Конец изоляции

Макс Баженов, 2023

Это фантазия о технологиях роевого интеллекта. История о том, как бытие формирует сознание. Боевик про побег из тюрьмы разума. Это роман про адаптацию человека к обществу и меняющейся действительности. Притча о взрослении и исходе – каждого из людей и всего человечества. Это хулиганский биопанк в мире усиленных контрастов.Обложка изготовлена при помощи нейросети Kandinsky 2.2 и доработана человеком.

Глава 5

«А вдруг реальность запрещает истину? Задав этот вопрос, мы оказались подвешены в пустоте, произрастающей из нашей природной неспособности отделить должное от фактического».

(из"Манифеста Механистических Релятивистов")

###

— Смотри, она на тебя сердится! — сказала малютка Лиза, протягивая Наде куклу с оторванной рукой.

— За что?

— А ты не хочешь её чинить!

— Я не могу её починить, потому что ты потеряла её руку!

— Я не теряла!

— А куда она делась?

— Это Быстрик её сгрыз!

— Быстрик?

— Да, собака. Почини, — сказала Лиза и снова настойчивым жестом предложила Наде взять куклу.

Она подчинилась.

— Хорошо. Я что-нибудь придумаю.

— Спаси-иба! — протянула в ответ девочка и, моргнув своими глазами-васильками, убежала.

— Понимаешь, о чём я? — спросил её Петров, закрывая дверь за внучкой.

Он всё ещё не позволял Лизе бывать с Надей наедине, но часто приводил её с собой.

— Спасибо за этот спектакль. В тебе, Борис Михалыч, умер драматург.

Петров воспринял подкол стоически.

— Согласен, — сказал он.

Надя не смогла сдержать улыбку. Это её смутило. Сукин сын играл с ней в открытую, и она словно видела его карты, но всё равно проигрывала. В харизме ему не откажешь.

С ней обращались как с человеком, находящимся на карантине. Жёстко, но не жестоко. Когда Надя истерила, её лишали еды и общения. Когда она объявила голодовку, сукины дети жарили свинину на газовой горелке прямо у неё под дверью. Она сдалась на шестой день. В какой-то момент Надя устала от борьбы и однообразия и решила быть поспокойнее. В течение месяца единственным развлечением для нее было общество её похитителя и его младшей внучки. Потихоньку Надя стала привыкать к ним.

Мать Лизы умерла при родах, а её тётка — младшая дочь Петрова — пропала без вести несколько месяцев назад. Барин по возможности воспитывал внучку сам, а в остальное время за девочкой присматривала Марьяна. В последние дни Петров приносил еду лично и ненавязчиво пытался разузнать что-нибудь о прошлом Нади, попутно рассказывая различные истории из своей жизни.

— Ты когда-нибудь слышала про Гуань Инь? — спросил однажды Борис Михалыч.

— Что-то слышала, — сказала Надя, жуя булку. — Мне тогда было десять лет. Меня тут ещё не было.

— Мне было тридцать три. Я знал её лично, — Петров сказал это с уважением. — Она перешла на сторону предместников. Предала свой народ ради нас. Ты никогда не задумывалась, почему она это сделала?

— А разве твой отец в итоге не предал Гуань Инь?

— Ой, я тебя умоляю! — отмахнулся Петров. — Мой отец поступил в интересах народа. Сейчас бы здесь была выжженная земля, если бы не мой отец.

— Чего же ты тогда так восхищаешься союзником своих врагов?

— Так точно, — сказал барин. — Она не была врагом. Она была именно союзником врага. И логика её поступка была совершенно иная, не такая, как у зажравшихся до полной потери связи с реальностью Кулибиных, и не такая, как у Смирнова и его попрошаек. Первые всерьёз думали, что у пóстов есть какая-то"этика", которая не позволит им вырезать нас под ноль. Переоценили они собственную полезность, так сказать. Вторые же просто считали, что им все вокруг должны. Гуань Инь — она была не за них, понимаешь? Она была за весь наш народ!

