Замуж за «аристократа»

Маша Царева, 2010

Шальные деньги, зависть, амбиции, тайны и сплетни – такая жизнь для героев романа давно стала обычной. Что связывает взбалмошную художницу Шуру с модным татуировщиком, не переносящим зеркал, и знаменитой актрисой, которую кто-то хочет убить? Ответ может подсказать только прошлое – если приглядеться к нему повнимательнее. Будьте готовы поставить на кон все ради своей мечты. Шура тоже надеется преуспеть и ради вожделенной славы и успеха готова выйти замуж… даже за «аристократа», страдающего шизофренией. Но за все надо платить… И кто-то заплатит любимым человеком, кто-то семейным благополучием, а кто-то ценой своей жизни…

Глава 1

Хорошо, наверное, быть миллионершей. Мести тротуары подолом норковой шубки клеш, небрежно вертеть на изящном пальчике ключи от «Мерседеса»-кабриолета, томно смаковать кокосовый коктейль, лежа на золотистом песочке Лазурного Берега Франции… И чтобы повсюду тебя сопровождал плечистый мулат-телохранитель, а твоя холеная физиономия улыбалась с глянцевых страничек светских журналов. «Эй, гарсон! Принеси-ка мне блинчиков и черной икры — граммов как минимум двести! Нет, передумала, лучше капуччино со взбитыми сливками. Люблю я, знаете ли, капуччино по утрам…»

Хорошо еще быть натуральной блондинкой. Загорелой, улыбчивой, длинноногой, с грудью четвертого размера! Обтянуть безупречно гладкие ляжки мини-юбкой расцветки а-ля леопард, пройтись по центральной улице походкой от бедра. Улыбка томная, глаза загадочно блестят. «Девушка, девушка, позвольте подарить вам миллион алых роз и сердце с рукою в качестве сопутствующего товара. У вас глаза цвета рассветного неба, вы — само совершенство!» — «Да знаю я, знаю. Можете вы все оставить меня в покое — хоть на пару минут? Мужчины все такие глупые…»

…Шурочка Савенич богачкой не была, красоткой, впрочем, тоже: миниатюрная, угловатая, с острыми коленками, выпирающими ключицами и худыми длиннющими ногами. Черты ее лица были, пожалуй, чересчур мелкими: остренький нос, тонкие губы над почти несуществующим подбородком, блестящие карие глаза. Из-за этого маленького острого личика в детстве ее обзывали Крыской. Только когда Шуре исполнилось тринадцать и она коротко обрезала свои по-цыгански черные, вечно лохматые волосы, вдруг выяснилось, что она похожа на звездную актрису Лайзу Минелли. Больше ее никто не дразнил. Но все равно — не томно-карамельная супермодель, не гламурная дива. Посмотришь на ее фотографию и равнодушно пожмешь плечами — ну что можно найти в такой девушке?

Нет, чтобы влюбиться в Шурочку Савенич, надо быть знакомым с нею лично. Шуре было двадцать пять, но ее лицо по-прежнему сохраняло какое-то детское выражение — в нем было и неразбавленное любопытство, и порыв, и озорство. Ее внутренний аккумулятор не требовал подзарядки — она всегда казалась смешливой и энергичной. Ее движения были резкими и стремительными, походка — быстрой, словно Шура все время куда-то опаздывала, голос — звонким и громким, а смех — заразительным.

То утро было ничем не примечательно — обыкновенное золотое солнечное утро: в раскрытую форточку врывался ветер, пахнущий подгнивающими листьями и горячим асфальтом — так бывает только в последние дни лета. Может быть, немного необычным было лишь то, что разбудил Шуру телефонный звонок. Ранний звонок — телефонные трели раскололи на кусочки уютную тишину ее пыльной просторной квартиры где-то в половине десятого. Шура была настоящей совой, как она говорила сама, совой патологической. Она скорее согласилась бы съесть на завтрак собственные уши, чем ежедневно вставать на работу, как большинство москвичей, около восьми утра. Разумеется, все ее друзья и даже шапочные знакомые (а Шура была существом настолько жизнерадостным и открытым, что шапочные знакомые очень быстро переходили в разряд друзей) прекрасно знали, что раньше двенадцати звонить в этот дом бесполезно. В лучшем случае хозяйка сонно посоветует отправиться по известному многим адресу.

Шура нехотя выползла из кровати и, отчаянно зевая, поплелась к телефонному аппарату. По пути она наткнулась на письменный стол, и это разозлило ее окончательно. Сейчас она покажет телефонному негодяю, сейчас она ему задаст!

— Я слушаю! — просипела Шура в пыльную телефонную трубку.

В трубке кашлянули, но промолчали.

— Эй, говорите! — повысила она голос.

— Шура.

Хриплый голос, довольно высокий — в принципе такой голос мог принадлежать и мужчине, и женщине. Интонация не вопросительная, а утвердительная. Этот невидимый собеседник и не думал поздороваться или что-то ей сообщить — просто сказал: «Шура» — и замолчал, только его хрипловатое нездоровое дыхание свидетельствовало о том, что он продолжает оставаться на проводе.

Шурочка крайне редко слышала этот голос, но она сразу его узнала. И нельзя сказать, что странный звонок ее обрадовал: она ссутулилась и как-то разом погасла — словно перегоревшая лампочка.

— Да, папа.

— Ты что, под кокаином?

— С чего ты взял?

— Какая-то ты чумная. Впрочем, ты всегда была безголовой.

Девушка сжала кулаки, но промолчала.

— Как дела, папа? — преувеличенно бодро спросила она.

— Все так же.

— Тебя вывозили гулять?

— Как будто бы тебя и в самом деле это интересует. Ну да, вывозили. Даже два раза.

— Ноги болят? — спросила она, прежде чем поняла, что сморозила глупость.

— Как могут болеть парализованные ноги?

— Извини, я забыла.

— Конечно, забыла, — усмехнулся отец. — Ты ведь не навещала меня почти три месяца.

У Шуры тоскливо засосало под ложечкой — она ненавидела, когда он ее отчитывал.

— Обязательно приеду на этой неделе!

— Можешь не беспокоиться. Я еще не соскучился. Как твоя работа?

— Очень хорошо, — оживилась она. — На прошлой неделе закончила потрясающую картину. Думаю, с ней можно будет прорваться в какую-нибудь галерею!

Отец презрительно хмыкнул, и Шура как наяву увидела его лицо. В последние годы папа сдал. Он был совсем еще, по сути, молодым — пятьдесят с небольшим лет, но выглядел гораздо старше. Нездорово желтая кожа обтягивала его бугристый лысый череп так плотно, что казалось, она может лопнуть, если он неловко повернет голову.

— Я имел в виду нормальную работу, а не твою дурацкую мазню.

Шурочка начала закипать, как бульон на раскаленной конфорке.

— Моя, как ты выражаешься, мазня в итоге и станет моей основной работой. Вот увидишь. Любой художник…

— Ты не художник, — перебил отец. — У тебя нет соответствующего образования, и картинки ты малюешь жуткие. Ты гример. И дура ко всему прочему.

— Почему ты все время меня оскорбляешь, папа? — вспылила Шурочка. — Ты…

— Ну давай, скажи, что ты на самом деле обо мне думаешь. Давно пора. А дура потому, что не понимаешь: гример — это стабильный заработок. А художник — это каморка вместо мастерской и кусочек хлеба на ужин. На масло может и не хватить.

— В масле — сплошной холестерин, — пробормотала она.

— Ладно. Мне надоело тебя уговаривать. Все равно ты, как истинная идиотка, ничего не поймешь. И все же советую подумать над моими словами.

— Подумаю, подумаю, — пообещала Шура.

