наездник, это заметили и старшие. Не существовало такого приема,который я не смог бы выполнить. У нас в деревне жил самый прославленный наездник, который готовил ребят для выступленияна цирковой арене и отправки за границу. Еще в двенадцать летя научился выполнять сложнейшие трюки, часто я сам придумывал их. Правда, наши лошади были несколько ниже, и на нихбыло легче выполнять разного рода трюки, но, когда я привыкк высоким лошадям, то мне уже не было трудно выполнять их.В стрельбе я тоже был первым, да и саблей я владел лучше всех.По остальным предметам я немного хромал, но оценки и здесьу меня были неплохие. Чем больше я привыкал к жизни и учебев условиях режима, тем лучше были мои результаты. Я намногоулучшил свой русский, и вскоре начал понимать то, что раньшемне было трудно понять. В этом я благодарен Сергею, он оченьпомогал мне. Я тоже был очень внимательным (это качествоу меня было и раньше), поэтому проблему с языком я решил быстро. В Грузии я изучал и латинский, но в училище нас обучалифранцузскому и немецкому языкам, которые были мне совсем незнакомы. Вскоре мне стало легче и с французским, а к изучениюнемецкого языка я приступил на первом курсе. Мои успехи в училище не остались без внимания старшекурсников. Наверное, этоповлияло на то, что появились три конкурента, которые хотелипокровительствовать и опекать меня. Один из них был «зверь»,а двое — «корнеты». Как я уже говорил, согласно правилам, покровителем «карася» должен был быть «зверь», но и «корнет» имел наэто право, и они не отказывались от такой возможности. Они, хотяи были старше меня на два-три года, но я так быстро вырос, что неотставал от них. И в езде на лошади, и в стрельбе я был лучше них. Из «корнетов» мне не нравился один, Дима Сахнов, так как он был очень высокомерным и надменным. Оказывается, он был из очень знатного рода и семьи, а я тогда не разбирался в таких делах. Хотя все знали, что я был из княжеской семьи, у меня самого не было ни соответствующей подготовки для этого, ни внутренней уверенности. Да и откуда они могли быть у меня? Угнетало меня и то, что звали меня чужим именем и фамилией. Поэтому поводу я был недоволен моим дядей. Другие больше придавали значения моей фамилии, чем я сам. Я учился чтобы стать князем, и хоть как-то оправдать свое происхождение.

Когда один «зверь» и два «корнета» не смогли поделить меня и договориться, кому из них быть моим опекуном, они предложили мне самому сделать этот выбор. Случилось так, что в это время к нам приблизились и другие. Рядом со мной стоял и Сергей вместе с Александром Каменским, который был его опекуном. Каменский был хорошим малым и не надоедал Сергею своим опекунством. К тому же он числился среди лучших курсантов. Я выбрал Александра. То, что я отказал сразу трем конкурентам, рассмешило всех вокруг. По их лицам было видно, что это обидело их. Каблуков сказал: нет, ты должен выбрать одного из нас. Я настаивал на своем — я выбрал Каменского. Тот с удовольствием кивнул мне головой. Озлобленные «корнеты» лишь процедили сквозь зубы: Ну что ж, карась, пеняй на себя! На эту угрозу я не обратил внимания. Ну вот, так я и нажил себе сразу трех врагов.

Каменский дружил с нами, он действительно был хорошим парнем. Те три курсанта, которых я так грубо отшил, старались не смотреть мне в глаза. Но если подворачивалась такая возможность, они будто невзначай пытались задеть меня плечом, а потом сами делали замечание: «Карась», открой глаза, и ходи так.» Дальше этого никогда не заходило. Каменский попросил меня не обращать на это внимания, и я старался не подавать виду. Хотя я настолько был уверен в себе, что, если не всех троих, то двоих вместе я точно смог бы одолеть. Они это чувствовали тоже, я так думаю, поэтому и воздерживались от большего конфликта. К тому же, в училище существовало очень строгое правило, согласно которому, в случае драки или словесного оскорбления друг друга,все участники ссоры без всякого разбирательства отчислялись из училища. Это тоже было причиной того, что я избегал драки.

