Квартира № 41

Мария Свешникова, 2021

Судьбы нескольких человек пересекаются в квартире в старинном доме на Сретенском бульваре. Скрывающаяся под саркофагом обид циничная Надя, поклонник странных учений Игорь, любящий женщин постарше юнец-Коля, загадочная писательница Вера с двумя мужьями и еще несколько удивительных персонажей, которые дополнят мозаику своим появлением… Связанные не только одной квартирой, но и судьбами, они развернут жизни друг друга в неизведанные стороны, где каждый обнаружит о себе что-то очень важное. Эта философская история о любви и бессмысленности странным образом переворачивает представления о жизни всех, кто ее читает. Как будто спадает шелуха, все становится простым и понятным… и душевная боль утихает.

Вера

Исповедь клоуна

Когда уходят герои, на арену выходят клоуны.

Генрих Гейне

…жизнь не стоит на месте.

…места, люди, дома, квартиры, номера, даты.

…все мы жертвы времени и перемен.

Я никогда не думал, что доживу до тридцати трех.

Думал, погибну молодым и пьяным, заступаясь за незнакомого и, возможно, виноватого человека.

Или нелепо поскользнусь на кафельной плитке в ванной и получу открытую черепно-мозговую.

А тут возраст Христа.

Единственное достижение — сын. Забрался в мой день рождения с ногами в кресло и шепотом, словно боясь, что кот или орел, изображенный на дубовом буфете, его засмеют и потом будут в темноте подтрунивать, полюбопытствовал, в чем измеряется время. Казалось бы, логичный вопрос взрослеющего человека. В минутах, часах и годах? Во встреченных незнакомках и полученных впечатлениях? В том, как быстро ты любил и как долго потом изживал эту любовь из себя?

У меня же перед глазами замелькали вывески на покосившихся и хмурых домах в переулках. Сразу вспомнились «Булочная», подходя к которой старожилы загадочно улыбаются, в мыслях произнося на старомосковский манер «булошная»; публичный дом со значком «П» на красной двери во дворах Пятницкой улицы, в нескольких кварталах от Марфо-Мариинской обители; золотые худощавые буквы на голубом четырехэтажном здании возле Крымского моста «Дипломатическая академия»… Сколько себя помню, столько существуют эти вывески и здания, как будто ничего не меняется.

Стабильность. Верность. Шелуха.

Да, это было мое время.

Особенно незыблемо увековечились у меня в памяти две вещи: золотые цифры «41» на двери квартиры, куда переехал жить мой сын, и менее броская белая надпись на стеклянной двери в безымянном переулке — «Французское кафе»; таких сотни и тысячи по миру, они не похожи друг на друга и никак не связаны между собой.

Вы когда-нибудь подслушивали разговоры за соседними столиками, тесно прижимающимися друг к другу в неловких самобытных объятиях? Изучали людей, заходящих внутрь и растворяющихся в полумраке сигаретного дыма?

Зря.

Ей чуть тридцать. Она слегка затронула этот возраст, неспешно прикоснувшись к нему мыском ноги, случайно задев нечто спокойное и статное. Сколько ни вглядываюсь в ее лицо, не могу понять, счастлива ли она.

Смотрит. Улыбается. Молчит. Думает или просто наблюдает. Но не проявляет привычных доказательств счастья. Однако нет в ней и той печати грусти и высокомерия, которыми возраст так щедро наделил других людей.

Мы видимся раз в неделю. Ведем немногословную беседу или я просто киваю, проходя мимо нее, а она чуть поднимает уголки губ, показывая, что заметила. Часто она бывает не одна. Иногда я беру на карандаш второстепенных героев за ее столиком. Мне вообще доставляет тщеславное удовольствие записывать карикатурные фельетоны о тех, кто делил со мной воздух обычного французского кафе, наслаждаясь царящей вокруг клоунадой нравов.

Наверное, вас весьма заинтриговало, кто я. Поверьте, меня волнует тот же самый вопрос. Но у меня на поиски ответа ушли годы, а по вашей ухмылке я вижу, что вы надеетесь получить его на первой странице… Что ж, аккуратное вождение за нос — редкое удовольствие для никчемного публициста.

* * *

Шаг… Второй… На третий, самый тяжеловесный, она кладет руку мне на плечо. Я не слышал цоканья каблуков и шелеста юбки, я лишь почувствовал, как движется воздух — как ветер разговора дует в мою сторону. И в секунду она, Вера, оказывается сидящей напротив меня. За моим, уже приватизированным за много лет сидения и поседения столиком.

На ней темно-серое платье в пол, с длинными рукавами, вязаное и мягкое. Затягиваясь, я закрываю глаза, пытаясь сквозь сигаретный смрад помещения ощутить ее запах. Представляю ее с мокрыми волосами, в белой застиранной майке с размазанным Миком Джаггером.

— Можно? — Вера хватается за мою чашку американо, не дождавшись позволения. Все равно разрешу, знает ведь.

Делает глоток, морщится, недовольная всем — и сахаром внутри, и холодом выпитого. Она из тех людей, кто считает, что сахар портит все — фигуру, кофе, зубы, настроение.

— Следишь за мной? — Перед тем как сделать следующий глоток, она несколько раз сжимает губы в скромной и умелой попытке их облизать.

— По воле случая. — Я пожимаю плечами. Что еще остается? — Ну, уличила, уличила!

— Нравится? Расскажи, чего навыслеживал. — Вера хватается хищными цепкими пальцами за мою ложку и начинает тянуть тарелку сырного супа в свою сторону.

Белесая капля супа падает ей на грудь. Еще немного, и она стечет в ложбинку.

— Так есть хочется, не могу. А этот ворон, — Вера взглядом показывает на официанта по имени Марк (по крайней мере, так написано на бейджике), — никак не несет!

— Ешь-ешь! — Я пододвигаю к ней тарелку супа.

— Так чего выследил? Поделишься?

Выследил? Делиться? Это она вообще о чем? Я наблюдаю за каплей. Мне не до слов.

Вера пальцами проводит по моей кисти, чтобы я вернулся обратно в разговор. Я смеюсь — все это кажется мне таким наивным и глупым. Уже много лет. Скоро будет семь — как мы просто наблюдаем друг за другом.

— Прости, я задумался.

— На тему? — Кажется, она замечает свою оплошность и вот уже осматривает стол в поисках салфетки.

— На тему капель спермы, стекающих по подбородку. — Мне остается лишь честность.

— Не жизненно! Одной каплей никогда и ничего не ограничивается.

— В старости мы будем так же умно вести себя? — интересуюсь я, как будто мне снова шестнадцать и я, накуренный, попал на «Рассекая волны» Ларса фон Триера и, не понимая трагизма происходящего, смеюсь.

