Золотой воскресник

Марина Москвина, 2023

“Москвина – это кратчайший путь от серьезного до смешного”, сказал писатель Борис Минаев. Этот путь и привел Марину Москвину на феерический “Золотой воскресник” – праздник тех, кто уже посадил на субботниках своей жизни дерево, и не одно. Юрий Никулин, Слава Полунин, Тонино Гуэрра, Виктор Чижиков, Дина Рубина, художники, издатели, музыканты, актеры, странствующие менестрели – все они виновники смешных, странных и грустных случаев, которые, как драгоценности, много лет собирала автор. Блюзовый драйв этой книги приглашает превыше всего ценить жизнь – ведь другой, лучше этой, уже не будет. Содержит нецензурную брань. Упомянутые в книге Дмитрий Быков и Виктор Шендерович в соответствии с российским законодательством признаны иностранными агентами или лицами, выполняющими функции иностранного агента.

Что вы хотите от человека, которого зовут Теодор?

По радио идет разговор о том, как оградить русский язык от засилья ненормативной лексики.

— По краткости и экспрессивности ничто не сравнится с матом, — рассуждает гостья. — Одно короткое слово, и ты выразил бурю эмоций. Кто осудит солдата, который поднимается в бой с матерщиной на устах? Но пусть она царит в пивной, в бане, в мужском туалете! Что делать, чтобы это не лилось зловонной жижей отовсюду?

Звонок от радиослушателя.

— Здравствуйте! Как вас зовут? — спрашивает ведущая.

–…Александр.

— Ну?

Молчание.

— Матерщина меня оскорбляет до глубины души, — продолжает гостья. — Вы произносите слово, означающее мужские гениталии, а я это сразу себе представляю, и мне противно. Что делать? — ставит она опять вопрос ребром.

Звонок. Это Александр. Он долго молчит, наконец произносит:

–…Надо проводить беседы.

— Где? С кем???

Тяжелое молчание.

— Что они мучают этого Александра? — говорит Лёня. — У него, видимо, речевая активность очень слабая, а двигательная хорошая. Он быстро набирает номер, быстрее всех, а что сказать — вот это для него проблема.

* * *

Познакомилась с режиссером Адольфом Шапиро.

Полностью опровергнут слоган Бородицкой: “Хорошего человека Адольфом не назовут!”

* * *

Юбилей у карикатуриста Сергея Тюнина, семьдесят лет.

— Ну, желаю тебе никогда не расставаться с чувством юмора! — говорю я.

— С чувством юмора — куда уж нам расставаться? — ответил Тюнин. — С этим чувством и в гроб сходить будем.

— А есть такие люди, — говорю, — у которых совсем нет чувства юмора.

— А есть — у которых свое какое-то чувство юмора, — сказал Тюнин. — Это еще хуже…

* * *

Люся — в Уваровке — Льву:

— Пора закапывать компостер!

— В субботу я не могу…

* * *

Тишкову предложили сделать выставку в Музее прикладного искусства. Он пошел посмотреть пространство, вернулся:

— У меня такое чувство, как будто мне предложили сделать выставку в Мавзолее Ленина. Я спрашиваю: “А можно Ленина вынести на это время?” Мне отвечают: «“Нет, ни в коем случае. Как-нибудь впиши его в общую экспозицию…”

* * *

В самолете какой-то мужичок внимательно смотрит на Юрия Полякова.

“Узнал”, — подумал Поляков.

А тот взглянул так хитро, с прищуром и спрашивает доверительно:

— Вы — Виталий Соломин?

Юра это рассказал после того, как Людмила Улицкая спросила у него:

— Вы Николай Кононов?

* * *

Тишков, отправляясь за гонораром в издательство за мою книжку о Японии, которую он проиллюстрировал:

— Значит, мне — пятьсот, а тебе — четыреста?

Я говорю:

— Пусть так. Только почему мне четыреста? Я ее все-таки написала…

— Потому что у нас мужчинам, — отвечает Лёня со знанием дела, — платят больше, чем женщинам.

* * *

Когда Марину Бородицкую принимали в Союз писателей, против нее вдруг решительно выступил прозаик Теодор Гладков, автор книг про шпионов и разведчиков.

— В сущности, я этого Гладкова понимаю и не держу на него зла, — сказала Бородицкая. — Что ты хочешь от человека, которого зовут ТЕОДОР?

* * *

В метро один военный — другому:

— Я помню наизусть пятьсот телефонов!

Седов — мне:

— А я — два. Твой и бабушкин.

* * *

Писатель Борис Минаев накупил в “Переделкино” сухарей.

— Я очень люблю сухари! — он признался мне. — Как увижу сухари — сразу покупаю несколько килограммов.

— Что-то в этой твоей любви к сухарям есть…

–…предусмотрительное, — заметил Юрий Поляков.

* * *

В Доме творчества с нами за столом сидел Валентин Распутин. Поляков что-то рассказывал, и в его рассказе прозвучало слово “инфернальный”.

— Юра, а что такое “инфернальный”? — спросил Валентин Григорьевич.

— “Дьявольский”, — ответил Юра.

— Вот спасибо, а то я не знал, — сказал Распутин с детской улыбкой. — И все думаю, когда слышу это слово: что оно означает?..

* * *

— Морковный суп? — удивился Распутин. — Ведь пост кончился, вы что, вегетарианец? А вы прозаик или поэт? — спросил он у меня.

— Прозаик.

— Все-таки прозаику, — сказал Валентин Распутин, — раз в день котлетку надо бы съесть.

* * *

Официантка в Доме творчества “Переделкино” сделала мне комплимент:

— Вы так кушаете аккуратно, ничего под столом не валяется.

* * *

Литературовед и переводчик Юрий Архипов запечатлевает для вечности Распутина и Личутина.

— Вот я с кем вас сфотографирую, с Мариной! — говорит Архипов.

— А вы чего такие серьезные, — говорю, — улыбайтесь! — Беру их обоих под руки и расплываюсь в улыбке.

— Мне такую фотографию не давай, — сердито сказал Личутин. — А то жена скажет: чем это ты там занимался?..

— Мне дайте, — говорю, — мой муж скажет: наконец-то с настоящими русскими писателями имела дело!

* * *

— Последнее, что я прочитал из молодых, это Нарбикова, — говорил Валентин Распутин. — Меня заинтересовало ее высказывание: “Соловьи поют, чтобы слаще совокупляться. Для того же предназначено искусство”. Мне даже стало интересно, что может написать человек, который так считает?

* * *

Владимир Личутин — поразительный прозаик. Он вскрывает такие пласты языка, которые давно никто не знает и не помнит. Недаром про него говорят: “Не читать Личутина — преступление. А читать — наказание”.

* * *

— На лыжах-то катаетесь, Георгий Дмитрич? — спрашиваю Гачева, повстречав его на проселочной дороге.

— Я лыжи берегу, боюсь, затупятся. И так один конец отломился, вот я его привязал и уже лет пять катаюсь с привязанным концом.

— А чего пластиковые не купите?

— По причине крайней нищеты.

* * *

— Мариночка! — говорила Люся. — Нехорошо постоянно находиться в нирване, когда другие в рванине!

* * *

В Милане наш итальянский приятель Домиано достал билеты на “Тайную вечерю” Леонардо да Винчи.

— А вдруг нам не понравится? — волновался Лёня. — Лучше не смотреть…

* * *

Писатель Максим Гуреев:

— Марин, я у вашего сына в школе преподавал древнерусскую литературу. Сергей пришел сдавать зачет, а я давно его не видел и спрашиваю: “Ты где пропадал?” — “Я был в скорбях пустынных…” — он ответил. И я без лишних слов поставил ему зачет.

* * *

Люся решила подарить внуку микроскоп.

Лёва спрашивает:

— Зачем ему микроскоп?

— Рассматривать!

— Кого???

— Своих микробов, — отвечает Люся. — Потом, к ним клопы захаживают, тараканы. Ты сам хоть раз в жизни заглянешь в микроскоп. Как это — не интересоваться микромиром? Так ты скажешь: “И что там рассматривать-то — в телескоп?..”

* * *

Артист Георгий Бурков озвучивал Дикобраза в моем мультфильме “Корабль пустыни”.

Потом мы взяли такси, и все это время, пока нам было по пути, он мне рассказывал случаи из своей актерской жизни.

