Анна, Ханна и Юханна

Мариан Фредрикссон, 1994

Ханна, Юханна и Анна, три поколения дочерей суровой северной страны. Их нрав подобен водам озера близ родовой усадьбы при старой мельнице на шведско-норвежской границе. Эмоциональная умеренность граничит с холодностью. Супружеская верность и чадолюбие уживаются с неспособностью найти общий язык с самыми близкими. Однако трудно отыскать столь разных женщин одной семьи. Приземленность Ханны, порожденная голодным детством, восприимчивость и необычайный дар воображения Юханны, стремление к корням и независимость Анны… Да, они разные, но проблемы, с которыми они сталкиваются в жизни, на удивление похожи и становятся почти роковыми.

© Marianne Fredriksson, 1994 Published by agreement with Nordin Agency AB and OKNO Literary Agency, Sweden

© Перевод, ЗАО «Издательство Центрполиграф», 2013

© Художественное оформление серии, ЗАО «Издательство Центрполиграф», 2013

Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.

Грехи отцов падают на детей до третьего и четвертого колена. Это мы читали еще в школе — во всяком случае, те, кто вообще открывал Библию. Я хочу сказать, что такая ответственность должна представляться нам несправедливой, примитивной и смехотворной. Мы же слышали и о том, что первые поколения отвечают лишь за то, чтобы довести людей до совершеннолетия, после чего те берут судьбу в свои руки.

Так, понемногу, по мере роста знаний о социальном и психологическом наследии, слова Библии стали нам в тягость. Мы унаследовали образцы поведения и наборы реакций в куда большей степени, чем можем себе представить. Было нелегко принять и смириться с тем, что столь многое забылось и исчезло в подсознании, когда наши праотцы и праматери покинули хутора и селения, где веками жили их предки.

Библия молчит о грехах матерей, несмотря на то что их грехи были куда важнее, чем грехи отцов. Цепочка древних образов снова и снова протягивалась от матерей к дочерям, а потом к их дочерям и к дочерям их дочерей…

Может быть, здесь кроется объяснение тому, что женщинам трудно постоять за себя, пользуясь равноправием, предоставленным им обществом.

Я должна от всей души поблагодарить Лисбет Андреассон, которая любезно отредактировала книгу о Ханне с точки зрения специалиста по истории культуры, снабжала меня литературой о Дальсланде и — последнее, но очень важное — перевела некоторые реплики с литературного шведского на дальсландский диалект. Кроме того, хочу выразить мою признательность также и Андерсу Седербергу, за его критику, живое участие и воодушевляющую помощь в подготовке проекта книги. Большое спасибо также моим друзьям Сиву и Джонни Ханссон, которых я дергала всякий раз, когда у меня зависал новый компьютер. А случалось это не один раз.

И, конечно, я хочу поблагодарить моего мужа за то, что он все это выдержал!

И еще одно, последнее замечание. В моей книге нет ничего автобиографического. Анна, Ханна и Юханна нисколько не похожи на меня, мою мать и мою бабушку. Образы Анны, Ханны и Юханны порождены моей фантазией и не имеют ничего общего с реальными людьми. Именно это и делает их такими живыми. Во всяком случае, для меня. И надеюсь, что и для вас, читатель. Может быть, вы задумаетесь о том, какой была ваша бабушка и как ее образ придал форму вашей жизни.

Анна. Пролог

Ей казалось, что стоит ясный зимний день, тихий, светлый — такие дни бывают, когда только что выпадает снег. Раздался резкий, трескучий звук — словно разбился упавший на пол стакан. Звук испугал ее. Как будто кто-то плакал возле кровати, прячась в белизне.

Она часто слышала плач.

Память она утратила четыре года назад. Потом, через несколько месяцев, пропала и речь. Она, правда, видела и слышала, но и люди, и вещи, потеряв имена, лишились и смысла.

Она навеки отбыла в блаженную белую страну, где нет времени. Она не знала ни где стоит ее кровать, ни сколько ей самой лет. Но она, как ребенок, отыскала новый способ поведения, научилась пробуждать милосердие смиренной, покорной улыбкой. Как ребенок, открылась она чувствам, которые помимо слов вибрируют в отношениях людей.

Самой ей было давно ясно, что она должна, обязана умереть. Это было твердое знание, а не мысль.

Были у нее и крепко державшие ее здесь родственники.

Муж приходил к ней каждый день. Встречи с ним проходили в безмолвии. Ему было за девяносто, и он сам уже стоял у роковой черты, но не хотел умирать и не желал знать о смерти. Он всегда твердо контролировал свою и ее жизнь и теперь вел тяжкую борьбу с неотвратимостью. Муж массировал ей спину, сгибал и разгибал колени и громко вслух читал утренние газеты. Она не возражала. Позади у них была долгая и сложная совместная жизнь — они и раньше без слов понимали друг друга.

Тяжелее всего ей было, когда приходила дочь, та, которая теперь жила в другом городе и которой прежде то нехватка времени, то дальнее расстояние мешали ездить в гости к старухе. Еще бы, ей приходилось вставать ни свет ни заря, заводить машину и ехать бог знает куда за рулем, теша себя вздорными, нелепыми надеждами.

Анна понимала, что это не более чем абсолютно детский каприз, но, выходя на улицу, продолжала лелеять ту же мысль: вот еще один раз — и она получит ответ на вопрос, который так и не успела задать. Но, проведя за рулем пять утомительных часов и въезжая на парковку госпиталя, она вдруг отчетливо осознала, что мать и сегодня снова, в который уже раз, не узнает ее.

И все-таки, все-таки она должна задать свои вопросы.

«Я делаю это ради себя. Ведь я же говорю о маминой доле».