— А вдруг не будет старости? — Вера говорит это с таким страхом в голосе, что меня неприятно передергивает.

— А что будет, если не старость? — Меня интересуют ее вариации апокалипсиса.

— Третья мировая война. Или эпидемия. Или ее просто не будет. По воле случая.

— Хочешь, чтобы я умер молодым?

— Ты уже с этим опоздал. Молодость в прямом ее понимании мы оставили лет десять тому назад.

Она смотрит на свою грудь и все же замечает траекторию движения капли. Вера взглядом обходит весь столик, тянется к салфетнице и начинает исправлять приятное для меня недоразумение. Весь парадокс в том, что, сколько бы раз я ни проносил вилку мимо рта и ни орошал джинсы томатным соусом, салфеток на столе никогда не было.

…Нет, ну вот бывает же так? Когда надо — никогда не докричишься до официанта, чтобы тот подошел, еще упрашивать приходится. Подай, принеси. Он хоть упаковку чая или кофе купил на чаевые, что я ему оставляю? Нет, скотина, все пробухал! Я же знаю, как он на пару с барменом сливают ром и виски и после закрытия нажираются, а на деньги, вырученные с посетителей, снимают шаболд в соседнем задрипанном баре. Я же не сомневаюсь в их умении в силу возраста все опошлять и сводить к примитивным понятиям.

— Эй, уважаемый! Кофе принеси! — кричу, не просто повышаю голос, а именно кричу я на официанта.

— Ты что, с ума сошел? Я на минуту. У меня встреча по работе, а ты мне своей метафизикой настроение сбиваешь. Хорош уже, ладно?

Вера уходит за другой столик. Смотрит. Молчит.

— Марк, — подзываю я официанта грозным щелчком пальцев, — вторую чашку кофе на тот стол, счет за даму в сером платье — мне в руки. И купи уже пачку чая на те деньги, что я тебе оставляю.

— А кофе можно?

— А кофе нельзя!

Вера улыбается счету, который услужливо принесли не ей. 1:0. Вот только в чью пользу, непонятно.

Не одна… Сидит. Беседует. Поглядывает на собеседницу с умилительным презрением. Облокачивается на стеклянный стол, постоянно всматривается в часы, как будто циферблат умеет творить чудеса. Хотя вдруг умеет? Кто его, циферблат, разберет.

Пухлая женщина лет шестидесяти с откровенной проседью курит одну за одной тонкие сигареты. Накидывает вязаную кружевную шаль. Пошло и шаблонно. Она как антипод Веры — некто, кем Вера никогда, к ее счастью, не сможет стать. Она и в шестьдесят будет худой и вряд ли седой.

Я прислушиваюсь к их разговору.

— Вера! Ты мне нравишься, но, господи, сколько же в тебе этой жеманности! Ты будь попроще. Все эти тексты… — Женщина нарочито шелестит распечатками. — Люди их не понимают… Тиражи упали в шесть раз за прошедшие восемь лет.

— Вы хотите сказать, что я исписалась? Что мне нечего сказать этому миру? — Вера мигом переходит на холодный безразличный тон.

— Сказать есть что, но вот форма… Не соответствует она содержанию… Я прекрасно понимала, когда ты решила писать детские книжки, думала, что у тебя получится. Но твой конек — эротика. Ты по своей природе самка, а не добродушная фея, рассказывающая детям сказки. Одумайся, пока все не потеряла.

— А мне есть что терять?

— Читателей, деньги, время, надежду, наслаждение.

Вере всегда тяжело терпеть унижения с женского фронта. Мужские — да, женские — ни при каких условиях. Ощущение женской власти всегда возвращает Веру в детство.

Детство… Из всех папок эта была самая тяжелая в воспоминаниях — и по весу, и по целесообразности.

Мы любим обозревать те границы, которые не хотим преступать.

Сэмюэл Джонсон

Увидев, что место за Вериным столиком вакантно, я перемещаюсь, руководствуясь принципом, что свято место пустовать не обязано.

— Даже не вздумай! — Вера кидает на меня, будто дротик, взгляд озлобленной волчицы, даже сами глаза налились миндальным холодком. — Из меня редактор все соки выпила. Да и ты к тому же…

Я пересаживаюсь за барную стойку. Солнце забивается в свою ночную конуру, отдавая бразды правления людскими пороками вечеру. Сегодня понедельник, и я пью. Правильнее сказать, что выпиваю, ибо алкоголиком никогда не слыл, но слово «выпивать» кажется мне чем-то ирреально голословным.

Пью так пью.

— Мне сто. И колу.

— Лед, лимон отдельно? — Бармен по имени Арсен прекрасно знает, как развиваются питейные события в этом городе. Он в курсе, сколько, чего и когда хватит. Его никогда никто не слушает. Вообще верные умозаключения всегда имеют очень ограниченную целевую аудиторию.

Я мысленно пересчитываю окурки в пепельнице и, как последний подонок, подслушиваю телефонную беседу за соседним столиком. Верину, естественно.

— Знаешь, я сегодня поняла, какой порок из юношества я не могу никак оставить в прошлом… Мысль, что все обойдется. Что наутро будет изобретено решение всех проблем. А они все накапливаются. Мне все время казалось, что я еще смогу показать всему миру… Но сегодня я поняла, что мне нечего показывать… Не-че-го, — шепчет она в телефонную трубку.

Кажется, что сейчас заплачет, но нет — Вера никогда не доставит удовольствия публике видеть свои слезы. Она зареклась. И я тому виной. В свое, далекое от настоящего время.

Где-то там, в одной из прошлых жизней, мне доставляло скотское удовольствие доводить женщин до слез. Видеть, насколько искренними они могут быть в моменты всеразрушающей и уничтожающей печали. Как подергиваются веки, раздуваются ноздри, колышатся в мелкой дрожи скулы. Как из последних сил они сдерживают себя, подобно детям, готовым вот-вот описаться на школьном уроке. И потом… Всплеск, конечная точка, пик, вершина, и вот оно — наслаждение, выпустить из себя весь этот гнев, обиду. В полном исступлении отдаться слабости слез. Взывать к жалости. Только чтобы стало легче, чтобы хоть на минуту отпустил этот болезненный дурман. А потом стыд, унижение, сожаление, что дала слабину. Но женщина в слезах — это верх эротизма и вседозволенности тела, кажется, что каждая ее частичка дышит одной мыслью: избавь меня от этого мелочного кошмара, вытри мои слезы, слижи их, а потом выкинь всю одежду, на которой остались молекулы слез и их первобытного отчаяния. И в этой эмоциональной открытости они жаждут секса как последней и единственной близости, способной отвлечь их от сумрачной действительности, где есть боль.