— В восьмидесятых на съемках в Чехословакии денег мало давали. А я купил себе шпигачик и бутылочку коньяка. Сижу в фургоне, ем, пью. Ребята заглядывают: “Жор, ну как тут коньячок?” — “На, попробуй!” Все ведь экономили…

* * *

— Как Коля Волков будет играть Отелло? Как будет душить Дездемону? — удивлялся Георгий Бурков. — Он сам-то еле живой…

* * *

Про мультфильм “Корабль пустыни”, снятый по моему сценарию режиссером Ольгой Розовской, блистательно озвученный великими артистами Георгием Бурковым, Михаилом Кононовым и Натальей Теняковой, Фёдор Савельевич Хитрук сказал, что он получился до того глупый, что даже смешной.

* * *

Бурков озвучивал прагматичного Дикобраза, Тенякова — нагловатую Черепаху, а Кононов — воздушного, восторженного Тушканчика. Нет, он не озвучивал. Он стал Тушканчиком, тонким, нервным, взволнованным! Сияющая улыбка, нежно-розовая рубашка в желтый квадратик, широкий ковбойский ремень с железной пряжкой со скрещенными кольтами — на обычных брюках, вдрызг изношенный пиджак фантастического покроя с многочисленными складками на спине. И на карманах шерстяного пиджака — ситцевые кантики в цветочек — жена пришила, чтобы не обтрепывал.

— Хорошо у тебя, Мишка, идиоты получаются! — восхищался его гениальной игрой звукорежиссер.

* * *

— Миш, дай реакцию на удар по голове!

— Ёбс! — радостно и звонко воскликнул мой Тушканчик.

* * *

Прислали предложение “Муж на час”. Я обрадовалась, думала — подразумеваются цветы, шампанское, театр, влюбленные взгляды… Оказывается, это касалось текущего крана… развески картин!..

* * *

Лёня выходит из Пушкинского музея, слышит звуки музыки — что такое? Смотрит, сидит охранник и играет на губной гармошке.

— Прям фашиста напоминает — во всем черном и на губной гармошке! — рассказывал Тишков.

— И что, хорошо получается?

— Ну да. Нормально…

* * *

Писатель Валерий Воскобойников вспоминал, как в питерском журнале “Костер” готовили к публикации повесть Юрия Коваля “Пять похищенных монахов”. А в этой повести сообщается, что в городе Карманове делают бриллианты.

Вдруг в цензуре задержали тираж. Воскобойников, служивший в то время зам. главного редактора, побежал разбираться. Ему объясняют:

— Нельзя называть город, где производят бриллианты.

— Да это придуманный город, — объясняет Валерий Михайлович. — На самом деле такого города нет!

— А бриллианты?

— И бриллиантов нет!

— А вы можете написать расписку, — спросили Воскобойникова, — что тут все выдумано от первого слова до последнего?

— Могу.

Так вышел “Костер” с “Пятью похищенными монахами” Коваля.

* * *

— Особенно я люблю бездонные произведения, — говорил Коваль. — “Чистый Дор” или “Куролесова”… “Куролесов” пока не окончен. Может быть, я еще одного нахулиганю.

* * *

— У меня в загашнике тридцать-сорок шикарных начал, — говорил Юрий Осич, — и я в любую минуту могу их продолжить, только ущипни меня за задницу!

* * *

В редакции журнала “Мурзилка” празднуем Новый год. Собрались детские писатели, художники, пир горой. Патриархи — поэты Роман Сеф, Ирина Токмакова, Яков Аким, главный редактор Татьяна Филипповна Андросенко восседают за отдельным столом. Я пристроилась к ним на край скамеечки, подняла бокал и так искренне, от всей души говорю им:

— Здоровья! Здоровья! — и упала под стол.

* * *

Познакомила писательницу Аллу Боссарт с поэтом Романом Сефом и его женой. Жена Романа Семёновича протянула руку:

— Ариэлла.

— Ариэлла!.. — мечтательно произнесла Алка. — Боже мой! Если бы меня звали Ариэлла — вся жизнь у меня была бы другой…

* * *

Когда у Дины Рубиной вышел роман “Синдикат”, Бородицкая расстроилась, что там все про Москвину да про Москвину, а про Бородицкую ни слова.

— А надо было себя более ярко проявить, — сказал наш Сергей, — чтобы обратить на себя внимание Дины. Например, совершить какое-нибудь злодеяние.

* * *

После выхода “Синдиката” мне позвонил какой-то пожилой человек и сказал:

— Значит, вы реальное лицо? Я так и подумал. И без труда узнал ваш телефон. Вот я хочу с вами посоветоваться: как жить?

— С таким же успехом, — говорю, — вы можете позвонить Тарасу Бульбе, доктору Айболиту, бравому солдату Швейку или Робинзону Крузо… Но раз вы дозвонились мне, я вам отвечу…

* * *

— Как ты думаешь, какую сделать обложку к моей книге, чтобы было… рыночно? — застенчиво спрашиваю Серёгу, ставшего акулой книжного бизнеса.

— К твоей книге, — он отвечает, — надо что-то такое, что к ее содержанию, в принципе, не имеет никакого отношения!

* * *

Пора сдавать летний пиджак Тишкова в химчистку. Лёня жмется, ему жалко денег, тем более дело происходит зимой и химчистка сильно подорожала. Последний раз мы сдавали туда его пальто двадцать лет назад.

Я говорю:

— Второй раз в жизни у тебя наметилась какая-то связь с химчисткой, а ты упираешься.

— Так, значит, вот что такое жизнь! — воскликнул он. — Два раза в химчистку сходил — и на кладбище?

* * *

“Дорогая Марина Львовна! И дорогой Леонид Александрович! Очень соскучился по вас и решил написать это печальное письмо. Что я делаю? Как всегда, заполняю пустоту ненужными рисунками и грустными историями. Где Лия? Почему она не пишет? Глаза мои смотрят то на вас, Марина Львовна, то на Леонидаса, а язык покажите Лии, если она объявится. Не поленитесь, напишите мне письмо. Любящий вас Р. Габриадзе”.

* * *

Серёжа учится водить машину.

— Ты слишком резко жмешь на тормоза, — объясняет ему инструктор. — А тут надо — как на тромбоне. Тромбонисты знают: чуть-чуть сильнее подул — другая нота…

* * *

Пишу книгу о Японии — про японские сады камней.

Звонит Лёня Бахнов:

— Хорош воспевать Японию, обратись к своим корням! (Приглашая на фестиваль еврейской литературы.)

* * *

— А как бьется сердце автомобилиста, когда ты отправляешься получать номер! — волнуется наш Сергей. — Если ты не заплатил — это полностью непредсказуемое дело. Все хорошие, благозвучные номера — они дорого стоят и давно разобраны. Ты же можешь получить только “хрем” или “фук”, хоть не “лох” или “поп”… Не дай бог на “уй” будет оканчиваться — что-то будет напоминать из ненормативной лексики уничижительное…

* * *

В начале 90-х бесплатно уже неудобно посещать врача, как-то надо заплатить, а как?

— В Евангелие от Луки хорошо ли положить десяточку? — спрашиваю Тишкова.

— В Евангелие от Луки, — ответил он, — хорошо положить тридцать рублей.

* * *

Искусствовед, переводчик, ведущий телепередачи “Мой серебряный шар” Виталий Вульф работал в Институте международного рабочего движения (ИМРД) в отделе международных организаций, которым заведовал мой папа. И когда бы Вульф ни отпрашивался с работы, Лёва его всегда отпускал.

— Как я могу не отпустить Виталия, — говорил он, — если тот приходит ко мне уже с билетом на самолет и заявляет: “Лёвушка! Я сегодня улетаю в Новосибирск в Академгородок на встречу со мной…”

* * *

Фестивальщик Михаил Фаустов, задумавший охватить пожаром книжных ярмарок все населенные пункты планеты, столкнулся с неожиданной трудностью. Писатели, которых он зовет за собой, особенно именитые, спрашивают:

— А город, куда мы едем, — миллионник?

— Миллионник! — уверенно отвечает Миша, даже если этого места нет еще на карте.

* * *

Лёня читает рукопись, которую мы прочим на первую премию в конкурсе “Заветная мечта”, и хохочет над ее незадачливым автором.

— Зато вещь большая, проблемная, — говорю, — школьная повесть, года полтора человек сидел…

— Да-а, всю дурь вложил, какая была, без остатка!

* * *

Лечу в Новосибирск на книжный фестиваль “Открой рот”. Миша Фаустов предупредил, что в аэропорту меня встретит литературный критик Константин Мильчин и отвезет в Бердск.

— Я, — говорю, — буду в полосатой шапке, похожая на Инну Чурикову…

— А Мильчин будет с бородой, похожий на Костю Мильчина, — сказал Михаил.

