Свои и чужие (сборник)

Мария Метлицкая, 2017

Жизнь без близких людей невозможна. Даже если ты считаешь себя самостоятельным, самодостаточным и независимым человеком, все равно настанет момент, когда захочется поделиться, поплакаться, попросить совета. Да просто помолчать с тем, кто тебя понимает и принимает. Но как их найти – близких людей? И всегда ли те, кто близок по крови, близок по духу? Как разделить мир на своих и чужих? Есть ли идеальная формула? Мария Метлицкая не выводит этой формулы, у нее нет готовых рецептов и ответов на все вопросы. Она просто рассказывает истории – о тех, кто нашел родственную душу, о тех, кто еще в поиске, и о тех, кто по разным причинам обречен на одиночество.

А жизнь была совсем хорошая…

С самого раннего утра — привычное время для рабочего человека — из радиоточки неслась громкая музыка. Иван Иванович домашних своих в этот день не щадил — праздник! Да еще какой — самый светлый и самый любимый. Первое мая! День солидарности трудящихся. А уж семья Кутеповых к трудящимся относилась определенно.

Глава семьи, Иван Кутепов, был строителем первого разряда, монтажником-высотником. Ленинский проспект, широченный светлый новорожденный красавец, имел к нему непосредственное отношение. Не один дом из желтовато-розового кирпича построил Иван Кутепов. И жена его, Ольга Степановна, тоже из «своих» — маляр-штукатур и тоже бригадир, между прочим. Любимая жена и мать его детей — двух дочек, Маруси и Валюшки, умниц и красавиц. Таких красавиц, что даже родители удивлялись — не девки получились, а принцессы сказочные. Хороши как на подбор, обе.

Маруська в Иванову родню — белобрысая и синеглазая. Только глаза как озера — огромные, бездонные. И льняные локоны вьются по плечам — такая вот красота. Мать, конечно, локоны эти непослушные в тугую косу… Но на висках и на нежной шейке плетут они свои соблазны, плетут.

А Валюшка — чернявая, в Ольгу. Волос тяжелый, густой. Цыганский такой волос. И глаза цыганские — без дна. Посмотришь, и страшно становится, не по себе. Точно в омут заглянул. И брови богатые, шелковые. Не иначе как табор мимо Ольгиной деревни проходил.

Девки — погодки. Дружные, хотя всякое случается. Но жить друг без друга не могут — как ни крути. Погавкаются, потявкаются, поворчат, матери пожалуются — а через полчаса снова вместе. Шушукаются.

Квартира у Кутеповых большая. Огромная даже. Мечтать о такой разве что в сладких снах… И это после всех мытарств, общежития, бараков, холодных и продувных. А что, заслужили! Через долгих тринадцать лет получили Кутеповы свои хоромы. И никто, между прочим, не возражал. Ни одного слова! Все на собрании Ивана Кутепова поддержали: кому, как не ему. Передовик, стахановец. Непьющий и некурящий. В семье лад, жена отличная, тоже не из последних на стройке. Девульки подрастают — славные такие! Отличницы. Да и намаялись они по полной. Все прошли — безденежье, трудный быт. Потому и заслужили — трудом праведным и таким же поведением. Уважали Ивана на стройке. И даже парторгом выбрали — тоже, кстати, единогласно. Главный инженер Крюков так и сказал: «Ты, Кутепов, у нас человек безупречный». А слова эти дорогого стоят. Всей жизнью надо такие слова заслужить.

Иван подкрутил радио и открыл холодильник. Красота! Расстаралась любимая Олюшка. «Умница моя», — довольно подумал он. А как же иначе? Вечером гости придут, друзья, родня. Соловьевы, Путилкины, Кротовы. Это — коллеги, так сказать. А из родни Курочкины нагрянут. А их человек шесть. Родня неблизкая, но все же. В холодильнике плотно, рядком, стояли судки с холодцом, миски с салатами, разделанная селедочка с зеленым лучком, фарш на котлеты. А на широком подоконнике, на больших тарелках, прикрытые белоснежными вафельными полотенцами, выпирают крутыми боками пироги — с мясом, капустой и яблоками — к чаю.

На кухню, позевывая, вышла Олюшка.

— Вань, — упрекнула она, — ну что ты, ей-богу! Орет с утра, не приведи господи. Пусть девчонки поспят.

— Нечего, — обрубил Иван. — Спать будут ночью. А сегодня — праздник. Красный день календаря! Пусть поднимаются и собираются по-быстрому. — Он кивнул на часы: — Полседьмого уже! А в семь надо выйти.

— Опоздаешь, — покачала головой жена, — вот прям опоздаешь! — И принялась накрывать на стол.

— Не опоздаю, — возразил Иван, — потому что опаздывать не имею права — я в голове колонны. Как я могу? — продолжал возмущаться он.

Ольга ничего не ответила — а что, прав. К тому же спорить с мужем она не любила. Ни к чему. Только уж в самых крайних случаях. А так… Не на спорах семья держится, а на добром мире и согласии. Это она давно усвоила. Да и характер был у нее хороший. Покорный. И мужа она уважала — да и к чему собачиться? Кому от этого хорошо?

Иван Кутепов, глава дружной семьи, распахнул без церемоний дверь в комнату дочек и громко гаркнул:

— Подъем! Подъем, лентяйки! А то… — И безжалостно распахнул настежь окно.

Девчонки поежились — утренний первомайский ветерок явно не напоминал жаркое лето — и натянули на носы одеяла.

За завтраком крепко сбитая Маруся вовсю уплетала яичницу с бутербродами, а тощая Валюшка брезгливо ковырялась в тарелке.

— Ешь давай! — прикрикнула на нее мать. — Ишь, разбирается!

Валюшка скривила гримасу и отодвинула тарелку — наелась.

— Вон, — с усмешкой кивнула на сестру, — эта… Скоро будет как бомба.

Маруська показала язык:

— Пока толстый усохнет, худой сдохнет.

И тут же получила подзатыльник от отца. Справедливо.

Нарядились — Ольга в новом платье в цветочек и новом плаще, Иван в парадном костюме и при галстуке, и девчонки в обновах — светлые туфельки, красные пальтишки. На головах — белые банты. Одним словом — красота!