Слезы заставляют желать наслаждения еще больше, чем азарт, адреналин, страх. Близость. Слезы на подушке. Слезы во время оргазма. Слезы во время прелюдии. Влажные женские щеки, касающиеся пениса и вытирающие слезы где-то в нижней части живота. А потом снова… Стыд, обиды, унижение.

Да, когда-то я часто доводил Веру до слез. Уже семь лет для меня это невозможно, недопустимо, недозволенно. Только смотреть, наблюдать, иногда говорить с ней, когда она пересаживается за мой стол. Никаких слез. Никакой близости.

Вы уверены, что я один из тех скотов, кто живет насилием над чужими чувствами? Что вы… Нет, все люди иногда совершают ошибки. И за них приходится платить. Однако наблюдение за жизнью Веры и дает мне право думать, что именно благодаря мне она сейчас счастлива.

Вера все еще держит телефон возле уха, прислоняет так сильно и нежно, что становится не по себе. Закуривает.

— Нет, что ты, не курю. Просто воздух выдыхаю, — говорит она невесомому для этого помещения собеседнику.

Вера не смотрит в мою сторону. Это минус мобильной связи. Отвлекает от основного.

— Да, рядом с домом. Зашла кофе выпить… Да, холодного… Да нет… Зачем?.. Скоро?..

Спустя минут пятнадцать в зале появляется мужчина. В сером твидовом пальто, в черной рубашке с расстегнутыми верхними пуговицами. Ему за тридцать, и он скорее этим гордится, нежели скрывает.

Деловитый Выхухоль садится за соседний с Верой стол. Я остаюсь не при делах.

Наблюдатель на заднем плане. Первые минуты я пытаюсь понять, кто же из нас с ним больший клоун.

Вера и мужчина в черной рубашке смотрят друг на друга с открытым вожделением, забывая, что вокруг есть люди, что они могут кого-то раздражать, вызывать зависть или неприкрытую неприязнь.

Она полностью копирует его жесты. Открыть меню. Налить из чайника яблочный чай в чашку. Закурить. Затянуться. Выдохнуть. Потереть пальцами переносицу.

— У вас не будет зажигалки? — Он поднимается и подходит к Вере со спины, кладет подбородок ей на плечо. Левой рукой проводит от основания шеи до локтя.

— Во второй раз объясняю, я не курю, — устало выдохнув сигаретный дым, отвечает Вера в сторону зажженной сигареты на соседнем столике. Они оба в руках покручивают зажигалки. Именно эти действия и доказывают, что события в этом месте — не больше чем фарс, обычная клоунада.

— Привет! — Выхухоль целует ее в щеку.

— Привет! — Она отвечает еще более долгим поцелуем в его гладко выбритую щеку. Проводит по ней кончиками пальцев, повторяет это «Привет», делает все это раз десять, может, и того больше.

Бармен оборачивается в мою сторону, видимо, решая как-то сгладить впечатление обо мне окружающих. Многих из них смущает прямолинейность моего взгляда. Я же не боюсь ни ссор, ни пересудов, ни тем более мнения быдла, именующегося обществом, и если меня что-то интересует — могу уставиться и сидеть как истукан. Ровно столько, сколько меня будет завораживать зрелище.

— Они же вроде только что познакомились… — недоумевает бармен.

— Ну да, — мычу я ему, не переставая прислушиваться и едва сдерживая сардонический хохот.

— А вам никогда не говорили, что курение вредно? Если не для вас, то для окружающих. — Выхухоль в черной рубашке берет в руки пачку Davidoff (я же говорю, что он типичный выхухоль). — Вот, написано же, является причиной преждевременной смерти.

— А вы видели хоть одного человека, которыйстал бы меньше курить из-за надписи на сигаретной пачке, пусть даже процитированной чуть хриплым баритоном, я уж не говорю про бросил… — Вера не упускает ни единой возможности подвинуться к нему ближе. Любым сказанным словом она сокращает дистанцию между ними.

— А вам никто не говорил, что вы самая красивая женщина из тех, что я видел? — Выхухоль, посмеиваясь, застегивает пуговицу на рубашке. Одну из тех, что Вера умудрилась практически вырвать с корнем во время их пламенного приветствия.

— А вам никогда не говорили, что вы, к слову, женаты? — Вера наливает себе, наверное, четвертую по счету чашку чая.

— Говорили. Но надо заметить, вы тоже капельку замужем!

— И люблю!

— Кого? Меня?

— Мужа своего! — Вера ставит ногу на его стул и начинает тешить свое самолюбие тем, что я все это вижу.

Самое страшное испытание для любого мужчины — осознавать, что его женщина счастлива с другим. Мы начинаем искать множество доводов, оборачивающих ситуацию в нашу пользу. Что обиженные самки делают это из мести. На, посмотри, что ты потерял. Сколько же заблудших душ греется этой мыслью, не понимая, что именно с нее начинается тропа феминизма, инакомыслия, впоследствии лесбийских (только не думайте, что я что-то имею против) игр и корпоративной культуры. Так и я. Привык верить, что Вера просто мне мстит, потому что столько лет любила и нехило натерпелась, а сейчас просто играет, но потом ее садомазохистская природа заставит вернуться за новой порцией боли. Отчаяния. Унижения. А вдруг она счастлива? Вдруг любит? Вдруг обращается со мной как с ничтожеством просто от скуки? Как понять? Задать вопрос. Конечно, десять раз она мне на него ответит и еще напишет краткий конспект и пять диссертаций на тему женской психологии.

Выхухоль настолько опрятно счастлив, что становится мерзко. Так и хочется отсканировать его и поместить на пару столбов в виде рекламы мужского одеколона. А потом тайком пробраться ночью и аэрозолем пририсовать фаллос.

Вера целует его в обручальное кольцо, в каждый из пальцев.

Выхухоль просит счет, они поспешно, как будто в аэропорту при надписи final call, собираются, он помогает ей надеть пончо, напоминает взять телефон, открывает ей двери… Хлопок. Повеяло рождественским холодом. Чувствую себя пятилетним ребенком, умным, смышленым, но, к собственному сожалению, уже имеющим представление, что Дед Мороз покоится на одной полке с остальными радужными мифами.

— Марк! — кричу я. — Считай давай, и побыстрее! Мне бежать надо…

Проходит минута. Я все жду, что если не Марк, то хоть бармен сжалится надо мной и сам рассчитает, но тот и не чешется. В итоге кладу примерное количество денег по счету, докидываю пару купюр для гарантии и ухожу. Проклятые официанты.

Со скоростью заинтересованного школьника я влетаю в подъезд, проникаю в квартиру одним рывком, не повернись так быстро ключ в замочной скважине, я выдрал бы сам замок с корнем, потом выбил бы дверь ногой. Но нет, сегодня не было повода для подобного иезуитства. Не снимая ботинок, устремляюсь к окну.