В ходе одного урока, меня вывели из классной комнаты, потом вызвали и Шихарева, и старший курсант повел нас в казарму. Когда мы вошли, у моей кровати стояли заместитель начальника училища Станислав Захарович Козин, инспектор училища Николай Ильич Вялов и два «корнета» из комитета курсантов. Мной овладело какое-то неприятное чувство. Подойдя ближе, мы вытянулись перед ними в струнку. Вялов спросилменя: «Где твоя тумбочка для личных вещей?»Я указал рукой.

— Нет ли там чьих–либо вещей? — спросил он строго, будто был уверен, что так оно и должно было быть.

Такая постановка вопроса удивила меня. Конечно же, я отказался. Потом он спросил Сергея, его ответ был таким же. Мы не знали, что днем раньше старший курсант потерял кляссер для марок. Его нигде не смогли найти, и на следующий день во время уроков члены комитета курсантов осмотрели все шкафы. Вялов приказал достать из тумбочки все наши вещи и положить их на кровать. Мы тут же приступили к делу. Когда я выложил с полки белье, на ней оказался альбом. От неожиданности я широко раскрыл глаза. Я привстал неловко и сказал, что это не моя вещь. Вялов грозно посмотрел на меня. Корнеты переглянулись между собой. Козин стоял спокойно и внимательно смотрел на меня.

— Что это такое? — спросил Вялов.

— Не знаю, я вижу это впервые, — ответил я растерянно.

— И откуда он оказался в Вашей тумбочке?

— Не знаю…

— Что, он сам прилетел из нашей казармы? — вмешался«корнет».

— Замолчите! — приказал Козин и обратился к Сергею, — Шихарев,Вы видели этот предмет в его руках?

— Никогда, господин полковник! — ответил он браво. — Его неинтересуют марки и, вообще, филателия. Могу сказать, что он неразбирается в этом.

— Я не спрашивал Вас об этом, — спокойно сказал Козин.

— Они два сапога пара! — вновь вмешался курсант.

— Молчать! — приказал Вялов «корнету».

— А Вы разбираетесь? — вновь спросил Козин.

— Да, господин полковник! — Вы видели этот альбом раньше?

— Да, господин полковник, мне его показывал его владелец, — он остановился на секунду и добавил, — Моя коллекция лучше.

— Я Вас об этом не спрашивал, курсант, — он вновь спокойносделал замечание и посмотрел на меня. — Как этот альбом мог попасть в тумбочку Амиреджиби?

— Не могу сказать, господин полковник, также не могу сказать,кто и с какой целью мог сделать это, — ответил он внятно безвсякого колебания. Я даже удивился, что во время ответа онничуть не растерялся.

— Значит, Вы думаете, что кому-то понадобилось сделать это?

— Точно не могу сказать. После вчерашних уроков я и курсантАмиреджиби не расставались ни на минуту, если бы он где-нибудь взял этот кляссер и спрятал у себя, тогда я должен былбыть рядом с ним. Если вчера и сегодня утром этого кляссера небыло в тумбочке, то тогда лишь в наше отсутствие кто-нибудь могположить его туда на время.

— Хм, положилна время, да? — сказал с сарказмом Козин, и что-то наподобие улыбки пробежало по его лицу.

— Я же сказал, что они два сапога пара…

— Молчать! — На сей разего остановил Козин. — Извольте извиниться перед курсантамии удалиться к себе!

Наступила неловкая пауза.

— Я жду! — курсант неловко извинился, резко повернулся и ушел.

— Вы тоже! — сказал он второму и тот последовал за первым. Я стоял растерянный и оскорбленный этой неожиданностью. И по лицу моему было видно, что происходило со мной. Онуказал рукой на альбом. Я подал его, и он приказал следовать заним. Он развернулся и пошел, Вялов последовал за ним, а вслед заними и я.