Повесив трубку, она небрежно пригладила ладонью свои по-вороньи черные волосы и продефилировала на кухню. Эта маленькая кухонька, типичная для малогабариток московских окраин, напоминала декорацию к футуристическому фильму. Небольшой прямоугольный стол был густо обклеен старыми плакатами — желтоватая от времени бумага пестрела забавными для современного уха лозунгами: «Болтать — врагу помогать!», «Алкоголю — бой!» Над столом, в тяжелой старинной бронзовой раме, под тщательно протертым стеклом висел… веник. Обычный веник, слегка ободранный и побуревший. Художественно изрезанные полиэтиленовые пакеты заменяли занавески, а потолок был разрисован копиями с порнографических открыток начала века.

Шура Савенич была художницей, ей нравилось демонстративное самовыражение. Нравилось наблюдать за вытягивающимися физиономиями гостей, нравилось, что все окружающие считают ее богемной и эпатажной. Если бы еще родной отец относился к ее любимому делу с бóльшим пониманием… если бы не вызывал у нее постоянно чувство собственной неполноценности… Если бы… Эх, да что об этом говорить!

Шура открыла холодильник — он был, как и ее желудок, безнадежно пуст. Только на дверце сиротливо приютился йогурт с давно истекшим сроком годности. Она вздохнула. Придется сегодня обойтись без завтрака. Ничего, скоро Шурочка станет наконец знаменитой, и вот тогда… На завтрак она будет есть шоколадный торт со взбитыми сливками (такой она пару раз пробовала в одной из столичных кофеен — один кусочек этого кондитерского чуда стоил сто пятьдесят рублей!) и запивать его свежевыжатым грейпфрутовым соком. А пока… Придется ей сегодня потрудиться, чтобы заработать хотя бы долларов десять — на эти деньги экономная Шура сможет протянуть пару дней. Хорошо, что хотя бы работа у нее есть.

Сегодня Шурочка отправится в дом известной актрисы, а по совместительству своей крестной матери, Екатерины Лавровой, чтобы загримировать ту для какой-то важной презентации. Конечно, звезда такого ранга, как Лаврова, вполне могла себе позволить самого дорогого столичного стилиста. Но сердобольная актриса всегда давала шанс подзаработать крестнице. За что ей и спасибо.

Когда-то Шура окончила семинар для начинающих гримеров при «Мосфильме». Окончила шутки ради, она никогда не хотела тратить молодость на то, чтобы разукрашивать чужие лица. Но, по иронии судьбы, вдруг выяснилось, что у нее настоящий талант, легкая рука. Из-под Шуриных кисточек выходили только красивые лица. Каким-то волшебным образом она умудрялась выявлять лучшие черты и мастерски скрывать недостатки. Наверное, если бы Шура только захотела, она бы заработала целое состояние своими помадой и кисточкой. Анорексичные манекенщицы и капризные телезвезды в очередь бы к ней выстраивались. И отец, и крестная мать — все говорили Шуре, что ей надо получить диплом стилиста, пристроиться, например, на телевидение и жить себе безбедно. Хороший стилист иногда может заработать и сотню долларов в день.

А Шура только улыбалась легкомысленно да головой качала.

— Лучше быть нищей, но заниматься любимым делом, — говорила она. — Хотя как раз нищей я оставаться не собираюсь. Вот увидите, я обязательно стану звездой!

Розы были именно такими, какими и должны быть розы, — агрессивно-роскошными, вызывающе-бордовыми и неприлично-дорогими. Катя — в сотый, наверное, раз — не без удовольствия их пересчитала.

Двадцать пять!

Двадцать пять шикарных роз на ее туалетном столике. Катя на них смотрела со вчерашнего вечера, улыбалась, гладила время от времени широкие лепестки и только что не урчала довольно, словно объевшаяся сметаной ленивая кошка.

Ну Олег и подхалим, благостно думала она. Хотя на самом деле вовсе так не считала.

Олег — самый красивый на свете мужчина (никаких преувеличений!). И к тому же ее, Катин, законный супруг. «Чудо природы» — так она его называла — разумеется, в шутку. Высокий, подтянутый, приятно загорелый, элегантно небритый — чем-то он был похож на задумчивого ковбоя из рекламы известных американских сигарет. Темные волосы с проседью и синие — действительно синие! — глаза. Вдобавок — бывает же такое — умница. Доктор наук, профессор филологии, он преподавал античную литературу на одном из гуманитарных факультетов Московского университета. Катя прекрасно знала, что студентки приходили на его семинары в максимально минимальной длины юбках. Ни одной лекции не пропускали — и причиной тому был вовсе не фанатичный интерес к творчеству Гомера.

Да что там девчонки-студентки! Все Катины приятельницы смотрели на Олега исподлобья, томно пришторив глаза длиннющими накладными ресницами. И приговаривали при этом вполголоса: «Вот это мужик…»

А какой, спрашивается, еще муж может быть у такой женщины, как Катя Лаврова?

У красавицы — в свои сорок пять она выглядела максимум на тридцать. У умницы — недавно она написала книгу мемуаров, и все столичные издательства были готовы немедленно купить на нее права — за любые деньги. У звезды.

— Екатерина Павловна! — Дверь приоткрылась.

Катя вздрогнула и резко обернулась, словно ее застали за каким-то неприличным занятием.

Из-за двери простодушно улыбалась Галочка, новая домработница. Коренастая (Олег за глаза называл ее «тетка-тумбочка»), с широким веснушчатым лицом, она была женщиной простой и явно не подозревала, что, перед тем как заглядывать в чей-то будуар, необходимо постучаться. Тем более если речь идет о спальне всеми любимой актрисы.

Галочка зевнула, деликатно прикрыв не слишком чистой ладошкой рот, и вплыла в комнату. Она была босиком, и патологическая чистюля Катя с легким раздражением смотрела, как некрасивые ноги без всяких следов педикюра переступают по белоснежному ворсистому ковру.

— Екатерина Павловна, я чего хотела попросить, — замялась Галочка и вдруг осеклась, уставившись на Катю так, словно у той было четыре груди.

Катя занервничала.

— Что такое?

— Какая же у вас красивая ночнушка! Шелковая, наверное?

Катя инстинктивно отстранилась, но домработница оказалась проворнее — ее цепкая пятерня уже ухватила нежнейший подол и принялась мять между пальцами-сосисками светло-сиреневую ткань.

— Сразу видно, дорогущая, — вздохнула Галочка.

— Галина, я вообще-то еще спала. — В Катином голосе звенел металл. — Что вам надо? Кажется, вы что-то хотели спросить?

— Да… Екатерина Павловна… в общем, там, в вашем холодильнике, стоит банка с черной икрой… и я подумала… а можно я себе бутербродик сделаю, а?

— Разумеется, — отрезала Катя. — Прошу вас больше никогда не беспокоить меня из-за подобных пустяков.

— Конечно-конечно. — Лицо домработницы просветлело, даже морщины, казалось, разгладились.

Она задом засеменила обратно к двери, по дороге приседая в нелепом книксене, словно Катя была важным китайским мандарином. Где только Олег откопал эту бабу? Она не понравилась Кате с первого взгляда, но супруг сказал, что это мать одного его аспиранта, «жутко талантливого мальчика».

«Она женщина простая, ты уж ее не обижай», — попросил Олег.

Разве она могла ему отказать?

— Да, и еще, — Галочка остановилась у двери, — совсем забыла сказать…

— Что?

— Утром звонил какой-то Собчак.

— Собчак? — недоуменно переспросила Катя.

— Ну или что-то вроде этого. Короче, главный режиссер вашего театра.

— А, Качук.

— Он сказал, что завтрашняя репетиция переносится с двенадцати на девять утра.

— Понятно, — помрачнела Катя.