* * *

— Жаль, что я отвлекла вас от вечеринки, — говорю Мильчину по дороге из Новосибирска в Бердск.

— Ничего страшного, — ответил Костя. — До сорока я только и думал, как бы выпить. А после… как бы НЕ выпить!

* * *

У меня на выступлении в первом ряду сидел заместитель мэра по ЖКХ, слушал, смеялся, радовался, а потом подошел и спросил:

— А если я тоже захочу что-то написать, но у меня совсем нету времени, могу я купить рассказ у какого-нибудь молодого писателя и выдать его за свой?

* * *

— Видимо, у моего папы была какая-то преданная поклонница, — сказала Марина Бородицкая. — На его могиле, когда я прихожу, всегда лежат абсолютно свежие пластмассовые цветы…

* * *

Звонит Лёня:

— Записывай, тебе для твоего романа. На Савеловском вокзале на столбе висит объявление: “Нашел в электричке шаманский бубен с колотушкой”. Звоните — и телефон… Представляешь? Какой-то шаман забыл в электричке настоящий шаманский бубен…

* * *

Резо Габриадзе был знаком с Лёней, а со мной нет. И я через Лёню передала ему варежки, на которых вывязала ярко: “Здравствуй, Резо!”

Он очень обрадовался и спрашивает:

— А мне что подарить Марине? Что она любит?

— Она любит ВСЁ.

И он передал мне бумажный кулек с песком из пустыни Гоби.

* * *

Стали вручать Ревазу Левановичу Государственную премию, пригласили в Кремль. А он позвал Лёню, ну и меня заодно, как свидетелей на свадьбу.

— Только, — говорит, — не опаздывайте! Это очень серьезно! Рихтер опоздал на три минуты — ему не дали.

Я пришла раньше всех, стою — жду Тишкова, январь, снегопад. С Васильевского спуска идут получать Государственную премию Белла Ахмадулина с Борисом Мессерером, сценарист Валерий Приёмыхов, Юрий Коваль привез на машине жену Арсения Тарковского Татьяну Алексеевну… Увидел меня и удивился:

— А ты что тут делаешь?

— Да так, — говорю беззаботно, — сопровождаю Резо Габриадзе получать Государственную премию.

— Ты большой человек! — воскликнул Юрий Осич.

И тут — как снегирь на снегу — в красной кофте из-под расстегнутой дубленки нарисовался Резо. А он-то меня не знает!

Тогда я, ни слова не говоря, заключила его в свои объятия, чтобы не опозориться перед Ковалём.

–…А вы кто? — громко спрашивает Резо.

* * *

Торжественная церемония проходила в круглом зале Совета министров. Речь министра печати, министра культуры. Юпитеры, телевидение, аплодисменты, вручение наград. В заключение Резо Габриадзе дал нам понюхать новенькую коробочку с медалью и удостоверением. Она пахла столярным клеем.

— Инвалиды делали, — сказал Лёня.

* * *

Моя любимая

такая маленькая

я спутал ее с курицей

Сергей Седов

* * *

В Доме творчества “Переделкино” поэт Иван Жданов сидит в холле с веселым молодым провинциалом, взъерошенные оба, с похмелья, на завтрак не пошли.

Я прохожу мимо, а Ваня:

— Поди-ка, поди-ка!

Я подхожу, он спрашивает:

— Кто написал “Трамвай «Желание»”?

— Теннесси Уильямс.

— Уильямс, Уильямс!

— А вы чего на завтрак-то не идете?

— Не хочется, — говорит Ваня. — Иди давай, иди!..

* * *

— Слушайте, вы такой мудрый на сцене, вы и в жизни просветленный? — спросила у Евгения Гришковца.

— Нет! Нет! — он ответил. — Вот стою на сцене — вроде бы и мудрость, и понимание, и доброта. А в жизни — скандалю, и кричу, и плачу, и обижаю всех. Эти вещи невзаимопроникаемы. Не смешиваются, и всё. Хоть плачь. Вот такой парадокс.

* * *

— Марина вобрала в себя лучших мужчин эпохи! — сказал Юрий Норштейн.

* * *

Отец Лев ждет меня около Театра Ермоловой. Там начинается спектакль по пьесе Теннесси Уильямса в переводе Виталия Вульфа. Виталий Яковлевич выходит на улицу раз, другой, меня все нет, папа злится, я опаздываю на полчаса по техническим причинам, короче, наш культпоход не задался. Лев встречает меня разъяренный и произносит в великом гневе — чистым ямбом:

К чему привел богемный образ жизни —

Вне времени, пространства… и зарплаты!!!

* * *

Наш сеттер Лакки среди ночи попросился погулять. А я его научила — ночь, зима, неохота выходить на улицу! — справлять малую нужду на балконе в горшок. Не зажигая света, Лёня вывел его на балкон.

–…Внезапно я увидел, — он рассказывал, потрясенный, — что лунный свет залил полбалкона! Что такое, подумал я? Почему тут отражается луна? И вдруг понял, что Лакки промазал мимо горшка.

* * *

— Уж если ты выходишь рано утром — так только на похороны… или на рожденье, — сказал мой сын Сергей.

— Уже, наверно, только на похороны…

— А между прочим, зря!

* * *

Александр Тимофеевский, автор многих поэтических книг, невероятно прославившийся песней крокодила Гены “Пусть бегут неуклюже пешеходы по лужам”, пожаловался мне в “Переделкино”:

— Раньше я сочинял стихи только на пути к своим друзьям, которые меня ждали. А теперь этих домов нет — приходится сочинять по пути в магазин. И это получается гораздо хуже…

* * *

— В Голицыне, — рассказывает Наталья, жена Тимофеевского, — с Сашей подружился пес Тяпа. И когда Саша направлялся в магазин (“По нашему мужскому делу”, — добавляет Тимофеевский), Тяпа его сопровождал. Как-то они возвращаются — Саша несет свою добычу, а Тяпа схватил с помойки и в зубах несет дохлую ворону. Саша ему: “Тяпа, не позорь меня, я все-таки офицер запаса…”

— А Тяпа мне отвечает, — подхватил Александр Тимофеевский, — “Ты — запаса, и я запасся…”

* * *

Приснилось, что заканчиваю вот эту рукопись и рассказываю о ней моему редактору Вере Копыловой, а она мне — с большой грустью:

— Нам сейчас нужны такие книги, где главный герой обязательно должен быть рабочий. У вас — рабочий?

— Ну да, — отвечаю уклончиво, — в какой-то степени…

* * *

В юности на практике в газете накатала целый подвал о профессии модельера.

— Такую серьезную статью — и подписывать какой — то школьницей? — засомневался завотделом. — Подпишем: “Слава Зайцев”, если он не против.

— Да что статью! — воскликнул Вячеслав Михайлович, когда я принесла ему свой опус. — Нам надо с тобой такую книгу написать!

* * *

“Сегодня назвали детей: Денис, Игорь, Иван, Менахем Мендел, Александр и Сильвестр”.

* * *

Тишков собирается куда-то, я говорю:

— Надень кепку! То есть бейсболку. В общем, фуражку.

Лёня:

–…Менахем менделовку!

* * *

На фестивале “Таймырский кактус” в Норильске познакомилась с Дорой Шварцберг, скрипачкой, профессором Венского института искусства и музыки.

— Мы жили в Питере, — она рассказала, — а тут начал наступать конец света, муж сказал: “Надо ехать! В движущуюся мишень труднее попасть…”

* * *

— Я с детства в дороге. Например, нас часто отправляли играть в тюрьмы, — рассказывала Дора. — Мы играли в колонии — кого там только нет! И проститутки, и воры, и так далее. И вот после концерта ко мне подходит девушка — вся в слезах: “Можно я дотронусь до скрипки? А то я ее только по радио слышала, но никогда не видела…”

* * *

Тишков, потрясенный Норильском:

— Да-а, если кто-то недоволен своим уральским городком Нижние Серги, его надо свозить в Норильск в январе на экскурсию…

* * *

Борис Минаев зовет в Екатеринбург выступить в Ельцинском центре.

— Тишков ведь уралец, — он объяснил свой выбор. — А ты вообще у нас великая…

–…И ужасная, — быстро добавил Лёня.

* * *

“Москвина — это кратчайший путь от серьезного до смешного”.

