Капитанская дочка. Истина

Меган Хорхенсен, 2018

Повесть «Капитанская дочка. Истина» – неожиданный взгляд на события, описанные А. С. Пушкиным в классическом произведении русской литературы «Капитанская дочка». Автор не спорит с гением, но показывает и осмысливает восстание Пугачёва так, как его воспринимал Алексей Швабрин. В книге убедительно доказывается, что «рукопись Гринёва» всего лишь фальсификация записок Швабрина. Новый взгляд на события позволяет читателю не только освежить в памяти выдающийся роман, но по новому оценить героев повествования. Читая книгу, вы обязательно улыбнётесь и оцените юмор, элементы пародии и аллюзии.

Глава II. Крепость

«Люблю Россию я, но…» (Известный русский поэт).

«Ой цветет калина в поле у ручья. Парня молодого полюбила я». (Старинная русская песня).

Дорожные размышления мои были не очень приятны. Проступок мой, по тогдашним ценам, был маловажен. Я не мог не признаться в душе, что поведение мое в трактире было глупо, и, хотя не чувствовал себя виноватым перед кем бы то ни было, сознавал, что вскорости меня могут простить, призвать вновь ко двору и отправить на постылые гвардейские вечеринки.

Все это меня мучило, но и надежд на ратные дела и возможности живот свой на благо отечества положить я не терял.

Я приближался к месту моего назначения. Вокруг меня простирались печальные пустыни, пересеченные холмами и оврагами. Все покрыто было снегом. Солнце садилось. Кибитка ехала по узкой дороге, или точнее по следу, проложенному крестьянскими санями. Вдруг ямщик стал посматривать в сторону, и наконец, сняв шапку, оборотился ко мне и сказал:

— Барин, не прикажешь ли воротиться?

— Это зачем?

— Время ненадежно: ветер слегка подымается; — вишь, как он сметает порошу.

— Что ж за беда!

— А видишь там что? (Ямщик указал кнутом на восток.)

— Я ничего не вижу, кроме белой степи да ясного неба.

— А вон — вон: это облачко.

Я увидел в самом деле на краю неба белое облачко, которое принял было сперва за отдаленный холмик. Ямщик изъяснил мне, что облачко предвещало буран. Я слыхал о тамошних метелях, и знал, что целые обозы бывали ими занесены.

(Примечание издателя: далее на нескольких страницах автор рукописи повествует о буране, настигшем путников на пути в Оренбург и о том, как путники нашли прибежище на местном постоялом дворе. Так как к основной канве мемуаров описание снежной бури отношения не имеет, тем более, что литературные качества отрывка, включая приведенные три первых абзаца описания бурана, по мнению издателя, уступают колоритным картинам российской природы в романах Э.Тополя, А.Марининой и Д. Донцовой, то издатель решил сократить текст записок, исключив из него буран).

Белогорская крепость находилась в сорока верстах от Оренбурга. Дорога шла по крутому берегу Яика. Река еще не замерзала, и ее свинцовые волны грустно чернели в однообразных берегах, покрытых белым снегом. За ними простирались киргизские степи. Я погрузился в размышления, большею частию печальные. Гарнизонная жизнь много имела для меня привлекательности. Я старался вообразить себе капитана Миронова, моего будущего начальника, и представлял его не невежественным стариком, не знающим своей службы, и готовым за всякую безделицу сажать простых рекрутов под арест на хлеб и на воду, а старым и мужественным воином, прошедшем огонь и воду, настоящим богатырем русским, хозяином земель ее.

Между тем начало смеркаться. Мы ехали довольно скоро.

— Далече ли до крепости? — спросил я у своего ямщика.

— Недалече, — отвечал он. — Вон уж видна.

Я глядел во все стороны, ожидая увидеть грозные бастионы, башни и вал; но ничего не видал, кроме деревушки, окруженной бревенчатым забором. С одной стороны стояли три или четыре скирда сена, полузанесенные снегом; с другой скривившаяся мельница, с лубочными крыльями, лениво опущенными.

— Где же крепость? — спросил я с удивлением.

— Да вот она — отвечал ямщик указывая на деревушку, и с этим словом мы в нее въехали.