Мы с Верой живем окна в окна уже почти шесть лет. В маленьких, узких и потому неторопливо увядающих переулках дома часто строили аккурат напротив друг друга. Иногда она поглядывает в мою сторону, но как-то бегло, как будто скользит взглядом по окнам, чтобы узреть забавный факт чужого времяпрепровождения, но и его не находит.

Помню, как я увидел Веру, когда она только готовилась въехать… Она затеяла косметический ремонт, договорившись с владельцем квартиры. С окон пропали шторы от предыдущего жильца, все стены внутри облачились в белесую штукатурку, и квартира наполнилась семейством таджиков.

Она приезжала проверять работу. Просила таджиков покидать помещение на время. Ходила по квартире с огромными папками вырезок, прикладывала их к окнам. Сидя с ногами на подоконнике, разговаривала по телефону… Разворачивала рулоны ткани и обивала кресла… И, что показалось мне наиболее странным, мастурбировала, находясь одна в квартире, куда еще даже вещи от меня не перевезла.

Я закуриваю. Как иначе скоротать время. Сквозь Верино окно видно, как в прихожей зажигается свет, еще немного — и они зайдут в комнату. Ну же… Ждать, терпеть, зависеть… что там еще из глаголистого?

Вера появляется в комнате спустя полминуты. Одна. Подходит к окну, открывает одну створку и дышит холодным воздухом центра города. Вряд ли случайно она забывает задвинуть гардины…

Выхухоль расстегивает ремень. Он делает это столь аккуратно, что кажется, еще минута и он, как порядочный пенсионер, сложит самостоятельно снятую одежду в ровные стопочки и отнесет в гардеробную, затем уляжется под одеяло, демонстративно разгладив его ладонями, и захрапит, расположившись на кровати, как Ленин в Мавзолее.

Но нет, ремнем дело не ограничивается. Более того, вопреки моим ожиданиям положить его на диван, он вытягивает ремень во всю длину, проверяет упругость, вдвое сворачивает. Шлепок.

Выхухоль шлепает ее раз или два, не задирая платья. Потом левой рукой берет пряжку и всовывает в нее обратный конец только что изобретенной плетки. Образовавшийся поводок мигом оказывается на Вериной шее… Она извивается так, как хочет Выхухоль. Он разворачивает ее, опускает на колени, она принимается расстегивать пуговицы на его рубашке, затем проводить ногтями по животу, оставляя тонкие ярко-розовые царапины, и слизывает выступающие капли крови…

Когда она поднимается, то уже абсолютно нага… Ее тело кажется загорелым по сравнению с его, на смуглой коже отражаются фонарные огни. Она садится на подоконник — ко мне спиной и понятное дело, к кому лицом… Он силой раздвигает ее ноги практически на сто восемьдесят градусов — и держит их, не позволяя ей вернуться в исходное положение… Кажется, еще немного — и Вера закричит от боли… Но я не услышу… Я чувствую, как прострел натянутых сухожилий переходит в первозданное наслаждение… Получать наслаждение от боли — невесомый дар, которым награждаются только избранные, способные оценить любовь во всех ее проявлениях, включая боль… И как сюда вписывается запах ванили? Тоже мне маскарад.

Выхухоль рывком отпускает ее ноги, скидывая на пол размазанное от усталости и возбуждения тело. Через какие-то три минуты они спокойно курят, сидя на подоконнике… Я знаю, что это не конец… Что так просто все это не закончится. Выхухоль начинает ее целовать — сначала нос, потом глаза, губы. Она поеживается. Растрепанные волосы закрывают лопатки, лицо, щекочут шею. Несколько раз Вера впивается в Выхухоля со звериным оскалом — то ли кусая, то ли целуя, то ли все сразу.

Вера ждет продолжения и всячески подогревает интерес. Чуть отходит от окна, чтобы взять со стола пачку — закуривает вторую по счету сигарету, усаживается на подоконник, на этот раз стыдливо прикрывшись полотенцем. Непонятно откуда у нее в руках оказывается повязка, которая моментально переселяется на глаза Выхухоля. Она целует его в темечко, все более озлобленно, что ли, терпко, и ее тонкие пальцы перебирают его мокрые от соития волосы. В какой-то момент Вера замечает меня, открывает на полную окно, высовывает кулак и четким движением вместо среднего показывает безымянный палец с обручальным кольцом. С ехидной улыбкой плотно зашторивает окна, оставляя меня наедине с любопытством.

А ее муж, обозначенный кольцом на безымянном пальце, получает очередную порцию порева.

По телевизору маячит дешевый клип, и по ушам долбит попсовый текст: «Are you ready to play the game, ready to lose it all! Show, you want to play…»

Готов я. Готов.

Прошлое — родина души человека.

Иногда нами овладевает тоска по чувствам, которые мы некогда испытывали.

Даже тоска по былой скорби.

Генрих Гейне

За что Вера мне мстит? Если брать из необратимого, то за смерть своего отца…

Вериному отцу часто казалось, что мир — это как картонная коробка с новорожденными слепыми щенками с мокрыми пошмыгивающими носами, и Веру он воспринимал не более чем щенком с затекшими глазами. Он не имел моральной силы поднять ей веки и приоткрыть створку в реальный мир. Или боялся и потому предоставил эти часы грехопадения мне.

Отец Веры чуть не дотянул до пенсионного возраста. Лет десять назад он должен был начать переживать кризис среднего возраста, боязнь простатита и экстренную смену направлений трудовой активности. Но, как ни странно, он клал с прибором на все рассуждения о последней стадии жизни под проклятым лозунгом «Переосмысление». Женщин в жизни Игоря Вениаминовича (далее просто И.В.) значилось много. Чтобы подсчитать точное количество, нужно или получить специальность звездочета, или иметь кандидатскую степень по квантовой физике.

Однажды Вера застала его дома со своей школьной подругой — едва разбежавшись по институтам. Выходные с матерью в Париже оказались непосильной ношей, и она вернулась домой раньше времени, в привычное болото хаоса шумного города.

Игорь Вениаминович никогда не утруждал себя поднятием телефонных трубок, особенно в выходные дни. Эта задача была чересчур тяжела, учитывая, что по его квартире расхаживала студентка, грудь которой острыми сосками пробивалась сквозь нейлон белой кофточки. Нет, не эдакая Лолита с молочным коктейлем, вишенками и носочками. И.В. давно позабыл подобного рода идеалы, еще в юношеском возрасте достаточно подрочив на подобный шарман.

Настя была неким почти утерянным идеалом студентки восьмидесятых — обязательно лосины, не то туника, не то платье, броские сумки и пластиковые клипсы. Она сочетала в себе молодость саму по себе и воспоминания о его молодости. Double penetration in past perfect continuous. Двойное проникновение в идеальное прошлое.

