Рассказы полутьмы. Marianna и другие

Мария Аркадьевна Микийчук

Публикация только ради Marianna/ и Сари. Рассказы полутьмы-полусвета для того, чтобы запомнить их лёгкий шаг. Сборка за несколько лет о впечатлениях и людях вокруг. А на обложке Саша Фауст, просто потому что это была прекрасная ночь августа, пока ей было 17 лет в последний раз в жизни. 17 раз последний раз в жизни в августе – явление однократное. И рассказы тоже об этом. Об однократных явлениях.

Девчонка простая

К декабрю пустырь песка и ветра, зажатый между улицами Маяковского, Курчатова и Арзамасской, покрылся седой небрежной россыпью снега, стаял, побелел и стаял вновь, втягивая в свои холмисто-колосковые нутра серо-белые горсти зимних меток. Катя широкими шагами спешила к пустырю по извилистой тропке между оградой высокого прямоугольника здания с разноцветными прямоугольными же окнами и сетчатым забором в мир детского сада с верандами, подвесными самодельными шариками из цветной бумаги, алыми рамками песочниц и мягким, как норвежские детские книги, рисунком девочки, обнимающей рыжего кота. Дорога слоилась на грязь, лёд, воду и снежную припорошенность, мумифицированные и обмазанные глинистой почвой светлые колосья, редкие ветки сосны, притащенные сюда крупными собаками.

Кофе из автомата рядом со Спаром с ореховым сиропом был горячим, слишком разбавленным — воспоминание о кофе с тяжёлой сладостью сахара и фундука. Катя привычно заправила прядки за уши — в русых тонких волосах, сжатых в длинный хвост, постоянно выбивались отрастающие пряди, доходящие до подбородка, с самого её детства, и лезли в глаза, в рот.

Ноги в старых серых убитых кроссовках поехали к луже, кофе плеснулся из чёрного стаканчика, Катя чертыхнулась, но устояла.

Матвей уже ждал её у сосны с написанными на стволе большими красными буквами «РОК». Он почему-то всегда выглядел эффектно, даже когда был одет не по возрасту, как подросток: в толстую светлую куртку, скинни-джинсы до лодыжки и зимние дорогие кеды — дело не в том, во что он был одет, а в том, как он себя держал. Его пронзительные ледяные глаза, переломанный ирландский нос, тонкие губы и покрасневшие от мороза уши, светлая чёлка набок и выбритые виски, казалось, могли принадлежать только спорному театральному актёру, гиперталантливому рок-музыканту, необычному влогеру. На Матвея оборачивались, только услышав его голос — многогранный, властный, саркастичный, хорошо поставленный, с загадочной хрипотцой от трёх лет курения. Он всегда знал, что сказать — Катя знала его с трёх лет, и он и тогда мог заворожить людей вокруг, привлечь внимание. Бог знает, почему он с ней связался, как выцепил её, чумазую, с отвисшим ртом, раскрасневшуюся после драки с главным хулиганом класса, из толпы слушающих его рассказ о чём-то — Катя не помнила, о чём, помнила только незнакомое слово «коромысло». И сделал её своим помощником на все последующие девятнадцать лет. Ради него Катя была кем-то вроде себя, но лучше — принцессой и гопником, грубой силой и ослепляющей красотой, очаровательным ребёнком и занудной тёткой, требующей жалобную книгу. А потом всё как-то завертелось с этими колдовскими штуками, и Матвей стал её куратором.

Учиться Кате нравилось, а вот учиться под руководством Матвея, идеального, которому всё давалось слёту, было как-то… Стрёмно. И через несколько лет она перестала замечать, что люди оглядываются на неё на улицах, видя её быструю женственно-мужественную уверенную походку, длинные волосы, большие оленьи глаза, красивое лицо с колечком в носу, стройную худоватую фигуру. Как реагируют все на её надломную силу, эмоциональность, бурлящую под крышкой условного самоконтроля, беззлобную грубость и прямоту, сочетающуюся с очищенной от кокетства женственностью, проблёскивающую на дне огромных глаз детскую беззащитность. Катя привыкла мерить мир Матвеем, а Матвей обращал на неё внимание только тогда, когда её нужно было остановить или пошутить над ней — не зло, просто потому что Матвей был таким, да Катя и не хотела, чтобы он менялся. Пусть всё в мире меняется, а вот Матвей остаётся таким, какой он есть — с острыми коленками, запахом дорогого одеколона и почему-то тёплого хлева, подростковым задором и режущей силой лезвия в словах.

