Нестор

Малхаз Цинцадзе, 2020

Казалось бы, что может быть проще добраться из Москвы в Тифлис. Сел в поезд и поехал. Так и сделали главные герои. Но все гораздо сложнее, если это 1918 год. Империя в процессе развала, начало гражданской войны, властвует беззаконие и насилие. Пятеро студентов, еще вчера не знавшие друг друга, пытаются проделать этот путь. Но что у них получится, доберутся ли, чем придется пожертвовать? Чтоб это узнать, надо прочитать роман до самого конца. Ведь действия в нем происходят непрерывно, вплоть до последней страницы. Этот крепко сколоченный приключенческий роман, в жанре «Жюль Верн для взрослых» не просто унесет вас в мир молодости, энергии и любовных переживаний, но и заставит раскрыть энциклопедию и заинтересоваться фактами, о которых вы не слышали.

ПЕРВАЯ ГЛАВА

Болело все. Болела голова и сердце, подбрюшие и конечности, кровеносные сосуды и нервные узлы. Каждый день открывались новые раны. По жилам к ним неслась инфицированная ужасными вирусами кровь, которая не сворачивалась, а только приносила новые страдания. Органы не выполняли предназначенных им функций, не подчинялись присланным из головы приказам. Каждая частица огромного тела враждовала друг с другом. Сердце, уставшее от инфарктов, то останавливалось, то опять начинало биться, посылая на периферию солдат-лейкоцитов, пытаясь спасти от гангрены то, что еще можно было спасти. Но теперь и периферия посылала бороться с инфекцией своих солдат. Конечности отпадали от некогда могучего тела и жили самостоятельной жизнью, производя своих воинов, и в месте, где все эти защитники сталкивались, появлялся новый нарыв, который превращался в кровавую рану. В организме поселились бациллы террора, анархии и охлократии, которые безжалостно терзали его.

Империя умирала в муках.

1

Первый день лета 1918 года был не лучшим временем для путешествий и загородных поездок. Однако Казанский вокзал старой столицы нового государства кипел водоворотами людей.

Два студента-железнодорожника в форменных темно-синих костюмах, с маленькими чемоданчиками в руках покинули здание Николаевского вокзала Москвы, пересекли площадь и с потоком людей влились в Казанский. Александр Иосава и Константин Зервас вроде бы и не торопились. Куда торопиться студентам Института инженеров путей сообщения? У них ни денег, ни имущества. Однако, оказавшись под сводами Казанского вокзала, они вздохнули с явным облегчением. Узнав, что стоявший на платформе состав отправляется, кажется, на Ростов, они поспешили присоединиться к толпе, атакующей вагоны.

— Не торопитесь, господа-товарищи! Это не последний поезд! Наверняка будет еще! — Кондуктор отталкивал людей от двери, пытаясь хоть как-то упорядочить рвущуюся в вагон толпу и самому удержаться на месте. Вагон действительно брали чуть не приступом. Ни о каких билетах или приличиях разговора быть немогло. Платформа была полна людей, груженных чемоданами, мешками, картонками, пытавшихся побыстрей пробраться внутрь и занести как можно больше своего багажа. Полиции давным-давно не было и в помине, не видно было ни красногвардейцев с алыми повязками, ни рабочей милиции, поэтому всем руководили сила и напор. Иосава и Зервас прижали к груди свои студенческие чемоданчики и приготовились к штурму.

Вдруг невообразимый шум толпы прорезал крик:

— Помогите, помогите же! Убивают!

Крик растворился под высокими сводами перрона. Кто-то кричал совсем рядом, но никто даже не обернулся. Не до того, каждый за себя. Отчаянный крик раздался снова, и, к огромному удивлению студентов, уже на грузинском:

— Помогите! Хоть кто-нибудь! Помогите!

Иосава и Зервас одновременно развернулись и, не сговариваясь, работая локтями, стали проталкиваться на крик.

2

Удивительно, просыпаться и не вставать, еще понежиться, потянуться, позевать, а если хочется, то и опять заснуть. Часы за стеной у капитана Ларина пробили один раз. Николай Васадзе точно знал — половина седьмого. В казарме в это время все вскакивали и как угорелые мчались приводить себя в порядок, чтобы через двадцать минут стоять готовыми к утренней молитве, потом физические упражнения, завтрак, а уж затем начинались каждодневные занятия и подготовка к воинской службе в звании подпоручика. Васадзе запрокинул голову к окну. Нет, неба из окна не видно. Ровно год назад их курс вывезли в летний лагерь, в Серебряный бор на Ходынке, где они расположились недалеко от летного поля Московского общества воздухоплавания. Тогда впервые он увидел, как, весело подпрыгивая, уносились ввысь крылатые машины. И пока они на земле, в пыли разбегались, строились в роты и отрабатывали полевые упражнения, эти вертлявые создания парили над Путевым дворцом, падали и опять взмывали в голубую бесконечность. Как эта несуразная конструкция, больше похожая на стрекозу, чем на птицу, может так парить? И что из нее видно? Это ведь не тоже, что подняться на гору и посмотреть вниз, или даже стоять на краю пропасти и заглядывать в бездну. Все равно под ногами земля — твердо и надежно. А там снизу, сверху, кругом — пустота, ничего нет. Это как прыгнуть с обрыва в воду и не долететь, так и висеть бесконечно. А воздух там какой? Такой же голубой, как снизу? А ветер — он как ураган? Вон как развеваются шарфы пилотов. Устоять было невозможно, небо и аэропланы покорили его. Конечно, он видел эти чудесные создания и раньше, но так близко, стоящие в ряд, отдыхающие машины и тут же летающие ввыси их собратья — так близко никогда. Вот тогда он и решил, что будет не пехотным офицером, а авиатором.

В первый же свободный день, когда после воскресной службы юнкерам дали увольнительные, Васадзе отправился на Ходынку. Императорское московское общество воздухоплавания располагалось в одноэтажном здании с мансардой. Императора уже не было, но общество еще называлось по-прежнему. Видимо, из-за воскресного дня там было пусто. Только на входе за столом сидел дежурный, молодой мужчина лет тридцати, с повязкой на левом глазу, усы, как у кавалериста, загнуты кверху, в руках журнал «Техника воздухоплавания». Так как в форму он одет не был, Васадзе не смог определить, кто перед ним, но посчитал, что это все-таки должностное лицо, а потому доложил о цели своего прибытия по полной форме. Дежурный откинулся на спинку стула, улыбнулся, кинул журнал на стол.

—

Что, юнкер Васадзе, хотите летать? Это хорошо. Пилоты нам нужны. Я поручик Самсонов. — Он встал и протянул руку. Видимо, дежурство прискучило поручику и он был рад поговорить с кем-то.

— Наши… — он скривился и ткнул в журнал, — все еще недооценивают авиацию. А ведь мы только начинаем. Вот смотри. Господь где сидит? На небе. И оттуда правит миром. И получается, кто правит в небе, тот решает судьбу тех, кто на земле. Так что вы правильно решили.

Поручик вывел Васадзе на веранду.

— Наших много гибнет. Первый раз меня в шестнадцатом ранили. В ногу. Только через полгода смог вернуться в отряд. Прихожу, а старых — почти никого. Кто погиб, кто ранен. За год весь отряд меняется.

Они смотрели на разномастные, разнокрылые аэропланы.

— Но вы не пугайтесь. Стоит один раз подняться в небо — и забываешь обо всем на свете. Вы во сне летали? — вдруг спросил он. — А это, поверьте мне, во сто крат лучше! Так что приносите разрешение от начальника вашего училища — и три дня в неделю к нам. Сможете? Далековато будет, из Лефортово-то.

Начальник училища генерал-лейтенант Хамин был военным старой закалки, а потому на новомодные аэропланы смотрел с сомнением и счел своим долгом попытаться отговорить юнкера от столь неудачной затеи:

— Ну, сказали бы в кавалерию, я бы еще понял. Все-таки Кавказ, кони, кровь кипит — все ясно. Но аэропланы? Как же вы такое удумали?

— Ваше превосходительство! — Васадзе тут же поправился: — Извините. Господин генерал! Аэроплан — это тот же скакун, только более быстрый. И через горы перемахнет, и через моря перелетит, и врага поразит не хуже штыка. Я уверен, господин генерал: аэропланы — это будущее. Это как корабли: были парусные, а теперь даже подводные есть.

Генерал раздвинул усы в улыбке.

— Ну-ну! С морями и горами вы, юнкер, погорячились, но я не буду чинить препятствий. Да и военное ведомство поддерживает эту… — он неопределенно повертел руками, — идею. От утренних занятий освободить я вас не могу, а после обеда за свой счет — идите, летайте.

Он сделал строгое лицо и добавил:

— Чтоб к семи, к вечерней поверке, быть в училище.

Инструктором Васадзе назначили поручика Самсонова.

— Вы не смотрите, что у него один глаз, — сказал председатель общества воздухоплавания. — Для боя маловато, а чтоб учить — вполне хватает. После этого ранения его и списали. Самсонов — пилот-ас, семь сбитых немцев.

Действительно, поручик Самсонов любил самолеты. Как цыган знает норов каждой лошади в своем табуне, так и он похлопывал парусиновый или фанерный бок аэроплана, ласково называл скаутом и приговаривал:

— Моран Парасоль — хороший скаут, двухгодовалый, дуксовский, получше лебедевского будет. А это Сопвич, прекрасная машина, скорость — как молния, 160 километров в час. Молодцы! Умеют англичане!

Самсонов и Васадзе подошли к странному биплану, сбоку похожему на санки.

— А начинать будем с этого. Не смотри, что на вид неказист, зато в управлении хорош, высоту набирает ровно, без провалов и скорость развивает неплохую. Не англичанин, конечно, но неплохо. Когда освоишься на четырех крылах, перейдем вот к этому французу.

Самсонов указал на стоящий рядом длинный фюзеляж Депердюссена. Прошли лето и осень. Васадзе начал с неказистого Кодрона и закончил скоростным Сопвичем. В октябре он получил диплом пилота-авиатора, которому радовался больше, чем ожидаемому в январе выпуску из училища. Он уже решил, что будет проситься в действующий авиаотряд. На любой участок фронта. Главное — чтоб летать.

А вскоре начались кровавые ноябрьские события, и все изменилось. После того как юнкера Алексеевского училища, оставшись верными присяге, оказали военное сопротивление новым властям и потерпели поражение, большевики закрыли учебное заведение. Последовавший за этим беспощадный террор заставил юнкера Николая Васадзе затаиться, «лечь на дно», как говорили его новые друзья. Вообще-то надо было уезжать домой, в Тифлис, но обещание товарищей и ожидание, что эта власть долго не продержится, задержали его в Москве. А потом появилась Надежда, и Николай узнал, что иной раз женские руки могут держать крепче морского узла.

С Надеждой Родиной он познакомился в ноябре прошлого года, когда после баррикадных боев тащил на себе раненого капитана Ларина. Тащить пришлось далеко, в Лефортово, где в квартале от училища капитан со своей семьей держал квартиру. Его жена, Нина Васильевна, оказалась женщиной сильной: увидев раненого мужа, быстро и умело взялась обмывать и перевязывать раны. Пока усталый Васадзе, откинувшись в кресле, отдыхал и переваривал последние события, она успела сбегать за доктором, успокоилась, что раны не смертельные, уложила испуганных детей спать и только после этого обратила внимание на молодого юнкера, спасшего ее мужа от смерти. От смерти — потому что раненых и взятых в плен офицеров и юнкеров победители расстреливали или вешали на месте. Большевики не теряли время на суды и следствия, действовали быстро и жестко. Перед казнью, правда, выкрикивали: «Именем революции!»

Так Николай Васадзе, без одного месяца подпоручик, остался в квартире капитана Ларина. Училище закрыли, в казармы заселились красногвардейцы, идти ему было больше некуда. На улицах и вокзалах проводились усиленные проверки и обыски, надо было затаиться и выждать. Квартира была большая, из четырех комнат, общей кухни и туалета. Две комнаты принадлежали Лариным, одна — банковскому служащему, который месяц как уехал в Киев, да, видимо, там и застрял. В четвертой жила Надежда Родина со своим трехлетним сыном.

С мужем Надежде не повезло. На работе тихий почтовый служащий, в трактире становился рьяным патриотом державы и, придя домой, вымещал злобу на германцев на бедной женщине. Через полгода после начала войны на волне пьяного патриотизма он оставил беременную жену и записался добровольцем на фронт, где и погиб в одном из первых боев.

— Одна от него польза, — говорила Надежда, — хоть пенсию оставил нам с Кирюшей.

Оставшись одна, без мужа, с маленьким ребенком, несмотря на все трудности военного времени, Надежда расцвела и в свои двадцать пять лет стала прелестной женщиной. На нее стали обращать внимание, и недостатка в поклонниках не было. Но она не торопилась — не хотела ошибиться во второй раз и осторожно выбирала для Кирилла нового отца.

С Васадзе она познакомилась на второй день, когда тот остался у Лариных. Выйдя утром на кухню приготовить завтрак, навстречу ей из-за большого общего стола поднялся, по-военному склонив голову и даже прищелкнув каблуками, среднего роста симпатичный молодой человек. Светлые коротко стриженные волосы, чуть более темные, мягкие усы, зеленоватые, с медовым отливом смелые глаза, прямой аккуратный нос. Гимнастерка с алыми погонами Алексеевского военного училища подчеркивала крепкую широкоплечую фигуру. Нина Васильевна, которая хлопотала тут же, познакомила их.

— Наденька, — сказала она, — если вы не против, он поживет здесь некоторое время? Мы ему очень обязаны, а идти ему некуда.

— Пусть живет. — Улыбнулась Надежда. — Но вот погоны придется спороть. Так будет лучше.

Вечером на кухне на огромном сундуке, где хранили скудные продукты, Васадзе устроили постель.

— Будете охранять муку от мышей, — пошутила Нина Васильевна.

Но долго охранять не пришлось — уже через неделю Николай перебрался к молодой вдове, и неширокая кровать Надежды вполне уместила их обоих.

Через месяц капитан Ларин был уже на ногах. Злой, угрюмый — Васадзе его не узнавал. Некогда прямой, упругий, уверенный в себе фронтовой офицер ссутулился и бесконечно курил папиросы на кухне с открытой форточкой, вымораживая и так плохо обогреваемую комнату. Он мучился не из-за ноябрьского поражения и даже не из-за погибших друзей — солдаты гибнут на войне, — а из-за своей страны, которая катилась в тартарары. За которую он воевал, которую любил и в непобедимость которой верил, и которая принесла ему такую боль и разочарование. Человек действия, он не мог долго оставаться в унынии и неопределенности.

В начале января большевики из пулеметов расстреляли демонстрацию рабочих в Петрограде. Были убитые, раненые. Это событие опять свалило в постель поправлявшегося Ларина.

— Как он мог? Этот подлец Подвойский! Он же в духовной семинарии учился! — клял он организатора этого расстрела. Нина Васильевна прикрывала ему рот ладошкой и умоляла не пугать детей.

И только в середине февраля что-то произошло. Капитан пришел домой изменившимся, вернувшим свою былую форму: плечи расправлены, голова уверенно поднята, а глаза светились тайной и надеждой. Как будто он обрел цель и вернул смысл существования. Вызвав Николая, он устроился с ним в уголке кухни и под пение вечерней метели долго ему что-то говорил. Васадзе слушал капитана, все больше поражаясь услышанному. Уже больше двух месяцев он, привыкший к ежедневным тренировкам и занятиям, ничем не был обременен. И это угнетало его. Не мог двадцатилетний юноша сидеть на месте, прятаться и чего-то бояться. Накопившаяся энергия, многими годами натренированное тело требовали действий. То, что предлагал капитан Ларин, в корне должно было изменить его жизнь, и не только само существование, но и все устоявшиеся принципы и убеждения. С двенадцати лет его готовили к профессиональной воинской службе. Подобно его отцу, полковнику Васадзе, он должен был посвятить свою жизнь армии. Понятия чести, долга и дисциплины закладывали ему сначала в кадетском корпусе, а затем в училище. Капитан же предлагал нечто невообразимое, никак не совместимое с его юношеским максимализмом.

— Я не предлагаю тебе становиться убийцей или грабителем, — говорил вполголоса Ларин. — Есть люди, которые думают о своей родине, которым не нравится этот порядок, построенный на крови наших соотечественников, который попрал не только наши права, но и нашу честь, традиции, веру. Если инфекцию не уничтожить сейчас, пока она только набирает силу, то она уничтожит нас всех. Для этого нужны деньги, оружие и верные люди. У нас есть сведения, где взять деньги, но не хватает оружия. Знаем, где оружие, но не хватает людей, умеющих обращаться с ним.

Видя сомнение в глазах юнкера, Ларин откинулся назад, прислонился к стене, сказал почти ласково:

— Ты пойми, Николай: все изменилось. Сами понятия справедливости и мироустройства. То, что раньше было хорошо, сейчас оказывается плохо. То, что мы считали правдой, сейчас объявляют ложью. Большевики кровавым плугом пройдутся по нашей стране, они сожгут хлеба и вырастят полынь. Если мы согнемся, если покоримся, то больше никогда не сможем спокойно жить со своей совестью. Это все равно что простить человеку, который обесчестил твою мать. Ты бы простил?

— Но, господин капитан, вы предлагаете самый настоящий вооруженный налет! Одно дело война, ну, даже баррикады, враг перед тобой, это честно, а здесь надо подкрасться, убить, украсть. — Васадзе никак не ожидал от своего командира такого предложения.

— А это и есть война. У нас есть враг, цель, и нам есть что защищать. А насчет грабежа и всего остального — воспринимай это как военную операцию. Вылазка в тыл врага по всем правилам, как вас учили. И имей ввиду: цель у нас не украсть — домой принести. Мы не уголовники. Мы боремся со злом. С красным злом. Пора, юнкер, выполнить долг перед родиной.