Козин привел меня в свой кабинет, я во второй раз оказалсяв его кабинете после того, как стал курсантом. Он задал мне несколько вопросов по поводу того, не подозреваю ли я кого-нибудь. Я был абсолютно уверен, что он с первой же минуты знал,что я был ни при чем, и я даже представления не имел об этомальбоме. Убедительные ответы Сергея лишь уверили его в этом.

Он еще раз повторил мне вопрос, но я лишь приподнял плечи и с подкатившей к горлу обидой ответил, что не знаю, кто мог сделать это. Пока мы были в казарме, у меня сердце екнуло, и в голове промелькнула мысль о том, кто бы мог это сделать, но вслух, конечно же, я не мог этого сказать.

Весть о случившемся дошла и до начальника училища. Благодаря Сергею, меня никто ни в чем не подозревал. Но сам факт был омерзительным, Кто–то по злому умыслу хотел бросить на меня тень, а за этим последовало бы мое отчисление из училища. Наоборот, после этого случая меня успокаивали учителя и курсанты, я по сей день благодарен им за это. Сергей же стал для меня самым близким человеком, мы и без того были друзьями, но после этого случая у меня появилось еще большее уважение и доверие к нему. Если задуматься, то почему? Да потому, что он не растерялся и сказал правду. Если кто-нибудь, хоть раз испытал на себе клевету, то он легко поймет и это, и цену настоящей дружбы.

Вроде все прошло, но эта история сильно затронула мое сердце, и многое изменила во мне. Мои мысли приняли совсем другое направление. Я сам должен был защитить себя. Не саблей и не кулаками, а умом. Вот я и стал думать, кто из тех трех курсантов мог совершить такой бессовестный поступок. Я был уверен, что это был один из трех. Возможно, их было двое. Про себя я вычислил: «Корнеты» оканчивали училище, это должно было случиться через несколько месяцев летом, и после церемонии окончания они бы попрощались с училищем. Поэтому они и решили сделать это перед уходом. Первокурсник «зверь» не мог пойти на такую подлость, так как он должен был продолжить учебу, и он вряд ли подверг бы себя такой опасности. Потом я подумал и о том, что эти «корнеты» не дружили, а наоборот, даже как-то конкурировали между собой. Поэтому они не могли вместе сделать такую низость, так как не доверяли друг другу. Но неужели они сами проникли в нашу казарму, своими руками принесли альбом и положили его в тумбочку? А может они сделали это чужими руками. Но чьими? Я знал, что один из курсантов нашей группы был подопечным Сахнова. Он так выдрессировал его, что тот выполнял все его поручения. Если это так, то исполнителем долженбыл быть кто-то из нашей казармы. Я остановился на этой мысли.

Своими соображениями я поделился с Сергеем, и он согласился со мной. Он сказал, что если действительно исполнителем является он, то постарается избегать нас и этим подтвердит наши сомнения. Так и произошло, в столовой за нашим столиком было место, но он не сел рядом с нами, а предпочел тесниться с другими. Он не мог смотреть нам в глаза. В классе я сказал Сергею, чтобы он попросил у него книгу, чтобы понаблюдать, как он поведет себя. И действительно, он так подал ему книгу, что даже не взглянул на него, а ко мне он не подходил вообще. Все это давало нам повод думать о том, что Сахнов использовал Горшкова.

Мы закрыли курс, у всех было приподнятое настроение. Через три дня на плаце должен был состояться выпускной парад старшего курса юнкеров, и все ждали Великого князя в гости. Репетиции старших и младших курсантов, а также эскадрона и Царской Казачьей Сотни, членом которой был и «мой доброжелатель» Сахнов, проводились вместе. Плац был расположен за главным корпусом, справа от него — манеж и конюшня, а на другой стороне — казармы и хозяйственные постройки. Я задумал не отпускать «моего доброжелателя» из училища без подарка.

