Реалити-шоу «Властелин мира» (сборник)

Мария Фомальгаут, 2014

В ваш дом, откуда ни возьмись, заходит незнакомец и говорит, что вы должны немедленно съехать. Что значит, некуда… Вам найдут дом. Что значит, хлопотно… вас перевезут. И все скомпенсируют. А что случилось? Или не так. Вы стоите на трибуне во дворце власти, когда в зал врывается вампир. Вы думаете, что он выпьет вашу кровь, но ему не нужна ваша кровь, ему нужно… А что ему нужно? Или нет, не так. Вы только что наловили рыбы, хорошо, Рыбоохрана вас не поймала. Когда на ваше судёнышко врывается парочка головорезов, требуют плыть туда, где утонуло… Что утонуло? Или ещё так. Вы видите перед собой вражеского солдата, вы должны убить его, но вы не можете убить его, вы должны узнать у него… Что? Узнаете, перевернув страницу.

Боюсь я их…

А как не бояться, как придут, как обступят со всех сторон, огромные, в чёрных кожанках, в тёмных очках… И не знаешь, чего от них ждать. Я мельком видела, у них и ножички на поясе есть, и много ещё чего.

А никуда не денешься. Стой, играй на скрипке, держи смычок, чтобы не сорвался. Выводи рулады…

— А-аа-х кавале-е-еров мне-е… впол-не-хва-та-а-ае-ет… но-нет-люб-ви-хо-ро-шей-у-ууу-ме-е-е-е-н-я-я-я-яя…

Боюсь я их. Кто знает, что у них на уме, да всё у них на уме, таким что ножом по горлу тебе полоснуть, что джинсы с тебя сорвать при всём честном народе — раз плюнуть…

Нет, пока, вроде бы, обходилось. Не трогали. По крайней мере, меня.

По крайней мере, пока.

Боюсь я их. Ещё с самого первого раза боялась, когда пришли в переход, обступили вот так И хочется милицию позвать, да чёрта с два позовёшь, милиция саму тебя скорее заберёт…

А тогда я страху натерпелась. Когда первый раз пришли, обступили, я даже не помню, сколько их было, пятеро или шестеро. Стояли в переходе, смотрели, как я играю. И не убежишь, и не спросишь: чего надо-то… Вот у Заразы легко получается, к ней кто прицепится, сразу ка-ак гаркнет: — Чего надо-то, я не поняла?! — так тут только что стены от её голоса громового не рушатся…

А я так не могу. Стою, играю, как дура, делаю вид, что ничего не происходит…

— А-е-е-с-ли-девчо-о-онка-вдру-у-у-уг… разлю-у-убит когда-а-а-нибу-у-у-дь… то слёзы вытрет и пой-мёт… толь-ко-ма-а-ма-а…

И — ничего. Обошлось. Прямо страшно стало, когда один из них бумажку вынул, мне в куртку сунул. И ушли. Молча. Я на бумажку посмотрела, в осадок выпала, пять штук…

Боюсь я их. А как не бояться, они вон какие… все… как-то повадились сюда каждый день приходить ближе к вечеру, как солнце зайдёт. Придут, меня обступят, и слушают. Слушают.

Страшно так. Сама не пойму, от чего страшно. Люди добрые обычно хоть слушают и спрашивают, кто я, да откуда, да зачем, да почему в переходе стою, а эти стоят и молчат. Хочется с ними с самими парой слов перекинуться, кто такие будут, а страшно… язык к горлу прилипает…

Одно время перестали ходить. Это когда «Медиамир» в переходе открылся, колонки поставили, ка-ак грянуло на весь переход, муси-муси-пуси-пуси — миленький мой… А тут и парни эти как раз в переход спустились… Так вы бы их рожи видели… зубы скривили, будто от боли, только так из перехода драпанули. Да мы сами все там скривились и драпанули… на улицу.