Вообще она была домоседкой и природным жаворонком — наверное, при прочих обстоятельствах из нее бы получилась великолепная мать-жена-хозяйка, которая виртуозно пекла бы пироги с восемнадцатью начинками и проводила бы влажную уборку два раза в неделю. Но уже много лет Кате приходилось вести полуночный богемный образ жизни — тусовки, презентации, банкеты, фуршеты, предутренние возвращения домой. Поэтому она выползала из кровати не раньше одиннадцати. А тут — такая ранняя репетиция…

Но ничего не поделаешь: режиссер Владимир Качук — настоящий диктатор. Этакий талантливый стервец. С таким не поспоришь. Он был непримиримо строг со всеми актерами. Даже с Катей Лавровой, примой спектакля, незаменимой исполнительницей главной роли. С Катей, чье имя было напечатано на афишах километровыми буквами. С Катей, которую журналисты называли «талисманом спектакля», потому что зритель «шел» на ее имя, словно ночной мотылек на свет керосиновой лампочки. Он был с нею строг.

Но ей было прекрасно известно, что без Владимира ее блестящая игра ни в коем случае не состоялась бы. Потому что она — талант, а он — гений.

Поэтому она не станет капризничать и спорить, она дисциплинированно поставит будильник на половину седьмого утра и прибудет на репетицию ровно за пятнадцать минут до начала оной…

— Да, и еще звонил ваш сын, — вспомнила Галочка.

— Что он хотел? — оживилась Катя.

— Кажется… Кажется, что-то говорил о какой-то девушке… Ох уж эти мальчики. Вы знаете, у меня ведь у самой сынок. — Галочкино лицо просветлело.

— Неужели? — довольно равнодушно переспросила Катя.

— Да, взрослый уже, Ванечка, — просияла домработница, — я вам и фотографию как-нибудь покажу. Золотой мальчик.

— Так что хотел Саня? — Катя начала злиться.

— Кажется, он сказал, что расстался со своей девушкой, — припомнила Галина.

«Странно, — подумала Катя, — оповестить домработницу о том, что он расстался с девушкой… Конечно, это вполне в Санином духе, но… Я-то, например, вообще не знала, что у него есть какая-то девушка!»

— Идите, Галина, — велела Катя, изо всех сил сдерживаясь, чтобы не нагрубить. — Лучше идите.

А сама подумала: «Обязательно скажу Олегу, чтобы он ее уволил!»

Настроение ее мгновенно испортилось — теперь ее не радовали даже двадцать пять роз на туалетном столике.

Катиному сыну Санечке на прошлой неделе исполнилось двадцать четыре года. В прессе его называли не иначе как «блестящий молодой человек». Иногда к этому еще прибавляли — «самый перспективный московский жених». Еще бы! Мама — кинозвезда, папа — профессор. Правда, сам Саня пока ничем особенным не отличился. То есть он с отличием закончил ВГИК, куда в свое время пристроила его звездная мать. А вот работу так и не нашел. Сколько раз Катя предлагала ему посодействовать! Один ее звонок — и перед Санечкой раскрылись бы двери самых престижных офисов, его дожидались бы самые теплые и безбедные местечки. Но неожиданно сын проявил твердость.

— Я сам хочу устроить свою жизнь, — серьезно сказал он, и Кате только и осталось, что с умилением и гордостью с ним согласиться.

— Екатерина Павловна! — Дверь вновь распахнулась, и на пороге материализовалась Галочка с телефонной трубкой в руке.

Катя подавила острое желание чем-нибудь запустить в неделикатную домработницу — хоть вазой из-под роз.

— Екатерина Павловна, вам опять звонят.

Катя с раздраженным вздохом взяла трубку. Так всегда бывает: или ты не нужна никому, сидишь перед безмолвствующим телефоном и чувствуешь себя совершенно забытой, или все разом вдруг вспоминают о твоем существовании.

— Алло!

— Екатерина Павловна? — поинтересовался вкрадчивый шепоток по ту сторону телефонной трубки.

— Да, — удивилась она. Это еще кто?

— Сука, — мягко выругался шепоток. — Ты умрешь, стерва. Ты во всем виновата, во всем. Я перережу твое горло от уха до уха, подлая дрянь!

Катя отдернула трубку от уха и швырнула ее на пол, словно это была дохлая мышь, а не безобидный кусок пластмассы. Галочка, которая и не подумала выйти из комнаты, когда Катя начала разговор, с любопытством на нее смотрела.

— Что случилось? — Она подобрала трубку с пола. — Кто это звонил?

— Наверное, не туда попали. Галина, на будущее: не соединяйте меня с незнакомыми людьми, — нервно попросила Катя.

Она опустила взгляд и увидела свои дрожащие пальцы. Надо выпить валокордин. Не хватало ей расстраиваться из-за какого-то психа. А он, между прочим, звонит ей уже третий раз. Повадился.

— Кто это был? — допытывалась домработница.

— Не ваше дело, — довольно резко ответила Катя, хотя и не в ее правилах было хамить людям. Даже таким беспардонным, как эта неизвестно откуда взявшаяся Галя.

Неожиданно телефон зазвонил вновь, и Катя вздрогнула.

— Меня нет, — прошептала она. — Скажите, что меня нет.

— Да, она сейчас подойдет, — громко сказала Галочка, а потом, обращаясь уже к Кате, добавила: — Это ваш сын звонит… Я подумала…

Катя молча приняла из Галиных рук радиотрубку и захлопнула перед ее носом дверь.

— Саня? Что случилось?

— Ма, ну ты прямо как ненормальная. Может быть, и не случилось ничего, зачем ты так нервничаешь?

— Но Галина, моя домработница, сказала, что ты расстался с девушкой.

Сын рассмеялся:

— Значит, это она ненормальная, а не ты. Все с точностью до наоборот. Я сказал ей, что у меня новая девушка. И на этой неделе я собираюсь тебе ее продемонстрировать.

— Саня… Но, я надеюсь, это приличная девушка?

Катя-кинозвезда, Катя — роковая дива, Катя — пожирательница мужчин (только экранных, разумеется) мгновенно превращалась в наседку-клушу, когда речь заходила о Санечке.

— А то! Мам, это самая лучшая на свете девушка. Очень воспитанная и интеллигентная.

— А как ее зовут?

— Твигги.

— Твигги? — Ее брови удивленно поползли вверх. — Что это за имя? Саня, она врет. Так звали знаменитую фотомодель шестидесятых. В России нет таких имен.

— Конечно, на самом деле ее зовут не так, — усмехнулся сын, — Твигги — это прозвище. Просто она очень на эту самую фотомодель похожа. Такая тощенькая, красивая. Будто щепочка. Блондинка.

— Крашеная? — с некоторой ревностью поинтересовалась Катя. Ей было стыдно, но она ничего не могла с собой поделать: она всегда ревновала сына к девушкам.

— Я в этом не разбираюсь, — дипломатично ушел от ответа сын, и Катя подытожила:

— Значит, крашеная. Ты приведешь ее сегодня?

— О, мам! — спохватился он. — Сегодня же презентация твоей книги! Я совсем забыл. Конечно, мы придем вместе. Я даже заранее купил для этого дела новый костюм. В «Канали». Очень красивый, льняной, тебе понравится.

— Презентация в половине четвертого, — напомнила она, — там будет много журналистов, наверняка у тебя захотят взять интервью.

— А что ты наденешь?

— О, очень милый костюм. «Шанель». Неброский шик.

— Ох уж этот твой неброский шик. Мам, у тебя же лучшие в стране ноги! Тебе мини надо носить и декольте, а ты… «Шанель».

— Когда сорокапятилетняя женщина надевает мини, это выглядит как-то… жалко, что ли, — вздохнула Катя. — Мне всегда было жалко молодящихся актрис.

— Мам, ты не молодящаяся. Ты — молодая!

— Я знаю, что выгляжу прекрасно, — улыбнулась Катя, — в конце концов, не зря же я плачу такие деньги диетологу и косметологу. Но все равно всем известно, сколько мне лет на самом деле. Ты еще совсем мальчик, Сань, тебе не понять.