Вышли из метро, увидели своих и влились в колонну. Зашагали бодро и весело. Из репродукторов рвалась музыка, развевались красные флаги. Люди несли знамена и транспаранты. В руках у детей пестрели бумажные цветы невообразимой красоты и размеров — еле удержишь. Кутеповы шли рядом, плечом к плечу — молодые, стройные, нарядные. И счастливые. Очень счастливые! А такое не придумаешь и не сыграешь — такое видно невооруженным глазом. В смысле — радость и истинное счастье. Счастье честного, порядочного, трудящегося человека.

После демонстрации отправились прямиком домой. Проголодались и слегка промерзли — не лето на дворе, а только начало весны.

Уселись за богато накрытый стол и подняли первую рюмку. За Первомай, разумеется! Остальное — потом.

* * *

Иван Кутепов приехал в столицу в шестидесятых из далекого приволжского села. Приехал один, и было ему так тоскливо и одиноко! Отпустили его неохотно — да и понятно: старший сын, основная надежда. После него еще две сестры, проку с них… Только рвался Иван в Москву — не удержишь! Ни на комбайн, как батя, садиться не хотел, ни в агрономы. Сельский человек — до мозга костей, а рвался в город, на стройку. Мать, женщина суровая, долго молчала и на сына обижалась. Невесту ему нашла — соседскую Нюру. А он на эту Нюру и смотреть не хотел — не нравилась. Совсем не нравилась. И в коровник не хотел, и в огород. Нет, родину свою малую он любил — куда ж без этого? И лес любил, и рыбалку на зорьке. И речку тихую, мелкую, в синюю рябь. А в город тянуло. Да так, что с родителями поругался, собрался да и уехал. Написал, правда, сразу, как в столицу шумную прибыл. Подробный отчет. Потом ничего, сгладилось — после первого отпуска. Привез подарков родне, матери платок и отрез, бате рубашку китайскую в клетку. Сестрам конфет и духов.

Смирилась родня — а куда деваться? А что рвалось материнское сердце… Да кому до этого дело?

Первую койку дали в общаге на краю света. В комнате шесть человек. Все свои, деревенские. Все хотят не просто заработать — хотят в столице остаться. Чтобы сделаться москвичами. А это не трудно, но не быстро — сначала прописка временная, на пять лет. А потом — постоянная. И еще положено жилье — комната в общежитии или, если повезет, — в коммуналке. А это уж совсем свое!

В общежитии было весело и мирно — приходили со смены и падали на кровать как убитые. Не до пьянок по будням и не до гулянок. А в воскресенье уже могли и расслабиться — девчонки жарили готовые котлеты, доставали квашеную капусту, присланную деревенской родней, и накрывали столы. Кто-то играл на баяне, пели песни и танцевали — нелепый иностранный городской фокстрот и знакомый всем деревенским вальс. Там он и встретил Олечку Сидорову, которая и стала его первой и самой большой в жизни любовью. И кстати, единственной и навсегда.

Потом была семейная комнатуха в той же холодной общаге, потом восьмиметровка в коммуналке в Люберцах, а уж потом, когда родились девчонки, управление выделило хоромы на Ленинском.

Ух, как же они были счастливы тогда! Когда впервые зашли в эту светлую, огромную по их представлениям, сказку. Две комнаты — раздельные! Окнами на проспект. Кухня восемь метров. Ванная и туалет. А прихожка! Распахнули блестящие от свежей краски рамы, и ворвался в комнату ветер — свободы, счастья и молодости! Приезжала погостить мамаша — батя к тому времени помер. Ходила по квартире и качала головой — удивлялась всему. Белоснежной раковине, кухонной мойке, горячей воде, бегущей из сверкающего крана. Унитаз трогала руками, паркет. У окна замирала — дух захватывало. Такая красота! Машины шуршат шинами, огни… Напротив гастроном. А там! Никогда она такого добра не видела! И сколько! Что в деревенском магазине? Масло разливное, конфеты-подушечки в сахаре, макароны серые — и то праздник.

Ольга покупала свекрови торт «Сказка» и снимала цукаты — ешьте, мама! Такого дома не будет. И окорок покупала — «Тамбовский». Мать жир с краев на черный хлеб, а розовое, со слезой, мясо — девчонкам, внучкам. «Сало мне знакомее», — говорила.

Все от себя отрывала — всю жизнь. А когда совсем разболелась — от возраста, — Иван хотел ее навсегда забрать: здесь медицина, врачи. А мать отказалась. «Ты, — говорила снохе, — самая хорошая, лучше не бывает. А все равно — сноха. Не хочу быть у тебя приживалкой. Буду жить при родной дочери. Та хоть и стерва и рядом с тобой — никто, а все же дочь. Если прикрикнет и заругает, я не обижусь. А на тебя зло затаю». И уехала. Мудрая была, хоть и неграмотная. А сыну сказала: «Прав был, что уехал от черной работы. Хоть и здесь пашешь, зато жизнь видишь. В кинотеатры ходишь, в Парк культуры. А в деревне — только труд и водка. Все. Никакого просвета. Вот и батя сгорел — молодой. Пятьдесят пять — разве возраст?»

Обжились понемногу. Холодильник купили, люстры, ковер. Потом и на мебель собрали — зарабатывали хорошо оба. Девчонки в яслях выросли, слава богу, крепенькие были, сопли подхватят, носом пошмыгают, а группу не пропускают.

В санатории были. В Крыму и в Подмосковье. По Волге плавали на теплоходе. В Ленинград съездили — самим посмотреть и девчонкам показать. За грибами ездили, зимой на лыжах. Коньки девчонкам купили — фигурные. Те в ЖЭКе занимались, с тренером. Фигуристки! А ничего пируэты крутили! Иван с Ольгой стояли за заборчиком и диву давались. По субботам — в кино. Там в буфет — газировка, пирожные. Красота, а не жизнь!

И такую вот красоту построил Иван Кутепов. Своими крепкими рабочими руками. Не только дома у него выходили. Все остальное — тоже дай бог! Дай бог, чтобы и у другого хорошего человека — хоть кусочек такого счастья. Хоть граммулечку! И еще — когда по радио звучала замечательная песня «Я люблю тебя, жизнь», у Ивана Кутепова слезы на глазах закипали — искренние слезы счастливого человека. Потому что он и вправду очень любил эту прекрасную, честную и счастливую жизнь. Всей своей чистой и справедливой, щедрой и открытой русской душой.