У ворот увидел я старую чугунную пушку; улицы были тесны и кривы; избы низки и большею частию покрыты соломою. Я велел ехать к коменданту и через минуту кибитка остановилась перед деревянным домиком, выстроенным на высоком месте, близ деревянной же церкви. Никто не встретил меня. Я пошел в сени и отворил дверь в переднюю. Старый инвалид, сидя на столе, нашивал синюю заплату на локоть зеленого мундира. Я велел ему доложить обо мне.

— Войди, батюшка, — отвечал инвалид: — наши дома.

Я вошел в чистенькую комнатку, убранную по-старинному. В углу стоял шкаф с посудой; на стене висел диплом офицерский за стеклом и в рамке; около него красовались лубочные картинки, представляющие взятие Кистрина и Очакова, также выбор невесты и погребение кота. У окна сидела старушка в телогрейке и с платком на голове. Она разматывала нитки, которые держал, распялив на руках, кривой старичок в офицерском мундире.

— Что вам угодно, батюшка? — спросила она, продолжая свое занятие.

Я отвечал, что приехал на службу и явился по долгу своему к господину капитану, и с этим словом обратился-было к кривому старичку, принимая его за коменданта; но хозяйка перебила затверженную мною речь.

— Ивана Кузмича дома нет — сказала она; — он пошел в гости к отцу Герасиму; да все равно, батюшка, я его хозяйка. Прошу любить и жаловать. Садись, батюшка.

Она кликнула девку и велела ей позвать урядника. Старичок своим одиноким глазом поглядывал на меня с любопытством.

— Смею спросить — сказал он; — вы в каком полку изволили служить?

Я удовлетворил его любопытству.

— А смею спросить — продолжал он, — зачем изволили вы перейти из гвардии в гарнизон?

Я отвечал, что такова была воля начальства.

— Чаятельно, за неприличные гвардии офицеру поступки — продолжал неутомимый вопрошатель.

— Полно врать пустяки — сказала ему капитанша: — ты видишь, молодой человек с дороги устал; ему не до тебя… (держи-ка руки прямее…) А ты, мой батюшка, — продолжала она, обращаясь ко мне — Не печалься, что тебя упекли в наше захолустье. Не ты первый, не ты последний. Стерпится, слюбится».

— В эту минуту вошел урядник, молодой и статный казак.

— Максимыч! — сказала ему капитанша. — Отведи г. офицеру квартиру, да почище.

— Слушаю, Василиса Егоровна, — отвечал урядник. — Не поместить ли его благородие к Ивану Полежаеву?

— Врешь, Максимыч, — сказала капитанша: — У Полежаева и так тесно; он же мне кум и помнит, что мы его начальники. Отведи г. офицера… как ваше имя и отчество, мой батюшка? Алексей Иванович?.. Отведи Алексея Ивановича к Семену Кузову. Он, мошенник, лошадь свою пустил ко мне в огород.

Положение, при котором жена армейского капитана заправляла всей крепостию, да к тому же не видела надобности скрывать, что руководствовалась не нуждами вверенного на попечение супруга редута, а токмо собственной корыстию да неприличествующими пристрастиями, на первый взгляд показалось мне нетерпимым, однако ж, поразмыслив, я пришел к выводу, что несчастная Василиса Егоровна отличалась от славнейшей Екатерины Великой всего лишь масштабами правления, посему сделал вид, что ничего особого не происходит.

Между тем, Василиса Егоровна продолжала:

— Ну, что, Максимыч, все ли благополучно?

— Все, славу богу, тихо, — отвечал казак; — только капрал Тарас Малыгин подрался в бане с Устиньей Негулиной за шайку горячей воды.

— Иван Игнатьич! — сказала капитанша кривому старичку. — Разбери Малыгина с Устиньей, кто прав, кто виноват. Да обоих и накажи. Ну, Максимыч, ступай себе с богом. Алексей Иваныч, Максимыч отведет вас на вашу квартиру.

