Внезапное прозрение Куропаткина

Мария Метлицкая, 2017

«Куропаткин смотрел в окно и грустил. Точнее, печалился. В последнее время жизнь все чаще показывала Куропаткину дулю. Нет, все понятно – в стране снова кризис, бизнес загибается не только у Куропаткина, все жалуются, скулят и ноют, но все же от этого лично ему не легче никак. Да если бы только бизнес! Все как-то не складывается, по всем, как говорится, фронтам и азимутам. Инка совсем обнаглела – теперь стало окончательно понятно, что ласка и нежность у таких, как его жена, проявляется только при полном материальном благополучии. Когда все в шоколаде. Короче, когда хреново, не жди никакой поддержки. А он, дурак, все еще ждал. Матушка посмеивалась: „Миленький мой, какой же ты дурачок! Ведь я говорила. Инка твоя – до поры. Черненьким не полюбит, и не надейся!“…»

Куропаткин смотрел в окно и грустил. Точнее, печалился. В последнее время жизнь все чаще показывала Куропаткину дулю. Нет, все понятно — в стране снова кризис, бизнес загибается не только у Куропаткина, все жалуются, скулят и ноют, но все же от этого лично ему не легче никак. Да если бы только бизнес! Все как-то не складывается, по всем, как говорится, фронтам и азимутам. Инка совсем обнаглела — теперь стало окончательно понятно, что ласка и нежность у таких, как его жена, проявляется только при полном материальном благополучии. Когда все в шоколаде. Короче, когда хреново, не жди никакой поддержки. А он, дурак, все еще ждал. Матушка посмеивалась: «Миленький мой, какой же ты дурачок! Ведь я говорила. Инка твоя — до поры. Черненьким не полюбит, и не надейся!»

Надо признать, что матушка — женщина умная. А он, Куропаткин… Снова дурак. Про его благоверную матушка всегда говорила правильно. Та не нравилась ей никогда. Вердикт был вынесен сразу — капризная, избалованная, ленивая и очень охоча до денег.

Матушка — женщина умная, опыт большой. И чего было ее не послушать?

Когда сходились, Куропаткин матушку слушать отказывался. Да и кто кого слушает, когда всюду горит? От Инки балдел и тащился. Оно и понятно — красивая баба, очень красивая. Высокая, стройная, ноги там, грудь. Ох, эти ноги! Болван Куропаткин. Кто в тридцать семь смотрит на ноги? Только дурак! Нет, смотрят, конечно, все. А вот в жены умные люди берут не по ногам. На характер смотрят, на домовитость. На скромность.

Теперь, говорят, даже секретарш богатые люди берут на работу не по ногам. Время такое настало — время умных.

А он балдел, когда они с Инкой шли рядом. Просто от гордости перло. Такая баба и — только моя!

Ну, и так далее — в смысле интима. Тут она тоже… В смысле — ему показала. Где раки зимуют. И он опять обалдел. Такая женщина, бог ты мой! И снова рядом со мной!

Короче, увел Куропаткин Инку от мужа. Купил в ипотеку квартиру. Неслабую, кстати. Три комнаты, холл, обеденная зона и два туалета. Сделал ремонт — тоже нехилый. Ну и привел любимую. Любимая осталась довольна — только вот не одобрила мебель. Пришлось заказать новую, итальянскую, по каталогам. Снова в долги. Ей, любимой, — ни слова. Пусть спит спокойно и думает, что Куропаткин крутой. Потом поменяли машину — Инка сказала, что хочется джип. Снова кредит. Но ничего — как-то тянул. Бизнес тогда шел неплохо. Нервничал, правда. Ночами не спал — ворочался, мучился, мысли вертелись как карусель. А если, а вдруг? Блин, как накаркал!

Еще Инна Ивановна любила моря летом и горы зимой. Моря — Средиземное, Эгейское, Ионическое. Ну а горы — понятно же, Альпы. Лучше Швейцарские или Французские. Ну, и здесь пришлось поднатужиться. Чего не сделаешь ради любимой? Да! Еще шубки, пальтишки, косметички, педикюрши и все остальное.