— Ваш — это чей? — спросила Надя.

Петров не стал отвечать на этот вопрос.

— В общем, я хочу сказать, что она была за обычных людей, за справедливость.

Надя пожала плечами.

— Все вы за справедливость…, — бросила она.

— Отнюдь, — сказал Петров и сразу же повторил. — Отнюдь…

Какое-то время они посидели молча, каждый думая о своём. Петров прервал молчание первым:

— Сегодня я хочу взять тебя с собой. Поедем на северо-запад. Недавно мы присоединили несколько диких общин к Борисовской губернии. Я должен буду судить там человека. По пути мы собираемся осмотреться на руинах. Взгляд опытного инженера нам не повредит. Что работает, что безнадёжно сломано, что можно починить, а что груда хлама — ты вроде как должна разбираться в таких вещах.

Надя молчала. Она хотела вырваться из этой клетки, но принцип мешал ей принять такое предложение от своего тюремщика.

— Я никуда с вами не поеду, — сказала она. — Лучше состариться в компании твоего родственничка.

Надя кивнула на портрет Петрова Первого.

— Что ж, — сказал Борис Михалыч. — Кажется, я сделал всё, что мог.

И он вышел из комнаты, впервые не заперев за собой дверь. Надя боролась с собой. Куда она пойдёт? Начинается зима. В этом домашнем сарафанчике она мигом замёрзнет. Но что её ждёт здесь? Светские беседы при свечах до конца жизни?

Выйдя из комнаты, она очутилась в небольшом коридорчике, заканчивающимся винтовой лестницей. Её комната была на чердаке. Она спустилась на второй этаж и оказалась в просторной гостиной. Лиза играла с куклами, сидя на разноцветных ковриках около сквозной печной трубы. Завидя Надю, девочка сказала:

— А я уж думала, ты никогда не спустишься к нам!

В ответ Надя сковано улыбнулась.

— А где твой дедушка?

— Внизу, сказал, чтоб я тебя поторопила.

— Ну конечно…

— Так что, поторопись! — сказала Лиза, неуклюже вскочила на ноги и начала дурачиться. — Быстрее, быстрее! Он жи тебя жди-о-от!

— Ладно, ладно! — подняв обе руки, ответила Надя. — Я иду.

"Я иду", — повторила она про себя и пересекла комнату, шагнув к лестнице, ведущей на первый этаж.

Внизу её ждал Петров.

— Спасибо, — сказал он и указал на сумки. — Выбери себе подходящую одежду. Там есть всё, что нужно, тёплые носки, свитера, джемперы, подштанники, дутая куртка, шапка, перчатки. Вон, зимние ботинки — размер вроде твой. Я подожду снаружи.

Петров вышел в сени и снова не закрыл за собой. Надя услышала, как входную дверь он всё-таки захлопнул — холодно. Она оделась по погоде и вышла вслед за ним. На улице был минус, но снег ещё не выпал. Ещё вчера шёл дождь. Надя прошла по дорожке в сторону калитки, тоже открытой, и наконец оказалась за пределами своей тюрьмы.

Петров стоял около двухместного вездехода, расписанного краской из баллонов и увешанного всяческим хламом, и курил. Вот уж точно — богатый клан!

— Ты можешь бежать, — сказал он. — Я правда не знаю, куда ты побежишь и зачем, но я разрешаю тебе уйти.

Надя молча развернулась к нему боком и пошла вдоль ограды.

— То, что случилось там в лесу было ошибкой! — крикнул ей вслед Борис Михалыч. — Если ты останешься, я дам тебе всё. Ресурсы, свободу передвижения, охрану, подмастерья, всё, что угодно. И ты сможешь уйти в полис в следующее окно. Если же ты уйдёшь сейчас, то я не стану тебя защищать. И пускай тогда родственники Шкобаря сами решают, что с тобой делать.