Борис Минаев

* * *

Дора Шварцберг:

— Приехали мы в военную часть, а в столовой — только водка и редька. После “обеда” в концертном платье со скрипкой выхожу на сцену. В первом ряду сидит, развалясь, солдат — в шапке, дышит перегаром и лузгает семечки. Но я ведь тоже выпила! “А ну, — говорю, — хватит грызть семечки, сволочь!” И думаю: сейчас он влезет на сцену и врежет… Нет: снял шапку, подтянулся, сунул семечки в карман. Концерт прошел как по нотам. Спустя пару месяцев у них выступал мой ученик. “Передай Доре Шварцберг, — сказали ему, — если ее выгонят с работы — пусть к нам приезжает, мы ее трудоустроим!”

* * *

Звоню папе:

— Мы тебе приготовили суп, тыквенные оладьи, сырники Лёня поджарил. Спустишься в метро, примешь сумочку?

— Ты что, приняла меня на иждивение? — спрашивает Лев.

— На десятом десятке имеешь право…

— Но я не хочу им злоупотреблять… — он элегантно отвечает.

* * *

— Мы такую выставку организовываем, — сказали Тишкову, — “Ни уму ни сердцу”! Предлагаем участвовать! Может, у вас есть что-нибудь?

— Я посмотрю…

* * *

— Сегодня Лемешеву сто лет! — объявила Люся. — По телевизору выступала его жена. “А поклонницы вам не досаждали? — спросила ведущая. — Про сыр была какая-то история?..” — “Конечно! — та ответила. — Их звали сыроежками. Однажды Лемешев пошел в Елисеевский магазин и купил там сыр. Вот они кинулись покупать этот сыр! Поэтому их прозвали сыроежки”. Такую хреновину, — возмущенно сказала Люся, — про Сергей Яковлевича рассказывает!

* * *

Резо Габриадзе — проездом из Лозанны в Тбилиси:

— Алло? Марина? С днем рождения! Желаю вам сохранить красоту еще хотя бы на год…

* * *

— Резо, как вы? — я спрашиваю.

— Хорошо, — отвечает. — Я в хороших брюках, в рубашке, в носках. На мне хорошая голова, и уши не отходят далеко, но жмутся к голове боязливо. Читаю “Моя собака любит джаз”, не залпом — по слогу в неделю: растягиваю удовольствие.

* * *

В Библиотеке Ленина в гардеробе встретила своего семинариста из бывших молодых литераторов — с клюкой и седой бородой. Не размениваясь на приветствия, он сообщил, что мои уроки не прошли даром: вот уже много лет он пишет диссертацию на тему “Как добыть антиоксиданты внутри митохондрий”.

* * *

Наш разговор внимательно слушал джентльмен со щетиной в стоптанных башмаках.

— Я так уставился на вас, — он мне объяснил, — потому что восемь лет не видел улыбающегося человека!

* * *

Мимо пронесся сказочник Марк Ватагин, переводчик ненецких, кабардинских, эвенских, чукотских, якутских, тувинских, алеутских и прочих сказаний, давно справивший 80-летие, но все такой же жгучий брюнет, как несколько десятков лет назад.

— Марк! — я его окликнула.

— Потом, потом, — и помчался дальше.

Вечером он позвонил и сказал, что “очень захотел вниз, причем не просто вниз, а в самый низ!”.

* * *

Когда я уходила из Ленинки, за мной долго бежала какая-то старуха и кричала:

— Девочка! Девочка!

Я обернулась, и она разочарованно сказала:

— А я думала, что вы девочка. Вы сзади такая красивая.

* * *

— Поэтому наш Серёжа не хотел туда ходить, когда мы писали диссертацию, — сказал мой папа Лев. — Я ему говорил — сходи хоть разок для приличия. Нет. Только в Британскую библиотеку в Лондоне забурился — и всё.

* * *

В Британской — та же история. В книге У. Г. Кришнамурти “Ошибка просветления” читаю: “Я был совсем сумасшедший, жить негде, бродил по улицам всю ночь напролет. А днем сидел в Британской библиотеке. А чтобы делать вид, что я пришел почитать, — брал толковый словарь подпольного сленга и листал его…”

— А что? — сказал Лёня. — В библиотеке — тепло, недорого можно поесть, хороший туалет и много-много книжек с картинками…

* * *

Поэт Яков Аким познакомил меня с художником Евгением Мониным.

— Это такой человек, — сказал он, — помнишь у Ильфа? Не пройдет в дверь, пока не пропустит всех.

* * *

Евгений Монин:

— Ты знаешь, как меня осаждал один режиссер Одесской киностудии, чтобы я в его фильме сыграл Дзержинского? И не понимал, почему я отказываюсь от роли, где такое количество психологических сцен и крупных планов. Недели две длилась эта осада, мне тогда было не до смеха. Я объяснял ему, что я недосужий человек… А Лия Ахеджакова, с которой мы были тогда дружны, сказала: “Женька, соглашайся, тебе дадут квартиру с видом на Лубянку!”

* * *

Художники Николай Устинов и Евгений Монин поселились в гостинице в номере с одной очень большой кроватью.

— Ты можешь мне поклясться, — спросил Женя, — что моей чести ничто не угрожает?

* * *

Лёня вернулся из поездки по достопримечательностям Украины.

— Я привез тебе подарок, — сказал он, — каштан с могилы родителей Гоголя.

* * *

Или — он говорит:

— Я привез тебе из Лондона… привет от Биг-Бена.

* * *

— Вот вас, художников — Лосина, Перцова, Монина и Чижикова, — зовут мушкетерами. Значит, Атос, Арамис, Портос и…

— Артроз! — подсказал Монин.

* * *

Георгий Бурков:

“Один артист — другому:

— Ну, как я вчера играл?

— Плохо!

— Нет, я серьезно?”

* * *

Я — Люсе, нежно:

— Ты моя Полярная звезда…

— А вы — мой Южный Крест, — отвечает Люся.

* * *

Яков Аким на утреннике, посвященном его 60-летию:

— Ребята, как быстро летит время, просто поверить не могу, что мне уже пятьдесят!

* * *

— Вчера был в Большом зале Консерватории, — рассказывает Яков Лазаревич. — Играл мой хороший знакомый виолончелист Евгений Берлинский. И я еще раз подумал, как музыка объединяет людей: представь, за все первое отделение никто не чихнул, не кашлянул и не зашуршал фантиком от конфеты!

* * *

В Уваровке сосед Лёша от радикулита настоял для растирания поясницы водку на мухоморе. Захотелось выпить. А ничего больше не было спиртного.

Тогда он сел рядом с телефоном (в случае чего вызвать скорую), пригубил и смотрит в зеркало. Видит — не побледнел, ничего. И тогда он спокойно выпил все.

* * *

Мой папа Лев на даче принялся растить картошку. Но у него вышла неувязка с колорадским жуком. Соседи стонали под игом колорадского жука — только и ходили, собирали, согнувшись в три погибели.

— А у меня нет никаких вредителей! — радовался Лев.

Потом у всех выросла картошка, а у него — “горох”.

Сосед Толя пришел посмотреть, в чем дело, и увидел у нас на огороде сонмище жуков.

— Как? Разве это они? — удивлялся папа. — Я думал, это божьи коровки. А колорадский жук, мне казалось, — большой, черный, страшный, похожий на жука — носорога, который водится в штате Колорадо.

* * *

Увидев, как огорчился Лев, Толя сказал нам:

— Я подложу ему в огород своей хорошей картошки, скажу, он плохо копал, и подложу. Он копнет — а там целый клад.

Еще он и кабачок туда закопал. И полиэтиленовый пакет с морковью.

* * *

Лошадь входит в бар и садится у стойки.

— В чем дело? — спрашивает бармен. — Почему такая вытянутая физиономия?

* * *

Моей повести “Не наступите на жука” присудили премию “Алые паруса”. В торжественной обстановке мне вручили конверт, там было письмо:

“Уважаемый лауреат Пятого юбилейного Всероссийского ежегодного конкурса произведений для детей и юношества «Алые паруса»! Приглашаем вас получить денежную премию по адресу… При себе иметь паспорт, ИНН, ПФР… и пр. Предварительно позвонить ответственному лицу.

Гендирекция международных книжных выставок и ярмарок России”.

Я позвонила, а мне отвечают:

— Вам надо перезвонить Лаврушкиной Раисе Васильевне… Она будет вас трудоустраивать и приглашать к определенному времени.

* * *

— Надо постоянно менять сферу деятельности, — учил меня Резо Габриадзе. — То одним заниматься, то другим, в один прекрасный день вообще исчезнуть, а в другой — появиться. А то можно стать зубром и драконом.…Не стать драконом очень трудно…

* * *

Резо приехал в Москву, а мы в Коктебеле.

Я Люсе говорю:

— Зови его к нам домой, дай ключи.