А что тут скажешь — шикарной дамочке положен приличный уход. Однажды он что-то попробовал вякнуть — ну, типа, попозже. Сейчас трудновато, родная. Прости.

Инна Ивановна бровки взметнула, глазками — сверк, чисто молнии, носик нахмурила.

— Ты что, Куропаткин? Прикалываешься? Ты в чем мне отказываешь? В массаже и в маникюре? Ты спятил? А как я выйду на улицу? Ты об этом подумал? Лахудрой буду ходить? Ты, милый мой, сначала подумай, а потом говори. Я тебя, между прочим, ни разу не обманула. В смысле — потребностей. И никогда не скрывала, к чему я привыкла. А ты теперь жмешься?

Инна Ивановна так расстроилась, что вот-вот заплачет. Носиком хлюпнула, и слезки из прекрасных глазок брызнули, как вода из клизмы — чисто актриса! Хотелось захлопать.

— Я, Куропаткин, от мужа ушла! К тебе, между прочим. Ушла от прекрасного человека! Щедрого, кстати. Уж он никогда — никогда, Куропаткин, — мне не сказал, что я много трачу. И я, Куропаткин, не шубу новую у тебя прошу. А, кстати, могла бы. Моей уже целых три года. Забыл? И не машину. Хотя ей, старушке, тоже лет двести. И не остров в океане. Ты, Куропаткин, не видел других. Такие есть бабы. Не то что я, скромница.

Сказала про этих баб с каким-то скрытым восторгом и завистью. А может, ему показалось?

«Слава богу, — подумал Куропаткин, потея спиной, — мне и тебя, королевны, хватает. О, как хватает, по самое горло. Скромница, блин!»

Все — про себя. А вслух усмехнулся. Это — про первого мужа, щедрого и прекрасного. Ну, тут вообще смех. Первый муж Инны Ивановны был человеком пьющим и ненадежным. Деньги водились, но к первому пороку присовокуплялся второй — «прекрасный и щедрый» играл. В казино. Ну, здесь все понятно — такие штуки до добра не доводят. Пришлось продать роскошную квартиру, пару машин, да и брюлики свои Инна Ивановна частенько носила в ломбард. Всяко было. И разно — Куропаткин потерей памяти не страдал. В отличие от прекрасной и сказочной Инны Ивановны.

А вот любимую память частенько подводила. От расстройства и нервов, наверное. Такое бывает от стресса — частичное выпадение памяти, амнезия называется.

Но, как говорится, поздно пить боржоми, когда почки отвалились. Поздно. Потому что был еще сынок. Ванька. Такой пацан, что… В общем, у Куропаткина сердце падало, когда Ванька его обнимал.

Да и тянуло его к Инке не меньше, чем раньше. А даже, наверное, больше. Как говорится, чем больше вложишь…

В общем, тянул Куропаткин, как мог. Из последних оставшихся сил. Чтоб сохранить достойный уровень жизни. И чтоб благоверная мозг не выносила. Ну, и чтоб у сыночка, у Ваньки, все было.

— Ты же отец! — говорила жена. — Ты же мужчина! А в мужчине главное — это ответственность.

Матушка злобилась и невестку еле терпела. Тоже только из-за внучка. А так, говорила, баба никчемная. «Ни о чем», как сейчас говорят. Ни украсть, ни посторожить.

Куропаткин вяло отмахивался и мамашины выпады терпел молча. Понимал — права. А куда денешься?

— Я ее, мам, люблю, — говорил он, — а уж про Ваньку что говорить!

Матушка махала рукой — безнадежно.

— Ты всегда, Коля, был извращенцем. Никогда хороших девушек у тебя не было. Всегда тебя тянуло к ярким леденцам. Без обертки. А без обертки они замусолены чужими руками.

А теперь все было совсем плохо. Бизнес катился с горы. Да так быстро! Кредиты жали, держали в тисках. Как конец месяца — у Куропаткина аут. Лежит и глядит в потолок. А любимая злится. Злобится, чашки швыряет. Так глянет — ну, застрелиться.