— Дело, конечно, твое, — вздохнул Саня, — но ты не права. Я, например, собираюсь носить джинсы и разноцветные ботинки до восьмидесяти лет… Ладно, мам, а ты-то сама там во сколько появишься? На своей презентации? Конечно, опоздаешь на пару часиков, как и положено вам, кинодивам?

— Бог с тобой! — Катя рассмеялась. — Я же буду хозяйкой вечера. Скоро уже ко мне придет Шура. Будет превращать старую измученную женщину в юную красотку. Как волшебница.

— Нет, просто это ты волшебная.

— Не льсти старой вешалке, — довольно сказала Катя, украдкой поправляя перед зеркалом выбившуюся прядь. — До скорого!

…Хозяйка модной художественной галереи «Восток» Алина Крамцева показалась Шурочке женщиной стильной и не в меру эксцентричной. Ее блестящие черные волосы были пострижены так коротко, что она вполне могла не мыть голову, а протирать ее влажной поролоновой губкой. Прическа эта совершенно не шла к ее круглому лицу с тяжеловатым подбородком и довольно крупными чертами — в целом она чем-то смахивала на гангстера из второсортного американского боевика. Впечатление усиливали по-мужски широкие плечи и почти полное отсутствие вторичных половых признаков. Да и ее манера одеваться полностью соответствовала брутальной внешности — черная кожа, грубые ботинки, длинное пальто в стиле «унисекс».

Алина была выше Шурочки Савенич на целую голову. Шура даже оробела слегка, столкнувшись нос к носу с хозяйкой галереи. Разумеется, она напрочь забыла заранее отрепетированную приветственную речь.

— Вы к кому? — строго поинтересовалась Алина, когда Шура, несколько минут послонявшись по галерее, решилась наконец заглянуть в дверь с табличкой: «Не входить! Служебное помещение!»

— Я, собственно… к вам. — Шура старалась говорить спокойно, с достоинством, но от волнения ее голос немного сел, и она, что называется, «дала петуха».

— Вот как? — Густые брови галеристки удивленно взлетели вверх. — Я никому на сегодня не назначала. Кто вы?

— Меня зовут Александра Савенич, я хотела бы с вами сотрудничать, — принялась путано объяснять Шура.

— А, насчет вакансии… — поскучнела Алина. — Обратитесь к моему управляющему. Я работаю только с художниками.

— Да я и есть художник, — радостно улыбнулась Шура.

Алина перевела взгляд на заботливо завернутые в толстый слой оберточной бумаги картины, которые Шура все это время держала под мышкой.

— А кто вас сюда пропустил? — недовольно нахмурилась она. — Девушка, я вообще-то спешу. Давайте перенесем на другой день. Или знаете что? С вами встретится управляющий.

«Странная какая, — возмутилась мысленно Шура, — а может, я талант! И она могла бы заработать на мне деньги! А она вот так с порога намекает, что я пришла не по адресу».

— Но вы же только что сказали, что сами работаете с художниками, — вкрадчиво улыбнулась Шура. — Это не займет много времени. Я всего две картины принесла. — Шура помолчала, а потом как-то по-детски добавила: — Ну, пожалуйста…

— Ладно, — Алина посмотрела на часы и кивнула на дверь, украшенную золотистой табличкой: «Не входить, радиация», — зайдем в мой кабинет.

— Спасибо, — просияла Шура.

Кабинет оказался под стать хозяйке. Ни один нормальный человек не смог бы работать в таком помещении. И стены, и потолок, и даже мебель были выкрашены в агрессивный ярко-красный цвет. Над полукруглым столом висела массивная картина — красивая барбиобразная блондинка, целующаяся со свиньей. Рабочий стул мадам Крамцевой был сделан из обтянутого красной кожей унитаза.

Шура не пробыла здесь и нескольких минут, как у нее разболелась голова — казалось, что виски стягивают невидимые стальные обручи. Мучительно захотелось выйти на свежий воздух. «Не рабочий кабинет, а будуар маньяка-извращенца», — подумала Шура. Но вслух сказала совсем другое:

— Какой милый интерьер! — и медоточиво при этом улыбнулась. — Так талантливо оформлено.

Алина ничего не ответила.

«Стерва», — решила Шура.

— Ладно, разворачивайте вашу мазню.

— Сейчас-сейчас, — засуетилась Шурочка, разрывая бумагу. — Вот.

Она не смогла сдержать улыбки, глядя на свои картины. Здесь, в этой жуткой красной комнате, они отчего-то смотрелись особенно мило.

— Девушка, что вы закончили? — Алина повертела в руках картину, потом небрежно швырнула ее на стол (рама жалобно громыхнула, и у Шуры даже сердце сжалось, словно кто-то при ней ударил ее ребенка). Причем на саму картину галеристка и не смотрела. Шуре показалось, что взгляд Крамцевой был устремлен исключительно на ее, Шурин, зад.

— Архитектурный, — уверенно сказала она, — я вообще-то еще учусь…

Шура решила, что не стоит упоминать о том, что ее не приняли ни в архитектурный, ни в Суриковку.

— Оно и видно, — снисходительно усмехнулась Крамцева. — Вот когда доучитесь, тогда и приходите.

— Вам… вам не понравилось?

— Мило. Но непрофессионально.

— А разве талант может быть профессиональным? — горячо возмутилась Шура, но Крамцева уже теснила ее к двери.

— Девушка, как вас там…

— Александра.

— Александра, в ваших картинах нет концепции, нет идеи. Просто образ, до конца к тому же не оформленный. Но задатки есть. Работайте, ищите, старайтесь. Приходите через пару лет. Может быть, что-нибудь у нас с вами и получится. — И Алина вежливо растянула уголки губ в разные стороны, что, по-видимому, должно было означать дружелюбную улыбку.

Шура вздохнула. Все это были дежурные фразы. «Нет концепции», «непонятный образ» — она слышала это сто тысяч раз. Ни одна галерея Москвы отчего-то не хотела украсить свои стены Шурочкиными творениями.

— А сейчас, девушка, как вас там…

— Александра, — в который раз напомнила Шура.

— Да, конечно, Александра. Сейчас я попросила бы вас освободить мой кабинет. У меня дел много. Надеюсь, я вас не обидела.

— Нет, что вы, — грустно улыбнулась Шура.

Она не сразу вышла на улицу. Задержалась на какое-то время в галерее, ходила вдоль стен, пристально рассматривая висящие на них картины. Картины тех счастливчиков, которых несносная грубая Алина Крамцева сочла достойными и зрелыми.

На одной из них были изображены яблоки в плетеной корзинке, на другой — лошадь на лугу. Ничего особенного! Любой абитуриент Суриковки так нарисует. И где здесь, спрашивается, идея, где образ?!

— Что, и тебя Алинка-сука отправила?

Шура вздрогнула от неожиданности и обернулась. Перед ней стояла прехорошенькая девушка — тонкая, как балерина, с буйными блондинистыми кудрями. Под мышкой она держала завернутые в оберточную бумагу картины. Шура насчитала восемь штук.

— Я тоже художница, — весело объяснила девушка, — да ты не переживай так. Она просто предпочитает блондинок.

— Что ты имеешь в виду? — удивилась Шура.

— А то ты не поняла. Алина же самая известная розовая во всей Москве. Она даже устраивает иногда лесбийские вечеринки в своей галерее. Что, не знала?

— Нет, — потрясенно сказала Шура.

— А я знала, — вздохнула странная девушка. — Я, когда первый раз пришла к ней со своими картинками, нарядилась. Как на свидание. Платье надела все в рюшечках, белье новое. Меня знающие люди предупредили, что в «Восток» можно попасть только по блату или через постель…

«Дура какая-то, — подумала Шура, — зачем она мне-то все это рассказывает?»