Но ее снова ждала неудача. Юханна не поняла ни слова, но осознала муки дочери и собственную беспомощность. Она помнила, что ее долг утешать ребенка, вечно задающего нелепые вопросы. Но требование запоздало, да и сил на это уже не оставалось.

Ей захотелось уйти, спрятаться в тишину, и она закрыла глаза. Но это не помогло, сердце продолжало бешено стучать, а сквозь веки просвечивало что-то красное и болезненное. Она заплакала. Анна попыталась утешить мать, вытерла струившиеся по старческой щеке слезы, потрепала ее по подбородку: «Ну, ну, ну же».

Но отчаяние не проходило, и Анна, испугавшись, нажала кнопку звонка. Она не успела пожалеть об этом, когда в дверях палаты появилась светловолосая девушка. Глаза светились молодостью, но одновременно были глубоки и задумчивы. Голубизна глаз не могла скрыть легкого презрения, и Анна в мгновение ока увидела себя со стороны: стареющая баба, перепуганная и толстая, рядом с древней старухой. Господи, ну и видок!

— Ну, ну, — произнесла девушка твердым уверенным голосом и так же уверенно провела рукой по волосам Юханны. Удивительно, но у девушки получилось. Юханна уснула так внезапно, что Анна даже не поверила своим глазам. — Мы не разрешаем волновать наших пациентов, — сказала девушка. — Теперь немного посидите тихо. Через десять минут мы придем, чтобы поменять простыни и помыть пациентку.

Пристыженная Анна, как побитая собака, крадучись, прошла через общий зал на террасу, порылась в сумке, извлекла пачку сигарет и закурила, глубоко затянувшись горьким дымом. Это немного успокоило и прояснило голову. Сначала явились злые мысли: какая дерзкая чертовка, твердая как кремень. Красивая, всезнающая и до омерзения молодая. Может быть, мама подчинилась из страха, может быть, вся дисциплина держится на нем — на страхе беспомощных стариков перед сестрами?

Потом Анна ощутила что-то вроде угрызений совести. Эта девушка просто хорошо выполняет свою работу, делает то, что, согласно всем законам природы, должна была делать она, Анна, будь у нее для этого время и место.

Лишь в последнюю очередь пришло озарение: мама разволновалась от ее вопросов.

Она затушила сигарету о дно ржавой консервной банки, стоявшей на столе, словно неохотная уступка надоедливым курильщикам. Господи, как же она устала! «Мама, милая, чудесная мама, почему у тебя не хватает милосердия умереть?»

Испугавшись собственной мысли, Анна бросила торопливый взгляд на больничный парк, где воздух был напоен ароматом цветущих кленов. Она сделала глубокий вдох, втянув этот аромат, словно надеясь найти утешение в весеннем запахе. Но никакой бодрости не ощутила. «Я сама как мертвая», — подумалось ей. Она резко повернулась на каблуках и решительно направилась к двери сестринского отделения. Постучав, Анна подумала: пусть сегодня будет Мерта.

Мерта действительно была на месте. Собственно, только ее единственную Анна здесь знала. Они сердечно, точно старые подруги, поздоровались. Анна уселась на стул для посетителей и, приготовившись спрашивать, вдруг запнулась, охваченная неожиданно нахлынувшими чувствами.

— Я не буду плакать, — сказала она, хотя слезы уже катились по щекам.

— Это нелегко, — вздохнула медсестра, склонившись над упаковкой с бумажными носовыми платками.

— Я хочу знать, насколько хорошо она понимает то, что происходит вокруг нее, — сказала Анна и заговорила о своих надеждах быть узнанной и о вопросах, которые упрямо задавала матери, хотя та и ничего не понимала.

Мерта слушала, не выказывая ни малейшего удивления.

— Я думаю, что старики что-то понимают, но нам трудно себе представить, каково их восприятие. Они как новорожденные. У тебя самой двое детей, и ты знаешь, что они на все реагируют либо беспокойством, либо радостью, — ты же хорошо это помнишь?

Нет, этого Анна не помнила, она помнила только свои ошеломляющие чувства от ласковых объятий и ощущение того, что ее счастье не помещалось ни в какие рамки. Но она поняла, о чем говорила ей медсестра — у нее было двое внуков, которые многому ее научили.

Потом Мерта, осторожно подбирая выражения, заговорила об общем состоянии стариков. Когда они укладываются в постель, найдя наконец тихую гавань, от них отступают телесные хвори и недуги.

— Но по ночам она иногда становится беспокойной, — продолжала медсестра. — Такое впечатление, что ее мучают страшные сны. Она просыпается и громко кричит.

— Сны?..

— Да, совершенно ясно, что это сновидения. Они все видят сны. Беда, правда, в том, что мы никогда не знаем, что снится нашим пациентам.

Анна вспомнила свою домашнюю кошку, красивое животное, которое временами, пробуждаясь ото сна, принималась царапаться и шипеть. Она устыдилась своей мысли, но Мерта не заметила ее смущения.

— Учитывая общее тяжелое состояние Юханны, мы не хотим давать ей успокоительные лекарства. Я даже думаю, что ей нужны эти сновидения.

— Нужны?..

Сестра Мерта не обратила внимания на удивление, прозвучавшее в неоконченной фразе Анны, и продолжила:

— Мы хотим перевести ее в отдельную палату. Сейчас она уже стала доставлять неудобства остальным пациенткам.

— В отдельную палату? Это возможно?

— Мы ждем, когда уйдет Эмиль из седьмой палаты, — ответила медсестра и опустила глаза.