И с женой, Ольгуней, тоже было как в сказке. Даже неловко порой от такого счастья — неловко отчего-то и… чуть-чуть страшновато.

Ни в чем Ольгуня не перечила, потому что доверяла мужу. Ценила его и уважала. Со всем соглашалась: «Да, Вань, как скажешь!» «Да, Ванюша, ты прав». Не спорила и в бутылку не лезла. И дом вела замечательно — пекла, варила, закатывала. И матерью оказалась прекрасной — строгой и справедливой. Нежная была женщина. Вкусная, ох! Ничего не пропало с годами — только сильнее стало. Как прижимался ночью к родному телу, так сердце и замирало, и дух перехватывало.

Такие дела. Впрочем, Иван Кутепов твердо знал — живи честно, чтобы не стыдно было перед людьми. Трудись с полной отдачей. Уважай и цени друзей. Не зарывайся. Не делай плохого другому. Будь верен жене, вкладывай свою правду в детей. И самое важное — личным примером! Вот это и есть основа. Не станет плохим человеком твое дитя, если будет расти в любви, верности и порядочности. И еще — в труде.

Выпили за праздник, за рабочий класс, за партию. Потом — тост за женщин — как без него! Наелись, попели, повели разговоры — за жизнь, разумеется. Женщины принялись убирать со стола, мужчины ослабили галстуки и закурили. Вера Кротова, Ольгина подружка и жена Ваниного друга, вытирала тарелки и задумчиво глядела в окно.

— Оль, — тихо сказала она, — а девки-то у вас… Хорошеют!

Ольга радостно кивнула — как тут не согласиться? Красивые дочки — загляденье. Ладные, толковые. Ленивые малость — ну, с годами пройдет этот грех. Потому что балованные — все у них есть, всего вдоволь. Не то что в ее юности в деревне. Коровник, огород, резиновые сапоги и грязь по колено — почти круглый год. Не хотела она такой участи для своих девок, не хотела. Вспоминала, как бабы женскими делами мучились — побегай в стужу на двор. Нет, пусть ее девки под горячей водой плещутся.

Вера задумалась:

— А ведь глаз да глаз нужен! Яркие девки, бойкие. Москвички — одно слово.

— Москвички, — согласилась Ольга. — И что плохого? Жизнь только будет полегче. И покрасивее! Не то что у нас, Вер!

Вера задумчиво подперла голову рукой.

— Наверное. Только Москва эта… Соблазны одни. Как бы не сбились!

— Да с чего? — рассердилась Ольга. — С чего им сбиваться? Учатся, в кружки ходят. Отметки хорошие. Валюха вон по лыжам в районе первая! Не грубят, за хлебом бегают. Что попросишь — помогут, не отказываются. И в семье у нас… Ну, сама знаешь! И Ваня с ними строго, и я поддам, если надо! С чего им сбиваться? Да и нет у нас в родне вроде «сбившихся»!

— А где тебе сбиваться-то было? В Прохоровке твоей? Да там одни старики и алкаши остались. Навоз по колено да картошка мешками. А тут ты сразу за Кутепова выскочила. Время у тебя было на всякие глупости?

— Свинья всегда грязь найдет — если захочет, — сурово бросила Ольга, — и в селе, и на хуторе. И не в столице тут дело!

— Как раз-то в ней, в столице. Соблазны такие! Куда ни глянь. И мужики разные — не все как твой Ваня. Разные, Оль! Это ты их не видела. А я повидала.

Ольга с удивлением уставилась на подругу.

— И что, не понравилось?

— Да просто выводы сделала — вот и все. Только мне тогда уже двадцать было, а девкам твоим поменьше.

— Это ты к чему? — нахмурила брови Ольга. — К чему разговор этот дурацкий затеяла?

Вера пожала плечами.

— Да ни к чему. Просто вспомнила свою жизнь. Да и на девок твоих залюбовалась. И связала все вместе.

— А ты развяжи! — грубо ответила мягкая Ольга. — Вспоминай свою жизнь про себя. Я вроде не любопытствую.

Вера вздохнула и вышла из кухни, а Ольга еще долго стояла у окна и смотрела на улицу. Пока ее не окликнул удивленный муж:

— Про чай, хозяюшка, позабыла?

Она мотнула головой, подхватила чайник с заваркой, порезала торт и поспешила к гостям.

На лице улыбка, а в душе… мутота одна и чернота. Стерва эта Кротова. Стерва. Разве подруги так поступают? Сердце материнское бередят? Да и какие у нее поводы? Завидует просто — вдруг осенило Ольгу. Конечно, завидует! Не все у нее с Кротовым складно, известно всем. И родить никак не может. После пяти абортов.

А кто, спрашивается, виноват?

На лето поехали в деревню — к Ольгиной родне. Мать была еще в силах, держала и скотину, и большой огород. Валюшка с Маруськой деревню любили — да и бабка их не мучила, жалела. Уезжая, Иван, зять любезный, строго теще наказывал — девкам спуску не давать! Загружать по горло! Чтоб помогали — и за скотиной, и в саду. И в избе прибирались. Только она зятька не стала слушать, отмахнулась — сами разберемся. Пусть девки отоспятся, молочка парного попьют вволюшку. В лес по грибы походят. А с хозяйством она управится — не впервой. И на танцы девок отпускала — а когда гулять, как не по молодости? Когда волюшку потешить? Молодость, она быстро пролетит — не заметишь и за хвост не поймаешь. А там — дети, муж, хозяйство. Бабская доля не из простых, знаем!

Валюшке исполнилось тринадцать. Маруське четырнадцать. И распустились они точно майские розы. Приехали родители за ними — и ахнули! Еще краше девки стали, еще аппетитнее. Аж глазу больно — так хороши!

Бабка ничего родителям не сказала, как девки без спросу из дома по ночам бегали, как с танцев с кавалерами до утра «провожались». Как дрыхли до полудня. Только подумала, что на следующий год она с ними не сладит — сил не хватит. Напишет потом дочке, что хворает сильно. Пусть с девками в санаторию едут — при отце и матери они не обнаглеют и головы не потеряют. А сейчас главное — чтобы в сохранности их передать. Ну, вроде за этим делом следила — по бельишку ихнему. А сердце все равно замирало — не дай бог что! Не простит ни дочь, ни зять строгий. Ох, да лучше про это не думать — страшно!