Когда Вера вошла в квартиру и увидела чьи-то балетки в прихожей, то была уверена, что это очередная московская девица, перепившая на презентации халявного бухла и по глупости и неопытности попутным ветром занесенная в спальню отца. Подруги встретились на входе-выходе из сортира. Вера помыла руки и собиралась идти на кухню есть очередные заказанные роллы трехдневной давности, Настя — смыть с себя последствия секса.

Вера улыбнулась и показала ей, где полотенца. Так было надо. Так было просто необходимо поступить в силу воспитания.

— Спасибо, я знаю, каким полотенцем можно вытереться.

— Значит, не в первый раз! — Вера расплылась в своей надменной улыбке, подобно сливочному маслу на горячей сковородке.

Настя кивнула, сознаваясь подруге, что не в первый раз намыливает голову ее шампунем.

— Смотри не влюбись, пытаться его на себе женить — полный бесполезняк. Знаешь, сколько было телок, рыдающих в телефонную трубку и осаждающих тоскливой ересью его мыло. Посмотри, — Вера показала на небольшую корзину в ванной. — Думаешь, это мое?

Настя приоткрыла крышку плетеной корзины и увидела полный набор женского белья, сережек, браслетов, бус, противозачаточных таблеток, даже ключей и резинок для волос…

— Это все вещи его женщин?

— Ага. За последние пару месяцев накопилось.

— Круто! Можно я посмотрю? Я, кажется, сережку забыла в прошлом месяце…

Сережку Настя, естественно, так и не нашла.

Еще в детстве Вера иногда запускала руки в ящик забытых другими женщинами вещей — брала, например, понравившийся шарф, стирала и донашивала. Сказать, что у нее не хватало денег на шарф — нет, хватало. Просто донашивать было интереснее.

Тем более у Веры не было ни братьев, ни сестер, и никто с ней свитерами не делился.

— Насть, ты с кем там треплешься? — крикнул отец из комнаты.

— С твоей дочерью.

И.В. рассмеялся.

— Тогда, думаю, мне лучше одеться и только потом выйти из комнаты, впрочем, как и тебе.

Любой другой отец, наверное, долго оправдывался бы, извинялся, чувствовал неловкость.

Но не И.В.

Любая другая дочь, наверное, переживала бы, перестала разговаривать с подругой и ушла из дома, хлопнув дверью.

Вера же обрадовалась. Ей настолько льстил успех отца среди сверстниц, что она с радостью выбежала из дома в соседнее кафе, оставив им еще несколько часов наедине в качестве бонуса.

Когда в самом начале нашего с Верой общения я поинтересовался, в какой семье она выросла, она, не думая, ответила, что в самой ни на есть идеальной.

Через пару месяцев после вышеописанного случая И.В. решил снять Вере квартиру. Видимо, Настя насплетничала, и Вериных приятельниц, читающих его блог и заезжающих к нему «чайку попить» в три часа ночи, значительно прибавилось. Первое время И.В. оплачивал аренду полностью, потом только пятьдесят процентов и в конце концов стал лишь иногда засовывать в сахарницу стоевровые купюры, отшучиваясь, что платит Вере за тех подруг, которым она его распиарила.

И.В. был известным скандальным журналистом и занимал должность главного редактора крупнейшего печатного издания в стране. Одним из первых он начал вести блог в интернете, где, не стесняясь в выражениях, хаял правительство, народных артистов и рубил правду-матку острым словцом. Многим было стыдно показываться с его газетой на людях, но никто не мог отказать себе в удовольствии, заперевшись в сортире, гоготать над колонкой И.В. Но ровно так же никто из читающих его блог или знающих его в жизни не мог не поддаться порочному соблазну пустить про И.В. грязную сплетню, обнародовав пару имен его очередных любовниц.

Как бы ныне обозвали, именитый блогер, человек, живущий в Сети и бухающий по жизни, он всегда был открыт для общения и не стеснялся получать от жизни все. Тем более что его социальное положение позволяло многое из этого брать на халяву. Он был абсолютно не скован обязательствами, кредитами, долгами или обещаниями. Вера к тому времени уже выросла. Многие думали, что такой образ жизни И.В. — бегство от одиночества. Это заблуждение, он на самом деле таким был. И оставался бы по сей день, если бы вовремя начал лечиться и заменил алкоголь медикаментами.

Еще лет семь назад он был здоров как бык, безмерно притягательно циничен и хорош собой — продолговатое сухощавое лицо, волосы чуть ли не до плеч с изредка пробивающейся сединой, которая лишь добавляла ему кобелиной харизмы, ни единого намека на ожирение. Безумно аппетитно и красиво курил, носил очки и часы на правой руке, никаких галстуков и костюмов. Он считал последнее одеждой для похорон и свадеб, что в общем-то ставил в одну линейку.

И.В. умер, отвечая на сообщение. В Сети. Онлайн. В тот момент мы поняли, что жизнь онлайн — это банально, а вот смерть онлайн — это нечто, говорящее, что наших начали удалять в жизненный аут. Вера даже хотела на его надгробии написать: «Первый человек, который скончался в Сети…»

Грустно. Что еще тут можно сказать.

* * *

И.В. считал, что мало кто достоин Веры. А она первое время думала, что он просто не знает свою дочь. Ну, или не разбирается в людях.

В случае И.В. — Чарльз Буковски, Джек Керуак, Генри Миллер в подпольном переводе, возможно, даже Том Уэйтс и Леонард Коэн сделали его таким, какой он есть. Точнее, каким он был.

В Верином — Radiohead, Oasis, Стивен Фрай, Роман Полански с его «Горькой луной», Джонни Депп и кашемировый аромат чужой трубки по соседству. Хотя нет, после Radiohead и перед Oasis я все же поставлю по некоторым причинам свои инициалы.

И.В. пытался набить мне морду около десяти раз. Мне понадобилось пять лет и столько же галлонов односолодового виски, чтобы хоть как-то найти с ним общий язык. Условием наших псевдодобродушных отношений было то, что я поклялся никогда не причинять Вере душевной боли, даже если она сама об этом попросит. И собирался исполнить эту клятву, но И.В. сделал мне подарок — он умер. Письмо, что его добило, как оказалось потом, было даже не комментарием в блоге, а ответом на сообщение в «Одноклассниках». Если вдуматься — это одна из самых позорных кончин, о которых мне довелось слышать.

Для Москвы И.В. так и останется в смутных воспоминаниях обычным стареющим альфа-осеменителем, не забывающим вовремя высунуть.

Я не знаю ни одного человека (тем более живого), кем он мог бы открыто восторгаться, кроме Джимми Хендрикса и Ника Кейва. Этот пресловутый снобизм и аукнулся ему каюком на клавиатуре ноутбука и навсегда отпечатавшимися клавишами на который день небритой щеке.

