Что скрывает прилив

Мелинда Солсбери, 2020

Несколько правил для тех, кто живет под одной крышей с врагом. Первое: не привлекай внимания. Второе: если не можешь быть невидимкой, стань полезной. Третье: если не можешь победить злодея, присоединись к нему. Четвертое: не зли его. Альва убеждена в том, что несколько лет назад ее мать пропала не просто так. И теперь она вынуждена остерегаться собственного отца. Но когда в деревне из недр земли восстанет древнее зло, Альве придется столкнуться с неизведанным и подвергнуть сомнению все, в чем она была так уверена. Ведь теперь она сама может стать жертвой.

Глава четвертая

Я открываю дверь, и мое сердце чуть не останавливается от удивления. Из кухни доносится звон посуды. Там кто-то есть, и этот кто-то делает за меня работу, которой я занималась с девяти лет. А запах. Я узнаю этот запах. Бывали дни и ночи, когда я мечтала вдохнуть этот аромат, когда почти все бы за него отдала. За мягкий картофель, приготовленный в мундире и щедро политый сливочным соусом с сыром и травами и фаршированный хрустящими кусочками копченого бекона. Пребывая в состоянии оцепенения, я опираюсь на дверной косяк. У меня изо рта текут слюнки, а в голове роятся мысли. Он готовит. Мой отец готовит. Ничего хорошего это не сулит. Я не иду прямиком на кухню, вместо этого следую в отцовский кабинет, чтобы положить пистолет в ящик с замком. Потом направляюсь в ванную, чтобы отмыться и спокойно поразмышлять о том, почему родитель ни с того ни с сего решил готовить. Объяснения этому явлению мне придумать не удается. В своей комнате я надеваю чистую блузу и юбку, прячу в карман складной нож, а потом принимаюсь усмирять свои дикие локоны, пытаясь заплести их в нечто, напоминающее косу. Когда я завязываю на ее кончике нитку, та лопается, не в силах больше справляться с моими космами. Я ищу другой обрывок нити, но быстро сдаюсь и завязываю на голове желтый шарф, который нахожу в недрах комода.

Когда я наконец подхожу к кухне, отец стоит лицом к печи. В его руке сверкает нож, и с бешено колотящимся сердцем я останавливаюсь на пороге.

Сглатываю ком в горле. «Расслабься, — говорю я себе, — он бы не стал утруждаться и готовить еду, если бы собирался убить тебя до ужина. Если он и планирует это сделать, то после». Так себе утешение. Черный юмор.

— Пахнет вкусно, — замечаю, входя на кухню. Раз уж он делает вид, что это нормальная ситуация, мне остается только подыграть. — Новая сеть на месте. Я проверю ее через пару дней. Следов луги, кстати, я не обнаружила.

Отец продолжает стоять ко мне спиной, но мычит что-то нечленораздельное в знак того, что услышал меня. Я зажигаю свечи, расставляю тарелки и столовые приборы. Он открывает печь и достает оттуда горячий противень. Исходящий от него аромат тимьяна и скорой гибели наполняет комнату.

Когда отец поворачивается, держа прихватками-рукавицами противень, он бросает на меня взгляд и останавливается так резко, что, как мне кажется, вот-вот уронит еду. Но он быстро приходит в себя и несет противень к столу, пока я наливаю ему темного пива. Ставлю его стакан, а себе беру воду.

И только тогда набираюсь смелости, чтобы поинтересоваться:

— Все в порядке? — Отец все еще смотрит на меня, но по его лицу ничего понять невозможно.

— Твои волосы… — Я жду продолжения фразы, но вместо этого он говорит: — Садись. Готово.

Обратив внимание на противень, вижу, что он приготовил на троих, как раньше. Я, он. И мама.

От этого мне становится больно. Впервые за долгое время в груди возникает знакомое ощущение, как будто кто-то изнутри резко толкнул меня локтем. Там, где сердце. Я закрываю глаза и дышу ртом, ожидая, когда это пройдет.