А как они съехали — вздохнула. Не по годам ей такие испытания, не по годам. И не по здоровью.

В первый раз Маруська влюбилась в пятнадцать — в школьного математика. Валюшка сестру за это презирала, посмеивалась над ней. Маруська три месяца отстрадала и позабыла про бородатого математика — влюбилась в артиста Юрия Соломина. Тут сестра уже не смеялась — артист был немыслимой красоты. Только все равно — смешно в артистов влюбляться. Где ты, и где они! А Маруська обижалась и твердила, что найдет его адрес, подкараулит и объяснится в любви. Ну, и он, конечно, не устоит. И смешливая Маруся сама начинала смеяться: «А кто устоит, спрашивается? Перед такой-то красотой?» И, поворачиваясь перед зеркалом, надувая пухлые губы, кокетливо вопрошала: «Свет мой, зеркальце, скажи и всю правду доложи, я ль на свете всех милее?..» Тут к зеркалу подбегала Валюшка и, отталкивая сестру, кричала: «Я! Я на свете всех милее, всех румяней и белее! А ты, — она шутливо толкала сестру в бок, — а ты, Маруська, всех жирнее, всех противней и дурнее!» Начиналась веселая потасовка, и по комнате летали подушки, любовно собранные бабушкой, роняя легкое деревенское утиное перо. Все продолжалось, пока мать не заходила в комнату и строго не приказывала дочкам «прийти в себя и сесть наконец за уроки, пока отец не вернулся с работы! А то будет вам… на орехи…».

Сердце у Ольги тревожно замирало… Хотя с чего бы? Растут девки. Взрослеют. И ничего вроде не происходит. Нормально все. Пока…

Но почему такая тоска?

Серьезный роман первой завела Валюшка. С соседом Валеркой Фроловым. Тот только пришел из армии — высоченный, здоровый. Бык, а не мужик. Стояли на лестничной площадке часами — Валерка смолил одну за другой, а Валюшка «присутствовала». Хихикала по-глупому — сама удивлялась, глаза тупила. Валерка рассказывал несмешные армейские анекдоты, травил заезженные байки и делал соседке неловкие комплименты. Перед приходом отца недовольная Ольга загоняла дочь домой — как упрямую корову хворостиной.

Валюшка отвечала:

— Сейчас! — И не трогалась с места.

Любопытная Маруська выглядывала в коридор и показывала сестрице язык, а ночью пытала ее:

— Ну, как там у вас? Целовались?

Валюшка посылала сестру подальше и в сладких грезах моментально засыпала.

А Валерка ее вскоре бросил — завел роман с парикмахершей Зойкой и сказал Валюшке: «Делать с тобой нечего — сопливая еще! Малолетка».

Валюшка прорыдала недели две, а потом про Валерку забыла — влюбилась в другого.

Маруська же теперь любила артиста Андрея Миронова. Хоть и не такой красавец, как Юрий Соломин, зато «обаяния море!» — так говорила учительница по литературе.

Она даже караулила его у Театра сатиры после спектакля. Однажды повезло — увидела, как он садился в светлую «Волгу». Элегантный, в бежевых брюках и голубой водолазке. Правда, под руку он держал высокую блондинку на тонюсеньких острых шпильках, с высокой «бабеттой» и огромными, словно приклеенными, мохнатыми ресницами. «Бабетта» громко хихикала и одергивала узкую и короткую синюю юбчонку. Через минуту они, взвизгнув тормозами, мгновенно сорвались с места и укатили — в прекрасную и незнакомую Маруське загадочную жизнь. А она осталась на тротуаре — с раскрытым ртом и глупо хлопающими глазами — жалкая, расстроенная и униженная. И медленно побрела по улице — громко и обиженно всхлипывая.

Словно жизнь показала ей жирную и насмешливую фигу.

* * *

О том, что счастливая и прекрасная жизнь подходит к концу, Ольга поняла скоро. А вот супруг ее, Иван Иванович, довольно долго пребывал в счастливом неведении. Да и понятно — все, что только возможно, от него тщательно скрывалось. Например, девочки, зайдя в подъезд, тщательно стирали вазелином яркую косметику. Стягивали ажурные колготки и закручивали буйны локоны в стыдливую косу. Сигареты прятались под чугунную батарею на лестничной площадке и тщательно зажевывались лавровым листом. И в дом входили, скромно потупив глаза, тихие и прилежные дочери, просто сама невинность и стыдливость. Отец, как всякий ничего не подозревающий наивный человек (как, впрочем, и большинство счастливо и талантливо одураченных отцов), подвохов не замечал и замечать не собирался. Впрочем, не от лености или небрежности — все было шито-крыто, особенно для невнимательного и неопытного мужского взгляда. Дневники, которые он подписывал, пока они учились в школе, закончились, Валентина училась на парикмахера (вот уж где отец откровенно страдал!), а Мария — на швею-мотористку. Ни одна из дочерей не пожелала продолжить славную династию строителей.

Иван искренне считал, что рабочей косточке не место у кресла «вихлять задом перед клиентами». Ольга горячо убеждала его, что любой труд почетен и труд парикмахера — в том числе. Она приводила множество разумных доводов в пользу того, что профессия эта делает женщин красивыми и уверенными в себе, что не такой это тяжелый труд по сравнению с трудом маляра-штукатура. И не такой, кстати, опасный — к сорока годам у Ольги разыгралась тяжелая аллергия на масляную краску и побелку. Да и вопрос заработка тоже не из последних. Иван горячо возражал — особенно когда речь заходила про заработки. Какие чаевые у рабочего человека? Чаевые у лакеев! А чтоб его дочь, да в лакеи…

Марусин выбор его так больно не ранил — швея, все-таки рабочий класс. Но обида на дочерей оставалась — кончились строители Кутеповы, не случилось знатной и уважаемой династии. Дуры бабы, москвички — одно слово.