Надя остановилась. Это пат. Безнадёжная ситуация. Если она уйдёт сейчас, то проиграет… Идти-то и некуда. Но как остаться? Как можно вот так предать память о Стасе и Вите?

— Пожалуйста, не уходи! — услышала она вдруг тоненький голос Лизы.

Она повернулась. Девочка стояла у калитки, утонув в тулупе, который был ей страшно велик. На ногах — дедовские незашнурованные ботинки.

— Ты чего выскочила? — ахнул Петров. — Почему без шапки? А ну-ка, бегом в дом! Бегом, я сказал!

Девочка не слушалась.

— Ты обещала починить мою куклу! — закричала она и расплакалась, прижав свои миниатюрные кулачки к глазам.

— Я скоро вернусь, — сказал Петров и подхватив внучку под руки, унёс её обратно.

Надя стояла, не в силах сдвинуться с места. Когда барин вышел за ограду, она вперила в него свои глаза и спросила:

— Почему так жестоко? Почему послал за мной этих отморозков? Почему не переговоры, как сейчас? Где было твоё змеиное дружелюбие? Что ты вообще, блядь, за человек такой?!

— Ну вот мы и дошли до самой сердцевины этой истории, да? — спросил вдруг Петров уже не так дружелюбно. — Разве ты не знаешь, что твой деверь проиграл в карты членам БЧП гораздо больше, чем у него было? Даже после того, как они забрали его землю и дом, он всё равно остался должен.

— И что? — неуверенно спросила Надя.

— Ладно бы только это, так он ещё и нанёс оскорбление моему младшему брату, между прочим, папе нашего Славика. Помнишь такого? Его ещё Чехманом называют.

— Мразь…

— Да! — согласился Петров. — Отважная мразь, совершению тупоголовая, но целеустремлённая и сдуру способная на настоящий подвиг! Тут сошлись два фактора. Во-первых, вы, к вашему несчастью, попались отряду Славика, а не другим моим ребятам. Во-вторых, ко всеобщему уже сожалению, когда я давал указания относительно вас, я не подозревал о столь тонких нюансах во взаимоотношениях Виталь Степаныча и моего племянника. В общем-то, можно сказать, что твой деверь был в розыске, и вы автоматически поставили себя под удар, связавшись с ним. Я ничего этого не хотел! — он резким движением выкинул окурок. — Эти ебанаты голову же себе сломают, лишь бы угодить старшему! Понимаешь? Ну?! Что мне теперь, сука, обосраться что ли, чтобы ты осталась?!

Повисло молчание. Они смотрели друг другу в глаза пару секунд и вдруг рассмеялись. Надя прыснула первая, Петров неуверенно подхватил, и вот они оба стоят и хохочут, как парочка сумасшедших. Когда приступ смеха прошёл, Надя утерев выступившие слёзы, сказала:

— Я ненавижу тебя, Петров. Не могу не ненавидеть…

— Мне твоя любовь даром не далась, Наденька, — ответил Борис Михалыч. — Мне нужны твои мозги.

Надя сделала несколько неуверенных шагов в сторону вездехода и, проходя мимо Петрова, сказала:

— Поехали…

Петров кивнул и сел за руль.

— Значит, на выезде из Борисовки к нам присоединятся две машины сопровождения и грузовик, — деловито сказал он. — Ребята все хорошие у меня, бойцы. Эти места давно вычищены подчистую мародёрами, но вдруг мы что-то пропустили? Заодно навестим парочку общин, соберём дань, свершим суд и посмотрим, что там к чему. У нас тут есть старая карта с обозначениями стратегических объектов и заводов. Бункеры, плотины, электростанции. Там по пути немало было населённых пунктов, так-то. Кое-где даже дома дособытийные стоят. Ну как, дома. Остовы. Ты там бывала?

— Нет.

— М-м. Ну всё равно, если будут идеи, где можно поживиться на благо общины, милости прошу, делись, не держи в себе. А то, может нам туда и не надо, а надо куда-нибудь ещё, в более козырное место, м?