Ларин встал. Положил руку на плечо Васадзе.

— Ты подумай. Не долго. И не называй меня «господин капитан», я тебе больше не командир. Если бы не ты, я бы здесь не стоял. Называй меня Алексей Петрович.

Николай думал до утра. Вернее, до тех пор, пока не оказался в теплых объятиях Надежды. Утром же, плохо выспавшись, встретившись на кухне с Алексеем Петровичем, дал согласие.

С тех пор прошло три с лишним месяца. За это время он принял участие в нескольких эксах на почту, на машину, перевозившую деньги, устроили налет на оружейный склад Биткова, в самом центре, на Лубянке, и даже на казарму красногвардейцев в Балашихе. Он состоял в боевой группе из десяти-двенадцати человек, в основном офицеров и юнкеров, но иногда в налетах принимали участие и профессиональные боевики из анархистов «Черной гвардии» и кадетов. После удачной операции каждая из участвовавших сторон брала свою долю оружия и денег. Средства распределялись между партиями и организациями, но так как не было единого центра сопротивления, это все больше смахивало на обыкновенный грабеж. Терялся смысл налета, цель становилась все более расплывчатой. Большевики не то что слабели, а наоборот, казалось, набирали силы. Люди гибли с обеих сторон, поэтому налеты и следовавшие за ними расправы становились все более жестокими. От всего этого Васадзе приходил в уныние. Рассказав о своих сомнениях Алексею Петровичу, тот покачал головой, и из его слов Николай понял, что Ларин и сам уже не уверен в правильности выбора.

— Каждый тянет на себя. И все кричат, что только они являются спасителями России, что только их идея верна, других даже слушать не хотят. Тут тебе и «Союз возрождения России», и «Единая великая Россия», и какой-то «Правый центр». А нет никакого центра! Ни координированности, ни общего плана действий. — Алексей Петрович сокрушенно качал головой. — Многие стали сотрудничать с большевиками, даже из наших прославленных офицеров. Ты знаешь об этом?

Конечно, он знал. Сам геройский генерал Брусилов, в прошлом году посетивший их училище и, вспомнив тифлисское детство, перебросившийся парой грузинских фраз с Васадзе, теперь помогает большевикам строить рабоче-крестьянскую армию. Но хуже было, что под красные знамена встали некоторые его однокурсники, а они могли узнать его в лицо.

Вот и сейчас, ранним июньским утром, Николай Васадзе проснулся с головой, полной тревоги и неясных чувств. Рядом тепло дышала ему в шею Надежда. Глядя на нее, уходили тяжелые мысли, а руки стремились приласкать, прижать к себе это мягкое доверчивое тело. Даже зимой, когда в их маленькой комнатушке тепло еле ощущалось, они ложились в постель голыми, чтобы ничто не разделяло их, и грели друг друга своими телами и любовью. Николай осторожно поцеловал ее в губы, а рукой, легко проведя по спине, стал гладить упругую округлость бедра. Надежда открыла глаза и приподнялась. Убедившись, что сын спит, повернулась, давая больше места рукам. Радуясь этой утренней шалости, она вернула ему поцелуй, рука скользнула вниз по крепкому мужскому животу, нашла, приласкала и проверила на прочность.

— О, наш генерал уже готов, — прошептала она ему в губы, перекинула через него ногу, устроилась поудобней и зарылась лицом в подушку, чтобы стонами не потревожить хрупкий утренний сон ребенка.

***

Центральная телеграфная контора на Мясницкой открывалась, как и прежде, ровно в девять утра. Почти два года, в месяц раз, Николай Васадзе приходил сюда получать присланные из дома деньги. Письма приносили прямо в училище. Но в последнее время денежные переводы прекратились из-за полного расстройства финансовых институтов страны. Единой денежной системы больше не было, каждое новое государство, а то и губерния или даже просто город, пользовались своими денежными знаками. Письма иной раз еще приходили, но все реже и тревожней. Родители беспокоились, и не напрасно. В этом году писем не было вовсе, но Николай все равно ходил на почту проверить, не пришла ли какая-нибудь весточка до востребования, и сам слал короткие сообщения: у меня все хорошо, не волнуйтесь. А вдруг хоть одна дойдет до адресата?

На этот раз повезло. Почтовый служащий с сомнением протянул Васадзе телеграмму и сказал:

— Абракадабра какая-то. Вы-то поймете?

Николай был рад, как получивший подарок ребенок. Растягивая удовольствие и все больше волнуясь, он вышел из здания телеграфной конторы, нашел пустую скамейку тут же, на Чистопрудном бульваре, и только после этого прочитал телеграмму. Он понял, почему удивился служащий. На приклеенных к бланку бумажных полосках русскими буквами по-грузински было написано всего три слова: «Возвращайся. Нужен Родине». У Васадзе защемило сердце. Отец. Только отец мог послать такую короткую и емкую, как приказ, телеграмму. Он два года не был дома, не видел родителей, но, судя по тексту, можно было сделать вывод, что там все в порядке и они ждут его возвращения. Васадзе успокоился и только потом осмыслил призыв отца. Нужен Родине. Какой родине? Разве здесь не его родина, разве не ей он присягал на верность? Но и там, в Грузии, тоже его родина, и ей он нужен. А здесь он нужен кому-нибудь? Вот и императора уже нет, и родное училище закрыли, и война закончилась, а большевики продались германцам. Так кому он здесь нужен? Васадзе улыбнулся. Наверное, он нужен только Надежде, ведь она тоже Родина.

— Вот ты-то мне и нужен, голубчик! — продолжил его мысли чей-то выкрик. Васадзе среагировал моментально: вскинул голову и увидел быстро приближавшегося к нему человека, а за ним, чуть отстав, еще двоих. Васадзе сразу узнал его. Юнкер Петросов. Он и в училище был не лучшим товарищем, а после бала в 1916 году в честь именин царевича Алексея, когда сибирская красавица Лена Хорошина явно предпочла юнкера Васадзе, стал если не врагом, то недругом точно. И как это часто бывает — односторонне. Если Васадзе совсем не интересовался Петросовым, то тот явно считал Васадзе соперником и всячески, то сарказмом, то неуместной иронией, пытался того уколоть. После октябрьского переворота Петросов в училище больше не появлялся. Как говорили, он перешел к большевикам, а теперь, как уже точно знали, он работал в недавно созданном ЧК. Он был опасен, так как в лицо знал не только юнкеров и офицеров Алексеевского, но и принимавших участие в баррикадных боях юнкеров Александровского училища. В майских арестах, когда готовившееся в Москве антибольшевистское восстание потерпело крах, Петросов принимал самое активное участие. Все члены боевых групп знали: от него пощады не жди.

— Мамлюки особенно опасны, — говорил отец Николая полковник Васадзе. — Они всячески пытаются доказать свою верность новым хозяевам.

Николая сорвало со скамейки и взрывной волной бросило на Петросова, уже достававшего из кобуры револьвер. Чекист скорей ожидал, что Васадзе попытается убежать, но никак, что тот набросится на него. Он остановился и наконец вытащил револьвер, но поднять его не успел. Спереди всей массой налетел Васадзе, а сзади на него натолкнулись подоспевшие красногвардейцы. Все четверо повалились на землю, и в ясном утре Чистых прудов раздались крики и ругань. Красногвардейцы, запутавшись в ремнях своих длинных винтовок, пытались выбраться из-под тел двух бывших юнкеров. Изловчившись, Васадзе удачно ударил Петросова в челюсть и только после этого смог освободиться из его цепких объятий. Укрывшись в лабиринте московских проходных дворов, он услышал запоздалый тройной выстрел. Петросов срывал злость на воробьях.

Уже подходя к дому Лариных, Васадзе разжал кулаки. В правом все еще была зажата скомканная телеграмма. То, что его мучило последние две недели, вдруг решилось само собой. Да, здесь ему не место, он не боевик, не экспроприатор, как это красиво называют, и тем более не мышь, вынужденная вечно прятаться. Он считал себя офицером, значит, и вести себя надо как офицер — всегда лицом к лицу с врагом. По военной привычке разложив все аргументы на за и против, он пришел к грустному выводу — здесь его держит только Надежда, а потому надо выбирать: или женщина, с которой тебе хорошо, или Родина, которая зовет, хотя бы телеграммой отца. Васадзе вышел к Яузе и остановился возле моста. До дома совсем рядом, надо принимать решение, откладывать больше нельзя. Надо признать: здесь они потерпели поражение. Чекисты рано или поздно доберутся и до квартиры Лариных. И что, опять прятаться, опять скрываться у незнакомых людей? И что хуже всего, из-за него неприятности будут и у Надежды. Ее подставить он никак не мог. Ответ напрашивался один. Надо возвращаться домой, откладывать смысла нет. Он никому больше ничего не должен. Единственное, что его смущало, — как все это сказать женщине, которая столько времени делила с ним любовь и тепло. Будто он ее предавал.

«Она умная, она все поймет», — успокаивал себя Николай.

Он не был фаталистом, но сейчас судьба в лице Петросова указала ему единственно правильный путь, и он ей поверил. Домой. Да, домой, там его ждут, и там он нужен. Вот, оказывается, все как просто. Приняв решение, Васадзе даже улыбнулся, стало сразу легче, как будто перед ним поставили ясную боевую задачу и он должен ее выполнить. Раз так — форсированным маршем на Кавказ. Без промедления, сегодня же. Пункт назначения — Тифлис. Тыловое обеспечение, полевой лазарет, провиант, оружие и боеприпасы — все это уместится в простом солдатском вещмешке. Васадзе достал карманные часы из нержавеющей стали. Начало первого, на сборы и объяснения он выделил себе четыре часа, а потом — в поход. Самое большее — через неделю он будет в Тифлисе.

Объяснение с Лариным прошло на удивление легко. После майских арестов он и сам вынужден был скрываться, поэтому отговаривать не стал.

— Сам решай, что тебе делать, — сказал он. — Я уже ни в чем не уверен.

А потом, видимо, продолжая внутренний диалог, воскликнул:

— Они собираются привлечь к делу Яшку Кошелька, этого беспринципного бандита, убийцу! И после этого будут говорить о чистоте идеалов и высоких целях. Нет, ты правильно поступаешь, Николай, уезжай. Я не буду тебя удерживать.

Намного сложней оказалось расставание с Надеждой. Аргументы, высказанные в пользу отъезда, казались неубедительными, поэтому основной акцент приходилось делать на безопасности самой Нади.

— Ты же понимаешь, чекисты сюда придут, а из-за меня они не пожалеют и тебя. А Кириллу нужна мать, ты ему еще долго будешь нужна. Надеюсь, все устроится и мы еще встретимся.

Но Надя прекрасно понимала, что они не встретятся, что она потеряла еще одного мужчину. Мужчину, с которым она провела лучшие полгода своей жизни.

Васадзе с толком, аккуратно, как учили, уложил вниз вещмешка редко используемые вещи, сверху — более необходимые. Сначала легло сменное белье, телеграмма из дома, потом бинт и плоская фляга со спиртом, нитки с иголкой, складной нож, походный котелок и ложка, сверху — немного еды в дорогу. Больше всего было жаль, что аттестат пилота остался в училище, он не успел туда вернуться — казармы заняли вооруженные отряды большевиков. А так хотелось похвастаться им перед родителями.

Надежда вспомнила, что также провожала на фронт мужа, и нехорошее предчувствие нагнало слезы. Револьвер системы Нагана с запасными патронами Васадзе положил поверх белья. Если будут искать, все равно найдут, а если понадобится срочно доставать, то не придется долго копаться в мешке.

Николай отдал Надежде все деньги, что остались у него после актов экспроприации, взяв себе только серебряные монеты (на неделю должно было хватить), потому что знал — серебро берут везде, а вот с бумажками будут проблемы.

И все равно он шел на вокзал, полный противоречивых чувств. Не подвел ли он Ларина, как Надежда справится одна? Но чем ближе он подходил к Казанскому, тем тверже был его шаг, а мысли все больше убегали в будущее. Даже воспоминания всплывали, в основном связанные с домом, родителями, Тифлисом. Наверное, поэтому, когда он вдруг услышал полузабытую грузинскую речь: «Помогите! Хоть кто-нибудь! Помогите!» — реакция его была мгновенной.

3

Никогда Фома Ревишвили не был так близок к успеху, как сейчас. Казалось, Октябрьский переворот указал ему путь, как быстро обогатиться и получить долгожданную свободу и независимость от отцовской покровительственной опеки. Недавно ему исполнился двадцать один год, и он рвался сделать что-то самостоятельно. Студент-экономист Московского университета без участия Маркса претворял в жизнь постулат: деньги — товар — деньги. Тогда как в Москве уже явно ощущалась нехватка товаров первого потребления, которая скоро должна была превратиться в настоящую катастрофу, Фома точно знал, где этот товар есть, и точно знал, у кого есть деньги, чтобы этот товар купить. И он сплел красивую цепочку плавного перехода денег в товар, а затем обратно в деньги. Звенья этой цепочки были подобраны случайно, но ему хватило ума увязать их вместе.

За полгода своей коммерческой деятельности Фома Ревишвили накопил полторы тысячи — не керенских липовых, которыми оклеивали стены, рублей, а царских золотых червонцев. Но нужно было еще, в два раза больше, именно во столько, как он рассчитал, обойдется открытие собственного, не зависимого от отца производства. Нет, он любил своего отца и уважал его ничуть не меньше, чем все остальные в его родном городке Ткибули. Ведь Прокофий Ревишвили был крупным купцом, уважаемым человеком и несколько прижимистым, но все-таки благодетелем. Однако он не доверял новым идеям сына, призывавшим параллельно с торговлей вкладывать деньги в производство. Зачем распылять средства, зачем рисковать, когда можно хорошо зарабатывать тем, чем зарабатывал еще его отец?

— Заводы и фабрики не наше дело. Для этого есть англичане да немцы. А вот знать их языки надо, и как они лучше нас торгуют, тоже надо знать. Для этого я и трачу деньги на твои университеты.

Что учиться надо, с этим Фома был согласен, но насчет англичан и немцев — нет. Он видел, с какой скоростью растет его маленький городок не только вглубь, но и вширь. Иностранные концессии рыли шахты, добывали уголь, железной дорогой вывозили в Поти, а оттуда — по всему миру. И вот это «по всему миру» так захватило Фому, что благополучная торговля отца казалась незначительной, оставшейся в прошлом веке. А вот он, как только накопит денег, откроет свое дело, свой собственный деревообрабатывающий завод. Ведь доски нужны всем: и шахтам, и железной дороге, и армии, и населению. Фома уже знал, какое оборудование ему понадобится. Технический дом Кессера, что в Тифлисе на Михайловском проспекте, предлагал превосходные немецкие машины из Гамбурга. Понадобится участок земли недалеко от отцовского дома, рядом с железнодорожными складами, а с рабочими и сырьем проблем не будет — кругом сплошные леса. Вот на все это ему и нужно было никак не меньше трех тысяч.

Дела шли настолько хорошо, что, ничуть не сомневаясь в успехе, он уже реально просчитывал все расходы на покупку, транспортировку и монтаж оборудования. Правда, покупке немецкого оборудования мешала война, но и эту проблему решили большевики, подписав в марте капитуляцию. Но зато после расходов пойдут доходы, которые принесут прибыль. Вот об этом, последнем, он любил помечтать перед сном, это убаюкивало его лучше материнской колыбельной. И с этим он просыпался, бодрый, готовый к новым неожиданностям дня.

Сегодня он проснулся не только с этой мечтой — сегодня он встречался с Еленой Андреевной. Все больше возбуждаясь от предстоящей встречи, Фома бросился умываться и приводить себя в порядок. Елена Андреевна была не только его любовницей, но и, сама того не подозревая, источником его благосостояния.

Они познакомились в ноябре прошлого года. Елена Андреевна возвращалась из Петрограда, куда, напуганная октябрьскими событиями, ездила проведать родителей. Фома же гостил там у отцовского партнера по торговым делам. Получив от него небольшую сумму и решив пошиковать, в Москву Фома возвращался в двухместном купе полупустого вагона. Двухместные спальные вагоны первого класса еще включали в состав, но люди, испуганные очередной сменой власти и ужесточением порядков, затаились и, казалось, стали меньше передвигаться. Фома сидел в купе один и досадовал на себя: заплатить такие деньги — и скучать в одиночестве. В общем вагоне было бы веселей, да и дешевле.

— Извините меня, пожалуйста! Вы едете один? — женский голос оторвал взгляд Фомы от темного холодного окна. — Не могли бы вы составить мне компанию?

В дверях стояла молодая женщина лет тридцати пяти, высокая, темноволосая, хорошо одетая и, как показалось Фоме, очень даже симпатичная.

— Одной ехать так неуютно. А время сейчас сами знаете какое, — сказала она. Через несколько минут Фома обосновался в купе, как он уже знал, Елены Андреевны. Горячий чай, ароматные пряники, чудные беседы под монотонный перестук колес, ночь с одинокими огоньками за окном и чувство, будто они одни на всем свете, сблизили их быстро, как это бывает только в поездах. Позже они не могли даже вспомнить, как вместе очутились в постели. Утром, подъезжая к Москве и впопыхах одеваясь, она восхищалась его выносливостью, а он — ее опытностью.

На перроне Елену Андреевну встречал муж, Лев Павлович Каширский.