Все понимал, теперь уже все. И еще понимал, что от Ваньки он не уйдет. Никогда. А если уйдет? Что решится? Что переменится? Кредиты его не закроют. Долги не простят. Проблем за него не решат. И не пожалеют его, дурака. Ну, если родная жена не жалеет…

А тут еще эта стерва Полина. Его секретарша и главный помощник. Боевая подруга. Сама говорила — мы с тобой, Николай, навсегда. Уж я тебя никогда не подставлю. И вправду, столько вместе соли съели — стали родными. А тут? Стала требовать, дура, прибавку к зарплате. В нынешние-то тяжкие времена! Ну, поругались, поорали, и он ей бросил:

— Не нравится — двери открыты!

Сказал сгоряча, все понятно. А эта засранка? Вещички в пакетик сгребла — и к двери.

А у двери обернулась и гнусно хихикнула.

— И поделом тебе, Куропаткин. Лох ты педальный. Правильно Инка твоя говорит.

И дверью — бац! Как по мозгам.

Дрянь. Конечно, стерва. Какая стерва! А самое обидное — что Инку сюда приплела. Знала, что больно. Но без нее стало лихо. Совсем. Ковыряется Куропаткин в бумагах и путается. Все контакты у Полины в ее телефонах, все клиенты.

И понял Куропаткин, что пропадает. Совсем. Окончательно.

Что делать? Идти на поклон? Увеличить зарплату? С чего? Звонить этой дуре и умолять о прощении? «Ох, бабы! — горестно думал он. — Совсем вы меня замотали. Достали совсем. Все вы… одним миром мазаны. А может, действительно я извращенец? Может, матушка права?»

Сделал подборку из прежних и охнул — точно! Все, что были до Инки, — как на подбор. Из себя ничего, с ногами и сиськами, а вот со всем остальным… дело плохо. Все капризничали, требовали подарки, мелко торговались и крупно хамили.

Ни одной ведь не было другой! Ну, тихой, милой, скромной. Глаза в пол. Чтоб пожалела, ну, въехала чтоб! Не нравились такие Куропаткину. Не его сексотип. Совсем загрустил.

За окном накрапывал дождь. Мелкий, противный. Колкий, наверное. Он даже поежился — брр!

Чертова осень. Под стать настроению.

И снова затосковал. Так захотелось в тепло. На горячий песочек, под нежное солнце. Лечь и забыться — под тихий шум волн. И чтобы никто — вот никто — не просил и не требовал. Ничего!

А просто его бы любили. Просто любили и просто жалели. Или хотя бы сочувствовали.

Но — не видеть ему белого песочка и не слушать прибой еще долго. А может, и никогда.

Куропаткин вышел в приемную (громко, конечно, сказано — весь офис тридцать квадратов вместе с приемной) и попробовал включить кофемашину. Тыркался, дергался. Чертыхался. А не получилось. Запорол целых три капсулы, обжег руку паром и громко выругался — совсем неприлично.

Потом открыл ноутбук и дал объявление. О приеме на работу секретаря. Ну, и требования всякие. Что, в общем, понятно.

Потом надел плащ, щелкнул выключателем, запер дверь и вышел вон. К черту все. К черту! Вот поеду сейчас и напьюсь. К Мишке Труфанову, старому другу, он не откажет — он по этому делу любитель. Ну, и еще потрындеть по душам. Про баб и про жен. Плюс политическая обстановка в стране и в мире. Кризис, дефолт и кредит. Обычные темы мужских разговоров.

Он зашел в лифт, достал мобильник и набрал Труфана. Тот ответил не сразу, видно, только проснулся. Потом оживился и даже обрадовался.

— Приезжай, Колян. Побалдеем! Только, — замялся Мишка, — жрачки возьми. У меня — ни черта. Полный голяк, мышь повесилась!

«Это и так понятно, — подумал Куропаткин, — подумаешь, новости!» Мишка был отъявленный, закоренелый и идейный холостяк. И еще, наверное, умница. Ну, раз так сумел распорядиться. Своей личной жизнью.

И своей личной свободой.

Труфан по жизни не напрягался — радовался тому, что имеет. А имел он крошечную однокомнатную квартирку в Беляеве, оставленную покойной бабулей, и непыльную работенку — составлял на дому дешевенькие, тыщи по полторы, юридические договоры частным лицам.