— А ему можно поручить собаку? — она спрашивает.

— Ни в коем случае, — отвечает Лёня. — Резо нельзя поручать ничего реального. Ему можно поручить поймать бабочку и быть абсолютно спокойным за эту бабочку, поскольку он ее не поймает.

* * *

Пьеса “Кутаиси” была поставлена в Париже как драматический спектакль. В нем играли знаменитые актеры Театра Питера Брука. Когда отмечали премьеру, Питер Брук сказал:

— Резо Габриадзе — не режиссер!

— А кто? — удивились все.

— Он — Создатель.

* * *

— Вот увидите, — сказал Лёня Тишков. — Тайсон скоро возьмется за ум и станет священником. Он уже встретился с детьми из своего района. Они спросили, зачем он откусил ухо своему партнеру. Он ответил: “Разнервничался, расстроился, и так получилось”. — “А вы с детства хотели стать боксером?” — “Нет, мне больше нравилось обчищать карманы…”

* * *

Сергей Бархин, художник, сценограф, драматург, иллюстратор, лауреат пяти премий “Золотая маска”, четыре у него “Хрустальных Турандот”, Международная премия Станиславского, премия “Триумф” — список его премий и наград занял бы не одну страницу, — любил говорить самому себе:

— Серёжа, если ты не можешь сделать очень хорошо, — сделай просто хорошо.

* * *

На приеме в американском посольстве по случаю Дня благодарения собрались известные российские художники. Хозяева торжественно водрузили на стол запеченную индейку.

— А в нашей стране, — сказал Сергей Бархин, — поскольку нам некого и не за что благодарить, этот праздник получил название День НЕудовлетворения или, точнее, День полового неудовлетворения…

* * *

Куда-то мы ехали на поезде и остановились ночью в Гусе-Хрустальном. Нижнюю часть окна закрывали шторы, а сверху за окном поплыли по воздуху сияющие хрустальные чудеса.

Я:

— Лёня! Что это???

А это работники хрустального завода пришли на станцию торговать своими изделиями в три часа ночи.

* * *

— Ну, как ты жила без нас — все это время? — спрашиваем мать мою Люсю, вернувшись из дальних странствий.

— Прекрасно, — она отвечает. — Мне вас отлично заменял зефир в шоколаде!

* * *

Десант московских писателей отправился в гастрольное плаванье по Днепру. Во всех городах от Киева до Одессы нас еще встречали хлебом-солью. Каховка, Днепропетровск, Запорожье, Херсон, Николаев, Очаков… Библиотеки, школы, дома культуры… Я чувствовала себя суперзвездой. Пока на корабле не воссиял Иртеньев: сразу пошли престижные площадки, дорогие билеты, афиши… Пока не доплыли до Одессы, где к нам собирался присоединиться Жванецкий. И всё. Жванецкий в Одессе — это всё.

Хотя дирижер оркестра, грянувшего “семь сорок”, когда мы ступили на берег Одессы, поинтересовался:

–…А где Шендерович?..

* * *

“Семь сорок” на пристани Одессы отплясывали прославленный лингвист Максим Кронгауз, заслуженный деятель культуры Дмитрий Ицкович, супержурналист Игорь Свинаренко и блистательная Алла Боссарт.

Но Иртеньев отметил именно меня.

— Маринка — сущий дьявол! — сказал он.

* * *

К шапочному разбору подбежал и щелкнул затвором старенький одесский фотограф.

— Немножко опоздал, но что-то все-таки успел, — заметил Максим Кронгауз.

— И снимок будет самый лучший! — добавил Лёня.

Вошли в Днепровский лиман, а там тишина. Только зеркальная гладь с опрокинутыми небесами.

— Пусто, — сказал Игорь Свинаренко, — как в Москве в инаугурацию…

* * *

С тех пор как во мне проснулся талант парикмахера, все рвутся ко мне постричься. Даже лысые мужчины. Лёне надоело, он закатил скандал, мол, я под видом парикмахерской устроила притон.

— Почему меня никто об этом не просит? — риторически спрашивал Лёня.

И сам себе отвечал:

— Потому что я так сумел себя поставить!

* * *

Вызвала на даче слесаря, тот приехал на тракторе с мотором от “Ламборджини”…

* * *

— У меня была приятельница, — рассказывает сестра Наташка, — она работала в морге, замораживала покойников. Веселая, добрая, модница. Бабушки во дворе говорили ей:

“Лена — только ты!” Она отвечала: “Бабулечки, не волнуйтесь, все будете красавицы!”

* * *

На вопрос:

— Зачем вы пишете?

Гарсиа Лорка отвечал:

— Чтобы меня любили.

* * *

В Доме творчества “Малеевка” режиссер Михаил Левитин жил по соседству с поэтом Яковом Акимом, и они подолгу беседовали. Однажды в комнату Левитина вбежал человек: “Дайте бумаги, я дописываю книгу!” Это был Юрий Коваль.

— Финальные главы “Суера-Выера” он писал на моей бумаге, — рассказывал Левитин. — А потом подарил мне книгу и подписал: “Вашей бумаге — от нашей бумаги…”

* * *

Волны любви покачивали театр Эрмитаж, как старый фрегат “Лавр Георгиевич” в океане, на вечере памяти Юрия Коваля. Фотограф-художник Виктор Усков рассказал такую историю:

— Однажды мы с Юрой отправились в путешествие и, как ни удивительно, Юра для этого странствия выбрал покровителями святых Косму и Дамиана. Обычно — Николая Угодника, а тут вот эти двое. И всякий раз, как привал и костерок, — первый тост за Косму и Дамиана. Почему? С какой стати? А чудо заключалось в том, что вскоре после Юриного ухода напротив моего дома через дорогу вдруг появился храм Космы и Дамиана. Я, как проснусь, выйду на улицу — и передо мной Косма и Дамиан. Я туда зайду, свечечку поставлю за Юру…

* * *

— А мы, по правде говоря, смотрели не очень на род его занятий, — рассказывала Юля, дочка Коваля. — Ну что-то пишет, какие-то стишки у него напечатали в “Пионере” или в “Мурзилке”, что с того? И удивлялись на бабушку, та подбирала каждый его листочек, — мол, она с приветом немного. Я и сейчас не совсем понимаю, что тут такого…

* * *

В Москве у Дины Рубиной собрались поэт Игорь Губерман, писательница Лидия Либединская, режиссер Михаил Левитин и другие достойнейшие люди. Когда я ушла, Левитин спросил: “А это кто?”

— Как? Вы не знаете? Это Марина Москвина, — сказала Дина.

— Понял! — воскликнул он. — Это женщина, которая стрижет Яшу Акима!

* * *

— Я вечно поворачиваю руль не в ту сторону, в какую мне нужно, — сказал нам археолог Пётр Грязневич, — зато я всегда вижу что-то неожиданное…

* * *

— Не понимаю, — удивляется Тишков, — как может быть взрослый солидный человек, а звать его — Лёня? Или Петя?

* * *

Художник Лепин Анатолий Васильевич, живописец трав:

— Слушай, у меня идея насчет тебя, если выгорит — будешь вся в шоколаде. Ты похожа на Цветаеву, тебе ее только в кино играть. У тебя как с дикцией? Ничё? Это облегчает дело. А чё? Бабки заработаешь!..

* * *

В моем рассказе “Метеорит” мужик уральский квасил капусту и в качестве гнета капустного, сам того не подозревая, использовал метеорит.

— Тебе надо написать серию таких рассказов, — предложил Тишков. — Например, человек, задавленный нищетой, идет вешаться, то есть не вешаться, а топиться — с веревкой и камнем на шее. А по дороге встречается ученый и говорит: “А ну дай сюда. Это метеорит!..” — и отваливает ему кучу денег.

* * *

Всю жизнь я мечтала послушать лингвиста Вячеслава Иванова, столько слышала про него от разных почитаемых мною людей. А когда мечта сбылась, и в Дубултах, в Доме творчества, он читал неописуемо интересную лекцию о семиотике, я позорно заснула на первом ряду. Единственное, что меня утешало, — рядом со мной крепким сном спала поэт Марина Бородицкая.

* * *

В какой-то поездке мой папа Лев посетил экспериментальный террариум. Что удивительно, о научной работе их уникальной лаборатории экскурсовод рассказывал с гюрзой на шее.

Все — потрясенно:

— Позвольте вас сфотографировать!

Экскурсовод — лукаво:

— А я могу и вам ее дать! Гюрза-то дохлая!

* * *

Сергею Седову предложили заключить договор в издательстве на десять лет. Он уже собрался его подписывать. Я еле успела его остановить.