Через неделю Фома был представлен Льву Павловичу как учитель математики для их сына, десятилетнего Андрюши. Причины нанять педагога у Елены Андреевны были веские. Гимназия, где учился Андрюша, не отапливалась, из-за этого уроки часто не проводились, ходить по улицам небезопасно, как для ребенка, так и для мамы, а отставать по такому предмету, как арифметика, недопустимо. Это вслух, а на самом деле все было намного проще. Елене Андреевне и Фоме негде было встречаться. Студент Ревишвили снимал комнатушку без всяких удобств, немного больше собачьей конуры, на чердачном этаже в доходном доме Афремова, возле Красных Ворот — узкая кровать, умывальник, стол да стул, больше там не помещалось ничего, зато недорого — десять рублей в месяц. Ревишвили-старший вкладывал средства в образование сына, но на все остальное денег давал мало, очень мало. Приводить туда такую женщину, как Елена Андреевна, Фома не мог себе позволить. Зато у господина — теперь товарища — Каширского была хорошая теплая квартира из трех комнат возле Большого Каменного моста. Лев Павлович математику уважал, так как считал ее основой коммерции. Политиков часто меняют, героев — убивают, друзья — предают, и только тот, кто хорошо считает, будет всегда всем нужен, потому что любое государство держится на счете. Сам Лев Павлович считал хорошо, поэтому большевики доверили ему товарно-продовольственные склады Москвы. Это была чрезвычайно ответственная работа. Товарища Каширского обслуживала служебная машина, и он с утра до вечера инспектировал свое огромное хозяйство. В неделю два раза Фома приходил к ним домой и, позанимавшись с мальчиком минут тридцать, остальное время уделял его маме.

Сегодня был как раз такой день. Фома подогрел воду на керосинке, тщательно побрился, кое-как помыл свое худое длинное тело, посмотрелся в зеркало и остался доволен. Высокий, каштановые волосы, темно-карие глаза, нос с маленькой горбинкой. «Грузин, а без усов», — смеялась Елена Андреевна, но Фома считал, что усы, также как и отцовская торговля, пережиток прошлого. Англичане, что крутились в Ткибули, усов не носили.

Дверь открыла Елена Андреевна. Она была одета в теплый домашний халат, разукрашенный китайскими драконами, волосы собраны высоко на затылке.

— Проходите, Фома Прокофьевич. Дома только мы с Андрюшей. Заждались вас, — громко сказала Елена Андреевна, а шепотом, заглядывая ему в глаза, возбужденная своей бесстыдностью, быстро проговорила: — Под халатом я совсем голая.

В комнате, которая была одновременно и гостиной, и столовой, за круглым обеденным столом, обложенный книгами, сидел мальчик, имя которому дали в честь деда, маминого отца. Учитель и ученик поздоровались по-взрослому, пожали друг другу руки. Андрюше нравился учитель арифметики. По приходе он всегда рассказывал какой-нибудь новый анекдот, а арифметике учил — как будто они играли. Фома давал ему задание и вместе с мамой удалялся в другую комнату, чтобы не смущать ученика. Решив все задачи, мальчик звонил в колокольчик, каким в богатых домах вызывают прислугу. Приходил учитель и проверял выполненную работу. Если все было правильно, ученик получал петушка на палочке, если же были ошибки, он все равно получал леденец. На этом урок заканчивался, и довольные мать с сыном прощались с добрым и веселым учителем.

— А ты знаешь, как рассчитался с извозчиком один татарин? Нет? Так вот. Один умный татарин доехал на извозчике до Рязанского вокзала. Извозчик ему говорит: «С вас три двадцать пять». А тот ему: «Э-э, татарин не дурак! Вот тебе раз — двадцать пять, два — двадцать пять, три — двадцать пять».

Елена Андреевна и мальчик залились смехом.

— Ну, Андрей, так сколько дал татарин извозчику? — Фома вскинул брови и сделал строгий вид.

Андрюша задумался на минуту, пошевелил губами и выпалил:

— Семьдесят пять рубликов, вот сколько!

— Молодец! — похвалил учитель. — Теперь посмотрим, чем мы займемся сегодня.

Фома раскрыл учебник, нашел нужную страницу и стал объяснять новый урок. Объяснять было легко — мальчик схватывал все на лету.

— Фома Прокофьевич! Не хотела вас отвлекать, но не могли бы вы мне помочь? Тут что-то написано по-немецки, не могу разобраться. — В дверях соседней комнаты стояла мама Андрюши.

— Иду, Елена Андреевна. — Фома дал задание.

— Жду твоего звонка, — обратился он к мальчику и потренькал красивым бронзовым колокольчиком.

Соседняя комната была кабинетом Льва Павловича и никак не предназначалась для любовных встреч. Но Елена Андреевна в спальню Фому не пускала, несмотря ни на что, супружеское ложе осквернять она не хотела. Другое дело — широкое удобное кресло мужа или массивный кожаный диван. Прикрыв дверь и подперев ее стулом, Елена Андреевна подтолкнула Фому к креслу, помогла ему раздеться и, распахнув халат, взобралась к нему на колени.

Неожиданный звонок заставил их замереть в самый неподходящий момент, когда они уже, торопясь, подбирались к пику.

— Это телефон! Не останавливайся, продолжай! — прошептала Елена Андреевна и, прогнувшись, дотянулась до трубки аппарата. Как ответственному работнику, Льву Павловичу поставили отдельный настольный телефонный аппарат Симменса, массивный, отделанный латунью, с красиво изогнутым рычагом и элегантной ручкой. Елена Андреевна разговаривала с мужем и одновременно, как опытная наездница, покачивалась на бедрах Фомы. Еще больше возбужденная пикантностью сцены, она в паузах между ответами жадно целовала губы любовника и жарко шептала:

–Еще, еще, только не останавливайся! — и сразу в трубку: — Опять поздно! Почему? Партия груза?

Фома напрягся.

— Спроси, где он? — одними губами, без звука спросил Фома.

— А, в Царицыно? Это далеко.

— Что за груз?—опять беззвучно спросил Фома.

— Мыло, крупа, — повторила ответ Елена Андреевна и, уже еле сдерживая дыхание, бросила трубку, даже не провернув ручку аппарата. Последние судорожные движения — и она сильно укусила Фому за плечо, чтоб не выдать себя криком.

И снова звонок. На этот раз звонил колокольчик. Ученик звал учителя проверить выполненное задание.

Вскоре благодарная Елена Андреевна и Андрюша с петушком в руке провожали Фому. По разным причинам, но довольны были все трое.

— Ждем вас на будущей неделе. — Мама и сын помахали ему рукой.

— Обязательно буду, — в ответ махнул Фома, но мыслями он был уже далеко отсюда.

Ревишвили бодро шагал в направлении Замоскворечья и обдумывал план действий. Значит, на царицынские склады завезли партию товара. Надо узнать точно, что за товар, подготовить людей и переговорить с господином Кренделем. Тот скажет, что именно возьмет, куда доставить груз и сколько за это заплатит.

На царицынских, впрочем, как и на других, складах у Фомы уже были нужные люди, готовые за деньги рискнуть вывезти некоторое количество товара и доставить его в нужное место. А риск был большой. Сначала товар надо было незаметно вынести с охраняемых складов, а затем также незаметно через рабочие заставы доставить в назначенное место. Только после этого похитители получали свое вознаграждение. На любом этапе этого опасного пути их могли разоблачить и по законам сурового времени расстрелять на месте. Всю эту схему, от склада до господина Кренделя, Фома разработал самостоятельно, и даже при провале операции на организатора выйти было сложно, ведь никто не знал ни его имени, ни его места жительства. Единственное, что они сказали бы, что это был кавказец. А кавказцы, как известно, все на одно лицо.

Фома прекрасно понимал: все, что он делал, было преступно, это было самое настоящее воровство, и отец им явно не гордился бы. Но для прикрытия некрасивых делишек всегда находятся оправдания. А что, разве сами большевики не выкрали это государство из рук временного правительства? Еще как выкрали, с оружием в руках, пролив кровь своих граждан, разделив их на своих и не своих. Разве не большевики призывают: грабь награбленное?! Вот и он экспроприирует экспроприаторов, без насилия, без крови. Много ему и не надо. Возьмет только самую малость.

Самым ценным звеном во всей этой цепочке был господин Крендель. Он оплачивал всю операцию, часть денег — купюрами, часть — золотыми червонцами. Червонцы Фома оставлял себе, бумажками рассчитывался со своими помощниками-исполнителями. О связи Фомы Ревишвили с господином Кренделем не знал никто, кроме племянника самого господина Кренделя. Он и познакомил Фому со своим дядей.

Илья Кокоурин был сыном сестры Ефима Кренделя. Отец Ильи, земский учитель, зарабатывал мало, но был независим и горд своей бедностью. Денег всегда не хватало, но идти на поклон к богатому брату жены было по идейным соображениям недопустимо. Однако сына поработать у дяди он отпустил. Илья стал помощником и секретарем господина Кренделя. Как-то раз в трактире «У Боровицких ворот» он познакомился с Фомой Ревишвили, и хотя дружба их не была скреплена близкими связями, они в месяц раз встречались и хорошо напивались в тех же «Боровицких воротах». Но только после того как Фома узнал, где работает товарищ Каширский, он увязал всех в одну цепь: от складов Каширского до денег Кренделя.

Илья познакомил Фому со своим дядей, и тот, не вдаваясь в подробности, откуда информация, как будут осуществляться поставки, кто владелец товара, быстро схватив суть дела, дал свое согласие на очень простых условиях. Доставляешь товар в назначенное место, получаешь деньги и все, остальное тебя не касается. Ну и, естественно, меньше говоришь — дольше живешь. Сам Ефим Крендель очень скоро усвоил новые правила перераспределения благ, поэтому втридорога перепродавал украденный товар, и совесть его не беспокоила. Он делал тоже самое и в прежние времена, просто тогда он покупал и продавал в открытую, и это называлось коммерцией, а теперь это надо было делать тихо и незаметно, потому что называлось спекуляцией.

— Всегда так не будет, — говорил он Илье. — В конце концов и большевики научатся коммерции. Но пока в стране такой бардак, мы должны успеть взять свое. Потом будет сложнее.

Весь день Фома промотался в Царицыно и близлежащих трактирах. Переговорил со складскими рабочими, со знакомыми перевозчиками и лишь после этого пыльный, усталый, но довольный отправился к господину Кренделю. Когда он подходил к большому шестиэтажному дому на Покровке, где в пятикомнатной квартире одиноко проживал бывший коммерсант, последний майский день медленно угасал. С каждой минутой сумерки сгущались, сливаясь с тенями. Дневной свет уходил с городских улиц, а вместе с ним исчезали и прохожие. Ночь принадлежала людям иной категории, чья работа была отнимать — жизнь или кошелек. Никому не хотелось попадаться на пути ни им, ни редким красным патрулям. В какой-то момент Фома заколебался: может, прийти завтра с утра? Но завтра поступивший товар могут начать распределять по фабрикам и заводам, поэтому надо делать все быстро и вовремя. Сегодня хороший день, он приятно начался и должен полезно закончиться. Фома огляделся — улица была пустынна — и юркнул в темный неосвещенный подъезд.

Когда он поднялся на третий этаж, было уже темно. Он покрутил ушко звонка, но на мелодичное треньканье никто не откликнулся. Тогда он постучал. Но стука не получилось — высокая створчатая дверь была утеплена ватой и обита дерматином, поэтому во второй раз, придав руке силу, он постучал кулаком. Стука опять не получилось — от удара дверь поддалась и приоткрылась. Фома застыл. Быть такого не может. Чтобы дверь Ефима Кренделя осталась открытой? Это невозможно. В полной темноте он вошел в квартиру.

— Ефим Иосифович! — позвал Фома. — Есть дома кто?

Было тихо, никто не отзывался, даже большие напольные часы замерли. В темноте матово мерцала мебель, черные пятна картин пугали своей пустотой. Фома вспотел, самое время уходить. Что тянуло его в эту темень? Он не раз бывал в этой квартире, поэтому без труда нашел кабинет, пошарил по стене, повернул включатель. Было по-прежнему темно. Электричество отключали часто, в этом не было ничего необычного. В слабом ночном свете он добрался до письменного стола и в кресле увидел господина Кренделя. Тот устало уронил голову на грудь и, казалось, спал.

— Господин Крендель! — неуверенно произнес Фома. — Ефим Иосифович!

Крендель не отреагировал, и Фома, предчувствуя худшее, легко толкнул его в грудь. Пальцы дотронулись до чего-то липкого, ужасного. Подойдя к окну и все равно не разглядев цвета, он понял, что это кровь. Страх накатил волной, и Фома бросился из квартиры. Но поздно. На лестнице раздавался топот множества ног. Слабый свет поднимался снизу и приближался к третьему этажу. Фома не успел выскочить наружу, пришлось затаиться там же, за кухонной дверью. Через мгновение в квартиру ввалилась группа вооруженных людей. Первый нес керосиновую лампу.

— Не понимаю, почему дверь открыта. — Фома узнал голос Ильи. — Дядя всегда закрывает. — Дядя Фима! — прокричал Илья. — Пойдемте, он, наверное, в кабинете.

— Кузин! — отдал приказ чей-то хриплый голос. — Встань у дверей. Никого не впускать!

И вся группа, человек пять, во главе с Ильей направилась в сторону кабинета. Пока Фома лихорадочно соображал, как выбраться из этой чертовой квартиры, раздался взволнованный голос племянника:

— Дядя Фима, дядя Фима! Он мертв!

В настороженной тишине было хорошо слышно, как начальник спокойным уверенным голосом выговаривал:

— Да, похоже, убили. Перерезали горло. Вон, сколько крови-то вытекло. Опередил нас кто-то. А что взяли? Где он хранил деньги, бумаги? А, Кокоурин, где?

— Документов никаких не было, тетрадка одна, толстая такая, он туда все записывал.

— Где он ее хранил? Где прятал деньги? — наседал начальник. Было слышно, как скрипели ящики, передвигали мебель.

— Здесь! Обычно он здесь все хранил! — воскликнул Илья. — Вот она, эта тетрадь.

— Не особенно-то и замысловато. Что ж он вот так, обыкновенно, в ящике секретера хранил деньги и секретную тетрадку? — засомневался хриплый голос.

— Больших денег он дома не держал. Где они спрятаны, я не знаю. А вот тетрадку он вел очень хитрую. Там только цифры, а что они означают, знал только он. Сами увидите. Зашифровано все. Мне он не говорил.

— Тетрадь оставили, значит, знали, где деньги. Дядюшку вашего убили, и концы, как бы в воду? А может, вы его сами и прирезали, Кокоурин? Деньги взяли, и дело его по наследству к вам перешло.

— Да что вы говорите! — возмутился Илья. — Он меня как сына держал. Я у него как у Христа за пазухой был.

— Ну, это точно, — усмехнулся начальник. — На народном добре, у дядюшки за пазухой. Кто к нему приходил? С кем он вел дела?

— К нему многие приходили, — сказал Илья. — Но в последнее время к нему часто приходил один кавказец — грузин. Я его знаю. В гостях у него не был, но дом показать могу. Он у Красных ворот живет.

При этих словах Фома еле сдержался, чтобы с криком не броситься наружу. Илья говорил про него, ведь это он жил у Красных ворот. И там у него спрятаны деньги, которые он заработал у Кренделя. Если их найдут, то убийство с целью ограбления повесят на него. Фома убил Фиму, красивый каламбур получится. И не отвертишься. Выйти и все рассказать? Невозможно, ведь тогда всплывет вся его деятельность, и, самое главное, он подставит Елену Андреевну. А этого он не сделает ни за что.

— Быстро, осмотреть квартиру! — хриплый голос начальника забивал гвозди в голову. — И к Красным воротам! Где здесь лампы, что мы ходим гуськом друг за другом?!

«Они наверняка приехали на авто», — с этой мыслью Фома отделился от тени и уверенно направился к часовому, что стоял в дверях квартиры.

–Кузин, — тихо, но твердо произнес он, — в авто лампы есть? Принести надо.

Часовой Кузин, простой рабочий паренек, в кепке и короткой тужурке с красной повязкой на правой руке, от неожиданности вздрогнул, но в темноте не разобрал, кто к нему обращается.

— Не припомню, — ответил он неуверенно.

Но Фома, не ожидая ответа, проскользнул мимо.

— Ладно, я за лампой. Никого не впускать, — уже с лестницы сказал он.

— Да, знаю я, — донесся сверху голос часового.

Через парадную Фома выходить не стал — там тоже стоял часовой, а вот черный ход никто не охранял. Еле сдерживая себя, чтобы не побежать, он вышел во двор, потом на улицу и уж там что было сил припустил к своему дому.

Путь вроде не далекий от Покровки до Красных ворот, но по неосвещенным улицам бежать было трудно. Он мчался по узким переулкам, срезал через проходные дворы, рискуя на что-то напороться или нарваться на обитателей этих дворов, которые, как пауки, поджидали неосторожную добычу. Воздуха не хватало, несколько раз пришлось перейти на шаг и остановиться, чтобы отдышаться и восстановить силы. «Фома убил Фиму, — стучало в голове, — Фома убил Фиму». Наконец добравшись до своего дома, он осторожно выглянул из-за угла и вполголоса выругался: вот тебе прогресс и вот тебе рамочные пилы Кессера. Авто дружинников уже стояло у подъезда четырехэтажного дома. Большие фары и слегка изогнутый бампер придавали машине лукавый вид, как будто она насмехалась над ним — обогнала, обогнала! Высокие витрины расположенного на первом этаже магазина Томаса Кюнау «Автоматические вязальные машины Виктория» уже давно были заложены ставнями, а рядом, у входа в подъезд, стоял часовой, так что сомнений не было — его опередили. В каморке обнаружат документы на его имя и, конечно, найдут тысячу пятьсот рублей золотом в тайнике. И доказывать ничего не надо. Фома убил Фиму. Ревишвили прислонился к стене. Пот, высыхая, холодил тело, но лицо все еще горело — от страха, от стыда, от безысходности. Он ощупал карманы брюк и пиджака — пачка керенских купюр, двадцать рублей серебром и студенческое удостоверение. Вот все его богатство. Из подъезда вышло несколько человек.