А словоохотливая собеседница тем временем невозмутимо продолжала:

— Я была на все готова. Потому что… ну, ты и сама прекрасно знаешь почему. Если твои работы вывесят в «Востоке», значит, общественное признание не за горами. Так ведь?

— Так, — согласилась Шура.

— Поэтому я ей сначала картинки показала. А потом, когда она скривилась и начала нести, что образ, мол, не оформлен и идеи нет, то я предложила ей себя.

— Прямо так и сказала? — заинтересовалась Шура.

— Нет, конечно, — рассмеялась художница, — посмотрела ей в глаза, сказала, что у нее мягкие губы, что мне нравятся женщины с крупными руками. Потом села на краешек стола, так чтобы платье немного задралось. На мне были чулки. Очень возбуждающе.

— А она?

— Она велела убираться вон, — вздохнула кудрявая, — охранника вызвала.

— И ты к ней опять пришла?

— А что делать? Знающие люди сказали, что она блондинок любит. Вот я и перекрасилась. Может быть, сейчас мадам будет более благосклонна…

Шура заметила, что у девчонки нервно дергается край века. «Да, бедняжка-то совсем сошла с ума, — подумала она. — Вот и я скоро такой стану. Если еще один мерзавец с компетентным видом скажет мне, что мое творчество не дотягивает до уровня».

— Ладно, удачи.

— Она мне не помешает, — тоненько хихикнула «соблазнительница».

Шура носилась на роликах, словно ведьма на помеле. Прохожие опасливо расступались, едва приметив ее на горизонте: разрумянившаяся, взлохмаченная, загорелая, в художественно порванных на коленках джинсах и старой линялой майке, она бесстрашно неслась вперед, будто спринтер на предолимпийской тренировке. Пожалуй, больше всего на свете Шура Савенич любила скорость. В детстве она отчаянно гоняла наперегонки с дворовыми мальчишками на стареньком велосипеде «Кама»; она, усевшись на потрепанную картонку, с восторженным визгом неслась с обледенелой горы; она в кровь разбивала коленки и губы, а потом даже гордилась синяками и ссадинами.

Шура неслась вниз по Тверской, лавируя между прохожими. Она любила этот город, эту улицу. Магазины, троллейбусные остановки, ночные клубы, кинотеатры…

Возле одного из бутиков Шура вдруг резко затормозила (при этом едва не упав на колени) и замерла, ослепленная витринной красотой. Там, за золотистым стеклом, красовалось бальное платье, отчаянно-алое, приталенное, с пышной юбкой и открытой спиной. Красивое, вызывающе красивое! Шура восхищенно вздохнула. Вообще-то она предпочитала джинсы. Это удивительно, но в ее гардеробе едва ли нашлось бы хоть одно платье. «Только я могла умудриться дожить до двадцати четырех лет и не обзавестись приличными шмотками», — подумала Шура, отворачиваясь от витрины. Дальше она ехала немного медленнее. Эх, такое бы платье Шуре! Да она бы как топ-модель в нем смотрелась, как настоящая королева! «Вот стану знаменитой и обязательно куплю себе такое. Нет, именно это», — твердо решила Шура.

Она свернула в один из извилистых боковых переулков и остановилась возле нарядного трехэтажного особнячка, выкрашенного в приятный розовый цвет. Это был жилой дом, и жили в нем, очевидно, только очень богатые люди. Чугунные решетки полукруглых балконов, аккуратный садик с розами и ирисами перед подъездом, подземный гараж…

Не успела Шура вступить (вернее, въехать) в нарядный холл, как дорогу ей преградил охранник. Не привычная московскому взгляду консьержка-пенсионерка, а именно охранник — в камуфляжной форме, с автоматом через плечо и рацией в руке.

— Вы к кому? — строго поинтересовался он. Шуре показалось, что охранник несколько брезгливо рассматривает ее драные джинсы и не первой свежести футболку.

— Я в пятую квартиру, к Екатерине Павловне, — стараясь не терять чувство собственного достоинства, ответила девушка.

— А она что, вас ждет? — насмешливо спросил он, поглаживая ладонью ствол своего автомата.

Шура смело шагнула вперед и нагло заявила:

— Ждет! Между прочим, я опаздываю и собираюсь рассказать ей, из-за кого я задержалась!

Охранник ничуть не испугался.

— А вот мы сейчас это проверим. Много вас тут таких приходит, — и защелкал кнопками рации. Он совсем не торопился и, посмеиваясь, рассматривал уязвленную Шуру.

Ну, конечно! Вот если бы Шура была одета получше, если бы на ней было платье от «Готье» — красное, вызывающе-шикарное, то самое, которое она заприметила в витрине, — вот тогда бы он ее сразу пропустил. Ну ничего, он еще пожалеет. Вот скоро Шура прославится, станет знаменитой — еще более знаменитой, чем Екатерина Павловна Лаврова из пятой квартиры. Тогда она снова зайдет в этот особнячок — под каким-нибудь предлогом. На ней будет черное вечернее платье, длинная нитка японского розового жемчуга и соболья шубка до пят. Ее волосы будут пострижены у «Дессанжа», ее ногти будут тщательно отполированы и выкрашены в темно-бордовый цвет. «Вы?! — спросит охранник, тут же делаясь на две головы ниже ростом. — Как, вы?!» — «Я, я, — снисходительно ответит она, — проводи-ка меня до лифта, милый. Кстати, у тебя пыльные ботинки. Это неприлично». — «Да-да, сейчас протру», — смутится он…

— Девушка! Эй, девушка, вы что, пьяная, что ли?

Шура встряхнула головой. Замечтавшись, она совсем забыла и об охраннике, и о Екатерине Павловне, которая ждала ее в пятой квартире.

— Она уже ждет. Поднимайтесь.

Шура прошла к зеркальному лифту, охранник внимательно за ней наблюдал. Подумав, девушка обернулась.

— А у вас ботинки пыльные! Это неприлично.

— Иди, иди, — усмехнулся охранник, — нашлась тут.

Дверцы лифта захлопнулись, и Шура осталась наедине со своим зеркальным отражением. Отражение выглядело слегка растерянно, и Шура ободряюще ему улыбнулась — ничего, мол, старушка, прорвемся!

…Катя Лаврова любила порядок. Ее просторная квартира была стерильной, как хирургический кабинет. Светлые обои, свежевымытый паркет, на мебели — ни пылинки, одежда аккуратно развешана в шкафу. И в тот момент, когда в дверь позвонили, Катя влажной тряпкой протирала книги — никто бы не поверил, но она каждую неделю тщательно протирала все многотомники, стоящие в ее шкафу. Ей нравилась и чистота, и процесс уборки, который представлялся Кате чем-то вроде медитации. Да и сама она выглядела воплощением аккуратности. Всегда гладко причесанная, с идеальным прозрачным макияжем. Спущенные петли на чулках, сломанный ноготь, потекшая тушь — казалось, такого не может произойти с нею никогда. Катины домработницы выполняли только самую грязную работу — мыли полы и окна, чистили огромную, похожую на диковинную розовую раковину ванную.

Она никогда не рассказывала об этом журналистам. На разворотах гламурных изданий Екатерина Лаврова всегда появлялась, сидя на просторной дачной веранде с фарфоровой чашкой ручной работы в руках или в своей московской квартире, возле изящного секретера, за туалетным столиком, перед зеркалом, у окна. Но никак не в домашних брюках с влажной тряпкой в руках. Хотя, наверное, ни один журналист не отказался бы от такого заманчивого кадра — воюющая с пылью кинодива.

Шура ввалилась в квартиру, как всегда что-то громко щебеча — растрепанная, с размазанной по щеке грязью, с роликами через плечо. Катя поморщилась даже — насколько крестница на нее не похожа!