Я долго думал, как осуществить задуманное мною. Это было очень рискованно. В случае малейшего подозрения, меня непременно отчислили бы из училища. Я полностью переключился на отшлифовку моего плана. Даже Сергею я ничего не сказал. И не потому, что я не доверял ему, наоборот, более надежного и верного друга у меня никогда не было. Просто я не хотел, чтобы в случае моего провала и отчисления из училища, моя участь не постигла и его. Но я не собирался провалить задуманное мною дело, наоборот, я знал, что надо было так спланировать и осуществить его, чтобы ни малейшая тень подозрения не пала на меня. Когда мой план созрел до конца, для испытания я прошел все задуманное с начала до конца, я даже замерил время, которое потребовалось бы для его осуществления. Так я убедился, что все получится.

За день перед парадом мы вернулись после репетиции в казармы. Было время ужинать, надо было умыться, отдохнуть и привести себя в порядок. Наутро все мы должны были быть в хорошей форме и в праздничном настроении. Я волновался тоже, это был мой первый парад и, к тому же, вместе с юнкерами-выпускниками. А волновало меня больше всего то, что осуществлению моего замысла уже ничего не могло помешать. Все, что язапланировал, я выполнил исключительно точно и волновал меня только ожидаемый результат. Мы уже заканчивали туалет и душ, когда послышались крики из казармы старших курсантов. Я понял, что началось. Я и Сергей из душевой вышли вместе, в казарме стоял шум и гам, кто-то кричал, а кто-то смеялся. Мы оделись и вместес другими вышли к лестнице, чтобы узнать, что там происходит. На их сторону перейти мы не могли. Я очень хотел увидеть, как развивались события. А развивались они так: когда курсанты выпускного курса вернулись в казармы, там стояла страшная вонь, будто они находились в конюшне. Стали искать, откуда идет этот запах, и обнаружили, что постель Сахнова заполнена навозом, а сверху прикрыта одеялом. После этого все выскочили в коридор и стали кричать и шуметь. Остальные курсанты тоже выбежалив коридор узнать, что происходит, «корнеты» же не могли войти в свою казарму. Сначала пришел Вялов, через некоторое время появился и Козин. Все разом замолкли. Чтобы не попадаться на глаза, я решил отойти подальше.

Попросили прийти дежурного и устроили ему допрос, заходил ли кто-нибудь чужой в казарму, но он ничего не смог ответить. Когда спросили Сахнова, кто мог сделать это, насколько мне известно, он тоже ничего не смог сказать. Я стоял вдали от них, но сердце мое колотилось в груди, хотя по моему лицу ничего не было заметно. Сергей тоже ничего не заметил. Когда мы возвращались в казарму, он лишь ударил меня по плечу и сказал:

— Уважаю!

Я не подал виду, и он тоже не стал продолжать разговор.

После ужина всех курсантов вызывали к Козину и устраивалидопрос: не известно ли вам, кто это сделал?Я спокойно прошел этот допрос, так как я целый день провелвместе с другими и после репетиции вернулся в казарму вместе совсеми. Те пять или семь минут, в течение которых я отсутствовал,никто не заметил. В этом я был уверен. Если бы хоть один человекувидел меня, я бы не стал делать этого. Допрос закончился поздно. «Корнеты» были вынуждены вернуться в казарму. Несмотря на то, что окна были открыты, запах все же держался в помещении. «Корнеты» были недовольны именно Сахновым, так как, если бы не его невыносимый характер, этого не произошло бы.

Но на этом все не закончилось. Поздно ночью почувствовали, что запах идет и из гардероба, где висели мундиры для парада. Когда поняли, что никак не удается избавиться от этого резкого запаха, стали искать, и наконец, обнаружили навоз и в кармане мундира Сахнова. За этим последовал новый всплеск негодования и потасовка. Кто-то сказал Сахнову: тебя именно тем и одарили, кто ты есть на самом деле. И снова пришло все начальство училища, все курсанты вышли в коридор. Уже надо было приложить немало усилий, чтобы вернуть нас на свои места. Все были настолько возбуждены, и всех настолько увлекло это зрелище что не подчинялись даже приказу. Горделивым корнетам, которые оканчивали училище, кто-то устроил «навозные» проводы, вернее, это сделал я.

