Избранное. Том 2

Мария Бутырская

Данный сборник уникален тем, что авторы, в силу своих возможностей и безграничного таланта, на добровольной основе поддерживают подопечных благотворительного фонда «Подари жизнь», желают деткам полного выздоровления и скорейшего возвращения домой!

ЧАШКА

Она растерянно обводила взглядом собравшихся за столом, безуспешно пытаясь найти своего любимого. Его привычное место зияло пустотой — столовые приборы лежали нетронутыми, тарелки чисты, и только хрустальную рюмку с водкой накрывал кусок черного хлеба. Начать обед без него? почему хлеб на рюмке, а не на пирожковой тарелке? Сейчас он войдёт и наведёт порядок. Но он всё не шёл, а у фотографии в траурной рамке ровным пламенем горела тонкая свеча.

Люди пили, ели, переговаривались вполголоса, будто боялись нарушить чей-то чуткий сон. Изредка кто-то вставал и что-то говорил, тогда женщины тихо вздыхали и утирали платочками слёзы, а мужчины, потупив взгляд, опускали головы.

Как это разительно отличалось от тех встреч, когда он царил во главе стола, словно магнитом притягивая к себе сотрапезников. Его рокочущему басу внимали, боясь пропустить хоть слово из сказанного — не с рабским подобострастием, но восторгом и восхищением. Аудитория благоговейно стихала, если он был серьёзен, и взрывалась безудержным хохотом от его шуток. Он не подавлял, но рядом с ним хотелось слушать и слышать только его…

Однажды в его день рождения был произнесён тост — предлагалось выпить за потрясающую харизму именинника — на что тот, смущаясь и оправдываясь, пробормотал под нос: «Ну что ж поделать, харя у меня такая, пора привыкнуть…". То, что от другого прозвучало бы пошло, из его уст было так наивно и трогательно, что все сразу бросились утешать и признаваться в любви этому огромному седовласому мужику. И только она видела спрятавшуюся в глубине зелёных глаз хитринку, когда он повернул голову, рассматривая своё отражение в стекле шкафа.

Она и появилась в его доме в такой же праздничный день (сколько ему тогда исполнилось — семнадцать, восемнадцать?) Тогда он только кивнул головой, уделив всё внимание подруге. Так бывает, первая любовь, ничего не попишешь. Но не подруга, а она первой почувствовала запах табака и привкус алкоголя на его губах, и совсем неважно, о ком он тогда думал — «первая любовь» куда-то бесследно исчезла, а она осталась в его жизни надолго.

Да, она не была красавицей, не отличалась особым изяществом и не относилась к элите, но другие никогда не были такими удобными для него. Она же с готовностью подставляла себя сначала молодым и горячим, а с годами ставшим жёсткими и сухими губам, чтобы он мог утолить жажду. Она коротала с ним бессонные ночи, сохраняя горячим кофе; морщилась от солёности рассола похмельными утрами; заставляла биться его сердце, подавая капли какого-то остропахнущего лекарства. И, как никто другой, знала о нём всё или почти всё.

Она ему преданно служила, а он по-своему любил её и берёг — как будто дали обет «всегда быть вместе в радости и горе, в бедности и богатстве, в болезни и здравии, пока смерть не разлучит…».

Через пару часов нашлись желающие выпить чаю. Дочери сновали между кухней и гостиной, мужчины, воспользовавшись перерывом, вышли на балкон курить, женщины разговаривали о чем-то своём. Маленький внук понял, что сидеть тихо уже необязательно, слез со стула и начал бродить по комнате. Дед непременно бы придумал, чем его занять, а сейчас на ребёнка никто не обращал внимания, чему тот был немало удивлён.

Наконец все вернулись за стол, а мальчик вдруг закричал: «Мама! Дед!» — и громко заплакал. Всем стало не по себе. Мать поспешила успокоить ребёнка, а он пальчиком показывал на полку в серванте, где стояла любимица деда. Чашка заняла своё привычное место на столе, но малыш уже вскарабкался на пустовавший стул и схватил её. От прикосновения чужих рук, чашка, как живая, вздрогнула, и неловкие детские пальчики разжались. Она ударилась об угол стола, треснула и уже на полу с глухим треском рассыпалась на мелкие осколки.

Подумаешь, разбилась чашка… Но вместе с мальчиком, уже не сдерживаясь, дав волю чувству, рыдали все, словно осознав всю горечь потери.

Люди умирают, посуда бьётся…

Элен Кардински