Только отъехав от стоянки больницы, дочь Юханны поняла смысл слов, сказанных об Эмиле, старом пасторе-баптисте, чьи проповеди Анна слушала много лет. Сегодня она не задумалась о том, почему в его палате так тихо. Много лет слушала она его песни о жизни в тени смерти и о Господе, ожидающем нас на Страшном суде.

Тайная, сокровенная жизнь Юханны была строго расписана по часам. Начиналась она в третьем часу ночи и заканчивалась с рассветом, в пять часов.

Эта жизнь была насыщена образами, цветами, запахами и голосами. Слышала она и другие звуки. Шумели речные пороги, ветер пел свою нескончаемую песнь в листве кленов, а лес радовался птичьим трелям.

Сегодня ночью все ее образы дрожали от напряжения. Сейчас лето, солнце встает рано, и в его косых лучах деревья отбрасывают длинные тени.

— Черт возьми, ума у тебя нет! — кричит удивительно знакомый голос. Это отец. Он злится, лицо его побагровело, и Юханне становится страшно. Она протягивает руки, бьет отца по ноге, он наклоняется, поднимает ее над головой и говорит: — Не верь ему, девочка.

Старший брат стоит здесь же, в комнате. Как он красив в куртке с блестящими пуговицами и в высоких сапогах. Он тоже кричит:

— Вам надо схорониться в пещере, всем, и тем тоже! Уже завтра они могут быть здесь!

Раздается еще один голос, спокойный и рассудительный:

— Послушай меня, парень. Неужели нас застрелят Аксель и Уле из Мосса и сынишка Астрид из Фредриксхалла?

— Убежден в этом.

— Я думаю, что ты спятил, — произносит тот же голос, но без прежней уверенности.

Отец в упор смотрит на солдата, взгляды их скрещиваются, как сабли, и старик отворачивается, не выдерживая серьезного взгляда юных глаз.

— Поступай как знаешь.

Картины становятся живее, звуки громче. Раздается топот ног, носят что-то тяжелое. Кто-то опустошает погреб. Выносят бочки с солониной, селедкой, ларь с картошкой, горшки с морошкой, кадки с маслом, сухари — все поднимают по лестнице и переносят вниз, в лодку. Мешки, набитые одеялами и одеждой, — все, что было в доме, перенесли по крутому склону к озеру. Она видит, как ее братья гребут тяжелыми веслами — с усилием вперед, легко назад.

— Керосиновые лампы! — кричит мать, бегущая в дом.

Но солдат останавливает ее и кричит:

— Лампы я уже вынес!

Ребенок смотрит на происходящее расширенными от страха глазами. Но кто-то сует ей в руку леденец.

* * *

Картина снова меняется, день клонится к вечеру. Она сидит у отца на плечах, и он несет ее, как часто делал это по вечерам, вверх по склону, к горному озеру. Все вокруг выглядит таинственным и неотвратимым, совсем не таким, каким должно выглядеть озеро с его светом и синим сиянием. Больше всего тишину темного озера нарушают мельницы, расположенные выше, и гребцам приходится напрягать все силы, чтобы не врезаться в плотину.

Отец, как и каждый вечер, внимательно рассматривает шлюз.

— Северное течение, — говорит он, и она слышит, какой подавленный у него голос. — Запомни, Юханна, вода, дающая нам хлеб, течет из Норвегии. Вода, — говорит он, — умнее людей, она плюет на границы.

Он сильно зол. Но Юханне нечего бояться, пока она сидит у него на плечах.

Смеркается. Отец, тяжело дыша, с трудом снимает с плеч Юханну — они подошли к склону. Отец направляется к мельнице, возится с замком. Юханна слышит, как он, вполголоса ругаясь, начинает спускаться вниз, к лодке. В пещере уже тихо, братья уснули, только мама ворочается на жестком ложе.

Девочке разрешают спать у отца на плече. Она прижимается к отцу. В пещере холодно.

Потом возникают новые картины. Теперь она уже больше. Она видит это по размеру своих следов, прыгая у входа в пещеру. Она обута в деревянные башмачки — на склоне очень скользко.

— Папа, — кричит она, — папа!

Но он не отвечает. Наступила осень, темнеть стало рано. Юханна видит свет в пещере, и ее это почему-то пугает. Из пещеры раздается чей-то громкий возглас. Это Рудольф. Он видит, как она испугана, а она замечает, что они оба шатаются — и он, и отец.

— Иди домой, малышка! — кричит Рудольф, и она, плача, бежит вприпрыжку. Падает, больно ударяется, но боль в разбитой коленке ничто в сравнении с переполняющей ее радостью.

— Папа, — кричит она, — папочка!

Потом приходит ночная медсестра, озабоченно склоняется над ней:

— Ну, ну, Юханна, это был всего лишь страшный сон. Спи, засыпай.

Юханна, как обычно, послушно закрывает глаза и на несколько часов позволяет себе заснуть — до тех пор, пока ее не будят голоса начавшейся дневной смены, а в жилы не врывается ледяной холод. Юханна дрожит от холода, но никто этого не замечает, окно открыто и оттуда немилосердно дует. Но вот ей меняют постель, и она больше не мерзнет и не краснеет от стыда.

Она возвращается в дневную белую пустоту, в ослепительное небытие.

Анна провела ночь, мучаясь тяжелыми отрезвляющими мыслями. Эти мысли проснулись одновременно с чувствами, когда сестра Мерта спросила о ее поздних детях. Нежность и ненасытность. С ней всегда было так — сила чувств оставалась прежней, даже когда убывали силы телесные.

Уснула Анна только в третьем часу. Ей снилась мама. Ей снились мельницы, потоки, льющиеся через плотину в сверкающее озеро. Во сне озерная вода была тихой и светлой.