— Вы что?! — говорю издателям.

— А в Японии и на сто пятьдесят лет заключают, — они ответили недовольно.

* * *

Я уже много раз спасал мир

но все равно хочется еще

Сергей Седов

* * *

В электричку, где едет моя мать Люся с новым веником, торчащим из сумки, входит мужик, достает пистолет и говорит:

— Если я проеду Кубинку, всех уложу.

Люся ему отвечает приветливо:

— Так, молодой человек, сядьте и сторожите своим пистолетом мой веник. А я пойду посмотрю по расписанию, когда будет Кубинка.

* * *

Пишу по мейлу Леониду Бахнову письмо из Вьетнама:

Lenya! I love you! Marinka is Hanoya.

Он ответил:

Nadeus, ti eto delaesh, ne skhodya s tropi Но Shi Mina?

* * *

По радио идет разговор о старых советских временах, сталинских репрессиях, масштабах и последствиях. Разговор серьезный, обстановка мрачная. Вдруг один из собеседников бодро заявляет:

— Да, репрессии никто не отрицает. Но разве только это было? А право на свободный труд, энтузиазм, воодушевление? Какие песни были в исполнении Любови Орловой!!! А Юрий Гагарин?! И — ни хохлов, ни москалей, а только дружный советский народ, охваченный единым порывом!!!

…Через небольшую паузу беседа потекла в прежнем русле.

* * *

Когда-то

я хотел спасти этот мир

но присмотревшись

Сергей Седов

* * *

Летчик-испытатель Марина Попович, записываясь у меня в студии, поведала, что многие очевидцы, имевшие дело с инопланетянами, обнаружили у них полное отсутствие эмоций. Возможно, это были роботы. Людей они называли “животные с эмоциями”. И очень удивлялись, как мы еще не уничтожили друг друга — от избытка чувств.

— Не понимают, — сказала Марина Лаврентьевна, — что у нас тут все равно торжествует любовь!

* * *

Звонит Бородицкая — поздравить меня с 53-летием. У нее через три дня — то же самое. В трубке ее отчаянно веселый голос:

— Мариночка! Пятьдесят три? Плюнь и разотри!

* * *

— А шестьдесят восемь? — я спросила у Бородицкой пятнадцать лет спустя в грузинском ресторанчике “Джонджоли”.

— Шестьдесят восемь — к рампе просим! — она мгновенно ответила.

* * *

В одесском гастрономе поэт Иртеньев протянул Тишкову бутылку коньяка и сделал знак, чтоб тот ее незаметно вынес на улицу. Лёня категорически отказался. Вскоре выяснилось, что бутылка давно початая, а Игорь пошутил.

— Знаешь, Лёнь, что такое дружба? — возмущенно сказал Иртеньев. — Это когда тебе звонит ночью друг и говорит: “Я убил человека”. А ты, ни секунды не раздумывая, отвечаешь: “Где будем закапывать труп?”

* * *

В Пензе на книжном фестивале зашли в гостиничный ресторанчик поужинать, а там оглушительное гулянье с грохочущей музыкой и заздравными тостами в микрофон.

— Не понимаю, — задумчиво произнес писатель Александр Кабаков, — почему то, что вызывает во мне отвращение, другим доставляет наслаждение?

* * *

Однажды мы с Седовым придумали детский сериал и предложили его на телевидение. Причем Седов сам хотел всё поставить и чтобы мы с ним исполнили все роли.

— И вам не нужен режиссер? — спросили нас изумленно.

— Нет, — отвечаем.

— А что вы уже сняли? — поинтересовались у Седова.

— “Восемь с половиной”, — сказал он, приосанившись, — “Романс о влюбленных”, “Я шагаю по Москве…”

* * *

— Серёж, — говорю Седову, — тебе привет от одного художника, он как-то представился, я забыла — то ли Упокой, то ли Неупокой…

— Так НЕ или У? — спросил Седов.

* * *

На фестивале в Нижнем Новгороде представительница оргкомитета Антонина сказала мне на прощанье:

— Вы к нам почаще приезжайте. Вот я ничего не читала вашего и совсем не знаю, а многие вас, извините за такое слово… заказывают.

* * *

Моя мать Люся училась на филфаке МГУ с переводчицей Беллой Залесской, мамой Ани Герасимовой, рок-музыканта по прозвищу Умка. В ознаменование своего 80-летия Люся решила посетить ее концерт в клубе “16 тонн”.

— Громковато не будет для нее? — засомневалась Умка.

— Ничего, она привычная, — успокоила ее Белла. — Люська в войну была зенитчица, у них в Крылатском четыре пушки стояло на батарее…

* * *

Старый еврей в парикмахерской жалуется на жизнь:

— То не так, это не эдак…

— Дорогой мой, вас не устраивает этот мир? — спрашивает парикмахер.

— То есть абсолютно!

— Вы хотите его переделать?

— Да, хочу!

— Тогда почему вы решили начать с моей парикмахерской?

* * *

Знаменитый дизайнер, лауреат Государственной премии Андрей Логвин подарил Лёне авторскую майку с надписью на груди: “Все говно, а я художник”. Лёня ходит в ней по дому.

— Чистенько и хорошо, — говорит он благодушно.

* * *

— Однажды я увидела в магазине давно пропавшее с прилавков издание “Высокой воды венецианцев”, — рассказывает Дина Рубина. — Я взяла книжки, подхожу к кассе и спрашиваю: “Скажите, пожалуйста, если я заберу все три, мне будет скидка?” — “Нет”, — ответила продавщица. “Но это моя книга…” А она: “Вот когда заплатите — тогда будет ваша!”

* * *

Мой сын Серёжа решил отдать мне свои брюки фирмы Alberto.

— Сто долларов стоят, — сказал он, вздохнув. — …А ты не понаслышке знаешь, что нужно сделать, чтобы заработать сто долларов! Как помотаться по миру, какие чечетки поотбивать и поотплясывать качучу…

* * *

На ярмарке Non/fiction встретила издателя Дмитрия Ицковича, бородатого, черноволосого, с моей книгой “Дорога на Аннапурну”. Увидев меня, он воскликнул:

— Ярости и тоски не хватает на обложке! В книге это есть, а на обложке не хватает!!!

* * *

— Я лучший врач среди художников и лучший художник среди врачей, — с гордостью говорит о себе Леонид Тишков.

* * *

Как-то Бородицкая пожаловалась Тишкову на высокий уровень холестерина в крови.

— Уровень твоего холестерина, — успокоил он ее, — соответствует уровню твоего темперамента.

* * *

Юра Ананьев — дрессировщик медведей и разного другого зверья — был универсальным драматическим актером. На сцене Уголка Дурова он создал настолько точный и колоритный образ Владимира Леонидовича Дурова — с усами, лихо загнутыми кверху, в камзоле с большими карманами, набитыми печеньем и вафлями, рубашке с кружевным воротником, атласных шароварах по колено, шелковых чулках и золотой бабочке, — что казался достовернее самого Дурова. Юра был Дедом Морозом от Бога, и если новогодний Саваоф и впрямь существует, то это исключительно Юрин типаж. Он мог принять любое обличье и всегда попадал в яблочко, ничего случайного, каждая деталь костюма, грима — работала на образ.

Как-то я звоню ему:

— Юр, как дела?

— Ужасно, — он отвечает. — Сижу гримируюсь под Нелюдя. Режиссер поручил мне роль Нелюдя, а как он выглядит — никто понятия не имеет!

* * *

Лёня в Уваровке:

— Мы тут под елками встретились, три мужика — я, Миша и Женя, и все про груши говорили, про грибы. Поговорили минуты три и разошлись. Они про помидоры стали говорить, а мне это было неинтересно.

* * *

Наш сосед Женя долго и старательно прививал грушу к рябине и в конце концов добился успеха! У него народились маленькие горькие груши.

* * *

Женя — бывший милиционер. Лев кому-то его представил:

— Женя — наш большой друг, он нам лук сажал.

— Что лук! — сказал Женя. — Я людей сажал!

* * *

В моей передаче на телевидении Юра Ананьев снимал козла. Почему-то из Уголка Дурова за ними не приехала машина. Мы вышли на дорогу. Я подняла руку, голосую, а Юра с козлом отошли в сторонку. На мой зов остановился какой-то драндулет.

Я — приветливо:

— Нам нужно с вами подвезти одного козла.

Пока водитель пытался переварить эту информацию, Юра стремительно затолкал козла в машину и сел сам.

— Но вы ведь сказали — одного! — обиженно проговорил шофер.