— Что же случилось с твоей верностью чаю с лимоном из автомата «Европы»? — усмехнувшись, спросил Матвей. Он иногда начинал цедить слова, медленно выплёвывая их, как шелуху от семечек. — Променяла бурду на бурду? Никакого понятия о верности.

— Я девчонка простая, — парировала Катя, надеясь, что не видно, как она светится. — Куда мне до клубничных ноток африканского кофе. Плеснули в стакан что-то горячее — сойдёт. Холодрыга та ещё.

— Морозит, — согласился Матвей. Замёрзшим он, несмотря на открытые лодыжки и шею, не выглядел, разве что уши снова были привычно-покрасневшими. — Готова?

— Ага. Наверно, — сказала Катя и рукавом привычно вытерла нос, среагировавший на горячий кофе и ледяной ветер. Матвей поморщился.

Пустырь уже начал темнеть; редкие чёрные сосны и липы теряли последние краски и переходили в черноту, как тревожно колышущиеся желтоватые колоски становились серыми. Рыжели только загорающиеся фонари по краям тёмного промежутка холмов, песчаной почвы, детских шалашей и редких кустов. Круглые и ярко-оранжевые, фонари висели в темноте, как апельсины, не разгоняя мрак, а, казалось, сгущая его. Небо переметнулось в густой синий, а потом в грязно-фиолетовый с привкусом цвета фонарей и грязно-розового; по ветвям лип сидели галки, вскрикивающие, как падающие на асфальт пищащие детские игрушки.

— Они скоро замолчат, — сказал Матвей, скорее почувствовав её тревогу, чем увидев нервный глоток кофе.

— Стаи. Не люблю стаи птиц, не к добру это, — пробурчала Катя. — Они искажают всё.

— Суеверия, — отрезал Матвей уже другим, кураторским тоном. — Не позволяй суевериям влиять на свою работу.

Катя не ответила, только смяла пустой стаканчик, швырнула его в кусты и злобно покосилась на засаженные птицами ветки.

«Дьявольские птицы», — подумала она.

Матвей выбрал место почти на середине пустыря, за гребнем после плоской площадки, истоптанной разнокалиберными собачьими лапами и тяжёлыми ботинками. Вокруг были колоски и кустарник, холодная земля в пожухлой траве чуть пригибалась под ногами, тихо и жалобно вздыхала и потрескивала.

— Действуем быстро, — сказал он. — Сосредоточься. Твоя роль — проводник и защитник. Без самодеятельности, не как в прошлый раз. Ты ещё не готова к самостоятельной битве.

— Ладно, — ответила Катя и встала в боевую стойку, машинально генерируя в руках невидимую биту — любимое оружие. Края биты засветились нежным голубоватым светом.

Только бы не чёртовы птицы. Не нравилось ей это.

Матвей встряхнул чёлкой и раскинул руки. Катя наблюдала за ним, одновременно напряжённая, ловя каждый его жест, учась у него, но готовая защитить его или схватить — и зачарованная грацией его магии, влажной темнотой колдовской силы. Он был одновременно как густой древний мох и свистящий в ушах ледяной ветер, стабильный и бесшабашный, искусный и новаторский. В его силе было всё, чем был Матвей — власть, тонкое искусство и неоднозначность трактовок, многогранные знания, сарказм и цитрусовая нотка редких искренних улыбок.

Катя моргнула и постаралась сосредоточиться. И вовремя: на губах появился вкус пережжёного кофе и черносмородинного мусса, а плоть темноты перед Матвеем запульсировала первородными сосудами.

Без лишних слов Катя шагнула вперёд, схватила Матвея за дутую куртку и отшвырнула с линии атаки, не глядя. Занесла биту и всё равно оказалась не готова: в лицо ей прилетела взорвавшаяся, нагретая магией пустота, полная галчиного перекрика. На вкус она чувствовала её — ошибку, выпученный глазок искажения из-за близости птичьей стаи, слабину в заклятье.

Конец ознакомительного фрагмента.