Когда я поднимаю взгляд, то замечаю, что отец уже начал есть. Словно все в порядке. А может, действительно, все в порядке, и я просто веду себя глупо. Сомневаюсь, что он вообще понимает, что произошло.

Подавив печаль, я сажусь за стол и беру с противня одну картофелину. С нее на тарелку капает соус, из сердцевины тягуче вытекает сыр с беконом. Когда я была маленькой, это было его коронное блюдо. Я просила отца приготовить его минимум дважды в неделю, несмотря на то, что выполнял он мою просьбу не чаще, чем два раза в год. Он выпекает картошку в печи, закопав ее в угли. Когда она почти готова, достает клубни, очищает их от сажи, проделывает отверстие и выскребает серединку. Потом смешивает мякоть картофеля с сыром и беконом, фарширует этой смесью клубни и затыкает отверстие. Перед подачей срезает верхнюю часть картофелин и поливает их сливочным соусом, посыпает чесноком, луком, тимьяном и эстрагоном. Картофель получается соленым, с дымком, жирным, сливочным. Он на вкус как дом, но я слишком волнуюсь, чтобы откусить кусочек, слишком боюсь того, что может всплыть на поверхность. Поэтому вместо этого я делаю глоток воды.

— Он ухаживает за тобой? Маррен Росс?

Я едва не выплевываю воду. Рен ухаживает за мной? Словно он благородный лорд, а я девица-красавица, чью руку и сердце он мечтает заполучить. Мне даже немного хочется, чтобы Рен был здесь и слышал это. Он бы умер со смеху.

С трудом мне удается сохранить невозмутимое лицо, и я отвечаю:

— Нет. Никто за мной не ухаживает. Рен просто достает бумагу, которая нужна мне для работы. По дешевке прямо с лесопилки. Он принес ее сюда, потому что я не спустилась в деревню. Понимаешь, почтовая телега прибудет в конце недели, поэтому мне нужно закончить в ближайшие пару дней.

— Хм-м-м, — недовольно тянет отец, а затем замолкает, как и всегда, стоит мне заговорить о своей работе.

Именно ради этого я о ней и упомянула.

Все началось с того, что я решила в очередной раз доказать отцу, что жизненно ему необходима, и заработать денег. Наевфуилю платят немного. И раньше в этом не было ничего страшного, так как смотрителю также полагалось немного мяса, коровьего молока и зерновых. Однако те времена давно в прошлом, как и приданое моей матери, как и доброе имя моей семьи. Я же, напротив, зарабатываю достойно. К тому же благодаря помощи Рена с бумагой беру гораздо меньше, чем писцы из города, а еще у меня прекрасный почерк, и я не стесняюсь об этом говорить. Мои услуги востребованы.

Настолько, что мне предложили работу в Терсо.

Если уж на то пошло, я решила поступить по-умному. Большинство беглецов отправляются на юг, в Инвернесс, и если кому-то вздумается искать меня, то делать это будут там. Поэтому я направлюсь на восток. Стану работать помощником писаря в церкви Святого Петра. Он готов нанять меня, даже несмотря на то, что я девочка. И вот уже четыре года я строю планы, откладываю деньги, навожу справки. Сейчас я в четырех днях от того, чтобы сказать Ормсколе: «Поцелуй меня в зад!» и уехать отсюда в лучшее место.

Прощайте, жители деревни со своими предрассудками. Пока, испорченная репутация. До свидания, угроза стать жертвой убийства.

Я не могу дождаться.

Привкуса свободы достаточно, чтобы разжечь мой аппетит, и я с удовольствием принимаюсь за ужин, проглатывая вместе с мягкой картошкой и беконом свои воспоминания.

— Так что, он вернется сюда?

Я перестаю жевать и, пока с недоумением смотрю на отца, на меня снисходит понимание. Вот почему он приготовил еду. Вот почему тут три порции. Не по привычке, а на случай, если я вернусь домой вместе с Реном. Это показуха, а не ужин. «У нас тут все в порядке, парень. Всего лишь обыкновенный отец, который заботится о своей дочери. Не хочешь ли картошечки?»