И ему, представьте, хватало. На колбасу, дешевый коньяк и китайский ширпотреб в виде байковых клетчатых рубашек, джинсов и кед. Труфан был неприхотлив и жизнью доволен. Периодически у него вспыхивали короткие и бурные романы со странными, не первой свежести, некрасивыми и часто замужними тетками.

Труфан не был эстетом. Уверял, что замужние бабы горячи и заботливы — кто супчику сварит, а кто и пирожков напечет. И в сексе торопливы и благодарны. Что, собственно, и надо Труфану. И самое главное — не задерживаются. Поделали дел — и домой, к муженьку. К мужу и деткам.

Спешат!

Когда-то Труфан подавал большие надежды — окончил юрфак, и все дороги ему были открыты: папа Труфанов был большим адвокатом. Но подергался Труфан, подергался и выбрал свободу.

Однажды друг детства Куропаткин спросил:

— А ты любил когда-нибудь, Мишка?

Труфан на минуту задумался и почесал лохматую и давно не стриженную башку.

— Да нет, пожалуй. Пожалуй, что нет, — медленно повторил он и тут же оживился: — А кого, брат, любить? — Потом горестно вздохнул и добавил: — Нет ведь достойных. Приглядишься — и нет!

Почему-то обрадовался своим выводам, вероятно найдя объяснение.

— Совсем? — недоверчиво уточнил Куропаткин. — Что, ни одной? И ни разу?

Мишка медленно покачал головой:

— Лично мне такая не попадалась. — Потом прищурил узкий и хитрый глаз и ехидно добавил: — И тебе, друже, по-моему, тоже!

Куропаткин хотел горячо возразить, но… воздержался.

Мишка стоял на пороге — лохматый, с нечесаной бородой, в ретротрениках с пузырями — и внимательно разглядывал друга. Потом тяжело вздохнул и промолвил:

— Ну… все понятно.

— Чего понятно, экстрасенс хренов? — окрысился гость. — Давай ставь картошку!

Мишка снова вздохнул, принял пакеты и поплелся на кухню.

Это был ритуал — вареная картошечка с маринованными огурчиками, колбаска в нарезку и, разумеется, водочка.

Мишка усердно чистил картошку, попыхивая сигаретой в углу пухлого рта, и что-то мычал — типа, песню.

Песни Мишка любил комсомольские, из советского детства. «И Ленин — такой молодой, и юный Октябрь впереди» — эта была самая любимая.

Еще была такая: «Я, ты, он, она — вместе целая страна!» Страны давно не было, а песня осталась.

И еще была: «Слышишь, время гудит — БАМ!» Этот БАМ — Байкало-Амурская магистраль. Стройка века. А не просто вам — БАМ — бам.

Куропаткин сел на табуретку и огляделся. Свинарник. Боже, какой же свинарник! Ну, чокнуться просто. И даже снял локоть с липкой клеенки. Кошмар!

Правда, удивился — не было грязной посуды. Совсем. Обычно — гора.

— Моешь посуду? — спросил он у друга.

— Не-а! — ответил друган. — Пользуюсь пластиком. Очень удобно. Сказка прям. Пожрал, в ведро, и — свободен.

Куропаткин поморщился — гадость какая! Как на первых шашлыках в парке у дома в начале мая. Картошка уже закипала, и Мишка стал накрывать на стол, приговаривая:

— Колбасочка сладенькая. Та-аак, улеглась. Огурчики… ух, хороши! В пупырях! Супротив. Сальцо. Сказка прям, а не сальцо. Главный продукт! Черняшечка, редисон. Стакашечки — стакашки! И — приборчики! — завершил он и победно оглядел плоды своего труда. — А? Красота? То-то, милай! — продолжал «придурствовать» он.

Ну, и присели, как говорится. А дальше — поехали!

— Пошла? — с беспокойством хозяина встревожился друг.

Куропаткин кивнул:

— Пошла. Хорошо!

Ну, и под картошечку, да под сальцо, да с огурчиками в «пупырях» — пошло не просто хорошо, а пошло замечательно. Со счастьем в глазах и в желудке.