Единственное, что вызывало мое безмерное уважение, — И.В. никогда не пытался переделать Веру. Оградить от сомнительных персонажей — да, но лезть в душу и коверкать ее взгляды — никогда.

Он спокойно, чаще даже с улыбкой, воспринимал то, что Вера могла подраться на парковке или проснуться в незнакомой постели, даже женской. Хотя Вера была крайне ленива до экспериментов…

Лень — еще одна из бонусных программ капитализма.

Не знаю, по мне так если бы не лень, то любой человек мог бы стать президентом.

Только зачем? Что интересного в управлении собачьей сворой голодающих и хающих, в сведении балансов наворованного и выворованного? Такая скукота.

Устраивать драки на парковке намного интереснее.

С детства И.В. учил Веру только одному — избегать политкорректности. Тебя обложил учитель в школе — посылаешь по матушке и идешь дальше.

Он скорее оторвал бы ей голову за то, что пропустила обиду мимо ушей, чем за то, что запустила в химичку пробиркой с серной кислотой.

Поскольку Вера переехала к отцу только лет в одиннадцать, школ она сменила не так много — пять или шесть.

И.В. выбирал ей классных руководительниц по размеру груди и плотности задницы, что называл адекватностью, и даже трижды имел их под лозунгом, что «от недотраха у нас в стране злые учителя». Если что, я сейчас цитирую И.В.

Забавно, но после этих его попыток улучшить состояние образования в стране Вере все равно приходилось менять учебные заведения.

Друзья у Веры остались еще со времен первого, с углубленными изучениями и прочей плебейской байдой, в котором она проучилась первые шесть классов.

Однако вспоминала она именно то время, что жила с отцом, а не обычную и правильную жизнь до — обучение в гимназии, все по расписанию, овсянка, хлопья и даже йогурты.

Верина мать заботилась о том, чтобы она правильно питалась, однако гастрит уходить отказывался. Когда же в холодильнике у отца Вера нашла пельмени, острые деликатесы недельной давности из только что открывшегося тогда «Седьмого континента» и японскую лапшу, заказанную или взятую с собой из ресторана «Камадо» на Комсомольском проспекте, она поняла, что кулинарный рай — понятие относительное и достаточно субъективное. Вместо обычного кефира с отрубями Вера начала по утрянке пить кока-колу и о гастрите с одиннадцати лет не вспоминала.

И.В. первым разделил с Верой сигарету. Он был за легализацию всех пороков и желаний — так проще и честнее.

Он всегда курил. Многие думали, что он и родился с папиросой во рту. Когда бывшая и единственная жена И.В. уехала во Францию (откуда по непонятным причинам очень скоро перебралась в Литву) и Вера с баулом учебников переехала в его холостяцкую берлогу, он клялся и божился (скрестив пальцы на руках и, возможно, даже на ногах, жизнь научила меня не отрицать ничего, чем и довольствуюсь), что никто и никогда больше не увидит ни пепла, ни дыма. Ни даже огня.

Спустя неделю сигарету в дом принесла Вера.

Накануне вечером она выкрала из кармана вельветового пиджака прохожего целую пачку Marlboro Lights в мягкой упаковке. Сначала думала попробовать покурить вместе с остальными сверстниками, но боялась прослыть лохушкой (как и все нормальные дети) и решила провернуть свое грязное и дымное дельце тайком дома, пока отец на работе. Однако в те времена И.В. уже мог позволить себе по большей части трудиться, не поднимая зад с дивана, положив пепельницу на грудь, а крупногабаритный ноутбук — в паховую область.

— Пап, я хочу научиться курить. Попробовать. Лучше тебя в этом никого нет. — С такими словами Вера ворвалась к отцу в комнату. Он еле успел захлопнуть крышку ноутбука, где комментировал занимательное виртуозное порно.

— Ну, это должно было когда-то случиться, — устало констатировал факт И.В. — Первая сигарета — это все же не первая менструация. Так что мне тут советы давать проще.

— Ты же понимаешь, что я могу это сделать при тебе, а могу за углом с гопотой первой попавшейся, какой вариант тебе больше нравится?

— Не надо агитировать меня за советскую власть. Хочешь затянуться и поблевать — валяй.

Вера протянула отцу пачку знакомых сигарет.

Блок такого же Marlboro И.В. недавно привез из Бельгии.

* * *

Прошло много лет. И.В. с Верой уже давно не жили в одной квартире. И более того, созванивались далеко не каждую неделю. Иногда я читал его блог и оттуда узнавал, как протекала его жизнь, особо интересные моменты отправлял цитатами Вере по почте.

Вера, в отличие от отца, никогда не вела дневников, блогов, как-то на пару недель зарегистрировалась в твиттере, но и оттуда удалилась, чертыхаясь, крестясь и падая.

И.В. же мог по «синему делу» выложить список женщин, забегавших к нему на чаек в последнюю неделю, или обосрать какого-нибудь политика. Он вообще много чего мог и мало в чем себя стеснял.

Однажды утром его блог был удален из Сети. А еще спустя пару недель мы встретились в мрачном пабе.

— Здорово, поц! — рявкнул он в мою сторону, но пересел за мой столик. Просил с ним выпить. Сильно просил. Еще немного и в стадии уговоров возник бы стандартный ход из серии «А ты меня уважаешь?». А я сам не знал, уважаю я его или нет.

Пришлось согласиться. На свой страх, риск и обиду печени.

— А что случилось? Пытаюсь почитать очередные плоды вашего злословия и не могу этого сделать. Удален — говорит браузер.

— Я скоро сдохну и не хочу, чтобы все, что после меня осталось — адрес в интернете с, как ты правильно выразился, полной злословия херней. — Он был трезвый, угрюмый и не шутил и не пошлил уже в двух предложениях. На него это мало походило.

— Тяжелые выходные? — спросил я, зная, что всякое случается.

— Да какие выходные — я по-ды-хаю, понимаешь?

— Ну, Вера говорит, что вы грозитесь копыта откинуть сколько она себя помнит. Что на этот раз? — не воспринял я поначалу всерьез его слова.

— Рак печени, — с досадой «срыгнул» он свой диагноз.

— Да, — протянул я, долго подбирая нужные слова, — действительно херня.

— Вот и я о том же! Я уже не просто старый хрен, я подыхающий старый хрен, — прохрипел И.В.

— Вам пить-то можно?

— Не знаю и даже интересоваться не буду. Я пить не перестану. На хера теперь-то? Печень не почка. Резервной нет. Да и болт с ней, в общем-то.

— А работать продолжите? — почему-то заволновался я. Что будет, если И.В. останется за бортом любимой лодки?