— Опять на роликах? — принужденно улыбнулась она. — Экстремальная молодежь?

Шура со стуком скинула тяжелые ботинки на огромной рифленой платформе (Кате казалось, что каждый из этих шедевров обувной промышленности весит не меньше пяти килограммов, ботинки выглядели угрожающе, точно два черных утюга) и прямо босиком прошлепала на кухню, волоча за собой свой рабочий саквояжик. Катя краем глаза отметила, что у девушки дырявые носки.

— Ну что, Екатерина Павловна, садитесь. Будем вас разукрашивать.

— А руки ты не хотела бы предварительно помыть? — Катя осторожно провела ладошкой по своей холеной гладкой щеке. — Не с манекеном ведь работаешь.

— Ну извините.

Совершенно не обидевшись, Шура несколько мгновений подержала пальчики под тоненькой струей прохладной воды, а потом небрежно вытерла руки о не первой свежести штаны. Катя вздохнула — переделать крестницу сложнее, чем научить собаку считать в уме. Конечно, Шура была талантливой девушкой и гримером от Бога, но, если бы не решающий родственный фактор, Катя ни за что не подпустила бы ее и на полметра к своему лицу.

А Шура тем временем грохнула на стол жесткий серебристый раскладной чемоданчик с миллионом отделений и кармашков — такой есть у каждого профессионального стилиста. Когда-то ей пришлось отдать за этот чемоданчик триста долларов. Жаль денег до слез. Но ничего не поделаешь: клиентам важен внешний антураж, никто не пригласит на работу гримера, если у него нет помады «Кристиан Диор», щипчиков для завивки ресниц и прочих милых мелочей, каким бы талантливым он ни был.

Катя вздохнула. Как можно было додуматься поставить грязный чемодан на белоснежную скатерть?! Надо не забыть запихнуть ее в стиральную машину, когда Шурочка уйдет. И сказать Галине, чтобы она обязательно вымыла пол.

Шура распахнула чемодан — над столом поднялось густое сладкое облако пудры.

Катя села на высокий табурет, запрокинула лицо и прикрыла глаза.

— Ну что, сегодня, как обычно, красимся или все-таки чуть-чуть поярче?

— Как обычно, разумеется. — Катя скрыла нахлынувшее раздражение за вежливой улыбкой. — Я же не на улицу Красных фонарей собираюсь.

— А всего лишь на презентацию собственной книги мемуаров! — Шура рассмеялась. — Какая же вы старомодная, Екатерина Павловна! Вы же будете главной персоной вечера, отчего же хоть раз в жизни не выглядеть поярче?

— Шур, ты делай, как я тебя прошу, — деликатно одернула ее Катя.

И Шурочка тотчас же замолчала, — видимо, поняла, что слегка перегнула палку. Да, знаменитая Катя Лаврова была ее крестной, но это вовсе не значило, что между ними могут быть какие-то близкие отношения. Шура чувствовала, что Катя ее просто терпит. Да и Катя понимала, что крестница от нее не в восторге.

— Я золотистый тон на скулы положу, — комментировала Шура, — и крылья носа замажу, чтобы он тоньше казался. А глаза сделаем фиолетовыми. Сейчас это модно, и вам должно пойти.

— Фиолетовыми?! — ужаснулась звезда. — Да ни за что! Немного бежевых теней, чтобы подчеркнуть глубину взгляда. Этого будет вполне достаточно.

Шура раздраженно возвела глаза к безупречно белому потолку — так, разумеется, чтобы Катя этого не заметила. У этой Лавровой было такое красивое лицо, но такой отвратительный характер!

— Ну тогда я хотя бы стрелки на веках сделаю, — мрачно заметила она, но Катя мягко отвела ее руку с кисточкой:

— Никаких стрелок, дорогая. Я не собираюсь играть Клеопатру.

Через полчаса макияж был закончен. Катя посмотрела в зеркало и удовлетворенно улыбнулась. Вообще-то в ее лице ничего особенно не изменилось. Она выглядела так, как и час назад, — словно только что поднялась с кровати. Разве что стала смотреться немного моложе и свежее, но только искушенный профессионал догадался бы, что дело здесь в умело наложенном макияже.

— Спасибо, Шурочка! — Катя поцеловала воздух возле неумытой щеки крестницы. — Я очень довольна. Можешь это передать своему папе.

— Передам, — без особого энтузиазма пообещала Шура.

Она продолжала сидеть за столом, словно выжидая чего-то и не думая складывать обратно в саквояж свои бутылочки и баночки.

— Может быть, кофе? — предложила Катя.

— Нет. Не хочу. — Шура осталась неподвижной.

Катя догадалась и потянулась за кошельком.

— У тебя опять деньги кончились. Сколько тебе нужно?

— Нет, деньги у меня как раз есть, — бодро соврала Шура.

— Что же тогда? — Катя украдкой посмотрела на часики. До презентации оставались считаные часы. Она бы предпочла побыть в одиночестве — спокойно в последний раз примерить выбранный костюм и повторить вступительную речь, которую специально для нее написал один известный специалист по пиару.

— Я хотела с вами поговорить… — замялась Шура.

— Вот как? О чем же?

— Я прочитала в журнале «Театральное обозрение», что режиссер, у которого вы играете, Владимир Качук, собирается менять декорации к спектаклю…

— И что? — удивилась Катя.

— У меня есть несколько проектов… Какими могли бы быть эти декорации. Я сама нарисовала, — Шура застенчиво улыбнулась. — Может быть, вы могли бы рассказать ему обо мне?

— Шурочка, но это же смешно. Он даже говорить с тобой не будет.

Шура как будто даже стала меньше ростом.

— Почему?

— Потому что Качук — профессионал, — поучительно заметила Катя. — И он станет общаться только с профессионалами. А у тебя даже диплома нет.

— Какая разница? Зачем диплом, если есть талант! — горячо возразила Шура. — Неужели он не может даже взглянуть на мои работы?!

— Нет, — мягко сказала Катя. — Знаешь, он сегодня будет на презентации. Ты, конечно, можешь к нему подойти. Но предупреждаю, он бывает грубым и весьма не сдержанным на язык.

Шурочкино лицо просветлело.

— А я все равно подойду. Уверена, что у меня получится! В конце концов, он постесняется проигнорировать меня в присутствии стольких людей.

Катя усмехнулась: «Постесняется? Да он получит удовольствие!» Но говорить этого вслух не стала. Зачем обижать девчонку? И так она все время говорит, что Катя только и делает, что ее воспитывает. А ведь девушка-то уже взрослая, Санечкина ровесница. И в воспитателях она едва ли нуждается.

— Ладно, Шура. Если честно, сейчас я не в состоянии поддерживать беседу. Могу думать только об одном.

До Шуры наконец дошло, что она засиделась, — она вскочила с места, словно вспомнила о неотложных делах, и принялась запихивать косметику в чемодан: румяна, пудра, помады — все вперемешку летело в разинутую саквояжную пасть. И только когда на столе не осталось ничего, Шура спросила:

— О чем же? Я имею в виду ваши мысли.

Катя мечтательно улыбнулась:

— Конечно, о моей книге. Я волнуюсь, не заклеймит ли меня общественность.

«…Я не красавица, нет, не красавица. У меня узковатое лицо, чересчур смуглое. Длинный нос с аристократической горбинкой (а на самом деле в детстве мне сломали его футбольным мячом). Тонкие бледные губы — сколько раз гримеры говорили мне: «Екатерина Павловна, такие губы невозможно «рисовать», сколько раз советовали мне обратиться к хирургу! Даже в семидесятые, когда никто в Союзе особенно и не знал о возможностях пластической хирургии, многие недовольные собою богатые женщины ложились под скальпель. Признаюсь, однажды и я отправилась в кремлевскую клинику на консультацию. Улыбчивый седой доктор нежно держал в ладонях мое лицо, словно оно было сделано из китайского фарфора. Честно говоря, я надеялась, что он начнет отговаривать меня, говорить, что я и так красивая, что не стоит так рисковать. Но доктор с милой улыбкой подтвердил: да, эти тонкие губы меня портят, да, с новыми губами я буду выглядеть красивее и свежее. Мне назначили день операции — как сейчас помню, на двенадцатое декабря. То есть предполагалось, что Новый год я встречу уже с новыми губами — сочными и пухлыми.