«И Илья с ними, сволочь», — подумал Фома.

Среднего роста, подтянутый молодой мужчина в рабочем пиджаке отдавал распоряжения. Потом все забрались в автомобиль и уехали. Но двое остались. Оглядевшись, один перешел на другую сторону улицы и скрылся в подъезде, а второй вошел обратно в дом, где жил Ревишвили. Все было ясно: его поджидают, на него охотятся. Фома развернулся и пошел прочь, сам не зная куда, подальше отсюда.

Ранний рассвет застал его в закутке между угольным складом и магазином «Какао Жоржа Бормана», тоже давно закрытого. Замерзший, невыспавшийся, голодный, с засохшей кровью на руках, полный отвратительных мыслей, он только сейчас стал трезво оценивать создавшуюся ситуацию. И чем больше он думал, тем больше приходил к выводу, что дела его хуже некуда. Он потерял все деньги, у него нет жилья, нет документов, кроме студенческой бумажки. Он не может пойти к университетским друзьям, потому что его будут искать как раз в университете. Ведь теперь у них есть все его данные. И, о боже, у них есть даже его фото! Фома вспомнил фотографию на стене своей коморки, где он и его однокурсники сняты прошлой осенью в Нескучном саду. А уж Илья покажет, который из студентов Фома Ревишвили.

Он выбрал трактир потемней, спустился в полуподвал, в дурно пахнущем туалете ополоснул лицо и руки и устроился в углу зала. Еще вчера бодрый, щеголевато одетый в недорогой, но качественный, серый в полоску костюм, студент экономического факультета, начинающий коммерсант, сегодня он ничем не отличался от публики, собравшейся в трактире: мелких служащих, лавочников, приказчиков, также одетых в помятую одежду, угрюмых и злых. Полусонный, с расцарапанным ухом, мальчишка-подавальщик поставил перед ним похлебку, которую он назвал гуляшом, и ломоть непропеченного хлеба. Все это показалось удивительно вкусным. Напоследок, согревшись, запивая кусочек сахара чем-то вроде чая, он пришел к выводу, что трудности для того и существуют, чтоб их преодолевать. Все ночные страхи превращаются в прах при свете дня. Может, он ошибся, выбрал не тот путь? Значит, надо искать другой. Ведь еще когда-то Бараташвили написал:

Отец небесный, снизойди ко мне,

Утихомирь мои земные страсти.

Нельзя отцу родному без участья

Смотреть на гибель сына в западне.

Не дай отчаяться и обнадежь,

Адам наказан был, огнем играя,

Но все-таки вкусил блаженство рая.

Дай верить мне, что помощь мне пошлешь.

Ободрив себя стихами безвременно ушедшего поэта, Фома стал рассуждать более здраво. Нет, на бога он особенно не рассчитывал, поэтому выкручиваться придется самому. Большевиков меньше всего интересует смерть Кренделя. Им нужно знать, как Крендель получал товар. И главное звено в этой цепи он — Фома Ревишвили. А нет звена — нет и цепи. И где они не смогут найти это звено? В Ткибули. Уж где-где, там его искать точно не будут. Не смогут. Одно обидно — что его считают убийцей, а ведь это наверняка Илья, очень уж любит деньги. Но как докажешь, когда самому прятаться надо?

Убедив себя, что надо возвращаться домой и искать новый путь для достижения задуманного, Фома пошел в сторону вокзала. По дороге не устоял, задержался перед витриной парикмахерской Лазара. Вывеска обещала, что Лазар «Причесывает. Андулирует, изготовляет локоны и парики. Моет голову шампунем», а также хвастливо добавляла: «Бреем чисто, пахнем прелестно. Дамы не устоят».

Увидев потенциального клиента, из дверей выскочил молодой человек с тонкими щегольскими усиками, в белом фартуке и, сделав широкий жест, чуть не под ручку завел Фому внутрь. Уже сидя в кресле, он подумал, что не следует выделяться из толпы бритой и наодеколоненной физиономией. Да и деньги беречь надо. Но от горячей воды, приятного запаха одеколона «Кристаль» и монотонной болтовни парикмахера, откинув голову на подголовник кресла, Фома задремал. «Кресло, кстати, тоже немецкое, с подъемником», — успел подумать он, а когда через несколько минут очнулся, в зеркало смотрел опять уверенный в своих идеях Фома Ревишвили, хорошо побритый, причесанный, приятно пахнувший и с новой мыслью, что если не получится с лесопилкой, то можно открыть парикмахерскую на три или даже на четыре кресла. И денег меньше надо. А парикмахеров можно пригласить из Батуми или Тифлиса. Или еще лучше — взять парикмахерами женщин, это привлечет больше народа. Это будет прогрессивно.

Фома вышел на улицу и продолжил путь к вокзалу. Вот и площадь, люди, лошади, напряженный городской гул. Фома остановился. Он вспомнил, как три года назад впервые приехал сюда, вышел из этого самого здания Казанского вокзала, тогда его чаще называли Рязанским, полный надежд и уверенности в себе. А теперь бежит без вещей, без денег, опять под крыло родительского дома. Он разозлился. Нет, так не будет. Надо вернуться и проверить, а вдруг они не нашли тайник, тогда он не уедет отсюда побежденным.

— Извозчик! — звонко и уверенно крикнул он. — Красные ворота. Я скажу, где остановиться.

Не доезжая одного квартала до своего дома, он сошел. У мальчишки — разносчика газет, больше похожего на беспризорника, за тридцать копеек купил первую попавшуюся газету (Ревишвили усмехнулся, когда прочитал ее название — «Закон и правосудие»)и, прикрываясь ею, оставшийся путь прошел пешком. Шпиков видно не было, или прятались умело, а может, уже сняли наблюдение и ушли. Но рисковать Фома не стал. Не торопясь, свернул во двор соседнего дома и с черного хода поднялся на последний этаж. Оттуда залез на чердак и выбрался на крышу. Осторожно, чтоб не сорваться, цепляясь за печные трубы, добрался до крыши своего дома. Тот был ниже метра на два. Пришлось повиснуть на руках и так, как можно мягче, спрыгнуть. Но мягкого приземления не получилось. Фома не удержался на покатом боку крыши, и его стало сносить к краю. Он упал на живот, раскинул руки и ноги, как будто хотел обхватить необъятный ствол дерева. Растопыренными пальцами он пытался ухватиться хоть за что-то, но ничего, кроме гладкой коричневой крашеной жести, не было. Край крыши притягивал, булыжники мостовой в предвкушении крови ждали неминуемого полета.

«Как глупо», — подумал Фома, и его ноги уперлись в желоб водослива, проложенного по краю крыши. Не веря в удачу, он скосил глаза к карнизу. Осторожно перебирая ногами, замирая после каждого движения, он наконец добрался до чердачного окна. Весь потный и грязный влез в него и там же уселся в пыли и паутине. Медленно, чуть ли не благоговейно, вынул из рубашки крестик черного камня и поцеловал его. Ноги еще дрожали, по спине струился пот. Он достал из кармана платок, подарок Елены Андреевны, вытер им лоб, шею, подмышки и стал пробираться к лестнице, ведущей вниз. Осмотрел длинный коридор и, не заметив ничего подозрительного, до своей комнатушки прошел, не торопясь, не прячась за каждым дверным косяком. Вот и его дверь, но он к ней даже не подошел. Через три комнатки от него жил Кузей Климыч, мужик болтливый, но добрый и сильно пьющий. Зарабатывал он отловом бездомных собак, которых сдавал потом на живодерню. И пил он, по его словам, потому что жалел этих божьих тварей, которые человеку первые друзья. Ловил, сдавал, жалел и напивался. Фома постучал в дверь доброго живодера в надежде, что тот еще не ушел. Кузей Климыч открыл, бородатое испитое лицо уставилось на студента.

— Фома, дружок, — сказал сосед, — случилось что? А то уходить мне пора. У собачек сейчас самый аппетит, у мясных рядов крутиться будут.

— Уходите? — разочарованно произнес Фома. — А я тут посылку получил. Водки виноградной прислали из дома. Хотел с утра для поднятия духа принять, но компания, видно, не собралась, только я и истопник Рамис из котельной.

Когда-то голубые, а теперь бесцветные глаза Кузея Климыча округлились, рот обиженно скривился.

— Так что я вам, не компания? Как стопочку опрокинешь, так и работается веселей. А вашу чачечку я очень уважаю, ты же знаешь, — заволновался он.

— Знаю, потому и сразу к вам, — обрадовался Фома. — Вы зайдите ко мне, там на столе штофик, прихватите его — и в котельную, к Рамису. А я закуски, огурчиков соленых на углу в лавке прихвачу — и к вам. Только без меня не начинайте.

— Да что ты, Фомка, не пьяницы ведь, — успокоил его Кузей Климыч. — Я сейчас, на ноги надену только.

Фома развернулся и пошел к лестнице, но тут же юркнул в боковой коридор, которых в этом запутанном доме было множество, и затаился между грязными шкафами и вывешенным для сушки бельем. Он прислушался. Вот Кузей Климыч вышел, закрыл дверь и торопливо направился к комнате Фомы. Было слышно, как Климыч вошел в нее, потом сразу какая-то возня, невнятный разговор и властный громкий вопрос:

— Где?

Фома услышал тяжелые быстрые шаги и вдогонку — удивленный до крайности голос Кузея Климыча:

— Да в котельной же! А вы кто будете?

Мимо закоулка, где прятался Фома, промчалась чья-то фигура. Выждав несколько секунд, из-за шкафов, как тень, бесшумно вынырнул Фома и бросился к своей комнате. В дверях с разинутым ртом стоял Кузей Климыч.

— Фомка, ни причем я. Забрался к тебе кто-то. Где штоф-то?

— Ворюга вылакал, наверно, — сказал Фома и бросился к своей узкой кровати. Не обращая внимания на растерянного соседа, он опрокинул ее и резко ударил ногой по угловой половице. Скрипнув, дощечка подскочила и открылась, как пасть щуки. Как пасть голодной щуки, потому что внутри открывшегося рта не было ничего. Фома схватился за голову. Они нашли тайник. Хоть он и ожидал этого, но все равно увидеть пустой подпол было обидно и больно. Столько труда, столько риска и опасностей, столько надежд — и такой ужасный результат. Все, денег у него больше нет, и времени тоже. Он окинул взглядом комнату, бедную и неуютную, но здесь он прожил три счастливых студенческих года, и сюда он больше никогда не вернется. Из вещей пропали книги и фотография на стене. Одежда, которой и так было немного, осталась висеть на вбитых в стену гвоздях. Фома подхватил только пальто, крикнул: «Прощай, Климыч!» — и побежал к приставной лестнице, ведущей на чердак. Через несколько минут он уже выходил из другого подъезда в соседний двор, а оттуда — в другой, пока не оказался в двух кварталах от своего бывшего дома. Нанимать извозчика он уже не стал, надо экономить, а пешком добрался до Казанского вокзала. В билетной кассе еще сидел служащий, но билетов не продавал, только развел руками.

— Какие сейчас билеты? Вон состав подали, говорят, до Ростова.

Чтобы освободить руки, Фома надел пальто и ввинтился в толпу. Он отчаянно пихался локтями, как вдруг услышал:

— Помогите! Хоть кто-нибудь! Помогите!

Фома застыл на месте, заколебался и…«эх, Елена Андреевна, не быть мне у вас на будущей неделе», — раздвигая людей, заспешил на крик.

4

Иван Одиноков был из той категории людей, которых называют вечными студентами. Хотя в свои тридцать пять лет он еще числился студентом Московского университета, но от учебы был так же далек, как и от Северного полюса. Свою квартиру в Басманном переулке он давно превратил в пристанище людей, посвятивших себя азарту и удаче. С вечера и до утра неутомимые игроки в очко, буру, макао и железку всеми правдами и неправдами старались перекачать деньги из чужих карманов в свои. В этом маленьком, с затемненными окнами мирке, на каких-то тридцати квадратных метрах кипели страсти ничуть не меньше, чем в окружающем огромном мире. Но здесь они были сжаты невидимым прессом нервов и удерживались неимоверным усилием воли. За всеми всплесками агрессивной энергии зорко следил Одиноков. Правил у него было всего два. Победивший счастливчик оставлял десять процентов выигрыша хозяину квартиры, и никаких разборок и выяснений отношений в радиусе квартала от его дома. В былые времена околоточный, а на Рождество, Пасху и Троицу — и надзиратель сыскной полиции получали свою мзду, а потому закрывали глаза на деятельность притона. Околоточный даже, по мере возможностей, присматривал за порядком на улице, чтобы удрученные проигрышем игроки не устроили поножовщины. Не здесь. На соседнем участке — ради бога. А сейчас стало даже лучше: ни околоточного, ни надзирателя нет, и платить больше никому не надо. Но правила действовали по-старому, и для нарушителей двери квартиры Одинокова закрывались навсегда. Сам вечный студент не играл никогда, чтоб не потерять значимости среди игроков.

Сегодняшняя игра, Одиноков знал наверняка, обещала быть особенной, одна из тех, что держит в напряжении до самого конца и исход которой неизвестен до последнего момента. За пятилетний срок, что Иван был занят этим промыслом, он познакомился со всеми игроками в своей округе: и любителями, и профессионалами, и шулерами, и перманентными везунчиками. Изучив их повадки и стиль игры, он зачастую мог наперед предугадать исход карточной схватки.

Состав, который собрался за столом на этот раз, был особенный, и игра предвещала быть интересной. К двенадцати ночи за зеленой скатертью осталось четверо, двое из которых были профессионалами, не чурающимися грязной игры, один везунчик и один из так называемых непредсказуемых. К последней категории Одиноков относил игроков, которые не были новичками, но и не зарабатывали игрой на жизнь. Им не везло, как некоторым счастливчикам, но и больших сумм они не проигрывали никогда. Они были скорей любителями, изучившими все тонкости игры, никогда не впадали в исступленный азарт, иногда безумно рисковали, а иногда необъяснимо пасовали. Как егерь, знающий повадки зверей своего леса, так и они подсознательно чувствовали игровой настрой своих партнеров. Именно такой был Федор Ожилаури, вечный балагур, с нескончаемым арсеналом историй на все случаи жизни, происшедших с ним, с его друзьями, родственниками, знакомыми и так до бесконечности. Рассказывал он медленно, с подробностями, смакуя детали. Одиноков предполагал, что это и есть его метод игры — одурманивать партнеров своими нескончаемыми байками. Но делал Ожилаури это так непринужденно, что трудно было заподозрить его в преднамеренном действии. Немного выше среднего роста, смуглый, с черными волнистыми волосами и такими же черными усами, он казался старше своих двадцати трех лет. Как и Одиноков, он был студентом Московского университета, и точно также будущий юрист больше времени уделял игре и шумным компаниям, чем учебе и практике в судах.

А вот Лешка Колпаков, приказчик в бакалейной лавке, был настоящим везунчиком. Ход его мыслей был довольно предсказуем, так как играл он только при наличии хороших карт. А с этим ему везло — нужные карты так и липли к нему. Рисковать он не любил, поэтому особенно никогда не выигрывал, но зато и не проигрывал. Однако он не терял надежды, что в конце концов ему повезет так, что он пошлет своего хозяина куда подальше и сам станет владельцем бакалейной торговли. Он пришел поздно, после закрытия лавки, поприветствовал играющих — «Талан на майдан!», получил в ответ «Шайтан на гайтан!» и пристроился на свободном месте.

Двое остальных были профессионалы карточной игры. Жорж Стебельков по прозвищу Жорик и татарин, фамилии которого никто не знал, а потому так и называли — Татарин. Оба были жесткими игроками: Жорик часто жульничал, а Татарин не любил проигрывать. Его круглое безволосое лицо не выдавало никаких эмоций. И так узкие глаза во время игры совсем закрывались, можно было подумать, что он спит, и только нечаянный блеск среди припухших век говорил, что он внимательно следит за игрой. Говорили, что, не смирившись с проигрышем, он может и убить. Поэтому Одиноков не очень-то радовался его присутствию, но приходил Татарин и раньше и вел себя вполне прилично.

Играли в секу с одной шахой, игру быструю, основанную на блефе и, конечно, удаче. Колпаков играл как всегда осторожно и пасовал при малейшей неуверенности. Лицо татарина, бесстрастное, как маска, продолжало дремать. Руки же, жившие отдельно, ловко сдавали, вскрывали, и к пяти часам утра дела его шли явно неплохо. Стебельков, который, кроме всего прочего, промышлял воровством, был сегодня при деньгах, поэтому играл уверенно, удваивал взятки, играл втемную. Но к утру начал нервничать, карта не шла, попытка передернуть под дремлющим, но зорким оком Татарина и после замечания Ожилаури не прошла. За тяжелыми гардинами начинался ранний рассвет.

Колпаков поднялся, потянулся и, обратившись к Одинокову, сказал:

— Сегодня не мой день. Я при своих. — Задержался было, но взял себя в руки. — Да и открываться скоро. Пойду отдохну немного.

Одиноков окинул взглядом игроков. Ситуация прояснялась и явно шла к концу. Жорик проигрывал и из-за этого сдавал нервно, с напряжением. Его деньги большей частью осели у Татарина, хотя и Ожилаури перепало кое-что.

— По последней — и расходимся, — предложил Жорик, недовольный результатом ночного бдения.

— Ты раздавай, а там видно будет, — пробурчал Татарин.