Итак — школа закончилась, девки выросли, и Иван Кутепов свято верил, что главное в своей жизни он уже совершил — поставил детей, что называется, на ноги. Ну, или почти поставил. Теперь дело за малым — удачные браки, крепкие и счастливые, хорошие зятья — из наших, деревенских (дай-то бог). Ну, или из городских, но все таки своих — из здоровых трудовых семей. А там уж — дело за внуками. Пусть рожают девчонки богатырей или красавиц — как уж получится. А Иван Кутепов постарается — и с квартирой поможет, и деньгами. А Ольгуша с внучками посидит — с работы по причине нездоровья пора, увы, уходить. Да и ладно — отработала Ольга свое, пусть отдыхает. А он, Иван, семью прокормит, как всякий нормальный мужик. Иногда, глядя на часы, он растерянно спрашивал у жены:

— А где девки, Ольгуша?

Ольга отвечала, что задерживаются — то на занятиях, то на вечеринках в училище. «Молодые, Вань, когда и погулять-то, если не сейчас?» Иван слегка нервничал, но быстро успокаивался — жене он доверял безгранично. Ольгуша спокойна — значит, нет причин волноваться и ему! И засыпал крепким сном рабочего человека. А Ольга не спала… Стояла часами у окна и вглядывалась в темную муть улицы. Сердце замирало от тревоги и тоски. И еще — от страха. Только бы Ваня не проснулся. Но Ваня спал — блаженным сном ни о чем не подозревающего человека.

Пару раз «дочушки» приходили подшофе — Ольга из комнаты не выходила, боясь потревожить мужа, но по звукам падающих предметов понимала, в чем дело. Разумеется, пыталась с дочерями разговаривать. По душам не получалось: девицы все отрицали и безбожно и опытно врали — то день рождения у подруги, то вечер встреч в школе, то успешно сданные экзамены.

— До беды доведете, — жарко шептала мать, — до греха! Жизнь поломаете — и себе и всем.

Сестры, как всегда, дружно, хотя и вяловато, пытались успокоить мать и слегка оправдаться.

Пару раз, доведенная до полного отчаяния, Ольга подумывала о том, чтобы посвятить в происходящее мужа. Но откладывала, боялась за его здоровье — мужики-то существа нервные, да и возраст у Ивана тревожный, вон от инфарктов мрут как мухи. И за себя боялась — что и говорить! Обвинит, что запустила, врала, скрывала. Боялась семейных скандалов и разборок — нрав у Вани горячий. Не дай бог попасться под горячую руку! И еще — надеялась, что как-нибудь… Как-нибудь рассосется, исправится, переменится… Ну встретят девки хороших парней! И — в загс. С фатой, белым платьем — все как положено. Как у людей. Образуется, дай бог! И будет у них в семье снова покой и радость — как раньше, в прошлой жизни… Когда все вместе, рука об руку и друг за друга.

А разве может быть у них по-другому?

* * *

Оказалось, может. Очень даже может. Увы…

Когда Валентина впервые ушла из дому, скрыть это от Ивана было уже невозможно. И байки придумывать тоже. Ушла Валька к любовнику, сорокапятилетнему директору треста столовых, пузатому, заросшему буйным курчавым волосом Виталию Ильичу. Русский по крови, нрава он был безумного, восточного и ревновал красавицу Вальку по-страшному. Было достаточно одного ее взгляда, вполне, кстати, невинного, в сторону какого-нибудь мужчины, как страстный любовник хватал ее за руку и волок в противоположную сторону. А уж там получала она по полной — точнее, по мордасам.

Жизнь их крутилась вокруг кабаков — ежевечерний обязательный ритуал. Наливаясь дорогим коньяком, он обводил глазами столики с посетителями и обязательно находил врага — того, кто «пялится на его женщину». Потому, что его женщина — шалава. Кабак был знакомый, почти всегда один и тот же, и официанты знали, чем, скорее всего, закончится гулянка ревнивого дельца и его красавицы подруги. Никто не препятствовал — во-первых, бесполезно, а во-вторых, Виталий Ильич так лихо и щедро оплачивал ресторанные потери в виде разбитой посуды, зеркал и окон, что всем это было, в принципе, выгодно. Хотя и довольно хлопотно. Но стекольщик дядя Вася из соседнего ЖЭКа был всегда начеку, и через пару часов после отъезда «веселой парочки» новые стекла уже протирала уборщица Нинка. Все окупалось с лихвой, а уж списать разбитую посуду было делом несложным. Валентина смотрела на драку с безразличным видом и никогда не препятствовала — покуривала себе, стряхивая пепел в бокал с шампанским.

Когда могучий швейцар, бывший майор, наконец оттаскивал ревнивца от очередной ни в чем не повинной жертвы, Валентина лениво и медленно вставала, поправляла прическу, облизывала ярко накрашенные губы и медленно, с расстановочкой, плавно покачивая роскошными бедрами, затянутыми в узкое платье, двигалась к распростертому на полу или уже сидящему на стуле окровавленному любовнику.

Подойдя совсем близко и чуть прищурив прекрасные цыганские глаза, спокойно и с достоинством вопрошала:

— Ну что, доволен?

И так же медленно, вразвалочку направлялась на выход, к гардеробу. Там услужливый хромоногий гардеробщик Степан лихо и шустро накидывал на ее прекрасные точеные плечи короткую норковую шубку или кожаный, блестящий, как масло, плащ — по сезону — и торжественно открывал тяжелую парадную дверь:

— Спасибочки за ласку, Валентина Ивановна! Ждем вас снова — как всегда!

Она, ничего, разумеется, не отвечая, хмурилась и выходила на улицу. Глубоко вдохнув свежего воздуха, снова закуривала и молча смотрела в одну точку — ожидая скорого выхода возлюбленного. Он появлялся минут через двадцать — виноватый, с отеком или фингалом на крупном, красивом и породистом лице, пытался что-то промямлить в свое оправдание — на что она резко его пресекала: «Да хватит уже!» И требовала быстрее ловить машину — замерзла тут, ожидаючи. Он бросался к мостовой и быстро, без торговли, сговаривался о маршруте. Ему не отказывали, понимая, что заплатит он щедро — такие всегда платили хорошо. Они молча ехали в машине, и виноватый любовник нежно, но крепко держал Валентину за руку. Машина останавливалась у невзрачного дома на Шаболовке — там он «держал» квартиру для любовницы — просторную, двухкомнатную, обставленную по его «притязательному» вкусу: румынская добротная мебель, тяжелые бархатные гардины и множество хрустальных светильников. Он любил яркий синтетический свет, в котором хорошо видна была молодая Валентинина красота — любуйся сколько хочешь! Твое. Уплачено.