— Я, конечно, подыхающий старый хрен, но не хрен без амбиций, — прохрипел он, потом похрустел шейными позвонками, покачивая головой. — Пойду отвешу люлей этому несносному за вертушками.

«Этого горбатого и могила оставит без изменений», — подумалось мне.

Конфликт достаточно быстро набирал оборот, и вскоре я уже выдирал из рук вериного отца поднос, которым он намеревался отхреначить диджея, сообщая во враждебной форме об отсутствии у того музыкального вкуса.

Вера могла приползти домой пьяной, укуренной, могла приволочь целую орду скинхедов (это, кстати, наверное, единственное, чего она так и не натворила) — только не приносить домой диски Бритни Спирс и других толстожопых провинциалок.

— Добротный же кавер, — оправдывал свой музыкальный выбор человек за пультом.

— А ну выключи эти чужеземные завывания и поставь Барри Уайта! Последний раз по хорошему прошу. — И.В. грозился выдернуть провода, сжав их в кулаке.

Чтобы иметь возможность и дальше посещать этот бар, мне пришлось оттащить И.В. в сторону алкоголя.

— Вера — единственный отчетливый след в моей биографии. «Оставил после себя дочь». До этого оставил жену, собаку, кучу любовниц, мусор на лестничной клетке. Вместо того чтобы вынести, — разоткровенничался он после того, как опрокинул в себя сто граммов односолодового виски.

— Слушайте, может, вам врачей каких найти? У меня же дед в министерстве работал.

— В министерстве добрых дел, что ли? — с выражением лица добропорядочного циника ерничал И.В.

— Да нет. Здравоохранения. Может, еще рано ставить на себе крест? Вы нам нужны! — Я сам понимал, что этот ванильный вздор — даже не белая, а серо-буро-малиновая горячка.

— Еще скажи, что нашей стране нужен. — И.В. осушил бутылку и словил приступ подростковой дерзости. — Меня каким-то раком не пробьешь. И кстати, если ты хоть раз еще опустишься до бабской жалости, вот этим ножом, — схватил он прибор у разделывающего стейк соседа по стойке, — отрежу тебе бубенцы, или чего там у тебя ценное есть из органов?

— Да ни черта ценного, — отозвался я о своем душевном богатстве и физическом благосостоянии. — Вера знает?

— А должна? — И.В. закатал рукава, судя по виду, никогда не глаженной рубашки цвета спелой вишни.

Я только открыл рот, чтобы высказать свое недоумение, как в зал, где мы сидели, прошмыгнули две размалеванные малолетки. Им было около двадцати. Хотя кто теперь знает реальный возраст. Вся косметическая продукция мира призвана равнять всех под гребенку двадцатипятилетних: школьниц, у которых молоко на губах не обсохло, дам за сорок с привкусом плесени и инъекций, тайцев, не определившихся, в какой уборной справлять нужду — М или Ж.

Одна из этих прошмандовок по-свойски подкатила к И.В. и начала с ним брататься и лобызаться, словно они были школьными приятелями. Завидев недоумение, которое на самом деле являлось безразличием, на его лице, тут же принялась перечислять светские события, где они выпивали. И покатать он ее на метро обещал, и отыметь на покатой крыше панельной пятиэтажки, и звезду с Кремлевской башни украсть.

И.В. ничего из этого не помнил. Или настолько смутно, что стеснялся дать понять об этом. Видно было, что он хочет побыстрее избавить меня от клоунады, устроенной сильно выпившей прошмандовкой. Подруга ее тоже зря времени не теряла, поставила свою аляповатую сумку в блестяшках мне на колени и принялась крутиться юлой вокруг меня, пританцовывая.

— Чего нового, рассказывай! — услышал я, как малолетка пытается клешнями впиться в И.В.

— Да так, помаленечку! Рак у меня. Ты, кстати, зря из моего бокала пьешь, несколько ученых из Кореи выдвинули теорию, что онкология имеет вирусную природу, так что смотри не кашляй! — ответил И.В. и стал наблюдать за паникой на их лицах.

Спустя несколько секунд их как ветром сдуло.

— И все-таки, вы Вере о происходящем сказать не хотите? Мне кажется, что единственная дочь имеет право на подобного рода информацию. — Мне до конца не верилось, что И.В. — настолько конченый идеалист.

— А надо, да? Я просто не знаю, как о таких вещах сообщается. Может, ну его. Меньше знает — крепче спит. А там все само как-нибудь рассосется.

— Но вы осознаете, как сложно мне дастся это молчание? Вы представляете, что будет, когда она поймет, что я долгое время знал, но ничего не сказал? Вы уж на свой рак и риск скажите.

— Поц, — снова игнорировал он наличие у меня имени, — ты просто не догоняешь, ну не хочу я сидеть лысым и немощным на больничной койке, взывая к жалости. Я хочу дожить эту сраную жизнь так, как привык, и ничего не менять. Это и будет мой вызов онкологии.

— Но ведь еще можно что-то сделать? В конце концов, в Израиле и не такое лечат! — взывал я к здравому смыслу.

— Ну выиграю я пару лет, лысый, худой и в обоссанных штанах на инвалидном кресле. Вере от этого лучше будет? — пытался объяснить, почему хочет утаить информацию И.В. — Она же не дура, будет понимать, что это не гонорея и мне аллес. Только в депрессию скатится и начнет рыдать у моей палаты. Ну нахер.

— В душе не знаю, как молчать. Рано или поздно все же откроется? — покрылся я испариной. — И она будет винить меня, что не дал ей заставить вас лечиться.

— А тебе себя, что ли, поц, опять жалко? Ты о Вере подумал? Как для нее лучше?

— Да я о вас думаю, старый мудвин! — Мне было двадцать четыре или двадцать пять, и я мало понимал, как ведутся подобного рода беседы.

Тогда я получил по морде от И.В. в десятый и последний раз в жизни.

Когда порок грандиозен,

он меньше возмущает.

Генрих Гейне

И.В., несмотря на все мои уговоры, так и не стал лечиться. Я пару раз сталкивался с ним в местах, удаленных от шумных проспектов, забытых богом, дьяволом и санинспекцией, вроде темных захолустных баров с ценами по сто рублей за пинту пива. Сейчас в центре таких уже не сыскать. Да и нет настроения на подобные поиски.

В те времена у нас в фаворе значился безымянный бар в подвале старого театра. На бульваре. Там собиралась странная публика. Она называла себя интеллигенцией, но походила на обычных фриков и неформалов, которые тусуются на старом Арбате. Джинсы из секонд-хенда, разодранная майка с потрескавшимся изображением Цоя, длинные сальные волосы, стянутые на затылке резинкой, — так выглядел первый замеченный мной обитатель бара.

Тогда я еще любил брать старый отцовский Nikon и снимать на крупнозернистую пленку маргиналов. Не похожий ни на что мир. Угрюмый, беспечный, от того искренний.