Отец считает так: если Рен заинтересован во мне, то может заметить, что у меня что-то случилось, и поэтому присматривает за мной. Парень может рассказать жителями деревни, что я, например, пропала. В конце концов, потеря одного члена семьи еще может быть списана на неосторожность, но двух — это уже слишком подозрительно.

— Он сын Лиз Росс, так ведь? — продолжает отец, так и не дождавшись моего ответа. — И, говоришь, он работает на лесопилке?

— Конечно. Где, если не там?

— Даже с его ногой?

— Но он же не ногой бумагу разрезает.

В ответ отец снова мычит. Дальше мы ужинаем в тишине, делим последнюю картофелину, словно он наготовил столько, чтобы мы смогли поесть вдосталь, а не потому что ожидали гостей.

После ужина мы возвращаемся к привычному распорядку дня, и от этого я испытываю облегчение. Я убираю со стола, а отец плавит основание свечи, чтобы установить ее на блюдце. Он делает так каждый вечер, хотя у нас есть отличные серебряные подсвечники, которые достались нам с наследством мамы, когда отец женился на ней.

Когда он проходит мимо, направляясь в свой кабинет, у меня перед глазами внезапно предстает образ матери. На секунду мне кажется, что она здесь, рядом со мной. Своим строгим голосом, никак не вяжущимся с плавными изгибами губ, или с блестящими глазами выговаривает отцу, что мы не станем беречь подсвечники для особого случая и не нужно беспокоиться о том, что от частого использования они испортятся.

В последнее время в голове всплывает слишком много воспоминаний. Будь я подозрительным человеком, уже бы забеспокоилась.

Я пожимаю плечами, чтобы стряхнуть с себя прошлое, и ставлю греться чайник. Слушаю, как скрипит стул, когда отец усаживается на него, как он шумно открывает учетный журнал, как на стол с хлопком опускается тяжелая деревянная обложка.

Каждый вечер мой отец исправно заполняет учетный журнал наевфуиля. Даже две зимы назад, когда из-за жара мы оба лежали в бреду, он все равно вставал, проводил свои проверки, а потом скрупулезно записывал наблюдения в журнал до тех пор, пока не терял сознание прямо у рабочего стола. Ему легче было бы отрастить крылья и воспарить над горой, чем взять выходной. Вот что значит быть наевфуилем.

Слово «наевфуиль» с древнего языка приблизительно переводится как «благословенный святой». Если вернуться на несколько веков назад, во времена, когда люди верили, что в озере живет целая куча богов, ждущих поклонения и жертвоприношений, наевфуиль был избранным посредником между человеком и божествами. Давным-давно он играл самую важную роль в деревне.

До тех пор, пока единый истинный бог не устроил землетрясение, от которого гора раскололась надвое и погибли все языческие озерные боги. Из-за этого наевфуиль стал почти бесполезным, а озеро настолько увеличилось в размерах, что я дохожу до изнеможения, когда мне приходится обходить его.

Я зажигаю еще несколько свечей и расставляю их по кухне, чтобы создать иллюзию радостной атмосферы. При таком освещении помещение выглядит уютным: стол со скатертью в красно-белую клетку, буфет с фарфоровой посудой, которую я протираю от пыли каждую неделю, хотя мы не пользуемся ею целую вечность. На стене развешаны медные сковородки, между ними сушатся связанные в пучки травы. Годы идут, ничего не меняется.

Когда я мою посуду, замечаю в окне свое отражение, размытое из-за осевших на стекле капелек жидкости и искаженное из-за его выпуклой формы. В нем мои щеки выглядят круглее, и на секунду мне кажется, что на меня смотрит мама.