Валентина не спеша раздевалась, а он, удобно усевшись в кресле, смотрел на нее тяжелым и все еще пьяным взором — довольным и сытым: мое! Она шла в душ, а затем в спальню с такой же добротной и массивной мебелью, а он, окончательно разгорячившись, резко снимался с места и с почти звериным рыком врывался к ней. Валентина чуть-чуть, совсем незаметно, морщилась и закрывала глаза. Все, что происходило потом, ей, честно признаться, очень и очень нравилось. И грубые ласки его и бранные слова ее совсем не смущали. Иногда он ночевал, грузно раскинувшись на широкой кровати и громко, трубно храпя. Иногда — уходил. И она совсем не переживала, точно зная свое место — у ее любовника была семья, жена и две дочери. Даже радовалась, когда он срывался домой — выспаться можно от души, без посторонних звуков и назойливых утренних ласк.

Утром Валентина долго спала, потом стояла под душем, спокойно завтракала — холодильник был всегда забит доверху самым отменным дефицитом. После обеда снова ложилась — уже подремать, полистать журнальчик или посмотреть кинцо по телевизору. Иногда протирала пыль и перебирала свой обновленный и обширный гардероб. Больше делать было нечего — только ждать вечера и настойчивого звонка в дверь.

Раза три в неделю забегала Маруська. Жадно оглядывала квартиру, всегда, словно в первый раз, удивляясь богатству. Щупала сестрины платья и кофты, красила ногти новым импортным лаком и залезала в холодильник — всегда голодная, готовая «съесть быка».

Валентина покуривала и посмеивалась:

— Жри, пока дают. Только смотри, скоро в дверь не войдешь!

Про родителей Валентина не спрашивала — Маруська трындела сама:

— Мать болеет, стареет, грустит. Папаша — вообще… Как с цепи сорвался! Тебе хорошо, — говорила она ноющим голосом, — свалила, и нате! А я… За тебя огребаю! Отец требует, чтобы из училища домой. По часам отслеживает! Достал дальше некуда.

Валентина пожимала плечами:

— А я-то тут при чем? Не нравится — съезжай. Взрослая уже. Сама себе хозяйка.

— Куда? — пугалась Маша.

— Коту под муда! — зло бросала Валентина и разговор прекращала.

На вопрос сестры, любит ли она своего любовника, громко хмыкала и отвечала:

— Обожаю! Жить без него не могу! — И грустно добавляла: — Дура!

Нет, конечно, не так она представляла себе прекрасную и счастливую семейную жизнь. Не так. Но и не так, как у мамки с папкой — пахать всю жизнь как бобики, и чего? Что они видели в своей нелепой жизни? Санатории сраные с гречневой кашей? Коровник в деревне? Сапоги да валенки? А, радостный и счастливый труд! Во имя, так сказать, социалистической родины? Родного государства и партии? Да гори оно все огнем! Пахали всю жизнь и «выпахали» — мама астму, а папаша гипертонию и еще пенсию в сто тридцать рублей. Ах да! Участок в шесть соток на торфяном болоте в Шатуре! И хижину дяди Тома — хибару пять на шесть! Вот радость-то, прости господи. Не хочет она такой жизни! Не хочет!

Правда, и эта… Зато — без забот! Сытая и веселая — ну почти… И тряпок вон импортных целый шкаф. За всю жизнь столько бы не заработала… И золота целый ларь. Плохо?

* * *

Маруся сестре завидовала — не тряпкам, нет. И не квартире с богатой мебелью. Свободе она завидовала, вот чему. Что мать не смотрит вечно грустными, словно больными, глазами. Что отец не глядит как на врага народа, — отпустить подол юбки, снять каблуки, что за прическа? А уж про косметику и говорить нечего. Да не самое главное это. Главное, что отец в них разочаровался. Не принимает их (про Валентину и говорить нечего — однажды сказал, как отрезал: «Нет у меня такой дочки. Умерла»). «Ведет образ жизни несоветского человека». А в чем, спрашивается, эта несоветскость? В том, что хочется быть молодой и красивой? Носить яркие вещи, колечки, цепочки? Красить ресницы и губы, бегать на танцы, есть мороженое в кафе? Пить шампанское? Да уж! Советский человек должен вкалывать с утра до вечера, носить жесткую обувь фирмы «Скороход», платье из ацетатного шелка старушечьей расцветки, заплетать до старости косу и гордиться естественной красотой. Да! Еще выйти лет в двадцать замуж — за рабочего, разумеется, парня в жесткой робе и с радостной, щербатой, во весь рот улыбкой — и начать рожать детей, подряд и сразу. По воскресеньям ходить к родителям на семейные обеды, выслушивать нравоучения отца, помогать матери мыть посуду и следить за тем, чтобы благоверный «не перебрал» — тяжело тащить на себе до дому. Дальше — считать копейки до получки, лучшие годы прожить в коммуналке со сварливыми и пьющими соседями, штопать колготки, задыхаться от запахов соседских щей, отстаивать очереди за колбасой, проводить отпуск у родни в деревне, где все почти так же, как на коммунальной кухне, только грязь по колено, зеленые мухи и сортир во дворе.

Вот так? Вот так нужно проживать свою жизнь? Единственную, кстати! Нет, путь сестры Маше не совсем нравился. Точнее — совсем не нравился. И не нравился Валентинин сожитель. Конечно, хотелось молодого, красивого. Остроумного, делового и небедного.

Есть такие? Да конечно же есть! Только вот… Не про нашу, как говорится, честь.

Такие учатся в МГИМО и в инязе. Родители таких дипломаты, которые не вылезают из заграницы, или военные при больших, генеральских, чинах. Или академики и ученые. Или известные актеры, режиссеры, художники.