Я откланялся. Урядник привел меня в избу, стоявшую на высоком берегу реки, на самом краю крепости. Половина избы занята была семьею Семена Кузова, другую отвели мне. Она состояла из одной горницы довольно опрятной, разделенной надвое перегородкой. Никитич стал в ней распоряжаться; я стал глядеть в узенькое окошко, размышляя о скудоумии и простоте нравов низшего слоя государевой опричнины — «Разбери, кто прав, кто виноват, да обоих и накажи» — как лучше можно передать состояние дикости, присущей всему безграничному краю, называемому Российской Империей. Неужто не найдется управы, способной положить конец царящему у нас беззаконию, неужто не явится сизый орел, сокол ясный, что взмахнет мечом Гидеоновым над главами сей гидры острозуброй и срубит смердящие морды, адский пламень изрыгающие. Неужто не народился еще заступник народный, — Бова Королевич или Иван Царевич, заперший бы дворян в ежевы рукавицы и правивший бы во благо державы, народа и последнего из подданных своих. Королевич, да Царевич — условия всенепременные, ибо Ивана Крестьянского Сына, да Алёшку Поповича народ наш, в мерзости властями удерживаемый, не примет ни в коем разе… Так думалось мне, пока разглядывал я мир в окошко.

Передо мною простиралась печальная степь. Наискось стояло несколько избушек; по улице бродило несколько куриц. Старуха, стоя на крыльце с корытом, кликала свиней, которые отвечали ей дружелюбным хрюканьем. И вот в какой стороне осуждены были проводить люди дни свои до скончания веков! Тоска взяла меня; я отошел от окошка и лег спать без ужина, несмотря на увещания мудрейшего Никитича, который повторял с сокрушением:

— Господи владыко! ничего кушать не изволит! Ох, как убивается по чужому горю. Знать, будет толк из дитяти, но ждут его чахотка и Сибирь…

Следующим утром я явился к комендантскому дому, у которого увидел на площадке человек двадцать стареньких инвалидов с длинными косами и в треугольных шляпах. Они выстроены были во фрунт. Впереди стоял комендант, старик бодрый и высокого росту, в колпаке и в китайчатом халате. Увидя меня, он ко мне подошел, сказал мне несколько ласковых слов и стал опять командовать. Я остановился было смотреть на учение; но он просил идти к Василисе Егоровне, обещаясь быть вслед за мною.

— А здесь — прибавил он — нечего вам смотреть.

Василиса Егоровна приняла нас запросто и радушно, и обошлась со мною как бы век была знакома. Инвалид и Палашка накрывали стол.

Что это мой Иван Кузмич сегодня так заучился! — сказала комендантша. — Палашка, позови барина обедать. Да где же Маша?

Тут вошла девушка лет четырнадцати, круглолицая, румяная, с светлорусыми волосами, гладко зачесанными за уши, которые у ней так и горели.

С первого взгляда она не очень мне понравилась, хотя я и не смотрел на нее с предубеждением: Маша, уже в этом возрасте требовавшая к себе обращения по имени-отчеству — капитанская дочь, как-никак, выглядела совершенною дурочкою. Она села в угол и стала шить.

Между тем подали щи. Василиса Егоровна, не видя мужа, вторично послала за ним Палашку.

— Скажи барину: гость-де ждет, щи простынут; слава богу, ученье не уйдет; успеет накричаться.

Капитан вскоре явился, сопровождаемый кривым старичком.

— Что это, мой батюшка? — сказала ему жена. — Кушанье давным-давно подано, а тебя не дозовешься.

— А слышь ты, Василиса Егоровна, — отвечал Иван Кузмич, — я был занят службой: солдатушек учил.

— И, полно! — возразила капитанша. — Только слава, что солдат учишь: ни им служба не дается, ни ты в ней толку не ведаешь. Сидел бы дома да богу молился; так было бы лучше. Дорогие гости, милости просим за стол.

Я счел за благо не высказывать удивление капитанским неумением обучить службе пару десятков солдат. Придержал при себе и мнение о бесхистростном признании в означенной глупости его женой в присутствии малознакомого офицера, равно как и о суждении о пользе молитв вместо военных учений.

Мы сели обедать. Василиса Егоровна не умолкала ни на минуту и осыпала меня вопросами: кто мои родители, живы ли они, где живут и каково их состояние? Услыша, что у батюшки триста душ крестьян, «легко ли!» — сказала она; — «ведь есть же на свете богатые люди! А у нас, мой батюшка, всего-то душ одна девка Палашка; да слава богу, живем помаленьку. Одна беда: Маша; девка на выданьи, а какое у ней приданое? частый гребень, да веник, да алтын денег (прости бог!), с чем в баню сходить. Хорошо, коли найдется добрый человек; а то сиди себе в девках вековечной невестою».