Сахнов остался без мундира. Кто мог ему принести новый мундир к параду? Единственной надеждой оставался Марко Маркович, который должен был хоть как-то помочь ему с мундиром.

Наутро я приготовил ему новый подарок, но я не знал, как он оправдает себя. Во время дежурства в конюшне я видел, как ветеринар лечил лошадей. Он разбавлял две большие таблетки в воде и давал пить лошади, промывал ей желудок, потом два-три дня не выпускал лошадь из конюшни, чтобы она могла успокоиться. Когда я принял решение ответить своему «доброжелателю», я втихаря взял две такие таблетки, на всякий случай, тогда я и не знал, когда или для чего они мне понадобятся. Перед парадом, вечером, когда после репетиции мы привели лошадей в конюшню, я вышел оттуда позже всех. Перед каждой дверью стойла для лошадей обслуживающий персонал ставил ведро с водой. Лошадь Сахнова стояла в третьем ряду, параллельно нашему. В конюшне никого не было, вода же стояла перед дверью. Я подбежал, засыпал в воду заранее растертые в порошок таблетки и вернулся назад. Потомя догнал Сергея и остальных ребят и вместе с ними вернулся в казарму. Наутро его лошадь была не в настроении, она не подчинялась своему хозяину. Если бы сам хозяин был более внимательным, то он должен был заметить состояние лошади. Но как видно, ему было не до этого, так как Марко Маркович подбирал ему какой-то мундир, который все же отличался от мундиров, в которые была одета Царская сотня. Лошадь нервничала. Кто-то предложил Сахнову сменить ее, но он отказался, сказав, что на нетренированной лошади он, мол, на парад не выйдет. Его же лошадь не могла соблюдать ряд, брыкалась. Когда мы выстроились, впереди всех стояла Царская сотня, потом эскадрон, а за ними следовали мы, кадеты. После торжественного круга перед трибуной в центре выстраивалась Царская сотня, по бокам от нее — эскадрон, мы же заполняли ряд за ними. Когда оркестр заиграл марш, лошадь Сахнова стала брыкаться, ударив копытом в морду стоящей за ней лошади, которая встала на дыбы и сбросила курсанта на землю. Лошадь Сахнова тоже встала на дыбы, Сахнов повис, но остался на лошади, одна его нога осталась в стремени, а одной рукой он держался за седло. Странно, что он не свалился тут же. Его лошадь, прорвав ряд, разбросала всех вокруг и с брыканием вырвалась на плац. Она беспорядочно скакала, пытаясь сбросить всадника, еще чуть-чуть и Сахнов оказался бы на брусчатке. Это брыкание сопровождалось оркестровым маршем, криками, возгласами и смехом. На пустом плацу скакала лишь одна лошадь с повисшим на ней всадником. На трибуне для почётных гостей возникло замешательство: ведь такое невообразимое зрелище происходило на глазах Великого князя. В этом училище, такого наверно, никогда не случалось. После парада, когда все закончилось,в торжественной обстановке корнетам были переданы дипломы об окончании училища и нагрудные значки. Великий князь сам лично поздравил всех. После этого состоялся торжественный обед, на котором присутствовали и мы, кадеты. Я, конечно же, стоял с «карасями».

Я увидел, что к нам приближался Сахнов, Сергей немного напрягся, увидев его разгневанное лицо. Он приблизился ко мне, несколько секунд мы смотрели друг другу в глаза, все смотрели на нас, вокруг воцарилась тишина. В руках он держал запачканную белую перчатку, и я тут же догадался, что он собирается провести ритуал. Он попытался ударить меня перчаткой по лицу, но я опередил его и удержал его руку.

— Если хочешь что-нибудь сказать, можешь и без этого! — я не отпускал его руки и не сводил с него глаз.