Сон успокоил и утешил ее.

Господи, как мама умела рассказывать! Об эльфах, танцующих над озером в лунном свете, о ведьме, соблазнившей кузнеца, заколдовавшей и людей, и скотину. Когда Анна стала старше, сказки превратились в длинные повествования о живых и мертвых в дальних неведомых странах и чужих народах. Когда Анне исполнилось одиннадцать, она стала более критичной, поняла, что все это выдумки, и эти чудесные страны существовали лишь в мамином воображении.

Став взрослой и получив водительские права, Анна часто сажала маму в машину и возила ее к порогам на Длинном озере. До порогов было всего двадцать четыре мили. Она хорошо помнила, как злилась на папу, когда в первый раз определила это расстояние по карте. Машина была у нее уже много лет, и она часами катала в ней Юханну и дочку, чтобы та вдоволь наслушалась рассказов о чудесной стране детства. Было бы желание и понимание.

И они в конце концов нашли общий язык — она и мать, в тот солнечный летний день, тридцать лет назад, и былую злость и раздражение словно сдуло ветром. В тот торжественный и удивительный момент она ясно и отчетливо увидела: все было правдой, сказочная страна и в самом деле существовала — здесь, у Длинного озера с глубоким дном, порогами, с водой, падающей с высоты в двадцать метров, здесь, рядом с величественно-тихими, расположенными выше горными северными озерами — Норвежскими озерами.

Мельницу давно разобрали и на ее месте построили электростанцию, которая теперь тоже не работала, так как энергию получали на другой, атомной электростанции. Но красивая красная избушка осталась на месте, какой-то незнакомец давно пользовался ею как своим летним домиком.

Момент был слишком значителен для громких слов, и говорили они мало. Мама плакала и просила прощения за свои слезы: «Как же я глупа!» Только когда они достали из машины корзинку с едой и уселись с чашками кофе и бутербродами на плоский большой камень, Юханна начала рассказывать, и слова ее лились так же, как когда-то, в далеком детстве Анны. На этот раз мать выбрала историю о войне, которая так и не случилась.

— Мне было всего три года, когда начался кризис унии, и мы бежали в пещеру. Это там, далеко за горой. Может быть, мне просто кажется, что я все это помню, потому что потом много раз слышала эту историю, когда уже выросла. Но я очень живо представляю себе эту картину. Рагнар примчался домой. Он был такой изысканный в своей синей форме с белыми пуговицами… Он и сказал нам, что скоро будет война — между нами и норвежцами!

Всеобщему удивлению не было предела, это детское удивление граничило с непониманием. Даже трехлетний ребенок, живший в приграничной области, понимал, что на другой стороне у него есть родственники. Мамина сестра была замужем за торговцем рыбой из Фредриксхалла, двоюродные сестры летом проводили по нескольку недель в домике мельника, да и сама она всего несколько месяцев назад была с матерью в том городе, в гостях у тетки. Юханна помнила, как пахло рыбой от мужа тетки и как он говорил, когда они осматривали стены городской крепости:

— Отсюда мы стреляли по этому шведскому черту.

— По кому?

— По шведскому королю.

Девочка испугалась, но тетка, которая была мягче и добрее матери, взяла ее на руки и успокоила:

— Это было давным-давно. Люди тогда были глупыми-глупыми.

Но может быть, это был голос дяди по матери, оставшийся в ее памяти. Вскоре после поездки в Норвегию она спросила об этом отца. Он в ответ громко, как тетка, рассмеялся и сказал, что было это давным-давно, при царе Горохе, когда люди как последние бараны слушались своих сумасшедших офицеров и королей.

— К тому же стрелял не норвежец. Это был швед, который безымянным вошел в историю.

Она тогда ничего не поняла, но слова отца запомнила крепко. Много лет спустя, когда ходила в школу в Гётеборге, мать узнала, что отец говорил правду. Это был, несомненно, благословенный выстрел, ибо он покончил с Карлом XII.

Они долго просидели тогда на камне, мама и Анна. Потом прошлись по дороге, огибающей бухту, направились через лес к школе, которая до сих пор стояла на месте, хотя и оказалась меньше, чем помнилось Юханне. Посреди леса лежал гладко обтесанный камень. Мама долго стояла перед этим камнем, не переставая удивляться: «Какой же он, оказывается, маленький!» Анна, в детской памяти которой тоже застрял этот волшебный камень, не стала смеяться.

Весь тот длинный субботний день Анне удалось быть образцовой дочерью. Она приготовила любимые блюда отца, без всякого видимого нетерпения выслушивала его бесконечные истории и даже отвезла его к причалу, где стояла лодка, сидела в ней и мерзла, пока он осматривал двигатель, заводил его для пробы и кормил гаг хлебными крошками.

— Может, прокатимся?

— Нет, слишком холодно. К тому же надо ехать к маме. По-моему, она сердится.

Анна так и не научилась ни ставить парус, ни крутить магнето. Если только ради отца… но нет, осторожность не повредит.

— Ты всю жизнь только тем и занималась, что сидела, уткнувшись носом в книжки, — сказал отец.

Он произнес эти слова с намерением причинить боль, и ему удалось достичь цели.

— Я полностью себя обеспечиваю, — возразила она.

— Деньги, — сказал он, и уголки его рта презрительно опустились, — это все же не самое главное в нашем мире.

— Это так. Но ты также бываешь прав, когда жалуешься, что у тебя такая маленькая пенсия и приходится считать каждый эре.

Маска примерной дочери вот-вот лопнет, подумала Анна и тут же запретила себе детскую обидчивость, чтобы не спровоцировать неизбежную ссору. Но отец, как обычно, был непредсказуем. Из-за этого с ним бывает так тяжело, подумала она.