Там всегда пахло алкоголем «с пола». Все разливалось. Сплевывалось. Срыгивалось. Сблевывалось. Это зловоние смешивалось с потом, весельем, пьяным куражом. Потом с дебошем. Позже кому-то ломали нос. Весело.

Честное место. И люди честные. Иногда устаешь от этих лощеных образов и отутюженных воротничков, крыс с дорогими сумками и пергидрольной копной, снующих по углам в поисках лучшей доли. С подобных «сходок» я всегда вырывался с боем и шел сначала по вылизанным проспектам, потом сворачивал на плохо освещенную улицу с линялыми домами, а оттуда нырял в мрачные переулки и тупики. Искал полуподвальный бар. Прятался от самого себя — выходил, когда фонари уже гаснут, а солнце все еще в отпуске.

Там случилась моя последняя встреча с Вериным отцом.

Он пил. Еще больше, чем позволял себе, когда был здоров.

Рассуждал об уходящем времени.

— А сейчас что, не люди, что ли? — полез я в диалог.

— А сейчас вообще отребье. Кто из вас сможет повести за собой армию таких же юнцов? Кто вообще сможет на что-то среагировать? Или просто захочет что-то менять. Ты вообще понимаешь, куда все, мать твою, катится? Ты, сопляк, хоть что-то осознаешь из того, что происходит за твоей, — он постучал кулаком мне по лопаткам, — прикрытой родителями спиной? Вот станет президентом Соединенных Штатов какой-нибудь очередной гондон из штата Техас. Вроде тех, которые голосуют за ношение оружия в школу. Я тебе на полном серьезе говорю, — его мысли ветвились, и он свернул с изначального направления монолога и сделал отступление, — тут показывали репортаж, что в Далласе несколько школ выступили за свободу ношения оружия подростками. И ты прикинь — нравится тебе телка, подходишь к ней, ствол к виску и повел ее трахать в раздевалку.

— Ага. И тут она достает из дамской сумочки «Луи Виттон», или что там сейчас носят, волыну посерьезнее, вроде «пустынного орла» нашего, и на одного обиженного на жизнь недоноска в Штатах меньше, — решил я отшутиться.

— Да нет, ты меня дослушай, я все к тому веду, что если начнется какая-то условная демагогия между странами «Большой восьмерки», то большая часть вас, молодцов, соберет манатки и дунет на сторону противника. Или вообще в Доминиканскую Республику… А мы… Мы верили, что защищаем свою страну. Афган, мать его… У меня отец там на свой эшафот взошел.

— А в каком году?

— В сентябре восемьдесят первого. Героически погиб в боях в горном массиве Луркох в провинции Фарах. До сих пор помню это предложение, как заученный текст. Всем что-то объяснял. Доказывал. Рассказывал, что мой отец — герой. — И.В. тянуло на откровения.

— Тоскливо. — К своему стыду, я не представлял себе ни Афганистан, ни тем более горный массив Луркох.

— А вы почему такие все бестолковые, парниковые дети? — снова начал кипятиться он, выплескивая возмущение и содержимое стакана себе на брюки.

— Да так. С детства не верим ни во что. Одна сплошная лажа вокруг. Сначала эта перестройка с ее долбаными сникерсами и перестановкой приоритетов, — пыжился я в попытках отстоять свое поколение или даже оправдаться. — Вот у вас было время. Бесплатная медицина. Санатории. Заказы. Отпуска. Направления. Распределения. Порядок. Вы жили и знали, что будет утро — и получите свой бутерброд с сыром, проездной на трамвай и обед на работе согласно положенным калориям. Ну и что — на джинсы денег скопить надо и за пластинками побегать. Но вы не жили в страхе, что баба уйдет, потому что на казенный или снятый напрокат «Майбах» поведется. И не потому, что она продажная. А из-за того, что наелась она в детстве манной каши вместо соседских сникерсов. И возненавидела это отсутствие материальных гарантий и тупо хочет счастья своим детям. Вот я тоже хочу счастья своим детям. И потому начнут стрелять — возьму детей в охапку и первым рейсом в Доминикану, или на Кубу, да хоть к черту на кулички. И не тебе, синий философ, мне доказывать, как хорошо мы жили, парниковые дети! — Я сам не понял, как смог нахамить И.В.

Если честно, я давно хотел с ним пободаться на равных. Потому что он меня раздражал. Нестерпимо.

Я уже не помню, что именно он мне на это ответил. Может, возражал, может, послал и вышел. Мы оба были слишком пьяны к моменту перепалки.

Так или иначе, не прошло и недели, как И.В. перестал приносить выручку московским барам. С воспалением легких он ходил по московским улицам в одной рубашке и курил. Сначала отказало левое легкое, а потом все органы по очереди. Последней сдалась печень.

Ирония судьбы.

* * *

На похороны И.В., как мухи на говно, слетелись все курвы города. Был, наверное, сейчас уже точно не вспомню, ноябрь или декабрь 2006 года. Подобно падальщикам, малознакомый сброд кружил вокруг гроба. Нет, им было абсолютно наплевать, как чувствуют себя бывшая жена или дочь. Они жаждали пикантных подробностей, чтобы разносить их сплетнями по кулуарам.

На поминках они как змеи извивались вокруг Вериной матери, которая не узнала бывшего мужа в гробу — нет, есть, видимо, и душа, и пристанище для нее. Тело — не более чем маскарадный костюм, который сжигают, обращая в углерод или, другими словами, в вечность.

На самих похоронах мы с Верой присутствовали дистанционно — сев на надгробии какого-то Льва Александрова, смотрели на все издалека и с некоторой иронией. К могиле не подходили, на поминках побыли минуты три — ровно столько времени понадобилось, чтобы рассчитаться с рестораном и попрощаться с гостями, отвечая на соболезнования едким сарказмом.

Тогда мы с Верой уже жили вместе. Сдавали мое фамильное гнездо со старомодной мебелью в духе классицизма, добавляли деньги, на которые она должна была арендовать себе апартаменты, и снимали забавную двушку с окнами на Садовое кольцо в районе Курского вокзала — Вера любила смотреть закаты, сидя с ногами на подоконнике, и кататься на троллейбусе «Б» по замкнутому кругу.

Все, что зарабатывали, откладывали. А потом, в конце месяца, залезали в подушку (где за плохо работающей молнией, среди поролона прятали заначку) и тратили бумажки на что попало. Вера всегда была против кредитных карточек. Говорила, что деньги пахнут, причем вкусно. А новые купюры вообще на вкус сладкие. Она начинала писать вторую книгу. Издательство тогда выдало ей первый аванс. До этого ее в основном просто кидали, обещая имя, деньги, славу. А давали шиш с маслом.

Конец ознакомительного фрагмента.