В ночь перед операцией мне приснился странный сон. Мне снилась моя квартирка в Южном Измайлове, крошечная ванная с желтоватыми разводами на потолке и кафелем в голубых узорах. Я, как обычно, стояла перед зеркалом. Я была сильно накрашена — кажется, это был грим в египетском стиле (кто из нас, актрис, не мечтал сыграть Клеопатру!) — длинные черные стрелки на верхних веках, четко прорисованная линия губ.

Двумя пальцами, как обычно, я взялась за самые кончики длиннющих пластмассовых ресниц и осторожно отклеила их от век. Влажной салфеткой стерла с губ кроваво-алый блеск, слегка помассировала подушечками пальцев воспаленные веки. А потом… поддела наманикюренным хищно-бордовым ногтем кончик губ и оторвала их от лица!

Это было странное ощущение — нет, я не почувствовала боли, я словно осторожно отдирала пластырь, которым был заклеен мой рот. Но самое удивительное, мое движение было машинальным — так, словно я каждый вечер после работы отклеивала собственный рот перед зеркалом ванной!

И я поверила в этот сон, я сбежала буквально из-под ножа, хотя уже успела заплатить за операцию немалые деньги. Я сбежала из больницы прямо в пижаме, я бежала до самого перекрестка — так быстро, как будто удивленный хирург собирался меня догонять, и успокоилась только в такси.

Я всегда знала, что я не красавица. Но всегда мечтала ею казаться.

Когда мне было тринадцать лет, я впервые надела туфли на каблуках. Туфли были отчаянно-зелеными и принадлежали моей старшей сестре. Тонконогая, загорелая, с пышной косой через плечо, я гордо выхаживала по окрестным дворам, размашисто повиливая тем, чего Бог к тому времени мне явно недодал. Я была на каблуках!!! И это было счастье. Я и теперь помню тот день лучше, чем вчерашний. Сине-золотое лето, раскаленный асфальт в трещинках, молодость, зеленые туфли…

У меня всегда было мало красивой одежды. Нет, мы не бедствовали. Мама работала секретарем в типографии и получала двести рублей, папа-военный зарабатывал триста пятьдесят — и это было очень неплохо. Однако всю юность я донашивала вещи за старшей сестрой — наверное, это удел всех младших детей в семье.

Чего я только не придумывала, чтобы казаться богемной и стильной! Десятиклассницей я сама сделала себе бусы из бутылочных пробок (пробки надо было аккуратно обточить ножом и выкрасить перламутровым лаком для ногтей). Выглядело оригинально. Бусы эти я носила с длинным льняным сарафаном (который, кстати, мама сшила из старой кухонной занавески). Это был замечательный, универсальный сарафан! Зимой я надевала под него папину белую рубаху с подшитыми рукавами, летом носила на голое тело.

Вообще у меня было много перешитых мужских вещей. Старый дедушкин клетчатый пиджак с неровными замшевыми заплатами на локтях превратился в стильную укороченную курточку, а в папины бархатные брюки от свадебного костюма я вставила широкие клинья — и получились наимоднейшие клеша!

Трагедия молодости — у меня никогда не было джинсов. В семидесятые все с ума сходили по «джинсе». Избранные счастливчики расхаживали в фирменных, американских. Остальные завистливо вздыхали им вслед и покупали в туалете ГУМа убогие польские подделки. У меня не было даже польских.

— Джинсы — это неженственно, — категорично говорила мама, и отец был с нею полностью согласен.

— Но почему, почему, почему?! — чуть не плакала я. — Все носят джинсы, в нашем классе уже у четверых они есть!! Только я выгляжу, как доярка из колхоза!

— Как тебе не стыдно? — Мамины глаза опасно темнели. — Только две недели назад сестра отдала тебе свое самое нарядное кружевное платье!

И мне ничего не оставалось, как плакать от бессилия и злости, запершись в туалете, и клятвенно обещать самой себе, что на свою самую первую зарплату, какой бы она ни была, я куплю себе джинсы. Даже если мне придется после этого месяц голодать!

Между прочим, страсть к «джинсе» не прошла у меня до сих пор. Мне сорок пять лет. Я снялась в двадцати четырех картинах. Одна из них, «Солнечный удар», в позапрошлом году номинировалась на «Золотую пальмовую ветвь» как лучший иностранный фильм года. И вот на торжественное открытие Каннского кинофестиваля я нарядилась в пышное бальное платье, сшитое из… джинсовых обрезков! Это был нонсенс, шок! «Джинса» в Каннах! На самой престижной тусовке года! Ведь Каннский кинофестиваль — это еще и праздник моды. Кинозвезды не жалеют ни фантазии, ни средств — лишь бы запомниться, выделиться и шокировать окружающих.

Кто меня знал во Франции? Кто я такая для их взыскательных папарацци? Им подавай Джулию Робертс топлес на пляже или, на худой конец, Памелу Андерсон в компании неизвестного красавца. А я? Разве моя фотография на первой полосе парижского бульварного листка могла кого-нибудь заинтересовать или удивить? Разве кому-нибудь интересно было узнать мельчайшие подробности из моего интимного и сокровенного?

Тем не менее, когда я выбралась из лимузина, взятого напрокат, толпа остолбенела. Журналисты опомнились первыми — они оживились, зашептались, настроили камеры. Отталкивая друг друга, засуетились фотографы. И на следующее утро я обнаружила свои фотографии почти на всех первых полосах таблоидов. «Русская звезда шокирует каннскую публику!» — примерно такими заголовками пестрела местная пресса.

Да, я люблю одежду. Все эти бесчисленные платья, кофточки и модные сумки представляются мне не глупой оболочкой, ничего не значащей скорлупой, а неким символом стабильности и самостоятельности…

А свою первую стипендию я потратила, как и собиралась, именно на одежду. Правда, купить вожделенные джинсы мне тогда так и не удалось. В туалете ГУМа меня перехватил небритый мужчина с клеенчатой сумкой, который скорее походил на спившегося интеллигента, чем на спекулянта.

— Девушка, у меня есть вещь, сшитая именно для вас, — обратился он ко мне.

— Джинсы? — с надеждой спросила я.

— Нет. — Он распахнул передо мной свою сумку, но я даже не заглянула внутрь.

— Извините. Я хочу приобрести джинсы, — гордо ответила я, словно покупка именно джинсов поднимала меня на совершенно иной социальный уровень.

— И все-таки вы посмотрите, — он намертво вцепился в мой рукав, — посмотрите, а потом уж будете отказываться. — И, видимо для большей убедительности, добавил: — Американский. Фирма.

Терпеть не могу навязчивость. Никогда не найду оправдание фамильярности. И все-таки я посмотрела — может быть, из вежливости, а может быть, мне просто хотелось, чтобы он поскорее от меня отвязался. Продавец развернул передо мной какие-то белые тряпки. Я взяла их в руки… и пропала.

Это был пиджак — белоснежный, атласный, приталенный. Он был глубоко декольтирован и застегивался на одну-единственную пуговицу где-то в районе пупка.

Это был пиджак королевы, кинозвезды! Казалось, он был частью совершенно иной жизни — жизни, в которой маленькими глоточками смакуют дорогое шампанское, сидя возле мраморного бассейна, в которой каждый вечер посещают умопомрачительные рауты, в которой танцуют вальс с послами и принцами, в которой… Короче, той жизни, о которой я и мечтать не могла.