— Ты никогда не могла понять, что значит быть голодным и бедным, — сказал он. — Я смолоду научился экономить каждый эре.

Она сумела успокоить его, сказав милому папочке, что пошутила. Туча прошла мимо. Анна помогла отцу выбраться из лодки, и они пошли к машине.

У него всего две главные черты — злоба и сентиментальность, подумала она. Как только одна сторона скрывается в тени, тут же проявляется вторая. Потом Анна подумала, что она несправедлива к отцу. В общем-то он прав — она действительно никогда не голодала.

В больнице тоже все было лучше, чем обычно. Анна делала все что положено — агукала со старухой, держала ее за руку и покормила обедом: ложечку за папу, ложечку за маму. Анна, устыдившись, осеклась на полуслове — это было унизительно.

После еды мать уснула, а Анна какое-то время сидела рядом и смотрела на безмятежное лицо старухи. Во сне она была похожа на себя прежнюю, и Анна, готовая взорваться от нежности, которую была неспособна выразить, вышла на террасу покурить. Держа в руке сигарету, она припоминала дурные стороны характера матери, и ее тут же охватило самоуничижение и чувство вины. Она сама — всего лишь домашняя хозяйка, мать двоих детей.

Но мысль была глупой и нисколько не помогла. «Ни одно чувство не причиняет такую боль, как любовь, — подумала Анна. — Моя ошибка в том, что мне слишком многое позволено, и я не могу совладать с собой, когда речь идет о маме или Рикарде. Но ведь я всегда держу себя в руках, когда дело касается детей».

Мысль о двух дочерях больно кольнула Анну. Казалось бы, у нее нет никаких поводов тревожиться за них. Правда, им тоже досталась не очень-то ответственная мать. Но тут уж ничего не поделаешь.

Когда Анна вернулась в палату, мать уже проснулась и даже попыталась улыбнуться дочери. Наверное, это лишь привиделась Анне, но она была счастлива, словно повстречала в палате ангела.

— Привет, мамочка, — сказала она. — Хочешь, скажу, что мне приснилось сегодня ночью? Мне снилась та норвежская мельница, о которой ты мне рассказывала.

Момент счастья безвозвратно канул в небытие, но Анна продолжала говорить, делая долгие, многозначительные паузы. Обычно именно так говорят со взрослыми.

— Это напомнило мне о том, как мы были там в первый раз, ты и я. Ты наверняка помнишь, какой это был замечательный летний день, а я так радовалась твоим рассказам. Мы сидели на большом камне на берегу озера, помнишь? Ты рассказывала о пещере, куда вы бежали, потому что думали, что будет война с Норвегией, рассказывала, как там жили и как мерзли. Ты еще говорила, что спала под мышкой у своего папы.

Наверное, она выдавала желаемое за действительное, но Анне показалось, что лицо старухи оживилось, что по нему скользнуло выражение сначала удивления, а потом радости.

Анна улыбнулась.

«Это всего лишь мое воображение, плод внушения. Я же понимаю, что это невозможно, но я хочу в это верить. Мама, мамочка, не уходи, останься, побудь со мной».

Анна продолжала говорить — о водопаде и лесе, хотя лицо, живое лицо матери снова исчезло. Но Анна упрямо проговорила:

— Я часто пыталась представить себе, каково было спать там, в пещере. Там же ужасно сыро, огня вы не разводили, а значит, ели холодную пищу.

Теперь у Анны не было никаких сомнений — лицо матери дрогнуло и даже на этот раз повеселело.

Мать попыталась улыбнуться Анне, но такое напряжение было превыше ее сил, и улыбка осталась пустой гримасой. Но чудо не исчезало, карие глаза Юханны осмысленно смотрели в глаза дочери.

В следующий момент мать уснула. Анна продолжала сидеть возле кровати. Через полчаса дверь открылась, и на пороге появилась голубоглазая медсестра.

— Сейчас мы переоденем больную и поменяем белье.

Анна встала, наклонилась к уху матери и прошептала: «Спасибо». Когда она ушла, старуха сразу же принялась громко кричать.

Анна объехала берег, остановилась и некоторое время сидела в машине, глядя на мыс, где училась когда-то плавать. Зеленая трава и блестящие камни пляжа, пригорки и выступы, между скалами прячется лодочная мастерская, скромные домики, местами обложенные кирпичом и так ловко подправленные, что исправления были абсолютно незаметны; дальше, в предгорье, раскинулись знакомые с детства луга, где было полно земляники и васильков, где перед рядами домов важно лежали коровы. Ряды домов издали были похожи на опрокинутый на бок небоскреб. Все казалось чужим и незнакомым, теми же остались только море и острова, проступающие на горизонте плоскими низкими контурами.

Утерянный мир, утерянная страна, утерянное безвозвратно детство.

«Однажды мы шли на тот мыс, взявшись за руки. Шли с пледом и котомкой с едой. Там лежали бутерброды. Для себя ты взяла кофе, а для меня сок. Мне хотелось казаться взрослой», — вспомнила Анна и помрачнела. Одновременно с печалью она ощутила и раздражение. Почему все заканчивается так мерзко, так варварски?

«Моя мама была красива, как этот пейзаж, а теперь она разваливается на глазах, а я пытаюсь научиться принимать это со смирением. Со временем, и очень скоро, я тоже стану старой».

Пора ехать домой. Впрочем, спешить ей некуда, ведь отец спит.

Тихо, как вор, она проникла в дом и после недолгих поисков обнаружила наконец то, что давно хотела найти — фотоальбом. Но снимки не пробудили и не оживили память. Это были всего лишь внешние картинки, констатация фактов. Да, тогда все выглядело так.