Испугавшись, я провожу рукой по стеклу, отчего по нему стекают ручейки воды, а видение исчезает. Снимаю с головы шарф и засовываю его в карман, перебирая пальцами волосы, чтобы вернуть им естественный объем. Когда снова смотрю на свое отражение, я вижу только себя. Опершись бедрами о край раковины, я наклоняюсь вперед и открываю окно, чтобы пар вышел на улицу. Вместе с этим на кухню пробирается туман, принося с собой холод. Я на некоторое время замираю, прислушиваясь к слабому плеску воды, омывающей берега озера, и к полнейшей, густой тишине окружающего его пространства. Интересно, каково мне будет жить в большом городе, наполненном скрипом карет, криком людей и другими подобными звуками.

Я еще раз подаюсь вперед, закрываю окно на задвижку и затворяю ставни. Потом завариваю чай, беру в одну руку две чашки, в другую — свечу. Остальные свечи я задуваю.

— Ты заменила сеть, говоришь? — спрашивает отец, когда я подхожу к нему, и пока ставлю его чашку на стол, бормочет: — Спасибо.

— Заменила. Ах да, уровень воды снова упал. Со вчерашнего дня сантиметров на двенадцать. На заросшем болотистом берегу он такой низкий, что начинает высыхать ложе озера. — На секунду я замолкаю. — Мне кажется, вода упала даже за то время, что мы там были. Сантиметра на два-три, думаю. Я поняла по столбам с мерными метками.

Родитель поворачивается вполоборота, и свет настольной лампы подсвечивает его суровый профиль.

— Ты говорила об этом этому Россу?

— Мне не пришлось ему ничего говорить. Он сам заметил.

Отец полностью поворачивается ко мне.

— И он, скорее всего, расскажет об этом Джайлзу Стюарту? — Он с презрением произносит имя владельца лесопилки, выплевывая его как яд.

— Нет, конечно, нет. Однако Джайлз все равно узнает, потому что ты напишешь ему и сам расскажешь, — говорю я. Отец не произносит ни слова, и я решаю спросить в лоб: — Па, ты написал отчет, так ведь? Потому что Джайлз собирается расширять лесопилку. Ему нужно сообщить, что он не может этого сделать. Озеро уже сейчас не выдерживает забора воды.

— Я еще не написал. Пока нет, — сквозь зубы отвечает отец.

— Но…

— Я сказал: пока нет, — гремит его голос. — Ты думаешь, я не знаю свою работу? Я не хочу, чтобы вся деревня притащилась к озеру, пока в этом нет особой нужды. Джайлз глупец, если считает, что лесопилка может работать день и ночь напролет, и это не вызовет никаких последствий.

Он отворачивается к столу, давая понять, что разговор окончен, и я поспешно ретируюсь в свою комнату, стараясь по пути отдышаться. За один раз я умудрилась нарушить все пять правил. Настоящая идиотка. Я так близка к тому, чтобы сбежать отсюда, как можно быть такой глупой и рисковать всем именно сейчас?

Я закрываю дверь, ставлю чай и свечу на небольшой столик у кровати и ложусь. Насчет одной вещи мой отец прав: жадность Джайлза Стюарта является причиной такого стремительного падения уровня воды. Всю зиму он занимался повышением производительности лесопилки, а теперь хочет расширять ее и строить еще одну башню для переработки древесины. Невозможно отрицать, что именно из-за Джайлза расходуется много воды слишком быстро: ресурс не успевает обновляться. Он, конечно же, должен быть в курсе происходящего? Ему должно быть известно, что озеро не бездонное.

Я одергиваю себя, потому что мне не стоит об этом думать. К тому времени, когда это будет иметь значение, я уже давно покину эти места. Это не мое дело и не моя проблема. Мои проблемы будут за много километров отсюда, в Терсо. Именно об этом мне следует думать в свободное время. О новой жизни.

Подложив под голову подушку, я пытаюсь представить ее. Новый город, новая я. Мое собственное жилье. Работа. Друзья.

Может даже…

Донесшийся с улицы женский крик рушит мои фантазии.

Я так быстро вскакиваю, что едва не роняю чашку с чаем. Еще до того, как встаю на ноги, в моей руке оказывается складной нож. «Это, должно быть, луга, — догадываюсь я. — Не женщина. Крик луги звучит почти так же».