* * *

Когда я жаловалась на что-нибудь, мама всегда говорила:

— Как ты можешь быть чем-то недовольна? Вся твоя жизнь — сплошной фейерверк!

* * *

На английском итальянцы не разговаривают, поэтому в Риме, не зная итальянского, то и дело попадаешь впросак. Заказываешь в ресторанчике вегетарианскую пасту, а тебе приносят брутальные сардельки.

— Зачем я только беру тебя с собой! — возмущался Тишков. — Хотя бы словарь полистала наиболее употребительных слов!

— Клянусь, — я произнесла торжественно, — в следующий раз с тобой поедет в Рим человек, который свободно владеет несколькими итальянскими словами!

* * *

У Якова Акима была знакомая, она говорила:

— Я без того, чтобы мне позвонили и пригласили на любовное свидание, вообще утром не встаю с постели.

В какой-то момент она призналась Якову Лазаревичу, что полностью растеряла к этому весь научно-художественный интерес.

* * *

Литературовед Надежда Иосифовна Павлова:

— Мы с Яшей Акимом были в Болгарии, он там купил себе вельветовый пиджак. Тогда было модно. Он ведь красавец, пришел в этом пиджаке, а я возьми и ляпни: “Ну прямо Дориан Грей!” — черт бы меня побрал!

* * *

На празднике журнала “Дружба народов” зам. главного редактора Наташа Игрунова показала мне сына писателя Виктора Драгунского — с детства любимого героя “Денискиных рассказов”! И я увидела усатого мужчину со щетиной, в костюме и в очках.

Понятно, что ему все осточертели с этим делом, поэтому я подошла и просто молча потрогала его.

Он улыбнулся и сказал:

— Живой, живой.

* * *

— Серьезно, достали, — вздохнул Денис Драгунский. — Читаешь лекцию (Денис Викторович — филолог, философ, экономист, преподавал греческий язык в Дипломатической академии). Спрашиваешь: у кого есть вопросы? Все молчат. Поднимается робкая рука. “А вы правда кашу из окна вылили?”

* * *

— Не знаю, в детстве он этим страшно гордился, — вспоминал художник Чижиков. — Размахивал книгой “Денискины рассказы” и говорил: “А вот это про меня!” Он очень хорошо рисовал корабли. Виктор дарил нам его рисунки, они у нас висели на стенках. Поэтому в рассказах Драгунского фамилия Дениса — Кораблёв.

* * *

На Новый год Лёня Бахнов пошел на улицу проветриться. Идет в три часа ночи, песню поет — кругом петарды взрываются, салют, ракеты… Вдруг смотрит — прямо на него по тротуару, извиваясь и шипя, несется во-от такая здоровенная фиговина, рассыпая снопы искр. Он раз — и раздвинул ноги. Она у него между ног пролетела и буквально метрах в двух с невообразимым грохотом разорвалась, как шаровая молния.

— Ты не поверишь, — сказал Лёня. — Но я даже на некоторое время перестал петь. Моя песня просто застряла в горле. Ведь взорвись она на пять секунд раньше, я мог — ни с того ни с сего, в новогоднюю ночь — лишиться своих вторичных половых признаков! Нет, я, конечно, знал о жертвах новогодней пиротехники, но мне совсем не хотелось пополнить собою их и без того большое число…

* * *

Поэт Герман Лукомников:

“Беседуют два католических монаха.

— Доживем ли мы до отмены католической церковью целибата?

— Мы — нет, — со вздохом отвечает второй, — но вот дети наши…”

* * *

Денис Драгунский:

— Папа очень дружил с Яшей Акимом. И говорил про него: “Вошел Яша Аким и скромно стал в уголок, стесняясь своей красоты”.

* * *

Чижиков:

— Своими смешными историями Витя Драгунский валил с ног любую аудиторию. Да он и сам любил похохотать. Хохочущий Драгунский — это что-то. “У меня зубы — небрежно рассыпанный жемчуг”, — говорил он о себе.

* * *

Яша Аким:

— Когда я пью, на меня смотрит Бог.

* * *

— Я был на даче, в деревне, — рассказывает Виктор Чижиков, — и никакого это мне удовольствия не доставило. Плохая погода, все время дождь. Там, правда, Коля Устинов рисовал книгу — воспоминания Коровина. И вот из этих воспоминаний вырисовывается образ Шаляпина как ужасного скопидома. Такой у него бас, диапазон, такие роли — Борис Годунов и так далее. А при этом — жмотина и крохобор.

* * *

Муж нашей родственницы писатель Олег Добровольский, автор книг о Саврасове и о Голубкиной в серии ЖЗЛ, покидая этот мир, завещал развеять его прах на Крылатских холмах.

— Алик об этом просил, когда там еще были чащи лесные, — Лилечка переживала, — а сейчас раскинулся культурно-спортивный центр! Что ж я буду в этой спортивно-экологической рекреации…

* * *

— А со мной — чтоб никаких забот, — важно заявил отец Лев. — Как можно проще!

— Если ты не хочешь утруждать своих близких, — говорю ему, — надо быть всегда живым, здоровым…

–…и по возможности богатым? — спрашивает папа.

* * *

Впрочем, я тоже попросила Лёню, чтобы он развеял мой прах над Гималаями.

— Ты бы еще попросила на Луне, — сказал отец Лев. — А над Гималаями — это в самом крайнем случае!

* * *

Из Рима с нами в самолете летели две девушки родом из Краснодара, очень горластые, одна чуть не устроила драку со стюардом, ругалась на чистом итальянском языке, не давала ему пройти. Он пригрозил, что вызовет к трапу полицию. Она отвечала оскорбительными жестами. Наблюдая эту картину, мы с Лёней, не сговариваясь, подумали: какое счастье, что у нас невестка хоть из Краснодара, а такая редкая жемчужина!

* * *

Рассказываю папе, что Серёжа всячески выказывает недовольство, мол, я мало времени уделяю своим внукам.

— Пусть скажут спасибо, — отозвался Лев, — что им не надо отводить тебя в фитнес-клуб и там сидеть ждать, чтобы привести обратно!

* * *

В экспедицию на Северный полюс я на всякий случай взяла с собой бигуди.

— Да-а, пожалуй, бигуди тут не выстрелят, — говорил Лёня, оглядывая бескрайние арктические просторы. — Брось их где-нибудь в снегу. На следующий год наши приплывут, а у медведей жопы кучерявые…

* * *

Однажды Седову сообщили, что к нему с предложением собирается обратиться продюсер Бекмамбетов.

— Я даже стал скорей бежать отовсюду домой, — говорит Седов. — И когда приходил, спрашивал у мамы: “Бекмамбетов не звонил?”

— Ты знаешь, — сказал он мне через несколько месяцев, — я уже начал волноваться: все-таки богатый человек. Вдруг телохранители зазевались или какой-то завистник… Прямо хочется позвонить и спросить — все ли с ним в порядке?

* * *

Я — нашему издателю:

— Понимаете, мы с Седовым имеем дело только с порядочными людьми, поэтому мы даже друг с другом дел никаких не имеем.

* * *

Юра Ананьев замечательно играл на трубе. И научил этому своего гималайского медведя. В трубу Топтыгину Юра закладывал бутылку с молоком, рассчитанную по секундам на основную тему “Каравана”. Топтыгин лихо вскидывал трубу на первой ноте и не опускал — до последней.

Однажды кто-то крикнул из зала:

— Медведь халтурит!

— Почему? — спросил Юра.

— На кнопки не нажимает.

— Он вам что, — произнес Юра своим благородным бархатным баритоном, — Армстронг?

* * *

— Кстати, однажды медведь прокусил мне руку, — сообщила нам с Юрой Рина Зелёная. — В мою руку налили сгущенки, и он ее лизал. А я заговорилась, он все слизал и прокусил насквозь. Но! — Она сделала эффектную паузу. — У него, оказывается, такие чистые зубы, что мне даже не делали уколов, а просто обмотали руку тряпкой — и все.

* * *

Писатель, редактор и мой соведущий на радио Феликс Шапиро звонит Наталье Дуровой, чтобы пригласить ее на радиопередачу.

— Шапиро… Шапиро… Где-то я уже слышала эту фамилию… — задумчиво произносит знаменитая дрессировщица.

— В Одессе из каждого окна… — ответил Феликс Бениаминович.

* * *

— В Одессе хозяйка, у которой я жила, — рассказывает Надя Павлова, — то и дело щедро и громогласно осыпала проклятиями своих соседей и близких родственников. У нее двое детей, оба плохо едят. Она им кричит: “Чтоб вы сдохли! Но только сразу оба — другое меня не устраивает!”