Она осторожно выдвинула ящик стола, чтобы положить на место старый альбом. Он не хотел помещаться в ящике, и Анне потребовалось какое-то время, чтобы понять почему. Она отложила альбом и заглянула в ящик. Под цветной бумагой, которой мама в незапамятные времена выстлала дно, лежала еще одна фотография, под стеклом и в рамке. Бабушка!

Анна отвела взгляд от фотографии и удивленно посмотрела на стену, где всегда висела эта фотография, рядом с такими же портретами других бабушек и дедушек, детей и внуков. Да, так и есть, портрет висел там, об этом говорило и пятно на выцветших обоях.

Что за причуда? Зачем отцу понадобилось снимать со стены фото бабушки? Он ее не любил? Но сам ли он снял портрет?

«Да и что я, собственно говоря, знаю? Что, вообще, можно знать о родителях? А о детях? И почему это так важно? Почему мы воспринимаем как недостаток отсутствие воспоминаний и понимания? Для меня это как пустота, которую надо заполнить. Как будто у меня не было детства, а только рассказы о нем, о том, что тогда происходило, а может быть, и не происходило вовсе».

Они были отличными рассказчиками, особенно мама — она умела оживить любой рассказ, сделать его зримым.

Не были ли нарисованные ею картины слишком позолоченными?

Папину привычку кое-что прибавлять к своим рассказам только для того, чтобы слушающий мог извлечь из рассказа какой-то сложный урок, мама плохо понимала и в молодости, она приукрашивала по-своему. Но ей это было простительно, так как ее рассказы получались захватывающими и поразительно интересными.

Анна тихонько прокралась вверх по лестнице в свою старую детскую, села на кровать и только теперь почувствовала, как устала. Едва не засыпая, она все же поняла, что сделала важное открытие. Может быть, она представляет свое детство не таким, каким оно было на самом деле, а таким, каким его преподнесли ей в описаниях. Это были всего лишь рассказы, и чувства она испытывала к ним, а не к своему детству.

Не так ли зарождается отчуждение?

Она проснулась оттого, что старик внизу, в кухне, начал возиться с кофейником. Анна встала и, испытывая угрызения совести, спустилась по лестнице.

— Ага, вот и ты, — сказал он и улыбнулся. — Я, кажется, спал, когда ты пришла и поздоровалась.

— Ты забыл?

— Я теперь так легко все забываю.

Анна забрала у него кофейник:

— Сядь на диван, я сама заварю кофе.

Она нашла в холодильнике корицу, потом поставила кофейник на огонь, встала у плиты и принялась смотреть, как закипает вода, как пузырьки пара с шипением проскакивают сквозь бумажный фильтр. Анна вдыхала аромат кофе и рассеянно, не вникая в смысл, слушала длинный рассказ отца о том, как он однажды повстречал в море кита, когда шел под парусом из Скагена. Это была старая-старая история, и она слушала ее великое множество раз, и каждый раз с удовольствием.

В какой-то момент старик потерял нить повествования. Рассказ забуксовал, а потом окончательно остановился.

— Да, так о чем это я?

— Дело было у Варберга.

— Да, да, именно так, — благодарно, с чувством произнес отец, но упоминание о Варберге дало ему в руки иную нить, и он начал рассказывать какую-то другую историю об одной девушке, с которой он познакомился там, на танцах в старой крепости. Потом он снова запнулся, помолчал и смущенно повторил, что там, в старой королевской крепости, он в ту светлую летнюю ночь танцевал с девушкой, а потом подрался с ее женихом.

Когда он живописал свою замечательную победу над женихом, голос его звучал уверенно, настроение стало приподнятым, глаза сверкали. Сейчас в его мозгу смешались самые разнообразные воспоминания — о драках, из которых он выходил победителем, о том, как он остановил на скаку понесшую лошадь, как спас какого-то упавшего в море парня.

Анна сняла кофейник с плиты. Отчаяние стало просто невыносимым. Ее обуял страх от безудержного хвастовства распадающегося сознания, неразборчиво брызжущего воспоминаниями.

Какими еще воспоминаниями? Может быть, это просто праздные измышления, которых с годами становится все больше и больше.

«Я не хочу стареть», — подумала она. Наливая кофе в чашки, Анна размышляла: что можно сделать, чтобы не обезуметь? Но вслух она сказала другое:

— Клеенка у тебя совсем порвалась. Завтра надо поехать и купить новую.

После кофе старик поплелся к старому заслуженному телевизору. Он сел перед ним в продавленное кресло и, как обычно, мирно уснул. Пока он спал, Анна успела приготовить ужин и прогуляться по дубовой роще между домом и горой.

Они поужинали котлетами со сливочным соусом и брусникой.

— Так вкусно я ем, только когда ты приезжаешь, — сказал отец. — У девочек, которые сюда прибегают, нет времени готовить настоящую еду.

В его словах недвусмысленно прозвучал упрек. Так как она и не думала отвечать на этот выпад, старик решил подольститься:

— Точно так же, как дома, ты можешь писать и здесь.

— У меня есть дом, муж и дети.

— Но ведь они могут приходить к тебе в гости, — сказал отец, и Анна вдруг подумала, что, по существу, он прав. Она вполне могла бы заканчивать свои доклады наверху, в своей старой комнате. Честно, подумала она и жалко улыбнулась — как можно сохранить честность? «Что будет, если я скажу все как есть? Скажу: «В твоем доме, папа, у меня не будет ни минуты покоя. Я не могу себе представить, что пробуду здесь два дня и не сойду с ума». — Я не стану тебе мешать, — пообещал он.