Потом вспоминали детство и школу — это был обычный, до боли знакомый и заезженный ритуал, который им не надоедал никогда — дружба детства, она, знаете ли…

А дальше Куропаткин разнюнился. Поведал про бизнес, про кризис и Инну Ивановну. Добавил про Полинкин уход и расстроился окончательно. Просто раскис, как дитя без мягкой игрушки. Хоть плачь.

Мишка молчал, тяжко вздыхал, кивал и подкладывал другу картошечки.

А потом дал совет — как с плеча рубанул:

— А пошли ты их всех, Колян. Одновременно. Всех разом!

— Кого — всех? — не понял Колян. — В смысле — кого? — уточнил он. — Нет, ты объясни.

— Да всех разом! — упрямо повторил Мишка. — И в первую очередь — мадам Евсюкову.

Инну Ивановну он всегда называл Евсюковой — по девичьей фамилии. Так он демонстрировал свою нелюбовь, не желая отдавать ей фамилию лучшего друга — недостойна, типа того.

Ненависть у них была взаимная и долгая. Ну, антиподы, понятно. Только Куропаткин поносить друга детства не разрешал — все разрешал, а это — ни-ни! Это — святое! «А если я начну про твою Кристину и Яну?» — желчно осведомлялся он, вспоминая лучших подруг жены.

— Ага, — кивнул Куропаткин, — с этим понятно. В смысле — с этой. А дальше? Следующий кто, Ванька?

Мишка развел руками:

— Ну, Ванька тут ни при чем. Это я так, к слову.

— Ну и заткнись! — невежливо посоветовал Куропаткин. — Не тебе говорить. Ни жены, ни детей! — зло добавил он.

А Труфан обижаться не думал.

— Вот-вот! И именно поэтому я и имею право, — стал настаивать он. — Пошли — и начни новую жизнь. И ты меня вспомнишь!

— А как? Не подскажешь? — начал горячиться Куропаткин. — Советчик хренов. Забить на долги, да? На кредиты забить? На Ванькину школу? На теннис? На море забить? А у него, у Ваньки, простуды! Если без моря весь год, понимаешь? Ему море… как воздух. Усек? Матушке не помогать? А как она будет — на пенсию? Бутылки сдавать? Нет, ты ответь. Объясни, мне, дураку. Если ты такой умный…

Мишка надулся и замолчал.

— А чего приперся? Ты вроде совета просил? Или я ошибаюсь?

— Ошибаешься! — жестко отрезал Куропаткин и хлопнул ладонью по хилому старому кухонному столу. — И совета, я, кстати, у тебя не просил. Просто приехал как к другу. Душу излить. Что, нельзя? Нельзя, получается? — всхлипнул он.

— Можно, Колян, — мягко ответил Мишка и осторожно постучал рукой по плечу друга. — Конечно же, можно. А в остальном — удачи, друган! Каждый выбирает по себе, Коля. Женщину, религию, дорогу…

Умник! Ах, какой умник! Левитанского цитирует. По себе, да. И ты, друг детских игр и забав, выбрал тоже по себе — так выходит? Срач, в котором живешь. Помойку в вонючем холодильнике. Баб своих сумасшедших и, мягко говоря, некрасивых. Отсутствие детей — от них ведь один геморрой, да, Мишань? И моря-окияны тебе не нужны, и берег турецкий. Забуришься на месяцок в глухую деревню, в кособокий домишко, и там тебе радость и счастье. Разная жизнь у нас с тобой, Мишка. Разные потребности. Но все это не отменяет моей любви к тебе. И такой же огромной привязанности…

Домой Куропаткин решил не ехать — позвонил Инне Ивановне.

Жена фыркнула в трубку что-то типа: понятное дело. Слились в экстазе два алкаша.

И трубку бросила.

«Ну и черт с тобой, любимая, — пробурчал Куропаткин, рухнув на диван. — Черт с тобой!»

Минут через пять он уснул. Устал человек, все понятно.

Мишка Труфанов еще долго сидел на кухне, курил «Беломор» и смотрел в темное окно.