Но! Вот тут — внимание! Девочки из рабочих семей — парикмахерши и швеи-мотористки, штукатуры, укладчицы, продавщицы и воспитательницы детских садов — им не нужны! Не их, что называется, товар. Не их профиль. Золушки бывают только в сказках. А в реальности — у них свои красавицы: в МГИМО, инязе, Университете, в Доме кино, Доме архитектора, журналиста и ученого. В модных кафе и на закрытых просмотрах. Внучки генералов и академиков, дочери режиссеров и дипломатов. У них свой круг, своя каста.

И что остается молодой, красивой и неглупой девушке без пропуска в красивую жизнь? Жалкие потуги выглядеть — модно, стильно, свободно, доставать, переплачивая из своих жалких грошей, польские платья, чешские туфли, болгарские духи, прибалтийские трусики. Кафе на окраинах с несвежими скатертями, киношки, танцульки. И там — только там! — искать себе спутника. Свое счастье. Ну а где же еще? Не на камвольном же комбинате, где мужиков — раз, два и обчелся: пара наладчиков, начальник цеха, вахтер да водитель директора. Да и те — кто алкаш, а кто в ожидании подарка от профсоюза — часов «Полет» по случаю выхода на пенсию.

И замуж Маруся не хотела — как посмотрит на мать, сразу желание и пропадает. И от крикливых младенцев ее воротило — от рассказов про пеленки, соски и постоянные сопли. И комбинат свой она ненавидела — от всей души. Запах пыли и полотна, стрекот швейных машинок, сопливый столовский кисель, жесткие холодные котлеты с серыми, слипшимися макаронами. Профсоюзный комитет, комсомольские собрания, синий рабочий халат и белую косынку — все ненавидела! Так страстно и так крепко, что слезы из глаз.

А дома было еще хуже — не приведи господи! Мать болела, кашляла, задыхалась и постоянно плакала — тосковала по Вальке. Отец постарел и еще больше засуровел — говорить с ним стало совсем невозможно. Только претензии и оскорбления — за себя и за Вальку. В квартире как после похорон — тихо, тревожно, неуютно. Куда делась их беззаботная и счастливая жизнь? Ушла вслед за Валькой и захлопнула дверь.

А вот любви хотелось! Какая девушка не хочет любви? Мечталось о нем — молодом, стройном, кудрявом. В модных джинсах и светлом свитерке. С сигареткой в узких ироничных губах.

Намечтала! Именно такого — точь-в-точь. Как в самом сладком, девичьем сне… А познакомились банально — в кафе-мороженом на Горького. Сидели с Валентиной, ковыряясь в жестяных вазочках с ванильно-абрикосовым, попивали несладкий кофеек. Валька первая заметила — кивнула острым подбородком:

— Смотри, какие хлопцы!

Хлопцы были хороши — стройные, модные. Один — блондин с голубыми глазами, в узких темно-синих джинсах — постоянно курил и кидал равнодушные взгляды на девушек. Второй, попивая шампанское, рассказывал, видимо, что-то смешное, и это самого его страшно веселило. А вот приятель его, тот, голубоглазый и равнодушный, чуть кривил уголки красивого, крупного, четко очерченного рта.

— Не пялься, — строго приказала сестре Валентина и, закинув стройную ногу в темном чулке, картинно выпустила изо рта узкую струйку дыма. — Фарца, — тут же определила она. — Этот, в джинсах, точно! А второго — видела я его где-то. Зовут, по-моему, Арик.

— А блондин? — Маруся нервно облизала верхнюю губу. — Приятеля его знаешь?

— Да вроде нет, не припомню.

Не ошиблась — того и вправду звали Арик, и был он известный центровой «ломщик». Пробивался у валютных и «Интуриста». Второго, того самого блондина, Валентина не опознала. Был он из той же команды. Фарцевал у магазина на Беговой чем попало, не чурался ничего, что приносило бы доход и красивую жизнь. Еще его знали на ипподроме — там он тоже был своим человеком. Опытным прожженным букмекером. Жил он на съемной квартире там же, в районе Беговой, — рядом работа, ипподром и толкучка, и во дворе стояли его новенькие, заработанные всего за полгода неприличного канареечного цвета «Жигули».

Родители его, кстати, скромные рабочие, простые люди, жили в подмосковном Ногинске, абсолютно уверенные, что их любимый и единственный драгоценный сынок успешно постигает науку в Институте инженеров транспорта, стремясь поскорее его окончить и получить гордое звание советского инженера.

Звали его Владислав Волков. Но называли все Владик Волк. Фамилия очень и очень соответствовала Владиковой звериной, ушлой, осторожной и цепкой натуре.

Он кинул взгляд на сестер и небрежно бросил другу:

— Ничего телки! А как тебе?

Арик, озабоченный негаснущей страстью к официантке из «Националя» Милке, неверной и продажной (вот сука!) зеленоглазой брюнетке с бюстом шестого размера, бросил на девиц равнодушный и пустой взгляд.

— Да деревня какая-то. Темная — тощая, сухая. Треска. А белобрысая… Матрешка, блин! Хор Пятницкого. — И, видимо вспомнив коварную и прекрасную Милку, сразу погрустнел.

— Придурок, — качнул головой блондин, — чистый придурок! Та, блондинистая, вылитая Мэрилин Монро. Ты приглядись только! Губы, глаза, ноги! А сиськи какие! Нет, ты обернись, — настаивал он.

Арик повернулся, нагло разглядывая девиц, и пожал плечами.

— Монро! Скажешь тоже. Ей до Монро, как мне… до Штирлица. — Тут он задумался и почему-то оглянулся по сторонам. И, так ничего и не придумав, горестно вздохнув, одним залпом выпил полный бокал шампанского.

— Дурак, — повторил приятель, — всегда говорил, что ты дурак. Ни черта не смыслишь! Ее только подстричь. Даже красить не надо. И еще — прикинуть. Цацки, тряпки, шузы. Не телка будет — кинозвезда. Все обзавидуются. И не потрепанная, свежая. Краснеет вон! — Он усмехнулся. — Надоели все эти бабы — ну, те, что рядом по жизни. В глазах только бабки, бабки и ничего больше. Подсчет ежеминутный. Тоска. Одна мысль — как развести любовников. Нет, тут поработать немного…

— И охота тебе? — Арик покачал головой и пожал плечами. — Вон сколько их. Только свистни! — А потом, обведя равнодушными глазами зал, добавил: — Даже свистеть не надо. Сами прибегут и еще спасибо скажут.