Жорик раздал всем по три карты. Татарин, не поднимая их со стола, только отогнул уголки. Жорик перекрестил карты, потом прижал их к груди, слегка раздвинул и посмотрел. Ожилаури, как всегда бесшабашно, разложил свои веером, усмехнулся и начал было:

— Как-то раз мой дядя Важа, брат отца, он в Тианети живет…

— Играю! — перебил его Татарин. — Пятьдесят и столько же сверху.

Он кинул на кон сто рублей.

— Я тоже. — Ожилаури кинул бумажки в центр стола.

Жорик, ощущая недостачу наличности, вскрылся.

— Двадцать, бубновой, большевистской масти, — важно сказал он.

Татарин, не открывая карт, невозмутимо скинул их в колоду.

— Сека! — сказал Ожилаури и перевернул свои. — Двадцать, трефовой масти.

Игра продолжилась, Татарин внес свои деньги, и кон еще увеличился. Напряжение росло по мере убывания денег у Жорика. Открываться никто не хотел, и бумажки в центре стола уже походили на охапку осенних листьев. Ставки поднялись уже до ста рублей, и на кону было никак не меньше тысячи.

— У меня денег больше нет, — вдруг простонал Жорик.

— Ну так пасуй, — посоветовал Ожилаури.

— Пусть твой дядя, как там его, пасует,—грубо сказал Жорик, и ласково: — Вань! Одиноков! Одолжи рубликов пятьсот. Верну. Гадом буду!

— Я не в банке работаю. Извини. — Одиноков не доверял никому.

Жорик обиженно, со злостью уставился на Татарина, на Ожилаури.

— Ну, ладно, — забормотал он. — Сейчас я вам устрою.

Жорик полез в обширный, специально подшитый внутренний карман своего поношенного пиджака, висевшего на спинке его стула. Одиноков напрягся, но Жорик достал и положил на стол какой-то прямоугольный предмет, завернутый в большой ситцевый платок.

— Эта вещь стоит кучу денег, — сказал он с трепетом в голосе. — Может, тысячу, а может, даже две тысячи рублей.

Заинтригованные, все уставились, как Жорик осторожно разворачивал драгоценную вещь. Ожидая чего-то из золота и камней, они были крайне удивлены, когда под тусклым светом слабой лампочки увидели книгу.

— Книга?! — разочарованно воскликнул Ожилаури.

— Я не буду играть на книгу, — заявил Татарин. — Деньги — или пасуй.

— Это старинная книга. Очень редкая. Второй такой в мире нет, — заволновался Жорик. — Дело говорю. Ее отнести на Кузнецкий, жидам показать — три тысячи дадут без разговоров.

Ожилаури взял книгу. Довольно большая, сантиметров тридцать на двадцать и толщиной в пять сантиметров, в кожаном, в нескольких местах порченном насекомыми переплете, разрисованная когда-то ярким, а теперь выцветшим узором. Корешок, украшенный замысловатым орнаментом, потертый и дряхлый, все еще крепко держал тонкие пергаментные листы, сплошь покрытые арабской вязью, какими-то неизвестными знаками и похожими на цветы рисунками.

— Да, вещь действительно старинная, — сказал он. — И что же здесь написано? — Он посмотрел на Татарина.

— На книгу я играть не буду, — упрямо повторил тот.

— Ты же Коран читаешь? — Передал ему книгу Ожилаури. — Тут на арабском.

— Не читаю я Коран, — сказал Татарин. Он повертел книгу в руках. — И на русском не читаю. А это что такое?

Он хотел уже отложить книгу, вдруг замер, распахнул глаза и с подозрением спросил:

— Откуда у тебя эта книга?

— Откуда надо, — огрызнулся Жорик и вырвал книгу из рук. — Не твое дело, не суйся. Играем или нет?

— Играем, — вдруг согласился Татарин.

— Ладно, играем, — согласился и Ожилаури.

Что это за книга, он не знал, но чувствовал — непростая.

— Я хочу за нее тысячу, — обрадовался Жорик и положил книгу поверх лежащих в центре стола денег.

Ожилаури быстро посчитал свою наличность — нет, столько он не потянет.

— Двести, — спокойно сказал он.

— Да вы что?!—Вскочил со стула Жорик. — Надуть меня хотите! Не с тем связались!

— Двести, — также спокойно повторил Татарин. — Ты знаешь правило: барахло против бабок — вполцены. А это даже не оценено.

— Ну, суки! — возмущенный Жорик упал на стул. Опять чуть сдвинул карты, прищурился. — Ладно, кидайте деньги — и вскрываемся. Давай, Татарин.

Тот кинул бумажку и стал переворачивать карты. На стол легли червонный туз и пиковый туз. Третью карту трогать не стал.

— И это все?! — радостно вскричал Жорик. — Два лба? Ха-ха-ха! Я только что вас слопал, как зайчиков! Теперь ты грузин, что у тебя? — Победно взглянул он на Ожилаури.

— Сначала ты, по порядку.

— Да ради бога! — Жорик стал торжественно открывать карты, медленно, одну за другой, растягивая удовольствие. — Вот вам Дзержинский. — Он выложил трефового валета. — Вот вам товарищ Троцкий. — Рядом лег пиковый валет. — А вот вам… — Жорик растянул паузу и со всего размаху шлепнул картой, — и сам товарищ Ульянов-Ленин!

Бубновый валет упал поверх Троцкого и Дзержинского.

— Ну что, зайчики-голубчики, получили?! Федя, ты будешь открывать или прямо ляжешь?

Жорик был счастлив. Наконец за всю ночь ему повезло, и как повезло! И свое отыграл, и еще сверху прихватил.

— Да, с Лениным мне не тягаться, — скучным голосом начал Ожилаури. — Но вот у меня тут Мария Терезия.

Он открыл бубновую даму.

— Вот ее величество Александра Федоровна! — Он положил червовую даму.

Ожилаури посмотрел на побледневшего Жорика, на раскрывшего глаза Татарина, насладился моментом, как вокруг стола собрались Одиноков и другие игроки, напряженно ожидавшие развязки, и наконец открыл последнюю карту.

— Ну и старец Гришка Распутин при ней! — Трефовая шестерка-шаха звонко шлепнулась о стол. Одиноков подошел к столу вплотную, лицо Жорика налилось кровью, он готов был взорваться. Татарин тоже встал, тяжело уперся руками в стол.

— Я куплю у тебя эту книгу. Сколько хочешь? — сказал он, опять сощурив распахнувшиеся было глаза.

— Не сегодня, дорогой. — Ожилаури собирал со стола урожай. — Ее надо оценить, узнать, что это такое, а потом поговорим, если хочешь.

— Ладно, закончили. — Одиноков положил на стол исписанный листок бумаги. — Татарин, Федор, вы в выигрыше, будем рассчитываться. Книгу я считаю за двести рублей, по-моему, это справедливо.

— Справедливо, Ваня, справедливо, — проворковал Ожилаури и стал считать свой выигрыш.

Как ушел Жорик, никто не заметил, вслед за ним, рассчитавшись, ушел Татарин. Убирая в карман полученные от Ожилаури деньги, Одиноков сказал:

— Ты, Федя, особенно не радуйся. Видел, как тихонько ушел Жорик? Зол он на тебя страшно. Поосторожней будь. Да и Татарин очень заинтересовался твоей книгой. Сам знаешь, что это за народ. Университет закончить не дадут.

Когда Ожилаури вышел на улицу, было уже раннее утро, дворники пугали воробьев своими метлами, а прохожих с каждой минутой становилось все больше. Солнечные лучи еще не заглянули в глубокие колодцы московских дворов, но чистое голубое небо, тихое утро, не потревоженное криками извозчиков, сигналами авто и гулом тысячи голосов, туго набитый карман брюк, тяжесть неизвестной книги — все говорило: жизнь прекрасна и полна чудес. Еще бы бокальчик пива — и хоть кричи от счастья.

Добравшись до дома, уставший от ночных волнений, но взбодренный утренней прогулкой, Ожилаури повалился на кровать. Несмотря на бессонную ночь, он никак не мог заснуть. Еще бы, такой куш он не срывал никогда. Да и книга стоит наверняка больше двухсот рублей. Конечно, не две тысячи и не тысячу, но рублей пятьсот за нее дадут, это точно. Потом можно и домой съездить на лето. И университет он закончит. В будущем году. Как только мысли касались учебы, Ожилаури неизменно тянуло в сон.

Проспал он до полудня, и разбудил его голод, ведь он не ел со вчерашнего вечера — почти восемнадцать часов. Быстро встал, оделся, выскочил в коридор, умылся на кухне, за что получил замечание Герты Гансовны, хозяйки квартиры, а потом еще раз осмотрел свою маленькую комнатушку в поисках укромного уголка. Впервые он ее осматривал с этой целью. Никогда у него не было столько денег, чтоб приходилось их прятать. Укромных уголков не обнаружилось, поэтому, разделив деньги на две равные части, одну положил в карман брюк, а вторую спрятал за книгой Кони «Судебные речи». После этого присел к столу и, положив перед собой книгу, стал ее внимательно изучать. С книгами Ожилаури особо не дружил, хотя студент четвертого курса юридического факультета должен был читать много, и не какого-нибудь Жаколио или Эмилио Сальгари, а книги серьезные, можно сказать, заумные. Но на вещи, имеющие хоть какую-то ценность, у него, как у игрока, было чутье. Он перелистывал ветхие страницы и сосредоточенно вглядывался в рисунки и письмена арабской книги. Все в ней было непонятно, ни единого знакомого знака. Единственное, в чем он был уверен, что книга действительно старая. И стоит не меньше пятисот рублей.

В животе отчаянно заурчало, голод напоминал о себе. Не досмотрев книгу до конца, он уложил ее в кожаную сумку — подарок отца при поступлении в университет. За прошедшие четыре года это была первая книга, попавшая в нее. Постоял, посмотрел на «Судебные речи», сдвинул ее в сторону, а спрятанные за ней деньги положил в другой карман брюк, он заслужил хороший обед, а бумажные деньги обесцениваются с такой скоростью, что хранить их смысла нет. Надел удлиненный пиджак, прикрывавший оттопыренные карманы, перекинул через плечо сумку и выглянул наружу. Из окна высокого первого этажа было видно, как два лохматых чумазых мальчугана азартно катают кости. Что-то этих беспризорников становится все больше.

Пообедал Ожилаури хорошо. В ресторане Ляпунова уже не было былого шика, как, впрочем, и самого Ляпунова, но еще неплохо кормили, а за хорошие деньги подавали и пиво, правда, неизвестного производителя, но где ж теперь найдешь пиво Карнеева, Горшанова или Крона? Потягивая пиво, у которого даже не было названия, Ожилаури только вспоминал старые имена — мартовское, черное бархатное, золотая головка, кабинетное.

На Кузнецком мосту кипела торговля. Именно там издавна располагались антикварные и букинистические лавки. Сейчас, когда богатые москвичи нищали с невероятной скоростью, так же быстро открывались все новые и новые магазинчики, скупавшие за бесценок десятилетиями, а то и столетиями накопленное добро. Кто не успел уехать за границу и вывезти свое имущество, вынужден был сейчас менять все это на хлеб, мясо, спички, уголь. Антикварные лавки продавали не только старинные вещи, но и вещи, принесенные жуликоватыми наглыми молодыми парнями, ежедневно десятками грабившими не только московские квартиры, но и подмосковные дачи и особняки. Ожилаури стороной обходил вновь открывшиеся магазины, за прилавками которых стояли поднаторевшие в новом деле славяне. Ему нужен был старой закалки еврейский антиквар, который будет долго хитрить, никогда не скажет реальной цены, но зато по достоинству оценит принесенную вещь. Наконец он выбрал одну такую лавочку, рядом с часовым магазином Павла Буре. В большинстве такого рода магазинов давно уже продавали и одежду, и утюги, и медные тазы, любую хозяйственную утварь, но здесь еще держали марку вывески «Антикварный магазин Х. Я. Гехта. Все, от Рамзеса I до Александра III».Ожилаури улыбнулся. Три года, как евреи появились в Москве, но дела свои вели так умело и хватко, будто жили здесь столетиями. Темный извилистый коридор, уходящий куда-то вглубь здания, от пола до потолка был заставлен мраморными фигурами, часами, упакованными в разнообразные бронзовые и чугунные композиции, картины и вычурные зеркала, подвешенные и приставленные к стене, полки книг, которые, наверное, никто и никогда не прочтет, красивые расписные вазы и литые канделябры, очень привлекательные фигурки обнаженных наяд и еще огромное количество ненужных, но так радующих глаз вещей. Тут же, слева от двери, возле маленькой уличной витрины, за высоким прилавком сидел, видимо, сам хозяин. Длинноносый седовласый мужчина в пенсне. Увидев вошедшего, он встрепенулся.

— Чем могу помочь, молодой человек?

— Здравствуйте, Хаим Яковлевич! — попытался отгадать имя хозяина Ожилаури. Тот вскинул кустистые брови, снял пенсне и стал его протирать.

— Ну, молодой человек, дядя Хаим — в Варшаве на Вольском бейт оламе, а Яков сейчас в Кремле новое государство строит, так что вам которого?

Ожилаури не смутился, этого не было в его натуре.

— Извините, я думал, Х. Я. Гехт — это вы. Но мне нужен человек, разбирающийся в старинных книгах.

— Вы попали куда надо. Меня зовут Леви Борухович, и я могу помочь. Покажите, что у вас.

Ожилаури достал из сумки книгу и положил на прилавок. Леви Борухович взял ее бережно, как реликвию, и осмотрел со всех сторон.

— Хм, — он недовольно взглянул на студента, — вы так и носите ее в сумке? Это старая книга. Любая царапина или пятно может испортить ее. Свой завтрак вы, наверное, заворачиваете в бумагу? Не так ли?

Антиквар кончиками пальцев переворачивал страницы, но не так, как Ожилаури, а с другого конца, внимательно рассматривал каждый рисунок, а иной раз разглядывал его через лупу.

— Ну и что? Что это? — нетерпеливо спросил Ожилаури.

— Вы куда-то торопитесь, молодой человек? Нет? Вот так и продолжайте. — Антиквар опять углубился в книгу, неторопливо изучая каждую страницу, некоторые даже понюхал, только что на вкус не попробовал. Наконец добрался до конца, по мнению Ожилаури — до начала. Вдруг что-то его заинтересовало на внутренней стороне задней обложки.

— Ах, вот даже как? — Он опять схватился за лупу и пробормотал: — Да, да, да.

— Что да, да, да? — опять не удержался Ожилаури.

— Нет, нет, нет, — отмахнулся Леви Борухович, на секунду замешкался. — Книга хоть и старая, но не особо ценная. В арабском я не очень разбираюсь, но это что-то вроде свода правил поведения. На арабские манускрипты спроса нет, кому они нужны сейчас? Если бы старославянский или хотя бы греческий — это другое дело. Вот у меня первое издание Маркса. Это сейчас в моде.

— Ну что ж, если вам не интересно… — Ожилаури взялся за книгу.—Коли ничего особенного, отнесу-ка я ее в университетскую библиотеку, подарю, хоть спасибо скажут.

— Подождите, молодой человек! — остановил его Леви Борухович. — Просто дарят цари. Вы же не царь? Немного денег вам не помешает. Рублей двести пятьдесят… ну, скажем, триста я дам за нее, может, кого заинтересует.

— Леви Борухович! Конечно, мне предпочтительней деньги, чем спасибо, и я согласен отдать вам ее… за тысячу, не меньше.

— А ну кыш! Брысь отсюда! — Леви Борухович замахал вдруг руками на витрину. — Эти бездомные мальчики — как грибы после дождя. Как будто их ветром разносит. Торчат в окнах, высматривают, как бы чего стащить.

Он обернулся к Ожилаури.

— Очень вы хитрый, молодой человек, не нашего ли племени? Как вас зовут?

— Меня зовут Федор Ожилаури. И я грузинского племени.

— Давайте мы сделаем так, Федор, — Леви Борухович накрыл книгу ладонью, — Я покажу ее одному знатоку арабской письменности. Может, он заинтересуется. А вы приходите завтра утром, и мы поговорим об окончательной цене.

— Ну что ж! Я опять согласен! Завтра утром приводите своего знатока, а я завтра утром принесу книгу, — и Ожилаури потянул книгу к себе.

— Подождите, подождите! — Антиквар выдвинул какой-то ящик за прилавком, достал оттуда завернутую в бархатный платок шкатулку.

— Эта шкатулка принадлежала господам Татищевым, пока их большевики… ну, сами понимаете.

Леви Борухович тщательно завернул книгу в платок и протянул ее Ожилаури.

— Так завтра к десяти утра жду вас, господин Ожилаури. Книгу берегите. — Поняв, что проявил чрезмерную заинтересованность, добавил: — На всякий случай. Может, лучше оставить? Нет? Ну, я вас понимаю. Время сейчас такое, брат брату не брат.

Ожилаури положил книгу в сумку, как следует застегнул все ремешки и перебросил через плечо наискосок, чтоб не сорвали. Как сказал Леви Борухович, на всякий случай.

Подвести итоги было не трудно. Антиквар книгой очень даже заинтересовался, завтра можно будет просить не меньше тысячи пятисот. Боже, какие деньги! Он богат!