«Такая вот жизнь, — потянуло его на философию, — хреновая. Хороший мужик Колян. Ответственный. Толковый. Отец замечательный. Муж. Налево не ходит, особо не пьет. Все в дом, все в семью. И результат? Где она, эта семья? Где жена, верный друг и соратник? Та, которая пожалеет, поймет? Ау! Нету — ни разу нету. Тянет с Коляна бабло — использует. Противная баба эта Евсюкова. Ох, противная! Мелкий человек, несерьезный. И еще — ненадежный. Хотя красивая, да. Фактурная очень. С такой — хоть в Канн на красную дорожку, хоть в Елисейский дворец. Но туда Куропаткина не зовут. Почему-то. А значит, достоинства Евсюковой ему ни к чему».

Мишка тяжко вздохнул: «Эх, Коля, друг детства! Растила тебя мама, тянула. Себе во всем отказывала. Бассейн, дзюдо, аккордеон. Копейки считала. Чтобы ты стал человеком. А тут — Евсюкова! И все, кранты. Нет человека, и нет мужика. Есть конь на пашне со старым плугом, вьючный осел с бурдюками и тупейший баран. И все это она, Евсюкова! Вот вам наглядный пример — как дурная баба может погубить хорошего мужика».

Мишка высыпал пепельницу, доверху полную бычариков, убрал в старенький «ЗИЛ» остатки колбасы и пошел в комнату — спать.

Долго не мог уснуть — воспоминания накрыли его с головой. И все про Коляна. Вспомнил он Катю Баленко, первую любовь Куропаткина. Красивая, да. У него и не было других. Только противная. Капризная, с вечно надутыми губами. Ныла всегда — то жарко, то холодно. То попить, то поесть. Колян суетился вокруг нее, как юла. Работать пошел на каникулах — купить Катечке ценный подарок. Заработал двести рублей и — давай покупать! Духи у спекулянтов, джинсы и золотую цепочку. Все в пакет и — на, любимая! Это тебе!

Та пакетик открыла, узким носиком повела и сделала — фи. Духи слишком бабские, душные — ей такие не нравятся. Джинсы малы. А цепочка — дерьмо. Плетение ей не то, видите ли! Ну, и как? Стоит Куропаткин, словно дерьмом вымазанный, и страдает. Бледный, расстроенный. Жалкий.

Слава богу, эта дура Баленко его бросила — нашла какого-то хмыря из МГИМО. Колян отстрадал и снова влюбился. И снова… Ох, да что говорить. Беда. Опять с Коляном беда. Следующая. Ксюша, юбочка из плюша. Да уж, из плюша, как же! На шмотках была просто повернута, все друзья — спекулянты. И снова-здорово: «Колечка, хочу джинсики голубые! С вышивкой! Курточку кожаную, зелененькую! Юбочку под курточку, тоже из кожи…»

В общем, как говорится… А этот дурак? Давай зарабатывать бабки! Чтоб Ксюшу эту чертову ублажить. Чуть из института не вылетел — так увлекся. Стал с долларями крутиться. Мать его еле тогда отмазала, а мог загреметь. Сколько мамаша его тогда денег назанимала — море! Чтобы вытащить своего дебила. Потом отдавала долго, лет пять.

Он, конечно, притих. Испугался. А через полтора года — опять за свое. Сошелся с одной певичкой. Никому не известной, конечно. В кабаке каком-то пела. Дерьмовом, надо сказать. На рабочей окраине. И снова — красавица. Загулы любила — аж подметки летели. За ночь пять кабаков объезжали. Выпивала за ночь три бутылки шампанского. Или четыре — ну, как пойдет. И сразу в кураж. Много там чего было — гости с Кавказа, фарца, бандюганы. Ну и драки, конечно. Дурню этому Куропаткину то лицо разобьют, то руку сломают.

Замуж потом вышла за скандинава какого-то. А Куропаткин снова в страдания! Говорил, что не хочет жить. Очень боялись они за него тогда, очень. Матушка его даже в больничку устроила — в хорошую такую, по великому блату. Клиника неврозов называлась. На Шаболовке.

Конец ознакомительного фрагмента.