Волк рассмеялся и уточнил:

— За что?

— Прикидываешься? — усмехнулся дружок. — Да за то, что ты просто внимание на нее обратил!

Тот кивнул и согласился.

— Ну да. Разумеется. А то мы не знаем!

Все ему удавалось в жизни — так искренне считал он сам и все остальные. Он — из породы везунчиков. Красавчиков и везунчиков. Редкое свойство.

Девицы засобирались уходить, и тут блондин, слегка крякнув, поднялся с места и подошел к их столику.

— Потанцуем? — осклабился он.

— Потанцуй, — согласилась брюнетка. — И, усмехнувшись, добавила: — Самостоятельно. Вдруг получится!

А блондинка, доморощенная Мэрилин, залилась сплошным и густым румянцем.

— Молодец, — кивнул он, — сечешь фишку. Только вот это зря. Я без понтов, с открытым и чистым сердцем!

— Ага, — усмехнулась Валентина, — знаем мы вас с открытым сердцем. И дружка твоего видали. — Она обошла блондина и кивнула спутнице: — Шевелись!

Та засеменила следом за бойкой подругой.

Брюнетка скрылась в туалетной комнате.

Уязвленный отказом, Волк двинулся следом. У гардероба, где блондинка смущенно натягивала скучный и серый плащ, он взял ее за руку и нежно шепнул:

— Не слушайте ее! И в искренности моей не сомневайтесь. Давайте встретимся вечером. Ну, у Большого театра, например?

«Мэрилин» кивнула, нервно оглядываясь по сторонам. Блондин поцеловал ей руку и испарился — словно его и не было.

Хмурая Валентина молча вышла на улицу. Маруся поспешила за ней.

— Ну и чего ты завелась? — спросила она сестру. — Вот что тут такого? Прикадрился парень. Тебе-то что? Завидно, что ли?

Валентина замедлила быстрый шаг, остановилась и посмотрела на сестру.

— Ты дура или как? Ты что, не понимаешь, что это за люди? Арик этот… И его дружок! Арик в ментовке свой человек. Возле иностранцев крутится — в «Национале», в «Белграде». Дипломатов «ломает». Знаешь, что это?

Маша покачала головой.

— Вот и я о том же! — резко сказала сестра. — Ход у них такой. Ни за что не засечешь! Берет валюту — типа, купить. Ловко так пересчитывает — «ломает» — и искренне удивляется: сотни или двух не хватает. Недодали, ошиблись, просчитались. А эта сотня уже у него в кулаке зажата. Чистый навар. Люди, может, и сомневаются, а к ментам не пойдут, потому что торговля валютой — статья. И еще поди докажи! Вот и попадаются разные лохи — командированные и туристы. А еще там все стучат, понимаешь? Если за жопу их не берут, значит, точно — стучат. И фарца, и проститутки. И ломщики эти. Мир этот, знаешь ли… до добра не доведет. Ты уж мне поверь!

— Ну и что? — не поняла сестра. — А я-то тут при чем? С какого боку?

— Да с такого! — крикнула Валентина. — Ты что, на фабрику будешь ходить, пока он у гостиниц «утюжит»? А вечером ужин и в теплую койку? Так, что ли? Детишек ему родишь? К родителям будете по воскресеньям? Он будет с папашей футбольные матчи обсуждать и мамины пироги нахваливать? Думаешь, так?

Маруся молчала.

— Я и говорю — дура! Жизнь у них другая, понимаешь? Совсем другая! И та, о которой ты мечтаешь, ему до фонаря! Он убежал от такой жизни! И от родителей своих убежал. Чтобы к твоим приходить, что ли? И семья ему не нужна, и дети. И котлеты твои с макаронами — они каждый день в кабаках обедают. И ужинают тоже. И баба им нужна для картинки — прийти, прошвырнуться, поехать в Сочи, на море. Показать дружкам, похвастаться. В постели покувыркаться. Надоест — гудбай! Потому что нужна новая, свежая, неизвестная. Ну, теперь поняла? И на аборты будешь бегать, как на свидания — без передыху. Потому что эгоисты они! Сволочи и потребители! Ясно тебе?

Маруся нахмурила брови.

— Ну, не тебе говорить. И не тебе учить. Сама-то…

— Вот именно! — с жаром подхватила Валентина. — Вот поэтому и не хочу, чтобы ты… И чтобы тебя — как поломанную куклу на помойку!

Она развернулась и пошла быстрым шагом к метро. Маруся смотрела ей вслед. Потом бросила взгляд на часы на Главпочтамте и побежала к метро — надо успеть домой, вымыть голову, обновить маникюр, одеться понаряднее. И… в восемь у нее свидание! У Большого театра. У четвертой колонны. С самым прекрасным мужчиной на свете!

А про сестру подумала: «Завидует! Сидит в своей золотой клетке, фингалы Виталькины дермаколом замазывает. И ждет своего борова волосатого. Фу! Вот я бы… ни за что и никогда!»

Когда она подошла к Большому, он уже стоял у колонны и крутил в руке одинокую белую розу. Увидев ее, усмехнулся уголком красивого и упрямого рта и принялся рассматривать — бесстыдно и откровенно, так, что она сбилась с ноги и снова залилась бордовым румянцем.

В тот первый вечер они долго сидели в кафе на Горького, пили коктейль «Шампань-коблер», вкусный до невозможности, ели мороженое и эклеры, и он, смеясь, признавался ей, что страшный сластена и за кусок торта готов на все — даже родину продать.

Она испугалась, а он рассмеялся — шутка. Потом они бродили по городу, сидели на лавочках, снова шатались, и он рассказывал ей про чудесные страны и чудесную жизнь — там, за границей. Про Париж, например. Или Рим.

Она удивлялась — как много он знает! И про музеи, и про магазины. И про архитектуру — дворцы и замки. Про иностранные машины, про марки (лейблы) заграничных тряпок. Про все, о чем раньше она и слыхом не слыхивала. Еще он говорил — с неподдельной тоской, — что жизни «здесь нет». Не только приличных машин и тряпок, а вообще — жизни

Конец ознакомительного фрагмента.