К дому Ожилаури подъезжал по-барски, на извозчике. Расплатился, посмотрел на окна своей комнаты и похолодел. В двустворчатом окне не было ни одного стекла. Они не были разбиты — их просто не было. С криком «Герта Гансовна! Что с моей комнатой?!» он ворвался в квартиру. На его крик выбежала испуганная хозяйка, и вместе они открыли комнату, которую снимал студент. Ничего необычного не произошло, было то, что в Москве происходило ежедневно. Его ограбили. Воры, не разбив, вынули стекла, которые также унесли с собой, а вслед за ними вынесли из комнаты все, вплоть до грязного белья. В их тихом и укрытом от больших улиц переулке грабителей даже не заметили, а если и заметили, то помалкивали. Кого звать на помощь? Тебя же еще и прирежут. Ожилаури сел на кровать, потому что единственный стул в комнате тоже унесли, и провернул в уме все события последнего дня: выигрыш, обозленный Жорик, заинтересованный Татарин, беспризорники под окном и в витрине антиквара. Все ясно: за ним следили, и как только он вышел из дома, к нему забрались, искали книгу, не нашли, ну и прибрали к рукам все его барахло. Кто это сделал? Ясно — Жорик, это его интерес. Было обидно, но не настолько, чтоб впасть в уныние. Книга при нем, деньги тоже. «Как он предусмотрительно взял все с собой», — похвалил себя во втором лице Ожилаури.

— Не расстраивайтесь, Герта Гансовна, они оставили главную ценность. Вас.

— Что ты говоришь, Федя?—Всплеснула руками хозяйка. — Ведь все унесли. Стул, матрас, подушку, даже лампочку вывернули, негодяи. Что делать? Кому жаловаться?

— Да, жаловаться некому. Герта Гансовна, я переночую у друзей, а вы скажите дворнику Гасиму, пусть окно досками заколотит, а то к утру и кровать, и стол унесут.

Ожилаури вышел в переулок и направился к улице, раздумывая, у кого можно заночевать и заодно отметить выигрыш. Он не прошел и двадцати шагов, как из подворотни выскочил чумазый мальчишка, в котором он признал беспризорника, игравшего под его окном.

— Дядя, дядя, а папироски не будет? Курить хочется, — настойчиво потребовал мальчишка.

Ожилаури был достаточно опытен, чтобы сразу понять — папироской тут дело не кончится. Впереди, в подворотне, откуда только что выскочил мальчишка, кто-то стоял, прятался в тени. Беспризорник отошел в сторону, он сыграл свою маленькую роль, на сцену выходили актеры переднего плана. Ожилаури оглянулся. Под пустыми окнами его комнаты, притулившись к стене, стоял молодой парень и ножиком подрезал ногти. Впереди из тени вышли еще двое. Здоровые парни, в которых Ожилаури признал соседей, проживающих с северной стороны Кавказского хребта. Они не торопясь приближались к нему. Догадаться, чего они хотели, было не сложно — отобрать то, что осталось. Будь у него время и пара внимательных слушателей — он бы подробно рассказал, как дед его отца вышел один против четверых чеченцев, и кто остался в этой схватке победителем, ясно, так как род Ожилаури в лице Федора живет и здравствует, чего не скажешь о тех четверых. Однако Федор Ожилаури уже во втором поколении был городским жителем и потому не владел навыками своего большого деда. Зато он в совершенстве усвоил способности горожанина уболтать кого угодно. Это выручало его не раз и, он надеялся, поможет и сейчас.

— Что, земляки, и вам курить хочется? — решил он взять инициативу в свои руки.

— Курим мы свои, — заговорил с тяжелым кавказским акцентом парень с кучерявой черной бородой, — и пришли мы за своим.

— Вашего у меня ничего нет.

— Есть, — вмешался второй, гладко бритый, с усами, загнутыми вниз, из-за чего лицо его выглядело жестоким. — Дома ее нет, значит, она с тобой.

Он посмотрел на сумку.

— Давай книгу сюда.

— Значит, это вы забрались ко мне и все вынесли?

— Мы не воры. Выносили другие. Нам нужна только книга.

— Значит, вас прислал Татарин, — сделал вывод Ожилаури. — Он хотел купить ее вчера, точнее, сегодня. Вы хотите ее выкупить?

— Мы ее не продавали, поэтому и покупать не будем. Мы предлагаем за нее твою жизнь, — услышал он голос за спиной. Третий стоял сзади, совсем рядом, все также поигрывая ножом. Светловолосый, с русой бородой и с мертвыми глазами фанатика. Голос у него был такой траурно-спокойный, что Ожилаури передернуло, как будто ему вынесли приговор. Он развернулся, чтобы держать в поле зрения всех троих.

— Я ее выиграл. Выиграл честно. И на кон ее ставил Жорик, его и спрашивайте.

— Жорик ошибся адресом и сунул свои грязные руки куда не надо. Сейчас он отдыхает на дне речки Яузы. Ты хочешь присоединиться к нему, земляк? — наседал бородатый.

Договариваться с ними смысла не было, Ожилаури это понял. Но и отдавать свое не собирался.

— Ну что ж! — Он поднял руки и сказал по-грузински: — Где не помогает сила, там спасают ноги.

Переводить пословицу он не стал. Резко ударил усатого в живот, толкнул плечом в сторону и помчался к улице, надеясь скрыться в шумном потоке людей и повозок. Он выскочил на Каланчевку, но и там было не особенно людно. Преследователи не отставали, и Ожилаури побежал в сторону площади, к вокзалам. Где эти чертовы красногвардейцы, где хваленая рабочая милиция? Пробежав под железнодорожным мостом, он оказался на привокзальной площади. Сумка хлопала по бедру, ремень натирал плечо. Весь в поту, тяжело переводя дыхание, Ожилаури обходил груженые подводы, крикливых извозчиков, оборванных ходоков из глубинки, мечущихся под ногами нахальных беспризорников. Самое место потеряться, раствориться в толпе. Он оглянулся. Угрюмые кавказцы приближались. Оказавшись перед входом в Казанский вокзал, Ожилаури резко кинулся в здание и влился в поток вечно спешащих пассажиров. Проталкиваясь среди мешков, чемоданов, кричащих людей, его вынесло на перрон, к готовящемуся к отбытию составу. Он прижался к опоре, поддерживающей перекрытие платформы, оглянулся и тут же уперся взглядом в разъяренного усача. Не останавливаясь, тот с ходу ударил Ожилаури в лицо, но в последний момент Федор успел увернуться, и кулак врезался в железную опору. Усатый взревел от боли, и в тот же миг Ожилаури ударил его опять в живот. Бежать дальше было невозможно. Отставшие было двое кавказцев обрушились на него с кулаками. Единственное, что можно было сделать, это прижаться к опоре, прикрывая спину, и кое-как защищаться от трех пар кулаков. Но с тремя ему было не справиться, и на исходе сил он закричал, прося о помощи. Поток людей, глухой к чужой беде, обтекал их, не замечая и не обращая на драку внимания. И тогда, понимая, что если он отдаст книгу, его все равно прикончат, Ожилаури в отчаянии выкрикнул по-грузински:

— Помогите! Хоть кто-нибудь! Помогите!

Он уже не надеялся на чудо. В голове яркой вспышкой мелькнуло — это его последний озвученный выдох в жизни. В руке светловолосого кавказца сверкнул нож. Уклоняться от него уже не было сил. Но удар не достиг цели. Вдруг и нож, и кавказец отлетели в сторону. В драку вмешался крепыш, одетый в рабочую куртку. Трое кавказцев перенесли атаку на него, одновременно пытаясь вырвать сумку у Ожилаури. Однако расстановка сил сразу изменилась, когда в драку вмешались сначала еще двое парней в форме студентов-железнодорожников, а потом и еще один, который начинал как бы нехотя, но, разойдясь, стал махать кулаками с большим энтузиазмом. Кавказцы отступили, тяжело дыша, пообещали с ними еще встретиться и смешались с толпой.

Довольные одержанной победой, все четверо обступили обессилевшего Ожилаури. Тот уперся дрожащими руками в колени, никак не мог отдышаться.

— Что с тобой, братишка? Кто это были? — спросил его темноволосый студент-железнодорожник.

— Кто такие? Бандюки. Еще на улице ко мне привязались. Я сюда — и они за мной. Чуть не убили. Если б не вы!.. Спасибо вам!

— Ты тоже домой едешь? — спросил высокий франтоватый парень. — Я Фома Ревишвили. Надо торопиться, в поезде мест не останется.

— Вы что, в Грузию? — Ожилаури не собирался никуда ехать, но и здесь оставаться было опасно. Горцы слов на ветер не бросают и после сегодняшнего его точно прибьют.

— Да, я в Тифлис. Николай Васадзе, — представился светлый крепыш.

— Я тоже в Тифлис. Меня зовут Константин Зервас, можешь просто Котэ.—Высокий студент-железнодорожник протянул руку.

Они познакомились.

— Александр Иосава, Сандро, — представился второй железнодорожник. — Я до Самтредии.

— Почти рядом, я в Ткибули, — сказал Фома Ревишвили.

— А я Федор Ожилаури. До Тифлиса я тоже с вами, — представился побитый Ожилаури.

— Тогда надо торопиться, если мы не успеем на этот поезд, следующий будет неизвестно когда, — поторопил всех Фома.

Они бросились к ближайшему вагону, но попасть внутрь было невозможно. Плотно обступив вагон, груженые люди штурмовали двери, отпихивали друг друга, толкались, не забывая при этом ругаться и кричать. Из-за этой пробки внутрь прорывались единицы.

— Маша, Маша, сюда! — закричал из открытого окна дородный мужчина, одним из первых пробравшийся в вагон. Раньше всех среагировал Зервас.

— За мной!—крикнул он и первым ринулся к наполовину открытому окну.

— Нет, нет! Здесь мест нету! Все занято! — кричал мужчина в окне. Но Зервас его не слушал, своими длинными руками оттолкнул его, забросил внутрь чемоданчик и рыбкой нырнул за ним. Встал на ноги, опять оттолкнул кричащего господина и стал помогать новым друзьям залезть в окно. Впятером они заняли купе. Где-то разбили стекло, вагон штурмовали теперь и через окна. Прорвавшиеся со всех сторон пассажиры ручейками вливались внутрь, занимая все полки — и нижние и верхние, а когда мест в купе не осталось, устраивались прямо в проходе.

Наконец шум вокзала перекрыл мощный рев паровозного гудка. Поезд тронулся, и все пятеро облегченно вздохнули. Как усталый вол, тянущий перегруженный воз, так и паровоз, исходя паром, с натугой тянул за собой десять набитых людьми вагонов. С одышкой он выбрался из Москвы и, все больше забирая на юг, уже веселей углубился в леса Подмосковья.

Длинный, полный тревог день перешел в сумерки. Уставшие ребята делились впечатлениями и, довольные, что нашли попутчиков, пытались побольше узнать друг о друге, тифлисские же — даже найти общих знакомых. Оказалось, что Зервасу, который учился в третьей гимназии, историю преподавал отец Федора Георгий Ожилаури. И хотя жили они в разных районах: Зервас — на Андреевской улице в Чугурети, а Ожилаури — в Сололаки, — в церковь они ходили одну и туже — Святой Троицы, что на Графской улице. С удовольствием вспоминали сад купца Нинии Заридзе на Воронцовской площади, куда пускали бесплатно и где наливали дешевое флотское столовое вино Дмитрия Сесиашвили. Номер пятьдесят — уточнил Зервас. Вспоминали цирк братьев Никитиных на Верийском подъеме и веселый цирк Цинцадзе возле Дидубийской церкви, в саду Гришуа.

Васадзе с городом и его жителями знаком был меньше, потому что в те короткие летние каникулы, что он бывал дома, в небольшой трехкомнатной квартире на Мтацминде, отец увозил его к себе в гарнизон, расквартированный в Карсе, чтоб сын смолоду привыкал к воинской службе. А с началом войны и поступлением в училище каникулы и вовсе отменили. Николай улыбался, новые друзья сразу вернули ему имя Нико, как это принято в Грузии. Давно его так никто не звал.

Увлеченные разговорами, мешая русскую и грузинскую речь, где, кстати, выяснилось, что хуже всех на родном говорил Васадзе, они не заметили загустевшей за окном темноты. Под плохим освещением вагонных ламп, ленивый, расслабляющий рокот колес, утолив первую жажду разговоров, они почувствовали голод физический. Васадзе, Иосава и Зервас выложили свои припасы, у всех одно и тоже: вареные яйца, лук, хлеб, сало и пирожки с картошкой. Ожилаури пространно, на примерах, объяснял, почему нельзя покупать пирожки с мясом — потому что в основном это кошатина и собачатина. Про собачатину Ревишвили, вспомнив Кузея Климыча, подтвердил. Несмотря на бедность закусок, кушалось с аппетитом. За разговорами о последних событиях дальняя дорога уже не пугала, все проблемы и тревоги остались позади.

Первым заснул Ревишвили, а за ним и остальные. Дольше всех продержался Ожилаури. Он еще что-то рассказывал про своего соседа, который умудрился отрубить себе палец, и его тут же утащила кошка, когда наконец заметил, что его новые знакомые уже спят. Он хотел было продолжить разговор с соседями, набившимися в их купе, но и они уже спали. Только тогда, крепко обхватив свою сумку и устроившись поудобней, он закрыл глаза.

Поезд уходил все дальше от Москвы, и еще дальше от Петрограда. Он вез в себе беды и печали, веру и надежду, прячущихся и ищущих, убегающих и догоняющих. Этакий длинный изолированный мир, пропахшая едой и потом колбасная вселенная.

5

Зервас спал. Под опущенными веками беспокойно двигались глаза. Но сон не был беспокойным. Наоборот. Он оказался в детстве, на даче, куда они выезжали семьей каждое лето. Там, в лесу, среди громадных сосен они, дети, бесконечно играли то в прятки, то в лахту, то в круглого осла. Восторг и безмятежная радость наполняли грудь, как воздух, замешанный на запахе хвои и не далеких отсюда альпийских лугов. Звон колоколов Манглисского Сиона. Голос матери, зовущей к обеду. Потом обязательный послеобеденный сон и снова игры, до самой темноты. Все это осталось там, в счастливых десять лет назад.

Скоро, через месяц, ему исполнится двадцать один год. Он повзрослел. Но оказалось, что и взрослые играют в теже игры. Только называют их по-другому. И заканчиваются они не всегда по-доброму. Тут не скажешь: «Я не играю, мне домой пора». За свою игру приходится отвечать.

Да! Ну и натворили они в Петрограде. Он и его друг Сандро Иосава.

Три года, как они познакомились. Иосава был на два года старше, но учились они на одном курсе. Зервас — сын инженера-путейца из Тифлиса, Иосава — железнодорожного кондуктора из Самтредии. Родители их служили в одном ведомстве, но находились на разных социальных и карьерных ступенях. Однако это никак не отразилось на дружбе ребят. Оба высокие. У Иосава черные, львиной гривой волосы и крупный орлиный нос. У Зерваса волосы светло-каштановые, а нос, несмотря на греческое происхождение, несколько длинноват. Объединяло их не только то, что на их курсе института инженеров путей сообщения только они были из Грузии, но и, как ни удивительно, несходство характеров. Иосава был сдержан в словах и поступках, тогда как Зервас — вспыльчив и азартен, всегда готовый лезть в драку. Иосава мягко огибал конфликтные ситуации, Зервас же чаще шел напролом, и переубедить его было нелегко.

В одном их пристрастия совпадали. Оба были восхищены петроградскими барышнями. Они были как те быки, у которых в корме не хватает соли, и они до нее наконец дорвались. Обоим нравились девушки, у которых в глазах огонек, а на губах — улыбка. Поэтому неудивительно, что, увидев в Юсуповском саду дочерей профессора Макарова, среагировали они одинаково. Стройные, миниатюрные блондинка Рита и брюнетка Ася стрельнули в студентов озорными глазками, ранили их, но, познакомившись, держали на расстоянии. Нужны были жертвы. И друзья решились.

Профессор Макаров преподавал им курс прикладной механики — предмет, мало кем любимый, и они не были исключением. Но ради девичьей красы на что только не пойдешь? Пришлось глубже заинтересоваться предметом, а так как предмет этот довольно сложный, то и вопросов к профессору было множество. Некоторые из них приходилось разъяснять даже у профессора на квартире. Девушки оценили самоотверженность студентов, и вскоре появилась возможность встречаться вне стен дома.

Семнадцатилетняя Рита и Ася, которая была на два года старше, были страстными поборниками женского равноправия. Это новое увлечение, вместе с романтикой революции, под лозунгом общего равенства, нашло в них благодатную почву. То, что они такие же граждане нового государства, как даже Николай Романов или Владимир Ленин, наполняло их юные сердца вдохновением, чувством полета и ожиданием каждодневных чудес. За всем этим как-то не замечалось обнищания народа, выплеснувшегося на улицы криминала, произвола новых властей, недостатка продуктов в магазинах. Ведь надо понимать — это все временно. Революция, как феникс, требует огня, чтоб потом возродиться обновленной, свободной и прекрасной. Чего стоила хотя бы одна Александра Коллонтай, передовая возвышенная революционерка. Ее пламенные призывы нашли в сердцах девушек полное понимание, и они с удовольствием посещали все митинги и собрания с участием этой удивительной женщины. Нет — семье, да — крылатому амуру. Как прекрасно звучит! Ведь новая женщина сама решает, с кем ей быть и со сколькими. Если мужчина может быть со многими женщинами, то и женщины могут тоже самое. Ведь это всего лишь физиология. Мы ведь не стыдимся, когда голодны, организм требует, и мы едим. Весь этот сердечный трепет, все эти любовные треугольники должны остаться там, в дремучем 19 веке, в толстых романах графа Толстого. А их светлый молодой разум должен сосредоточиться на созидании, и они с мужчинами рука об руку, на равных будут строить совершенно иной мир. Мир равноправия и свободы. И как хорошо, что их взгляды разделяют два этих милых провинциальных парня — Александр и Константин, или, как они называли их на грузинский лад, Сандро и Котэ. Друзья действительно не только разделяли их взгляды, но и всячески поддерживали их намерение быть похожими на Клару Цеткин и Розу Люксембург. Ведь у этих достойных дам и пламенных революционерок были молодые любовники. Свои физиологические потребности они не отдали в жертву двойной морали. Так неужели их молодые любознательные тела не испытывают того же физиологического голода, что и ребята? Оказывается, испытывают. Теплым майским вечером, после посещения собрания красных пролетарок Путиловского завода, возбужденные девушки в сопровождении своих кавалеров остро почувствовали ту самую физиологическую потребность, о которой столько говорили последнее время. Небольшая роща, расположенная неподалеку, дала приют молодым людям, чтобы они могли на практике проверить тезисы товарища Коллонтай. Было неудобно, скомканно, больно, и удовольствия практически никакого, но сестры это сделали. И теперь они не какие-то инфантильные гимназистки, а самые настоящие новые женщины. И они будут делать все, что им захочется, и сколько захочется, и с кем захочется. Как это и бывает, первый неудачный опыт повлек за собой второй, результаты которого были ненамного лучше. Девушки уже не могли разобрать, физиология это была или чувства. Хотелось большего, хотелось взрыва, криков, экспериментов на выносливость. Увы, всего этого нельзя было достичь, укрываясь в тени кустов, нужна была старая добрая кровать с белыми простынями и мягкими подушками. Иосава и Зервас жили в корпусе студентов железнодорожников, поэтому, даже имея кровать с подушкой, воспользоваться ими они не могли — дам к студентам не пускали ни под каким предлогом. Но ох уж эти новые женщины! Сестры придумали все сами. В конце недели, на выходные, они обычно всей семьей выезжали на дачу в Токсово. Там, вдалеке от города, в сельской тиши профессор Макаров отдыхал от всех этих революций, потрясений, вел длинные беседы о судьбе России с соседями, такими же профессорами институтов, и чувствовал себя хорошо и уютно, как в старые времена.