В его голосе слышалась такая мольба, что Анна едва не расплакалась. Но, взяв себя в руки, она заговорила о компьютерах, нужных ей для работы, а это такие машины, которые нелегко переносить с места на место.

Честность, подумала она. Она говорит о честности и лжет отцу прямо в глаза. Когда он поднялся из-за стола и поблагодарил за ужин, в голосе его сквозил холодок. «Я же не люблю его, — подумала Анна. — Я боюсь его, я его не выношу, он мне просто противен. Мне будет тяжело полюбить его».

Анна вымыла посуду. Пришел сосед, который очень ей нравился, — любезный и обходительный мужчина. Он был рад ее видеть, погладил по щеке и сказал:

— Тебе нелегко, я понимаю.

Она ощутила необъяснимый страх, встретившись с ним взглядом. В кухне стало темнеть.

— Иди к папе, а я пока приготовлю грог, — сказала она, почувствовав, как надломился ее голос.

Дрожащими руками она поставила на стол поднос, привезенную с собой бутылку джина, тоник, тарелочку с арахисом. «Что это? Предчувствие? Нет! Я просто усталая донельзя идиотка». Она повторила эти слова вполголоса несколько раз: «Я просто усталая донельзя идиотка. Он еще молод, свеж и бодр, такие мужчины живут долго». Ставя на стол выпивку, она словно невзначай спросила:

— А как твои дела, Биргер?

Он удивленно посмотрел на Анну и ответил, что дела у него, как всегда, идут хорошо. Она кивнула, но потом в течение всего вечера избегала встречаться с ним взглядом. Было еще сравнительно рано, около девяти, когда старик вдруг почувствовал усталость. Анна помогла ему лечь, проявив всю мягкость и уступчивость, на какую была способна. В последние годы он стал очень ранимым.

В своей комнате наверху она, как бывало, выпила чашку чая. Мама всегда настаивала на этом — перед сном надо непременно выпить чашку чая с медом. Анна сделала глоток сладкой горячей жидкости, и детство тотчас ожило, встрепенулось, завладело памятью. Аромат меда в чае, чашка с синими цветочками, за окном верещат чайки, дерзко похваляясь своим жизнелюбием.

Анна открыла окно и принялась следить взглядом за галдящей птичьей стаей. Она удалялась к морю, пролетая над Асперё и Чепстадсё. В следующее мгновение она услышала, как в дубраве поют черные дрозды, празднуя наступление мая.

Это было уже слишком. Тоска стала физически невыносимой. Анна решительно проглотила таблетку снотворного.

Золотистый рассвет разбудил ее рано. Может быть, в этом раннем пробуждении был повинен не только свет, ибо ночью Анне снилось птичье пение из сада, громкое, прекрасное и мощное, как сама весна. Некоторое время Анна лежала неподвижно, пытаясь различить голоса птиц — радостный свист зябликов, бодрое попискивание синиц и стрекочущее щебетание ласточек, летящих в свои гнезда под краями крыш.

Ласточки прилетели и принялись лепить гнезда к кирпичным стенам, подумала Анна и на мгновение успокоилась: значит, в мире все идет как должно.

Она бесшумно, как призрак, спустилась в кухню, заварила чашку кофе, вытащила из шкафчика корицу и на цыпочках пошла к лестнице. Вовремя вспомнив, что шестая ступенька скрипит, она перепрыгнула через нее, остановилась и прислушалась. Старик громко храпел в спальне.

Анна погрузилась в себя, пение птиц помогало слушать тишину в душе, проникнуться убеждением, что все хорошо, несмотря на все страдания и невзгоды. Ей удалось это, и, мало того, она поверила в то, что маме нетяжело, что боль покинула ее, что память у папы стала такой короткой, что он не помнит даже горечь от обид.

Она склонилась над бабушкиной фотографией и долго на нее смотрела.

«Ханна Бруман. Кто ты? Какой ты была? Я же знала тебя, правда, довольно странно, знала только по слухам. Ты была легендой, величественной и сомнительной в одно и то же время. Ты была невероятно сильной, как говорила мама.

Но ведь я же должна помнить тебя и настоящую, ты была еще жива, когда я выросла и стала взрослой, вышла замуж и родила детей. Но эта фотография не похожа на мои воспоминания о тебе. Надо, конечно, принять в расчет, что снимок сделали, когда ты была молода, была женщиной в самом расцвете красоты. Я же помню тебя уже старой, похожей на странницу, нелепо огромную и толстую, неизменно одетую в большую, не по размеру, мятую черную одежду.

Так вот как выглядела ты в лучшие свои годы, когда могла легко пройти милю с пятидесятикилограммовым мешком муки с мельницы в соседний поселок у порогов. Там ты меняла муку на кофе, керосин, соль и другие нужные вещи.

Неужели это правда? Мама говорила, что ты действительно носила на спине тяжелые мешки. Но только весной и осенью. Летом ты ездила на лодке, а зимой — на санях по льду.

Мы родились в разных мирах — ты и я. Но теперь-то я вижу, как мы с тобой похожи. Тот же лоб, та же прическа, те же удлиненные губы и короткий нос. Но подбородки у нас разные — твой упрямый. Выступающий. Взгляд твердый, глаза колючие. Я очень хорошо помню эти карие глаза.

Мы долго смотрим друг на друга. Впервые в жизни мы смотрим друг на друга!

Какая же ты была? Почему мы с тобой так и не познакомились? Почему ты никогда мною не интересовалась?»

Анне вдруг кажется, что она явственно слышит детский голос, который спрашивает:

— Почему она не настоящая бабушка? Такая, у которой сидят на коленях, а она рассказывает сказки?