Он растерялся. После того, как я отпустил его руку, он сказал:

— Пока тебе шестнадцать, и я не имею права требовать немедленного удовлетворения. Поэтому, когда тебе исполнится восемнадцать, ты должен удовлетворить мое требование. Я вызываютебя на дуэль!

— С удовольствием, — ответил я спокойно. Я как будто даже обрадовался этому и с воодушевлением добавил:

— Право выбора я оставляю за тобой.

Вокруг нас все стояли побледневшие.

— Добро! — сказал он, развернулся и ушел.

На второй день меня вызвал в свой кабинет Козин. По его глазам я понял, что он, что-то знает о случившемся. Он не произнесни одного слова, а только смотрел на меня. Сначала я не мог смотреть ему в глаза, с поникшей головой я стоял перед ним и ждал,пока он заговорит со мной. Через пять минут я поднял головуи посмотрел на него с удивлением, но он не изменился в лице.Некоторое время мы так и смотрели друг на друга, наверно онждал, что я сам заговорю с ним и признаюсь в чем-нибудь. Я чувствовал, что мне надо было выстоять, и я выстоял, лицо мое, наверно, выражало удивление и наивность. Никакого внутреннегожелания сдаваться в этой психологической борьбе у меня не было.Правда, тогда я ничего не понимал в психологии, скорее всего,моя внутренняя вера давала мне эту силу.С тех пор прошли годы, десятки лет, но эти десять минут и топочтение, которое у меня появилось к герою русско-турецкой войны, полковнику Козину, я не смогу забыть никогда. Он тожеуважал меня и считал своим лучшим курсантом. Я был ему признателен за то многое, что он сделал для меня. И сегодня я сохранил эту благодарность.

ИЗ ДНЕВНИКОВ ЮРИЯ ТОНКОНОГОВА

Когда я познакомился с Лидией, она мне сразу же очень понравилась. Сначала я даже не поверил, что она работала на моего шефа. Тогда он сказал о ней, что это редкий случай, что она самородный жемчуг для контрразведки. Эта действительно способная девушка наделена и другими достоинствами. Выражение её лица говорило о неземном послушании моему патрону. Было невозможно остаться к ней равнодушным. Присмотревшись к ней ближе, любой человек, проникался бы добрыми чувствами к ней. Одного взгляда было достаточно, чтобы понять, что она влюблена. Я и мой шеф в документах упоминали ее под другим псевдонимом — Тата. Мне кажется, что он и сам был влюблен тогда, но думаю, что он не воспользовался бы своим положением. Он, все же, птица высокого полета. (Поздняя приписка другим карандашом). Время показало, что я был прав. В августе 1910 года я познакомился с Сандро. В тот день, его дядя назвал его именно этим именем. Из агентурных рапортов я многое знал о нем, он же обо мне, конечно, ничего. Он так удивился тому, что я говорил на грузинском языке, что я еле сдержался, чтобы не расхохотаться. Этот красивый парень — настоящий дикарь, но его нельзя винить в этом. То ли он с подозрением смотрел на меня, то ли у него всегда такой взгляд — я сразу и не догадался. С дядей он был более почтительным, но он почти не смотрел ему в глаза.

Когда я спросил Музу, почему парня назвали таким именем, он ответил: «Он сын человека такой высокой морали, что я не осмелился бы ему предложить другую фамилию. Я хорошо знаю Гиоргия Амиреджиби, всю его семью и род. Поэтому, давая парню такую фамилию, я был уверен, что душе его отца станет легче. Когда я говорил с господином Георгием Амиреджиби и поделился с ним моими планами насчет этого юноши, он спросил только об одном: «Каких нравственных принципов придерживался его отец?» Когда я назвал его отца, он был крайне удивлен. Он много слышал о нем от простых людей, и знал мнения авторитетных лиц о нем. Потом он сказал вот что: «Я буду счастлив, если душа его отца примет наше решение. Господь Бог простит меня, так какмы вершим это во имя добра.» Он без колебания согласился усыновить его.

Конец ознакомительного фрагмента.