На эти выходные сестры под предлогом своих девичьих дел отказались ехать с родителями. Отпустили отдыхать и служанку, и на целые сутки квартира была в их распоряжении.

В субботу вечером ребята поднялись на третий этаж дома, где жил профессор. Квартира состояла из четырех комнат: залы-столовой, спальни супругов, комнаты сестер и кабинета профессора, заставленного книгами, картинами, чертежной доской и бронзовым бюстом императора Николая I, первого железнодорожника страны. Была еще кухня, где обычно спала служанка. Взволнованные и раскрасневшиеся девушки провели гостей в залу и стали раскладывать на столе то немногое, что принесли студенты. Зная нужных людей, достать можно было все, но за безумные деньги. Новое государство, набирая силы, поглощало много, но, кроме оружия, пока ничего не производило. Со своими скромными средствами ребята могли себе позволить лишь дешевое, неизвестного производства вино, несколько скороспелых яблок да полбуханки белого хлеба. Сестры умело, по-женски красиво накрыли стол. Дешевое вино налили в хрустальный графин, яблоки дольками выложили на белое фарфоровое блюдце, а нарезанный хлеб намазали медом (из родительских запасов). В ожидании основного блюда Иосава и Зервас пили вино, не чувствуя его вкуса. Точно также десертом их считали Рита и Ася. Наскоро покончив с небогатым обедом и по-хозяйски быстро убрав все со стола, было решено, что обязательные приличия были соблюдены и теперь можно переходить к основной программе.

Девушки за руку повели кавалеров в свою комнату. Эта просторная комната была для них и спальней, и гостевой, и кабинетом. Напротив двери находилось окно с видом на улицу. Под ним стоял большой стол, который одновременно был и письменным, и туалетным столиком. По обе стороны от него, у противоположных стен, расположились одинаковые кровати, заправленные у Аси розовым, а у Риты — светло-зеленым покрывалом. Направо от двери стоял платяной шкаф и этажерка, заставленная книгами, фарфоровыми статуэтками и какими-то флаконами. Налево же — складная ширма, расписанная японками с зонтиками на фоне Фудзиямы.

— Мы все будем в одной комнате? — удивился Зервас.

— Не волнуйся! В середине мы поставим вот это. — У девушек все было продуманно. Ася и Рита растянули между кроватями ширму. — И никто ничего не увидит.

Они быстро задернули шторы, и в наступившей темноте пары укрылись за ширмой, каждый со своей стороны. Наконец они лежали в постели, обложенные подушками, недоступные для посторонних глаз. Не торопясь, наслаждаясь друг другом, Ася прошептала в ухо Иосава: «Делай со мной что хочешь». И он делал.

— Я хочу попробовать все, — потребовала Рита у Зерваса. И он ей ни в чем не отказывал.

Когда наконец тела устали, а фантазии исчерпались, было уже довольно поздно. Молодые затеяли было делиться впечатлениями, как вдруг ясно услышали звук ключа во входной двери квартиры. Но так как она была заперта изнутри на засов, открыть ее не смогли. Раздался сердитый стук дверного молотка. На секунду две пары сердец замерли.

— Кто это?! — одновременно воскликнули все четверо.

Девушки вмиг накинули длинные ночные рубашки. Ася вышла в коридор, а Рита застыла в дверях комнаты.

— Кто там? — поспешно одевавшиеся Иосава и Зервас услышали вопрос Аси. Невнятные сердитые звуки из-за двери и лязг открываемого засова.

— Быстрей одевайтесь. Это родители, — громким шепотом произнесла Рита, вышла в коридор и прикрыла за собой дверь.В тот же миг раздался знакомый профессорский голос. Злой, обиженный, он выкрикивал ругательства, которых в жизни от него никто не слышал.

— Негодяи! Эти неучи! Непролазные, дремучие мерзавцы! Настоящие бандиты!

— Да что случилось? С вами все в порядке? — Испуганные девушки обступили мать.

— Хорошо, что вы не поехали с нами, — начала взволнованно рассказывать Таисия Христофоровна. — Представляете! Они нам объявили, что не желают сдавать дом каким-то буржуям. Когда они брали у нас деньги за весь сезон, тогда мы не были буржуями, а теперь они даже не хотят возвращать нам те шестьдесят рублей, что мы им заплатили.

Госпожа Макарова была возмущена не меньше мужа.

— Они, видите ли, не хотят, чтоб у них в доме устраивали митинги. — Профессор прошел в залу. — Это когда мы с коллегами за чаем обсуждаем положение в стране, они называют митингом. Да они вообще видели когда-нибудь митинг? Они от своей деревни дальше десяти верст никогда не уезжали.

— Не волнуйся, дорогая. — Профессор подошел к окну, резко повернулся и выкрикнул: — Завтра же пошлю извозчика за вещами!

— И пусть вернут деньги! — потребовала Таисия Христофоровна.

— Конечно, вернут, я знаю, к кому обратиться, — успокоил жену профессор.

Девушек проблема дачи интересовала явно меньше той, что они оставили в своей комнате. Поэтому, пожелав родителям спокойной ночи, они вернулись к себе и нашли уже одетых ребят за ширмой, которую те переставили в угол.

— Не волнуйтесь, — зашептала Ася, — они скоро лягут, и как только заснут, мы вас выпустим.

— Так ночь ведь! — Рита схватила Зерваса за руку. — Красногвардейцы везде. Всех проверяют, потом в ЧК тащат. Может, лучше утром?

— Нас не схватят, не бойся, — уверенно сказал Зервас.

— Лучше сейчас, ночью, — поддержал друга Иосава. — Подождем часика два и пойдем. А пока можно еще немножко…

Он притянул к себе Асю. Но та уперлась.

— Нет, не сейчас. Родители услышат. Мама может войти в любую минуту. Лучше просто посидим, пошепчемся.

Ребята одетые, а девушки — в ночных рубашках устроились на своих кроватях и зашептались о последних событиях. Не тех, что произошли только что, а тех, что происходили до прихода родителей. Поэтому ничего удивительного, что шепот стал прерываться сначала легкими, а затем все более продолжительными поцелуями. Руки зашелестели по ночным рубашкам. Напор усиливался, оборона слабела.

Но, видимо, эта ночь не исчерпала своих сюрпризов. Возобновившиеся было любовные игры были прерваны, как и час назад, грубым стуком в дверь. Молодые отпрянули друг от друга. Зервас подошел к окну и взглянул на новомодные ручные часы. Белые ночи еще не вступили в полную силу, но уже было достаточно светло, чтобы рассмотреть на крупном циферблате стрелки, указывающие на двенадцать часов. Стук повторился, настойчиво и даже угрожающе. Наверное, любой стук в дверь в двенадцать часов ночи звучит угрожающе. Девушки бросились к двери своей комнаты, но открывать ее не стали, замерли и прислушались. По коридору прошаркал недовольный профессор. Все окаменели, напряженно вслушиваясь. Сердитый вопрос профессора, скрип открываемой двери — и сразу чужие голоса, громкие, властные:

— Профессор Макаров? С семьей? — и не дожидаясь ответа: — Проверить все комнаты. Всех сюда, ко мне.

Грохот тяжелых сапог и позвякивание металла. Девушки едва успели отпрыгнуть от двери, как вдруг она резко распахнулась и в комнату вошел невысокий человек в черном. Он пошарил по стене, нашел включатель и повернул его. Свет выплеснулся на испуганных полураздетых девушек и стоящего перед ними матроса с маузером в руке. На бескозырке серебряными буквами было написано «Онега». Матрос на секунду замер, бесстыдно разглядывая девушек, потом осмотрел комнату, сунулся за ширму, не опуская оружия, сделал пару шагов назад и выкрикнул в коридор:

— Товарищ Веснянин! Здесь две барышни, раздетые!

Последовал сердитый окрик:

— Астафьев, сколько раз повторять? Не Веснянин, а Веснянен. Вес-ня-нен. Пусть одеваются — и сюда их.

— Слышали? Одевайтесь. — Матрос явно не собирался уходить.

— Выйдите и подождите нас у двери, — смело заявила Ася.

— Ишь чего! Можете и не одеваться. Все равно потом раздевать будут.

В комнату уверенно вошел высокий белобрысый человек лет сорока, одетый в короткое пальто с широким ремнем и кобурой. Быстро окинул взглядом голубых глаз девушек, слегка пристукнул каблуком сапог и с легким акцентом выговорил:

— Ты что, Астафьев, девок не видел? Или всю жизнь только поручни гладишь? Встань в дверях, пусть оденутся.

— Да, товарищ Весня…нен! — Матрос засунул маузер в кобуру, свисающую чуть не до колена, вышел в коридор и прикрыл дверь.

Только теперь Ася и Рита удивленно оглянулись кругом. Кроме них, в комнате никого не было. Полог кровати зашевелился, и из-под нее высунулась голова Зерваса, из-под второй выбирался Иосава. Все четверо отошли за ширму и, собравшись тесным кружком, едва открывая рот, зашептались.

— Это из ЧК, — сказал Иосава. — Если вас туда повезут, обратно не выпустят.

— Что им от нас надо? — прошептала Рита, она была сильно напугана.

— Наверное, не от вас, а от вашего отца, — предположил Зервас. — Но возьмут всех. Сами знаете, у них так.

— Что же делать? — Розовые щечки Риты побледнели.

Зервас выпрямился, лукаво улыбнулся, в глазах сверкнуло.

— Густава Эмара читать надо, — загадочно сказал он, нагнулся к девушкам и быстро зашептал.

— Ты с ума сошел! — произнес Иосава. — Может, они никого не забирают.

Зервас усмехнулся.

— Они приезжают в двенадцать часов ночи чай пить? Ты же знаешь, ЧК без добычи не уходит. Одевайтесь, девочки.

Первой оделась Ася, обняла сестру, перекрестилась, хоть и считала себя атеисткой, вздохнула и вышла к матросу.

— Сестра сейчас будет готова, — сказала она ему, прикрывая за собой дверь. Иосава и Зервас сразу приложились к ней ухом. Через несколько секунд из столовой послышался звонкий голос Аси:

— Неужели для этого надо было приходить в два часа ночи?!

Зервас подмигнул другу и удовлетворенно кивнул.

— Двое в столовой и один в дверях. Всего трое. Рита, теперь ты.

Ребята спрятались за ширмой, а Рита смело открыла дверь.

— Собрались уже? — недовольно проворчал матрос.

— Помогите, пожалуйста. — Рита отошла к окну. — Не могу застегнуть на спине.

— Что, от страха пальчики дрожат? — следуя за девушкой, усмехнулся Астафьев.

В тот же миг за его спиной вырос Зервас. И пока Иосава прикрывал дверь, Зервас обрушил белый эмалированный таз, в котором девушки иной раз мылись за ширмой, на голову матроса «Онеги». Таз был завернут в платье старшей сестры, поэтому звук получился негромкий, а эффект — отличный. Матрос замер, будто увидел далекий райский остров, и мягко повалился на пол. Сразу же в шесть рук его запеленали в простыни, а в рот запихнули Асины модные, выше колен, из французской вискозы, розовые панталоны.

— Сестра меня убьет за них!

Зервас взвесил в руке тяжелый маузер, покачал головой — хороший трофей. Потом нахлобучил на голову бескозырку «Онега» и сказал:

— Это скальп врага. Займемся остальными.

Сначала было недоумение, потом надежда, что произошла ошибка, затем возмущение, а теперь в душу профессора Макарова прокрался страх. Это был не жандармский офицер, перед которым можно было выступить с гневной речью о правах и свободах и получить неприятный, но все-таки подобающий профессорскому положению вежливый ответ. Теперь посреди его столовой стоял высокий, одетый в пальто, вооруженный человек, а за ним, спиной к прихожей, солдат с длинной, почти в рост человека, винтовкой. Несчастная напуганная Таисия Христофоровна жалась к мужу. Веснянен смотрел на семью Макаровых безучастным взглядом и говорил такое, от чего уже не страх, а ужас охватывал профессора. Он чувствовал себя не уверенным преподавателем, лучшим специалистом по подвижным составам и тягам, а обреченным тормозным кондуктором, который не может остановить соскальзывающий в пропасть вагон.

Товарищ Веснянен говорил размеренно, четко, без сомнений и послабительных интонаций:

— Нет, барышня, вы ошибаетесь. Сейчас всего лишь двенадцать двадцать, а к двум вас всех, возможно, уже расстреляют.

Таисия Христофоровна вскрикнула и прижала к себе Асю. Вагон рухнул, профессор не верил своим ушам.

— О чем? О чем вы говорите? — голос сел и стал сиплым. — За что вы хотите нас расстрелять?

— За контрреволюционную деятельность. За подрыв молодого рабоче-крестьянского государства.

— Какая контрреволюция, какой подрыв? Я всю жизнь локомотивы строил. Я инженер, я студентов учу.

— Мы знаем все. Судя по вашему выступлению на собрании преподавателей высших учебных заведений, которое вы тайно провели на квартире доцента Куликова, учить вы больше никого не будете.

Из прихожей послышались шаги.

— Ну что ж, — не оборачиваясь, сказал Веснянен, — похоже, все собрались. Товарищ солдат, вы с этим… Астафьевым проводите господ контрреволюционеров к авто. А я здесь осмотрюсь.

Но товарищ солдат вместо ответа странно крякнул, а невозмутимый Веснянен, обернувшись, уставился прямо в дуло направленного на него маузера. Младшая дочь профессора пришла не под конвоем матроса «Онеги», а с двумя высокими молодыми людьми. То, что они молоды, было видно сразу, хотя ниже глаз лица прикрывали сложенные треугольником белые повязки, в которых Таисия Христофоровна без труда узнала наволочки подушек своих дочерей, а одному лоб прикрывала сдвинутая на брови бескозырка. На полу, раскинув ноги, прислонившись к стене, сидел солдат с широко раскрытыми удивленными глазами. На лбу набирал синеву ушиб — Зервас сбил его с ног рукояткой револьвера. Иосава подхватил выпавшую из рук винтовку и направил ее на бывшего владельца. Зервас подошел к Веснянену поближе.

— Что за маскарад? — возмутился чекист.

— Садитесь, а руки положите на стол, не то… — Константин хотел вспомнить какую-нибудь эффектную фразу из Густава Эмара или Карла Мая, но ничего, кроме «Виннету, все сказал», в голову не шло, поэтому закончил просто: — Не то пристрелю.

Веснянен подчинился беспрекословно, и Зервас впервые понял, какой силой убеждения обладает оружие.

— Собирайтесь, профессор. Вам здесь оставаться нельзя, — сказал Иосава.

— Но я ни в чем не виноват. Я докажу это. Товарищей чекистов неправильно информировали.

— Приват-доцент Копелюжный тоже ни в чем не был виноват. И где он? А профессор Рунге? А Липкин из механической лаборатории? Где они все?

— Боже! Мне и идти-то некуда! — Профессор развел руками. Обвел взглядом комнату, жену, дочерей. Зервас тем временем вынул наган Веснянена и передал его Иосава. Тот прислонил к стене винтовку и направил на солдата теперь уже револьвер.

— Быстрее решайте, профессор, — поторопил Иосава.

Страх перед ЧК пересилил. Таисия Христофоровна схватила мужа за руку.

— Мы не останемся, правда, Саша?

— Не допускайте ошибку, профессор, — спокойно проговорил Веснянен.

— Молодые люди неопытны, расположены романтично. А у вас семья. Отправляться в бега в вашем возрасте чревато. Мы дадим вам возможность оправдаться. Поверьте, вас внимательно выслушают.

— Не слушай его, папа, — вмешалась Ася. — Десять минут назад он обещал нас расстрелять. Ему нельзя верить. Надо бежать, пока нам помогают эти двое незнакомцев.

Профессор вспылил:

— Да кто это?! Как вы оказались в моем доме? Хоть лица у вас и прикрыты, но, по-моему, я вас знаю.

— Это наверняка ваши студенты, — подсказал проницательный Веснянен. — Слишком хорошо знакомы с жизнью института.

Зервас ткнул в спину дулом револьвера.

— Еще слово — и следующую речь будете произносить перед Энгельсом!