— Не знаю, — сказала Надя. — Не галди.

— Угу, угу, — промычал Петров и кивнул, глядя перед собой.

За пределами своей крепости и в окружении вассалов Борис Михалыч несколько преобразился. Грудь колесом, взгляд сосредоточенный, голос повелительный. Он был из тех, кого слушались. Что-то в его повадке, в позе, в том, как уверенно он двигался, заставляло людей хотеть подчиняться ему по собственной доброй воле, хотя он, в общем-то, был не очень крупный мужчина.

Мат Борис Михалыч использовал, как некое супер оружие. Работало безотказно.

— Миш, ты долбоёб, вот признайся мне? Куда ты прёшь? Ты первый раз что ли едешь? Какого хера ты прёшься вперёд? У тебя маневренности нет, гололёд вон, посмотри, блестит дорога, у тебя задний привод. Встань в середину колонны! За мной. И едь, нахуй! Да! И Шеру скажи, чтоб шёл за тобой. А ребята замыкают! — Петров закрывает дверь, через которую только что орал. — Ебану-уться… Простите мой французский. А ты говоришь, гуманистическая миссия! У меня вон, толпа ебанашек на выезде! Поехали!

Он посигналил и махнул рукой, когда колонна, наконец, выстроилась.

— Поехали, говорю!

— Действительно, хорошие ребята, — съязвила Надя.

— Когда надо, они своё дело знают. Это я их так. Для порядка.

— А Чехман тоже с нами едет?

— Слава? Нет, — заверил её Петров. — Понимаешь, Слава — это особый случай. Во-первых, он мой родственник. А во-вторых, у них же, можно сказать, религиозная организация. Их много, с ними надо осторожно… Они верные, но жадные и требовательные.

— Разве не ты лидер БЧП? — удивилась Надя.

— С недавних пор. И не могу сказать, что получаю от этого удовольствие. Не я это начал.

— А кто?

— Видишь ли, мы с братьями все трое от разных матерей. Средний брат — Степан Костолом — о нём ты, безусловно, слышала. Он заведует в Туголесье, по-моему, ты там некоторое время жила неподалёку?

Надя кивнула. О зверствах Костолома по отношению к тем, кто отказывался платить налоги, складывали легенды.

— Суровый он тип, знаю, — сказал Петров. — А мой самый младший брат, Ерёма который помер год назад, унаследовал Барановское. Оно, если помнишь, чуть правее, туда, на северо-восток. Они там производили неплохую пастилу из яблок, ну и хозяйство у них хорошее, мясо было, молоко, соответственно, да так много, что долгое время были на самообеспечении, я только и успевал им помогать с доставкой всего этого добра туда-сюда по разным губерниям. Жили в общем хорошо, все были, что называется, в шоколаде. Только-только восстановили хоть что-то после этого ебанутого, прости господи, набега на Москву. Лет, наверное двенадцать-тринадцать назад. Ну я туда и не совался с советами. Оказалось, в общем, что всё это время Ерёма пестовал среди своих крестьян некий культ Чистой Плоти. Мол, все люди рождены идеальными от природы, и любое вмешательство в замысел Божий грешно и поэтому нежелательно. Известно же, что заставь дурака Богу молиться, так он череп себе пробьёт? Ну и усмотрели местные жители в пóстах всё самое, что ни на есть, демоническое, поминая всем известные события. А потом стали отказываться от удобрений, которые мы получали из Москвы — дьявольские же технологии. Особенно хорошо эти идеи пошли у безотцовщины. Они даже стали называть фуражиров бесами, потому что те, якобы, бессмертные. А Славик был вообще самый ярый служитель культа и всё обещался убить фуражира при встрече. Не удивлюсь, если он-таки преуспел. Некоторых бэчепэшников тогда прилюдно казнили пóсты, что всех только раззадорило, а потом какие-то придурки и вовсе подожгли городские склады с припасами.