А на улице стоять вообще не в кайф, осень, дело к зиме, стоишь, и на бошку тебе капает морось всякая…

Только наутро узнали, киоск этот с муси-пуси дотла сгорел. Вот так. Главное, ничего больше не сгорело, что там в переходе было, кофейни-харчевни всякие, а киоск дотла. Мы потихоньку обратно перекантовались, я, Зараза, бабка, которая милостыню просит, под слепую косит, а сама уже на вторую квартиру себе заработала…

Ладно, не о том речь…

И парни в тот же день пришли. Меня послушать. И на киоск этот горелый так посмотрели, что мне нехорошо стало…

Боюсь я их.

Боюсь я их.

Да что боюсь, чего ради мы их всех бояться должны? Страну разворовали, себе всё забрали, а мы их ещё бояться должны, да? Да? Так, значит? Сами в кожанках ходят, на джипах ездят, им-то, поди в консерватории не отказали, не сказали — приходите через годик, через два… им-то папочки с мамочками место в консерватории купили… и ещё много чего… им эти пять штук, которые они мне дают, как нам пять копеек… и даже меньше…

Вот так вот всю ночь в кровати ворочалась, про них думала, зла не хватало. И наутро в том же настроении в переход припёрлась, скрипку уже видеть не хочется…

А тут они… И, хочешь не хочешь, играй…

— О-л-ю-ю-бв-и-и-инемаа-а-ало-пе-е-есен-сло-о-о-жён-о-оо-о… я спою тебе, спою ещё-о-о-о-одн-ну-у-у…

Посмотрела на них, и страшно так стало… как оборвалось что-то внутри. Вижу, они всё понимают. Чувствуют. Мысли читают, или там ещё что, не знаю я. Только чувствуют всё, что я про них ночью там надумала… И так стыдно перед ними стало, чувствую, краской заливаюсь по самые уши…

— Что-так-серд-це-что-так-серд-це-рас-тре-во-жи-ло…

Хоть бы спросить у них, какую музыку любят, что послушать хотят. А не спросишь, как посмотришь на эти взгляды под тёмными очками, так все слова пропадают. И почему-то всё больше кажется: под очками глаз у них нет…

Боюсь я их…

А как не бояться…

Надька, сволота, смотрит на меня, перебирает накрашенными губами:

— Анют, ты извини, тебе съехать придётся…

Земля уходит из-под ног.

— К-как?

— Ну понимаешь, я девчонке одной обещала… она здесь жить будет…

Даже не спрашиваю — а как же я. Даже не напоминаю, что зима, и всё такое.

— Да ты себе место найдёшь, сейчас много кто углы сдаёт…

Ночью отворачиваюсь к стене, сдерживаю слёзы. С-сука, Надька, и все они вместе с ней, вот тебе и «живи, сколько хочешь…» А что, с-сука, она мне ничего не обязана. Правильно мать говорила, дура ты, тебя пальчиком поманят, ты и побежишь… и Артур в Москву пальчиком поманил, побежала, и бросил Артур, и Надька пальчиком поманила, побежала, а что, бежать-то больше было некуда…

Не-сра-зу-всё-ус-тро-и-лось-мос-ква-не-сра-зу-стро-и-лась…

Дура ты, Анька, ты посмотри на своих девочек, куда они поступают… а мы на скрипочке играем…

Насмешливо-змеиный голосок матери, оттуда, из прошлого, из скандалов, упрёков, хлопанья дверей, я вас ненавижу-ненавижу-ненавижу, я от вас навсегда ухожу…

Вот и ушла… на свою голову…

Сама не помнила, как заснула, очнулась только где-то около полудня, Надька ещё спит, чего это она, ей же в универ…

— Надь…

Тишина.

— Надь…

Трогаю за плечо, отскакиваю как ошпаренная…

— У неё же порок сердца был, у Надюхи… вот и загнала себя… — бормочет вахтёрша — отец-мать ещё не знают, мы им только сегодня весточку послали… в Иркутск…

Боюсь я их…

Вот теперь действительно — боюсь. Когда неделю провалялась не то с гриппом, не то с непонятно чем в непривычно опустевшей общажной комнатёнке…

— Ань, к тебе тут гости…

Голос вахтёрши. Хочу сказать, не хочу никаких гостей, не успеваю. В комнату заходят они. На этот раз их трое. В чёрных кожанках. В чёрных очках. Под которыми кажется, что нет глаз…

Ёкает сердце, чувствую себя, как зверь, в берлогу которого забрались охотники. Ладно, бывает и хуже…

Ставят на стол какую-то снедь. Один из них, с длинными волосами, зачёсанными в хвост, вкладывает мне в руки скрипку. Играй.