— Сколько? — прошептала я.

— Двести.

Его слова прозвучали как приговор. Я по-прежнему прижимала пиджак к груди, я ничего не ответила притихшему торговцу — видимо, он обо всем догадался сам. Понял все по моему лицу.

— Сколько у вас есть? — вздохнув, спросил он.

— Мало, — честно призналась я, возвращая ему эту волшебную вещь. Я старалась не смотреть на белую роскошь атласа, на кремовую пуговицу, на аккуратно скроенный воротник. Настроение упало, словно столбик термометра в дождливый день. Мне даже расхотелось покупать джинсы, о которых я мечтала так долго.

— Сколько? — не отставал он.

— Семьдесят.

Он испытующе посмотрел мне в глаза, видимо желая убедиться, правду ли я говорю. И — о чудо! — вернул мне пиджак:

— Не хочу продавать такую вещь кому попало. Я сразу понял, что она достанется именно вам. Забирайте.

Зачем он это сделал? Зачем? Зачем?! При желании он мог продать этот пиджак и за двести пятьдесят. Любая женщина была бы счастлива носить такую вешь, любая выглядела бы в нем королевой.

К чему я это рассказываю? Ах да, этот самый пиджак сыграл в моей жизни практически роковую роль.

Вот как все было.

В конце семидесятых считалось модным появляться в Доме кино. Нет, не на шумных презентациях, не на закрытых показах, попасть на которые было, честное слово, сложнее, чем слетать на Луну. Достаточно было изредка посещать местный буфет, чтобы тебя считали человеком богемным и вхожим в высшее общество.

Нам, студенткам, проникнуть туда было почти невозможно. Стоило приоткрыть хоть на сантиметр заветную дверь, как на твоем пути, словно легендарный Цербер, вырастала громкоголосая вахтерша. Мы знали всех вахтерш в лицо. Мы их ненавидели.

Но дядя моей подруги Верки работал на «Мосфильме». Это был апатичный, полуспившийся интеллигент; что он делал в кино — одному Богу известно, но по документам, кажется, числился ассистентом звукорежиссера. Он-то (заметьте, не из чистого альтруизма, а за пятерку) и проводил нас мимо грозных охранниц.

Мы сидели за угловым столиком часами, смакуя один томатный сок на двоих. Наверное, выглядело это не слишком прилично, но тогда мы этого не понимали — мы просто были симпатичными девчонками, желающими хотя бы вот таким образом приобщиться к богемной жизни. Впрочем, наверное, все это затевалось не ради самого сидения в баре, а для того, чтобы с самым независимым видом сообщать потом знакомым: мол, я вчера в Доме кино… Буфетчицы посматривали на нас презрительно, но поделать ничего не могли.

И вот однажды мы с Веркой, как обычно, сидели за своим любимым столиком: я медленно цедила охлажденный лимонад, Верка пила кофе с молоком. Вдруг словно по мановению волшебной палочки на нашем столике материализовалась запотевшая бутылка шампанского. Я машинально прочитала надпись на этикетке: «Советское, полусладкое», — и только потом подняла глаза.

Прямо передо мной стоял высокий светловолосый мужчина в замшевом пиджаке. Он смотрел то на меня, то на Верку и вопросительно улыбался. Но не это главное. Дело в том, что я знала этого мужчину. Да что там я, вся страна его знала! Это был актер Александр Дашкевич — наверное, сейчас его окрестили бы секс-символом отечественного кинематографа. Он был звездой, звездой первой величины. Он блистал в десятках фильмов, а его участие в театральной постановке непременно гарантировало аншлаг.

Большинство моих подруг томно вздыхали по Дашкевичу. Он был одинаково хорош и в амплуа героя-любовника, и в образе злодея-подлеца. Пожалуй, злодеем он мне нравился даже больше. Такой обаятельный злодей получался, с голубыми льдинками смеющихся глаз и напряженной морщинкой на переносице. Изо всех сил такому злодею сопереживаешь и даже всплакиваешь исподтишка в конце фильма, когда злодея по закону жанра убивают.

И вот этот самый Александр Дашкевич оказался в тот вечер перед нашим столиком.

— Как, вы не любите шампанское? — спросил он, пока мы приходили в себя.

— П-почему это не любим? — проблеяла Верка, поправляя при этом челку.

— Тогда давайте пить! — Он обращался с нами, словно мы были знакомы тысячу лет. Я даже подумала тогда: а вдруг он с кем-то нас перепутал?

Но он, не дожидаясь приглашения, уселся на свободный стул и лихо выкрутил пробку.

— Ну что, девчонки, в кого стрелять?

— Лучше не надо, — засмеялась я, — мы еще слишком молоды, чтобы умереть.

— Как скажете. — Он разлил золотистое шампанское по хрустальным бокалам. — Тогда за знакомство. Как вас, кстати, зовут?

— Меня — Верой! — пошла в атаку подруга. Я бросила на нее уничтожающий взгляд, но Верка не обратила на меня внимания. Казалось, она вообще позабыла о моем присутствии. Она сидела на самом краешке стула с прямой, словно у балерины, спиной. Хорошенькая, раскрасневшаяся, ресницы завиты вверх, губы блестят.

Как я ее в тот момент ненавидела!

— А я — Саша. — Он сказал это так просто, что мы умиленно переглянулись.

Саша! Да мы поверить в такое не могли: на расстоянии вытянутой руки от нас сидит звезда, кумир, самый красивый и желанный мужчина на свете — а нам разрешено называть его просто Сашей! Просто Сашей, словно он сосед по лестничной клетке или старинный приятель.

— Знаете, я все ваши фильмы пересмотрела, — томно произнесла Верка, облизывая краешек не слишком чистого хрустального фужера. И так сексуально у нее это получилось, что мне внезапно захотелось толкнуть ее в затылок, чтобы она обрезалась о фужер. Чтобы на ее накрашенных губах выступили бурые капельки крови. Я подумала об этом — и мне стало страшно: неужели я на такое способна?

— Ну и? — насмешливо поинтересовался он.

— Что «и»? — растерялась Вера.

— Ну и как я вам?

— Я… я вами восхищаюсь. — Она придвинула свой стул ближе к нему. — Мне кажется, что вы Великий актер. Как Марчелло Мастроянни. Как Ален Делон. Как Владимир Высоцкий. Только гораздо, гораздо лучше!

— Вот как? Ну а вам? — неожиданно Дашкевич повернулся ко мне. Я растерялась, ведь подлая Верка так талантливо исключила меня из разговора. — Вам я тоже нравлюсь?

— Мне? Ну да…

— Ну да? — удивился он. — Ну да — и все?

— У нее есть жених, — неожиданно вставила Верка. И это был запрещенный прием, потому что никакого жениха у меня сроду не было.

— Не все, — решилась я, — вы мне очень нравитесь. Вот.

— Забавные вы, девчонки, — рассмеялся Дашкевич, залпом выпивая шампанское. Глаза его подозрительно заблестели, мне показалось, что он моментально захмелел. «Уж не запойный ли?» — с ужасом подумала я.

— А может, нам как-нибудь… развлечься? — неожиданно предложил он. И Верка мелко-мелко затрясла головой (боже, какой у нее был глупый вид!). Но Александр (то есть Саша) этого не видел, потому что смотрел исключительно на меня.

На меня!

— Я… я согласна, — торжественно ответила я, словно он только что предложил мне руку и сердце.

— Значит, решено. — Он подлил нам шампанского. — Знаете, в эту пятницу здесь будет интересно. Волков — надеюсь, вы знаете, кто такой Волков? — отмечает день рождения. Будут все. Идем?

Мы не знали, кто такой Волков. Нам было на Волкова наплевать.

И мы с Веркой хором сказали:

— Идем!..»