— Это я помню, — сказала Надя. — Кстати, зачем?

— Они всерьёз думали, что фуражиры пришли за их жратвой! Понимаешь, что в голове у людей? Я когда об этом всём услышал, понял, что клан мой в опасности. Мне пришлось, грубо говоря, немножко вмешаться в идейную сторону вопроса.

— Каким образом? — спросила Надя.

— Я ратовал за прагматизм. Когда становится нечего жрать, люди слегка отпускают свои идеалы, если только это позволяет им снова начать жрать. Я поощряю их, когда они правильно себя ведут. Стал их покровителем. А когда умер Ерёма, то и предводителем. Но обретя таких сторонников, я конечно, беру на себя риск. Эти ребята порой неистово исполняют.

— Что исполняют?

— Да ничего не исполняют. Выражение такое.

— Понятно.

Долгое время они молчали. Дорога здесь была расчищена, но вся была покрыта трещинами и рытвинами. Чем дальше от Борисовки, тем хуже. Они ехали не быстрее шестидесяти километров в час, объезжая бесконечные ухабы. Надя разглядывала окрестности.

На землю опускалось молоко тумана. Сквозь белую хмарь порой выглядывают гигантские сооружения прошлого, пришедшие в полную негодность. Перекошенные опоры линий электропередачи, с которых давно растащили все провода и цветные металлы, выглядели как скелеты доисторических животных, однажды побеждённых и оставленных здесь, чтобы пугать детей и одиноких путников. Разрушенные градирни со следами от осколков и фугасов больше никогда не выпустят пар в серое небо. Кратеры от падения бомб превратились в овраги и пруды. Дикие животные и птицы куда-то попрятались. А может быть их всех давно съели? Надя никогда не заезжала так далеко на север от Москвы. По слухам, места дальше были лютые.

Они пробыли в пути уже около часа, когда Петров снова разорвал тишину своим глубоким баритоном:

— Вот хотел тебя спросить, не знаешь, что это вон там за херня стоит? Чем они там заняты на этой тарелке? Вокруг даже трава не растёт, а охраняют они её чуть ли не строже самой Москвы. Жратву только у нас выменивают на всякое.

Надя посмотрела, куда он показывает и вдалеке на холме увидела гигантскую антенну, направленную в небо.

— Москва запечатана, — сказала она. — Мы своим оружием даже не поцарапаем её корпус. А тут, как ты скажешь, стратегический объект — средство связи с космическим аппаратом, во-о-он там, — она указала пальцем на"Пионер".

— Зачем им такая большая тарелка?

— На"Пионере"всё время живут пóсты. Вахтёры, — объяснила Надя. — Пóсты должны быть связаны с родной сетью, а это просто огромный поток данных. Немыслимый, пожалуй.

— Тогда почему они не подают сигнал напрямую в Москву?

— Как ты заметил, здесь даже растительность пострадала. На этих станциях посты живут глубоко под землёй, чтобы не попасть под облучение. Там же сигнал преобразуют и направляют по оптическому каналу в полис. В обратную сторону это работает точно так же. Такие тарелки есть рядом с каждым полисом. Скоро"Пионер"направится к другому городу и эта станция надолго опустеет.

— И откуда ты всё это знаешь? — заговорщически спросил Петров.

— Просто знаю, — ответила Надя.

— Нет, на самом деле.

— Это долгая история.

— А я не тороплюсь, — сказал Петров. — Мы обернёмся только к ночи. Если хочешь, конечно, можем молчать всю дорогу. Или о погоде поговорим?

— Мои родители — пóсты, — зачем-то призналась Надя.

— Так и знал, — сказал Борис Михалыч.

— Ага, конечно.

— Нет, правда. Либо ты одна из них, что вряд ли, судя по твоей кондиции в твои сорок с лишним лет…

— Ну спасибо, поддержал…

— Уж как есть, — отмахнулся Петров и продолжил. — Либо ты их потомок или типа того. Третьего не дано. Ты лучше скажи мне вот, что — почему твои родители ушли из полиса? Это же не Москва была, так?