Профессор всплеснул руками.

— Ну да, конечно! Это же…

— Молчи, Саша! — одернула мужа Таисия Христофоровна. — Молодые люди хотят нам помочь. Я понимаю, это трудно, но мы должны бежать.

— Но я ни в чем не виноват! — опять повторил профессор.

— Папа! — твердо сказала Ася. — Я не собираюсь отправляться в ЧК. Или мы уходим все, или я ухожу с этими людьми.

— Я тоже, — поддержала сестру Рита.

Профессор был в смятении. Он припомнил вечер, даже не собрание, так, дружеское чаепитие у Куликова. Неужели пару критических замечаний в адрес новой власти можно считать контрреволюционной деятельностью? Но ведь кто-то донес и изложил так, что его считают врагом. И из-за него может пострадать вся семья. А может, все обойдется? Он им все объяснит, если надо, повинится. Сказал же красный товарищ, что его выслушают, ведь не какой-то уличный шалопай, профессор все-таки. Как же все это бросить? В бега? С тремя женщинами? В его-то пятьдесят лет? Нет, невозможно. А девочки? У них пока только амуры в голове, с кавалерами своими в благородных разбойников играют.

Но профессор понимал, что в ЧК объясняться будет трудно, и его женщины под угрозами и дулами пистолетов не выдержат, сломаются. Твердая убежденность в своей правоте и невиновности не позволяла ему вот так, ночью, торопливо, трусливо покинуть Петроград. Если он убежит, значит, признает свою вину.

— Девочки! — наконец профессор принял решение. — Собирайтесь и отправляйтесь с этими людьми. Тая, ты тоже. Вернетесь, когда все образуется.

Давно уже, наверное, лет двадцать, он не называл ее этим ласковым именем. Только в молодости, когда инженером-путейцем ухаживал за ней. Ася и Рита начали было уговаривать отца, но он строго вскинул руки так, как обычно останавливал своих разгорячившихся студентов.

— Собирайтесь. И быстро, времени мало.

— Давайте, девочки, самое необходимое. — Таисия Христофоровна вышла с дочерьми из комнаты.

Иосава, не отводя револьвер от солдата, посмотрел на Зерваса.

— А ты проверь у него карманы. Там документ будет какой-нибудь, на случай, если нас остановят.

Зервас прижал дуло маузера к спине чекиста и левой рукой обшарил карманы. Во внутреннем нашел вчетверо сложенную бумагу, развернул ее и прочитал вслух:

— Сим документом удостоверяется, что товарищ Веснянен Уве Карлович является особым уполномоченным отдела по борьбе с контрреволюционными элементами при Чрезвычайной Комиссии Петроградского комитета рабочих и солдатских советов. Тра-та-та. — Быстро пробежал глазами в конец Зервас. — Вождь краснокожих Урицкий, подпись, печать. Хорошая бумага, мы ее одолжим, потом вернем.

Он подмигнул окаменевшему Веснянену. Вернулись женщины, девушки в легких пальто и с небольшим саквояжем, Таисия Христофоровна также, как и была, по-домашнему.

— Таисия, почему ты не одета? — удивился профессор.

— Я останусь с тобой. — Таисия Христофоровна взяла мужа за руку и встала рядом. — Не спорь.

Иосава повернулся к девушкам.

— Веревку, быстро!

Те бросились на кухню и вскоре вернулись с бельевой веревкой, на которой еще остались прищепки.

Связанных чекистов затолкали в комнату девушек, к запеленатому, как младенец, и покрасневшему от натуги Астафьеву. Зервас нахлобучил бескозырку матросу на голову и торжественно произнес:

— Я возвращаю тебе скальп, мой бледнолицый брат. А вы, — он повернулся к Веснянену, — если будете кричать, то панталоны найдутся и для вас.

И он красноречиво указал на матроса.

— Я не буду кричать, — поторопился солдат.

— Я тоже, — холодно буркнул Веснянен. — Но вы же понимаете, что вас скоро поймают?

— Конечно, — ответил Зервас.

Чекистов оставили в комнате и закрыли ее на ключ. Иосава и Зервас сняли с лиц наволочки — скрываться уже не было смысла, профессор их узнал. Иосава отдал ему ключ и наган.

— Вернете потом хозяину. Дайте нам один час — и открывайте.

Зервас отдавать тяжелый внушительный маузер отказался, это была его законная добыча. Но и наган оставлять было жалко.

— Это ты зря, Сандро. У них еще много таких штучек, — сказал он, вынул револьвер из рук профессора и опустил в карман своего пиджака. — Пусть полежит здесь, может, пригодится.

Прощаться с родителями было невыносимо тяжело, возможно, они виделись в последний раз. На уговоры времени не оставалось. Заплаканные девушки пошли вслед за ребятами.

У подъезда стоял автомобиль с откинутым верхом. Перед ним расхаживал водитель в кожаной куртке и кепке.

В темном подъезде Ася прошептала:

— Как мы отсюда уйдем?

— Не уйдем, а уедем, — уверенно сказал Зервас.

— Ты умеешь водить авто? — восхитилась Рита.

— За отцом часто приезжали на авто по работе, и меня научили. Там другая модель была, но я думаю, что принцип у них одинаковый.

— Ладно. Девочки, идите и прямо садитесь в авто, — стал распоряжаться Иосава. — А ты, Котэ, приведи механика сюда.

Утерев слезы, осмелевшие Рита и Ася вышли из подъезда и направились к машине, уверенно взялись за дверцу и попытались ее открыть. От неожиданности водитель всплеснул руками и бросился к девушкам.

— Вы куда, дамочки? Это вам не таксомотор какой-то.

Он попытался остановить их, но тут же ему в спину уперлось что-то узкое и твердое. В ухо негромко произнесли:

— Тихо, не кричи. Спокойно идем со мной. Тебя ждет товарищ Веснянен. Дойдешь до него — будешь жить, нет — значит, не будешь.

Зервас еще раз убедился, каким неоспоримым аргументом может быть оружие. Водитель безропотно отправился за ним в подъезд, где их поджидал Иосава. С водителя сняли куртку, кепку, которую сразу надел Зервас (уже второй скальп за ночь), — водитель без кепки вызывает подозрение, а также, несмотря на протест, штаны, которые отбросили в дальний угол неосвещенного подъезда. Затем заставили сложить руки спереди и запеленали его в свою же куртку, надев ее пуговицами назад и сильно стянув рукава в узел.

— Не шуми, не позорься, — сказал ему Иосава.—Скоро за тобой придут.

Ребята выскочили на улицу. Девушки уже заняли задние места экипажа. Зервас сел за руль, а Иосава крутанул ручку, торчащую из мотора спереди. Автомобиль ожил, выстрелил выхлопной трубой и затарахтел, слишком громко для спящего города.

Институт инженеров путей сообщения располагался недалеко — на Забалканском проспекте, но ехать по центральным улицам было опасно из-за частых пикетов. Поэтому подбирались к институту, в котором располагалось студенческое общежитие, переулками. Автомобиль оставили в темном дворе, возле Юсуповского сада на Фонтанке. Девушкам приказали сидеть тихо и дожидаться их.

Раньше сад закрывался на ночь, но новая власть решила, что трудящиеся могут гулять там в любое время суток, поэтому ворота больше не закрывались и по ночам там гуляла только пьяная шпана. Студентов, которые часто пробирались в общежитие через забор сада, как правило, не трогали, зная, что брать с них нечего. Но иногда задирали по пьяни, из куража или просто чтоб сорвать на ком-то злобу. На этот раз обошлось. Друзья беспрепятственно добрались до общежития, и даже вахтер, никак не привыкший к непонятной тяге студентов к ночной жизни, впустил их без обычного ворчания. Быстро собрали в чемоданчики весь свой небольшой скарб, немного поспорили, брать учебники или это будет слишком тяжело, и решили взять только справочник по тяговым локомотивам. Как-никак, учебники были библиотечными, а вот справочник куплен вскладчину, за свои.

Обратно шли опять через сад, но на этот раз не так удачно. Выбравшись из кустов на дорожку, они сразу наткнулись на ночную публику — троих типов, развалившихся на скамейке. Как ни удивительно, в стремительно бедневшем продуктами Петрограде с выпивкой проблем не было. Именно этим троица и занималась — распивала беспроблемный самогон. Устроились они только что, еще не успели пропустить по первой, как выскочившие из кустов студенты вспугнули их. Люди такого склада от неожиданностей ждут только неприятностей, поэтому первая их реакция была дать отпор непрошеным гостям. Увидев перед собой двух молодых людей, их сразу потянуло на склоку.

— Житья не дают эти чертовы студенты! Что шастаете по ночам? Людям отдыхать мешаете!

Зервас напрягся, подался вперед, свободная рука сжалась в кулак. Но Иосава опередил его, положил руку ему на плечо и заговорил по-дружески:

— Не хотели вас беспокоить, вы уж извините. Тут за нами красные повязки пришли, приходится уносить ноги.

— И за что же вам такая честь? — поинтересовалась компания.

— Пока расскажу, они уже здесь будут, так что нам лучше побыстрее отсюда. А вы, если что, нас не видели.

Признав в студентах таких же нарушителей закона, как и они сами, троица успокоилась и уже покровительственно: «Давайте, студенты-железяки, валяйте отсюда. А уж мы знаем, что говорить», — отпустила их с миром.

— Ты, видимо, не читал «Витязя в тигровой шкуре», — сказал Иосава, когда они шли к автомобилю. — Иначе знал бы, что там сказано.

— И что сказал витязь в тигровой шкуре? — спросил Зервас.

— А там сказано: «Из норы сердечным словом можно вызвать и змею». Так что не надо лбом пробивать дверь, если ее можно просто открыть.

Увидев своих спасителей, испуганные и уставшие девушки захлопали в ладоши. Теперь надо было решать, куда ехать.

— В Новгород! — воскликнули девушки в один голос. — В Великий Новгород. У нас там бабушка на Софийской стороне живет. Там нас никто не найдет.

— Э-эх, девочки! — вздохнул Иосава. — Вас никто и искать-то не будет. Зачем вы нужны? А вот мы!.. Это другое дело. Нас, может, и будут.

— Конечно, будут, — вроде как с гордостью сказал Зервас. — Повязали четверых чекистов, отобрали оружие, документы, угнали авто. Неповиновение… да что там неповиновение — враждебные властям действия. Конечно, будут. Я думаю, уже ищут.

— Ну и чему ты рад? Начитался книжек, а теперь…

— Так и вы с нами, в Новгород, — перебила его Ася. — У бабушки дом небольшой, но место всем найдется, нам ведь много и не надо.

Ася покраснела и бросила взгляд на сестру.

Однако Иосава и Зервас уже решили, что поедут домой, в Грузию. Но сначала надо доставить девушек. И главное, как выбраться из Петрограда? Зервас, прекрасно запоминавший топографические карты, быстро выложил маршрут:

— Если нас будут искать, то, скорее всего, на вокзалах и на московском направлении. А мы поедем на этом авто до Луги, это сто двадцать верст.

Уже больше года как Россия официально перешла на европейскую метрическую систему, поэтому и в институте все чаще расстояния переводили в новые единицы измерения. Зервас поправился:

— Сто тридцать километров. Оттуда до Новгорода еще километров сто.

— А горючего хватит? — спросил Иосава.

— На сколько хватит — хватит. Главное — из города выехать, а потом можно и по железной дороге. Если мы сейчас поедем по Московскому шоссе, то на пересечении с Рощинской расположен пикет, всех проверяют. Поэтому поедем в объезд по Заставской до Воздухоплавательного парка, а потом по Некрасовской.

Споров по поводу маршрута не возникло, так как за рулем все равно сидел Зервас и лучше него в дорогах никто не разбирался. Он взглянул на свои выпуклые часы. Было четыре утра.

— Заводи, Сандро! И пусть святой Николай, покровитель путешествующих, поможет нам!

Почти до самого выезда из Петрограда они добрались без происшествий, но на границе города, на хорошо укрепленной, с пулеметом заставе их все-таки остановили. Подошли двое с ружьями и потребовали документы. Высокий, в папахе с алой лентой наискосок солдат при свете костра долго читал представленный Иосава документ. Потом вернулся к авто, с интересом разглядел притихших девушек, без интереса — водителя в кепке, хотел было уже вернуть документ, но решил все-таки, а может, просто от скуки, проявить бдительность.

— А куда вы так рано едете, товарищ Веснянин?

— Веснянен! — рявкнул Иосава. — Читать не умеешь? Вес-ня-нен.

Солдат подтянулся.

— Извините, товарищ Веснянен! Темно, плохо видно.

Но Иосава не остановился.

— Так ты еще раз прочти, кто я и откуда. Работа у меня такая, что вопросы задавать могу только я. Тебе понятно? Или надо рассказать про мое секретное задание?

— Все понятно, товарищ! — Солдат вернул бумагу.

Не успел Иосава спрятать документ, как второй солдат, ростом пониже, но с умом более острым, явно заинтригованный финской фамилией чекиста и его явно нефинской внешностью, вежливо, но настойчиво спросил:

— Скажите, товарищ Веснянен, это ведь финская фамилия? Как там финские товарищи? Они с нами? Скажите нам что-нибудь по-фински.

Просьба была похожа на проверку, и успокоившийся было Иосава растерялся, отчаянно вспоминая хотя бы одно финское слово. Зервас, протирая тряпкой лобовое стекло, как бы про себя пропел: «Из норы сердечным словом можно вызвать и змею». Поймав удивленный взгляд солдата, он улыбнулся и объяснил:

— Это финская народная мудрость. Уве Карлович научил.

Иосава преобразился, не выходя из авто, встал, придерживаясь рукой за лобовое стекло.

— Вы нас задерживаете. Ну, ладно, я скажу. Финские товарищи полностью нас поддерживают и делают все, чтобы к власти пришли трудящиеся. У нас говорят так…

Иосава принял вдохновенную позу оратора и в сером петроградском утре торжественно, сначала медленно, потом быстрее зазвучала поэма Шота Руставели на том языке, на каком и была написана:

Тот, кто силою своею основал чертог вселенной,

Ради нас украсил землю красотою несравненной.

Животворное дыханье даровал он твари бренной.

Отражен в земных владыках лик его благословенный.

Боже, ты единый создал образ каждого творенья!

Укрепи меня, владыка, сатане на посрамленье!

Дай гореть огнем миджнура до последнего мгновенья!

Не карай меня по смерти за былые прегрешенья!

Разбуженный громкой пламенной речью финского революционера, из-за мешков с пулеметом вышел еще один солдат, с удивлением рассматривая импровизированный митинг.

— Уве Карлович, мы опоздаем на задание. — Осторожно тронул разошедшегося оратора за рукав водитель авто. Иосава прервался, посмотрел сверху вниз в восторженные глаза солдат, сел и ласково сказал:

— Так говорят у нас в Финляндии.

— А что это значит? То, что вы говорили? — спросил высокий солдат.

— Это песня финских пролетариев о том, что бога нет, а все, что есть на земле, создано руками трудящихся, потому им же и должно принадлежать.

Иосава с достоинством повернулся к Зервасу и сказал:

— Шофер, поехали, а то уже светает, и мы не успеем с докладом к товарищу Урицкому.

Оставив позади Петроград, Зервас с восхищением сказал:

— Молодец, декламируешь ты прекрасно, но так не всегда повезет. Ты также похож на финского пролетария, как я — на дядюшку Тома со своей хижиной.

— Мой отец за всю свою жизнь прочитал только две книги:«Устав железнодорожного кондуктора» и «Витязя в тигровой шкуре». Последнюю он знает наизусть и считает, что это книга на все случаи жизни. Пока она нас выручает, — сказал Иосава.

Горючее закончилось в Луге, но чтобы заправиться, нужно было идти за разрешением в Лужский ревком. Решили не рисковать и авто оставили на окраине городка, возле старого заброшенного дома.

До Новгорода добрались поездом. В старом патриархальном городе, кроме обилия красных флагов, не чувствовалось революционной нервозности Петрограда. Мать Таисии Христофоровны, пожилая добрая женщина, с радостью встретила внучек и их друзей. Впервые за последние три дня они наелись, помылись, а ночью, хоть девочкам и мальчикам постелили в разных комнатах, ухитрились поменяться местами, и на этот раз до утра им никто не мешал. И пока они с молодой ненасытностью были заняты друг другом, старая женщина ходила в церковь, молилась и жгла свечи, надеясь еще увидеть свою дочь и зятя.

Несмотря на спокойную жизнь в Новгороде, сытные обеды и ласковые ночи, с рассветом последнего дня мая Иосава и Зервас засобирались в дорогу. Приняли меры предосторожности: переоделись в студенческие костюмы и решили на поезд Петроград — Москва садиться не в Малой Вишере, которая являлась станцией первого класса, а потому охранялась и проверялась лучше других, а добираться до Чудово, которое хоть и севернее, но, как станция третьего класса, более тихая и незаметная.

Прощаясь с дочерями, Таисия Христофоровна отдала им все деньги и драгоценности, какие были в семье. Она чувствовала, что они ей больше не понадобятся, и ни в коем случае не хотела, чтоб они достались большевикам. Драгоценности были переданы бабушке, а деньги девушки отдали своим спасителям. Зервас было отказался, но практичный Иосава, прикинув их совокупные возможности, дар принял. И опять, как в игральных картах, проводы и дальняя дорога.

На второй день, выйдя из Николаевского вокзала, они окунулись в суматоху Москвы, перешли Каланчевскую площадь и под вечер, обретя новых друзей, были уже в поезде, отходящем на юг. Как только вагон качнуло и под полом мерно застучали колеса, они облегченно вздохнули. Ну, слава богу, приключения закончились, можно спокойно наслаждаться дорогой домой.