* * *

— Только разговаривай дружелюбно! — предупредила Надежда Иосифовна, собираясь представить меня перспективному издателю.

— Да я и не могу иначе!

— А вдруг в тебе взыграет?

* * *

— Нет, представляешь? — возмущалась Надя. — Она мне так в лицо и говорит: “Вот мельница, она уж развалилась!”

* * *

— Одно можно сказать, — заметила Надежда Иосифовна Павлова в свои 92, пережив тысячи невзгод, недугов и печалей, — жизнь очень хороша, черт бы ее побрал!!!

* * *

Лёня, когда узнал, что “Новый мир” отклонил мой роман:

— Как ты думаешь, потому что он слишком что?

* * *

Лёва с Люсей поехали осенью в Уваровку — середина октября, они затопили печку и поторопились задвинуть заслонку, чтоб было теплей. Легли спать. Люся говорит: “Лев, а вдруг мы с тобой угорим?”

— Знаешь, что Лёва мне на это ответил? — спрашивает она у меня потом.

— Что?

— Вот будет Марине мороки!

* * *

В “МК” в подвале криминальной хроники опубликовали материал под заголовком “Марина Москвина отработает каждую бутылку” — про некую мошенницу, мою тезку, регулярно похищавшую с корпоративов алкогольные напитки. И увенчали эту статейку моим жизнерадостным портретом.

— В какую сумму вы оцениваете свои честь и достоинство? — спросил меня адвокат, которого я наняла для возмещения мне морального ущерба.

— В миллион!!! — сказала я очертя голову.

— Один?

— Один…

* * *

Увы, наша протестная нота не возымела действия. Адвокат объяснил мне, что в результате морального ущерба жизнь пострадавшего должна покатиться под откос, тогда — да, а так — нет.

–…А нельзя это как-то организовать? — серьезно спросил адвокат.

* * *

— Я тебя понимаю, — сочувствовал мне Тишков. — Это нам, авангардистам, неважно, что о нас пишут, лишь бы имя трепали. А даме — ей нужно другое…

* * *

Но когда одна безрассудная женщина обвинила Лёню в том, что он совершил ограбление со взломом и унес все творческое наследие покинувшего этот мир художника — вместе с телевизором и холодильником, и эту информацию трижды напечатала единственная уважаемая нами газета, — как я ни уговаривала Тишкова, что это только возвысит его в глазах общественности и привлечет дополнительное внимание к его персоне, Лёня был о-о-очень недоволен…

* * *

“Чем меньше человеку нужно, — говорил Сократ, — тем он ближе к богам”.

* * *

Еще он говорил:

“То, что я понял, — прекрасно. Из этого я заключаю, что и остальное, чего я не понял, — тоже прекрасно…”

* * *

— Мы уже все щеки подставили, а их не так много — всего по четыре у каждого…

* * *

— Марина Львовна, — сказал мне знакомый юрист, — если у вас есть малейшая возможность не судиться, никогда не упускайте ее…

* * *

В Одессу на корабле плыл с нами главный редактор “Огонька” журналист Виктор Лошак. Писатели приняли на грудь и пели, а Виктору позвонила жена Марина, будущий директор Пушкинского музея, коренная одесситка. Поражаясь слаженному хоровому пению литературного критика Николая Александрова, журналиста Игоря Свинаренко и поэта Максима Амелина, Марина Лошак посоветовала нам из достопримечательностей в Одессе: “Кларабар” в Городском саду, кафе “Дача” на Французском бульваре и “Хуторок” в парке Шевченко.

* * *

Иртеньев — Игорю Свинаренко:

— Зря ты бросил пить!

А Игорь:

— Так пьяный я такой же, только хуже. Марина знает…

* * *

Нет-нет и отзовутся товарищи по перу о моих творениях в отрицательном смысле. То поэт Вадим Ковда выразил неудовольствие моим слогом, то литературный критик Андрей Немзер написал, что “Роман с Луной” можно считать романом только при полном олунении… Гений всех времен и народов Игорь Холин вообще заявил:

— Ваше назначение, Марина, знаете какое? Художника Тишкова беречь.

— Да просто твои книги никого не оставляют равнодушным! — успокоил меня Лёня.

* * *

…И задумчиво добавил:

— Вы, писатели, ищете не истину, а как сказать — всё равно что!

* * *

В Израиле Дина Рубина организовала мне ежедневные экскурсии под неусыпным оком своего сына Димы, которого она устроила координатором всего и вся в знаменитое турагентство Марины Фельдман. Дима боялся, что я зазеваюсь и отстану от автобуса где-нибудь в Назарете, Вифлееме или, не приведи бог, на Голгофе, поэтому указывал на меня дланью экскурсоводу и говорил:

— Присмотрите, пожалуйста, за этой дамой, это наша тетушка, она такая растяпа!

* * *

По жаркому Иерусалиму Дина фланирует в шляпе, а я в чалме.

— Марина Москвина из Бомбея! — представляет она меня своим друзьям.

–…Не могу же я сказать “Москвина из Москвы”, — Дина объяснила мне, — это масло масляное…

* * *

Стали думать с Люсей, что подарить ее двоюродному племяннику, который вообще ничем не интересуется, на 25-летие. Может быть, лупу, как сотруднику прокуратуры? Или трость и плащ — как аксессуары Шерлока Холмса?

— Что же ему подарить? — озабоченно спрашивала Люся. — Может быть, красивых разноцветных презервативов?

* * *

Поэт Геннадий Калашников — бесконечно лояльный, с неисчерпаемым чувством юмора. Один только раз я видела его возбужденным и разгневанным — когда заговорила о литераторе, которого он подозревал в антисемитизме.

— Поверь мне, Гена, — говорю, — я знаю этого человека много лет, мы уйму времени с ним провели, гуляя и выпивая и размышляя об индуизме и буддизме, и никогда, ни в какой степени подпития не слышала я ничего такого, о чем ты сейчас возмущаешься. А ведь люди, которых ты имеешь в виду, разговаривают об этом вслух даже сами с собой!

На что Гена воскликнул с неожиданной горечью:

— Да разве с тобой можно поговорить хотя бы о чем-нибудь, что действительно по-настоящему волнует человека?!

* * *

Чуть ли не сигнал моей первой книжки, который мне самой-то дали на время — показать родителям, я с трепетом подарила в ЦДЛ Юрию Ковалю. Он ее тут же в трубочку свернул, бурно ею жестикулировал, почесывался, дирижировал, кого-то окликнув, постучал по плечу, кому-то дал по башке, потом вдруг опомнился и спрашивает:

— Слушай, ничего, что я твою книгу… скатал в рулон?

* * *

На побережье Балтийского моря в Дубултах Коваль увидел двух высоченных стюардесс. Юрий Осич с ними познакомился, пригласил в гости, выдумал, что у него друг — летчик.

— Все в Доме творчества ахнули, когда их увидели, — он рассказывал, — а они влюбились в нас с Яшей Акимом, расставались — плакали, обнимались, целовались. Одна даже долго мне писала письма.

Тут в наш разговор вмешался Яков Лазаревич — ему показалось, что в обществе столь низкорослых экземпляров, как мы с Бородицкой, невежливо воспевать длинноногих дам, поэтому он сказал:

— Ерунда! В женщине главное… ум.

Коваль искренне рассмеялся.

— Да-да, — настаивал Аким. — И вообще, один мужчина может любить нескольких женщин.

— Скольких, Яков? — посерьезнел Юра. — Говори, скольких? Трех?

* * *

В период упадка Дома творчества “Переделкино” директором был назначен некий Сергей Степаныч, которого все путали с его братом-близнецом Иваном Степанычем, они постоянно играли в бильярд в новом корпусе, иногда к ним заглядывал на огонек поэт Валентин Устинов — продолжатель традиции русской поэзии Кольцова, Есенина и Рубцова, президент им же созданной Академии поэзии. Мне он напоминал гонимого короля Лира, во всяком случае обстоятельства жизни того и другого на старости лет складывались примерно одинаково. Вот он собирается идти к себе из нового корпуса в старый, а зима, дорожки песком никто не посыпает… Генеральный директор издательства “Московский писатель” Александр Федорович Стручков говорит Сергею Степанычу:

— Проводи Устинова, а то темно, скользко.

Директор дома творчества, захваченный игрой, не сразу откликается, а потом открывает дверь и кричит на весь писательский городок:

— Валентин Алексеич, стой, я тебя провожу, а то ты еще пизданёшься…