Когда я открываю дверь, мимо с ружьем в руках проходит отец. Ствол открыт и опущен вниз, родитель закладывает туда патроны, а потом легким движением кисти защелкивает его.

Поворачиваясь ко мне, он ставит ружье на предохранитель.

— Оставайся здесь.

А потом он просто уходит в ночь. Я бегу к окну, однако из-за отражения комнаты происходящего снаружи не видно. Я пальцами тушу свечу, но из-за тумана все равно не могу рассмотреть ничего дальше пары метров. Ни отца, ни какой-нибудь кошки. Затаив дыхание, я замираю и жду.

С заднего двора со стороны курятника снова доносится крик.

Сжав в кулаке нож, я выбегаю из комнаты и, прижимаясь к стене, крадусь по коридору в сторону кухни. Там открываю ставни и прислушиваюсь.

Вокруг стоит тишина, но у меня по затылку бегут мурашки. Как будто за мной кто-то следит.

Что-то врезается во входную дверь, и я вскрикиваю. Затем бегу к ней, занеся руку и покрепче ухватив нож…

Дверь распахивается, и я едва успеваю остановиться и не поранить отца.

Его лицо не выражает никаких эмоций, а взгляд пустой. Он явно не понимает, что чуть не стал ножнами для моего ножа. Я опускаю оружие, сердце бьется со скоростью тысячи мчащихся лошадей. Родитель ничего не говорит, а лишь смотрит на меня, нет, сквозь меня. Он, кажется, даже не замечает лезвия у меня в руке.

У меня кровь застывает в жилах.

— Папа? — Я так не обращалась к нему с детства. И голос мой звучит тонко, как у ребенка.

Наконец отец замечает меня.

— Убери это, — говорит он, свирепо взглянув на нож. Я складываю его и прячу в карман.

— Ты убил ее? — спрашиваю, понимая, что мне известен ответ, так как не слышала звук выстрела. — Хочешь вернуться и посмотреть? — предлагаю я. — Я могла бы пойти с тобой…

— Нет! — резко отвечает он, сверкая глазами. — Не выходи из дома, слышишь меня? И не подходи к окнам. Ты поняла меня, Альва?

Я гляжу на него и от страха не могу сдвинуться с места и пошевелить языком.

— Ты слышишь меня? — буквально кричит он, хватает за плечи и трясет так, что у меня начинают стучать зубы. — Ты не покинешь эти стены без моего разрешения.

Мне удается кивнуть, и только тогда отец отпускает меня.

Не произнося больше ни слова, он уносится в свой кабинет и закрывает за собой дверь.

Я продолжаю стоять на том же месте, мои внутренности словно стали жидкими, и почему-то мне страшно пошевелиться. Даже не представляю, что произойдет дальше: потеряю сознание, меня вырвет, я расплачусь или чего похуже. Поэтому не делаю ничего до тех пор, пока вновь не обретаю способность двигаться, не боясь потерять контроль. Затем я возвращаюсь в свою спальню, закрываю дверь, останавливаюсь в центре комнаты и считаю удары своего сердца. Плакали все мои старания. Я оказалась совсем не готова. Я даже не пыталась защищаться.

Закрываю ставни и, убедившись, что отец не зайдет ко мне, опускаюсь на колени и отодвигаю в сторону сшитый мамой потрепанный коврик. Приподнимаю деревянную половицу и прячу нож.

В подполье у меня уже спрятаны: крепкая полотняная сумка; новенький арисэд (однотонный, а не в клетку); пара ботинок с толстыми подошвами; два невероятно красивых украшенных кружевом платья, которые я никогда бы не надела в Ормсколе; набор резных инструментов для письма; коричневые, черные, красные и синие чернила; кипа золотой фольги и почти две сотни крон золотыми, серебряными и бронзовыми монетами.

И револьвер, из которого семь лет назад мой отец застрелил мою мать.