Я взглянул на Марью Ивановну; она вся покраснела, и даже слезы капнули на ее тарелку. Несмотря на явную глупость этого создания — не от большого же ума при подобной материнской болтавне, несомненно, повторяющейся изо дня на день, можно было рыдать во время обеда, да еще в присутствии только что впервые увиденного молодого человека, — мне стало жаль ее; и я спешил переменить разговор.

— И Вам не страшно, — вопрошал я, обращаясь к капитанше, — оставаться в крепости, подверженной всяческим опасностям?Привычка, мой батюшка, — отвечала она. — Тому лет пятнадцать как нас из полка перевели сюда, и не приведи господи, как я боялась проклятых этих нехристей — башкирцев да татар! Как завижу, бывало, рысьи шапки, да как заслышу их визг, веришь ли, отец мой, сердце так и замрет! А теперь так привыкла, что и с места не тронусь, как придут нам сказать, что злодеи около крепости рыщут.

— Василиса Егоровна прехрабрая дама — заметил важно отец Герасим. — Иван Кузмич может это засвидетельствовать.

— Да, слышь ты, — сказал Иван Кузмич: — баба-то не робкого десятка.

— А Марья Ивановна? — спросил я, чтобы поддержать разговор: — так же ли смела, как и вы?

— Смела ли Маша? — отвечала ее мать. — Нет, Маша трусиха. До сих пор не может слышать выстрела из ружья: так и затрепещется. А как тому два года Иван Кузмич выдумал в мои именины палить из нашей пушки, так она, моя голубушка, чуть со страха на тот свет не отправилась. С тех пор уж и не палим из проклятой пушки.

Да уж, — подумалось мне, — Хороша же крепость, комендант которой по прихоти крепостницы-жены и взбаламошной дочки, сходящей с ума от безделия и нерастраченных жизненных соков, за два года ни разу пушку не опробовал. Да и из Оренбурга, что в сорока верстах всего, комиссия ни разу, видать, не заезжала — хороши же нравы в нашем войске.

Мы встали изо стола. Капитан с капитаншею отправились спать; а я пошел к отцу Герасиму, с которым и провел целый вечер, пытаясь склонить этого горького пьяницу к философскому спору на теологические темы. Впрочем, безо всякого успеху.

Так началась моя жизнь в Белогорской крепости. Подробности почти пятилетнего моего сущестования в этом уголке я вынужден опустить за неимением места, а к тому же, ничего любопытного поведать не могу — обычные свинцовые мерзости русской жизни. Особого внимания на тяготы я не обращал, посвящая все свободное время, коего было в достатке, чтению литературы, выписываемую мною в избытке из столицы — от Горация и Вергилия, до Княжнина и Димитрия Переднего, благодаря чему знания мои постоянно усиливались, а душа укреплялась верой в возможность перемен даже в несчастном отечестве нашем.

Обедал я почти всегда у коменданта, где обыкновенно проводил остаток дня, и куда вечерком иногда являлся отец Герасим с женою Акулиной Памфиловной, первою вестовщицею во всем околодке. По утрам я читал, упражнялся в переводах, а иногда и в сочинении стихов.. Прошло несколько недель, и жизнь моя в Белогорской крепости сделалась для меня не только сносною, но даже и приятною.

Единственно, что отравляло мою жизнь, так это невозможность избавиться от каждодневных и все усиливающихся попыток достопочтенного комендантского семейства выдать за меня Марию Ивановну. Во мне с полным на то основанием видели завидного жениха — да и то сказать, — хоть опальный, да гвардейский офицер, с наследством в триста душ, статный, неглупый и одинокий. Первым приступом дело сладить у доброго семейства не получилось, посему приступили к правильной осаде с построением фортификаций, эскападами, наездами, подкопами и засадами. Не избегали и подкупов, вводя в дело всю местную знать, которая с нескрываемым интересом наблюдала за поединком и судачила вечера напролет, когда же крепость швабринская падет.

Конец ознакомительного фрагмента.