Вот, блин…

С перепугу начинаю наигрывать мелодию, которую пиликал Шерлок Холмс в фильме про себя, любимого. Сидят. Слушают… И надо бы предложить чаю, и много ещё чего, хоть здрассте сказать, и не могу…

Боюсь я их…

Боюсь я их…

Кого… да всех… убираю скрипку в футляр, оглядываю мрачное подземелье. Хочется, как в детстве, убежать, кинуться к маме, да тут уже не кинешься, начнётся тут: у меня больше нет дочери, иди отсюда, девочка, я тебя не знаю…

Во, блин… Проторчала до темноты, опять впотьмах домой переться… броненосец в потёмках…

Иду к ступенькам…

— Эй, барынька!

Серые тени, пропахшие перегаром, отделяются от стены. Холодеет спина. Делаю вид, что не услышала…

— Барынька, ты глухая, что ли, или как?

Рука ложится на плечо, вырываюсь, сжимают сильнее.

— Барынька, а платить кто будет?

— Ком-му платить?

— Ка-ак кому? А за место? Тебе тут что, за бесплатно всё, что ли?

— Да пошёл ты…

— Не, пацаны, видали, она не врубилась, похоже!

Вырываюсь. Бегу. Кто-то хватает скрипку, кто-то грохает её об стену, уже не до скрипки, ни до кого, ни до чего, кто-то швыряет на ступеньки, ч-ч-ёрррт…

— Эй, ты чего, а?

Что-то происходит там. Надо мной. Серые громилы кричат — жалобно, отчаянно, так может кричать человек, который увидел что-то… нет, не страшное, страшное не то слово. Тут другое…

Вижу их. Сейчас их шестеро. Чёрные кожанки. Чёрные очки, на этот раз не на лицах. Сняли. Показали лица без глаз…

Лица без глаз. И даже не лица, не пойми, что. Появились в переходе откуда-то из ниоткуда, как будто выпали из чёрной дыры. Смотрят на громил безглазыми лицами, ничего не делают, стоят, смотрят…

Громилы извиваются на ступеньках, запрокидывают головы, хрипят, давятся кровавой пеной, бьются в непонятной агонии. Кое-как поднимаюсь, кое-как бегу, что-то саднит под лопаткой, ага, похоже, полоснули меня-таки ножичком…

Спотыкаюсь, земля уходит из-под ног, тпр-ру, стоять, с-сука… кто-то подхватывает меня, нет сил отбиваться, кто-то рвёт куртёшку на груди, зализывает рану раздвоенным языком. Провалы глазниц смотрят прямо на меня, обжигают пристальным взглядом…

— Жить будет?

— Вроде да.

— В прошлый раз тоже было «вроде да», а тварь околела.

— Не околеет… заживёт…

— Редкий вид…

— Да их тут полно.

— Ты не знаешь… с одной такой твари музыки в день больше, чем с целого оркестра.

— Ну… чш, ты осторожнее, не любят они, когда им к груди прикасаются…

— Да вроде бы только самки не любят…

— А это тебе самец, что ли?

Боюсь я их.

Сколько времени прошло, а всё боюсь. Говорила с другими, с Моцартом, с Гайдном, они тоже побаиваются. Кажется, один Паганини их не боится, да он сам такой, что его самого все боятся, он как будто и не человек вовсе…

Выхожу из домика, пробую струны смычком. Скрипка отзывается нежным голосом. Прохожие тут же бросаются ко мне, — тёмные тени с раздвоенными языками. Выхожу в лиловые заросли…

— Бежи-ит-ре-ка-а-а… в ту-ума-не-ет-аа-ает…

Боюсь я их…

Боюсь…

2013 г.