Тут же Анна слышит и ответ матери:

— Она старенькая и сильно устает, Анна. В молодости ей порядком досталось. У нее никогда в жизни не было времени для сказок.

Не показалось ли ей, что она слышит горечь в голосе матери? Нет, она должна вспомнить все сама.

Бабушка иногда приходила в гости. Случалось это по утрам. Анна тогда была маленькая, а бабушка еще могла пройти долгий путь от автобусной остановки до дома у моря, где они тогда жили. Бабушка садилась на стоявший в кухне диван, пахнувший печеньем и свежим пшеничным хлебом, стол накрывали скатертью и ставили самые красивые чашки. Бабушка приносила с собой ощущение благости, спокойствия, она была похожа на большую кошку, которая тихо мурлычет, свернувшись в клубочек в углу дивана. Она и правда мурлыкала, это я помню. В груди у нее что-то шуршало и скрипело, как в крупорушке, когда она молчала.

Слушать ее речь тоже было очень приятно, и забавно — она говорила наполовину по-норвежски, быстро и не всегда понятно.

— Как тут у нас, — говорила она, — красиво и аккуратненько.

Она постоянно удивляла себя и других тем, что слова слетали с ее губ быстрее, чем она их осознавала. Она замечала это слишком поздно и либо смущалась, либо начинала смеяться.

О чем они говорили?

О соседях по муниципальному дому. О детях, которые плохо себя вели, о пьющих мужиках и больных женщинах. Но говорили и о свадьбах и новорожденных, о праздниках, о еде, да и вообще обо всем, о чем говорят люди.

Для ребенка это было все равно что залезть на крышу и наблюдать сверху за сутолокой человеческих фигурок. Это было как игра. Но для обеих женщин это была реальность и настоящая, серьезная жизнь. Они проявляли живейший интерес к болезненным детям Хеглундов, пьянству маляра Юханссона и странной болезни фру Ник лас сон.

Обычные сплетни. Не сказать чтобы слишком злые, но, во всяком случае, и не добрые. Только теперь Анна поняла, что в эту болтовню выплескивалась бесконечная оргия чувств. Они купались в чужих несчастьях, отвлекаясь от трудностей личных, о которых было не принято вспоминать. Говорить о них было невозможно. Стыдно.

Бабушку было очень легко вогнать в краску.

— Ты никогда не плачешь, бабушка?

— Нет, а зачем плакать? — ответила она и залилась пунцовым румянцем.

Мама страшно смутилась и отчитала дочку. Было много вещей, о которых не позволялось спрашивать бабушку, и за такие вопросы на назойливых детей можно было и прикрикнуть, а Юханна всегда переживала из-за нахальных вопросов своей дочки.

— Ты всегда была чертовски практична, — сказала Анна, глядя на фотографию.

«Может быть, я ошибаюсь, — подумала Анна, оторвав взгляд от фотографии и посмотрев на море за окном. Она окинула взором длинный ряд маленьких домиков, в которых — забор к забору — жили новые люди, не знавшие друг друга даже по именам. — Может быть, вы так себя вели, потому что обе сильно тосковали по деревне, откуда были родом? Так вы старались оживить и восстановить связи и чувства, любой ценой сохранить их после переезда в большой город».

Анна почти физически уловила смешок бабушки по поводу такого объяснения. Ей нравился город, электрический свет, водопровод, магазины, находившиеся по соседству в том же квартале, и право запирать свою дверь.

Бабушка приезжала на ужин по воскресеньям, точнее, папа привозил ее на машине. На бабушке неизменно был длинный черный шарф и белый крестик на шее, за столом она сидела молча и говорила, только если ее о чем-то спрашивали, и всегда во всем соглашалась с зятем.

Анну внезапно поразило неожиданное воспоминание. Воспоминание совершенно отчетливое. Так же удивленно за столом говорили о том, что учительница нашла Анну одаренной.

Одаренная? Это было необычное для родственников слово. Да и учительница говорила о нереальности дальнейшей учебы. Бабушка покраснела и возмущенно фыркнула — разговор стал ей невыносим. Она задержала взгляд на внучке и сказала:

— И что толку от всего этого? Ты же всего лишь девушка. Задерешь нос и сбежишь отсюда, вот и все.

Наверное, эти слова и определили будущность Анны. «Всего лишь девушка»! Эти слова вызвали вспышку гнева у папы, который никогда не признавал, что страшно разочарован из-за того, что его единственное дитя — девочка.

— Анна сама это решит, — сказал он. — Если захочет учиться, значит, так и будет.

«Как же я могла забыть то воскресенье, тот разговор?» — подумала Анна. Она вернулась к кровати и снова вгляделась в фотографию.

— Ты ошиблась, старая ведьма, — произнесла Анна вслух. — Я выучилась, я сдала экзамены, мне сопутствовала удача, я вращалась в мирах, о которых ты не могла даже мечтать. Да, я задрала нос, я стала высокомерной, как ты говорила, как говорили все. Что же касается тебя, то ты так и осталась ископаемым, примитивным пережитком давно минувших времен. Я вычеркнула тебя из своей жизни, ты была лишь мучительным напоминанием о происхождении, которого я стыдилась. Именно поэтому я не хотела тебя знать и не сохранила память о тебе. Но именно поэтому так много говорит мне твоя фотография, ибо она подтверждает, ясно и отчетливо, что и ты была одаренной девочкой. Ты тоже. У тебя были иные предрассудки и убеждения, нежели у меня, это правда. Но иногда ты была права, особенно когда сказала, что мне не к лицу будет задирать нос и бежать от них. Ты надеялась, что и меня ждет обычная женская доля. Но я не таскала мешки с мукой с мельницы в поселок, бабушка. Я добилась этого.