— Новосибирск, — сказала Надя.

— Ну и зачем пóсту бежать из своей стальной пещеры? Что им там не понравилось?

— Тебе не понять, Петров. Это история любви.

— Почему же? — искренне спросил Борис Михалыч. — Я знал любовь. Однажды…

Надя посмотрела на него сбоку и увидела, как вокруг его глаз скопились горестные морщины. Он старался не смотреть на неё.

— В полисах нельзя рожать детей обычным способом.

— Как же они, блядь, размножаются? Как микробы? Почкованием? — Петрова аж всего передёрнуло от этой мысли.

— Каждый пóст имеет право оставить после себя одного потомка. Рост популяции в закрытом городе, населённом людьми, живущими по триста с хреном лет — это огромная проблема.

— Ну надо думать, так и есть…, — обронил Михалыч.

— Они берут свои гены и смешивают с чужими в пробирке. Отбираются самые жизнеспособные варианты, штуки три-четыре, и из них начинают выращивать человека в искусственной матке. До рождения доходит только один.

— А остальные?

— Грубо говоря — в компост…

— Сатанизм! — ужаснулся Петров.

— Ну… Прагматизм, Борис Михалыч. Всё, как ты любишь. Один человек — один наследник. При этом, если ты решаешь оставить после себя потомство, ты должен уйти из жизни, когда отпрыск достигает шестидесятилетнего возраста.

— И многие так делают?

— Далеко не все, поэтому город постоянно и цапает себе предместников. Большинство пóстов откладывает этот момент до последнего. Правда, после достижения двухсот пятидесятилетнего рубежа, размножение запрещается. Но клетки могут взять в хранилище, чтобы потом использовать для смешения, и многим этого вполне хватает.

— И что? Твоя мама забеременела?

— Да. Они с папой решили, что оставят ребёнка, и убежали из города ещё до моего рождения, которое им никто бы не разрешил.

— И что стало с ними потом?

— Их убили, когда мне было семнадцать. В Новосибирских предместьях…другие порядки. Люди заметили, что родители не стареют, начали задавать вопросы. А потом…."Здесь жизни нет", — такими вот были последние слова моего отца. Я чудом избежала их участи и без сожаления свалила оттуда. Работала на фермах, какое-то время путешествовала с бродячей бандой, попала в хорошие руки. Видела целые города, возведённые исходниками в нейтральных землях. Много было всякого, в основном жуткого. Там, как выяснилось, тоже жизни нет. Тогда я решила, что однажды стану пóстом, и приехала в московские предместья. И встретила Колю. Он был грубый, сильный, но красивый и сообразительный. Я забеременела и осталась жить у него на ферме. Родился Стас. Пять лет всё было хорошо. Пять лет я думала, что возможно даже смогу жить, как все… А потом кто-то из твоих людей оклеветал Колю. Он совершил ужасную ошибку — и пóсты его убили.

Петров цыкнул языком.

— Коля, Коля…, — пробормотал он. — Коля Жаворонок?

— Он самый.

— Я что-то такое припоминаю, — сказал Борис Михалыч. — Но детали как-то рассосались в памяти. Приедем, я уточню это. Говоришь, оклеветали? Кто?

— Некто Грабовский.

— А! Так это Ерёмы был счетовод. Пропал он без вести, как говорили. Ну его и не искали особо. Дерьмо был человек.

— Мне сказали, что в этом виноват Петров.

— Ерёма и есть Петров. То есть, был.

Надя промолчала.

— Это был не я, — сказал Борис Михалыч. — Клянусь тебе всем, что у меня есть.

— Клянётся он…

Петров пожал плечами.

— Говорю, как есть.

###

Они прибыли в Новую Фирсановку к обеду. Туман улёгся, выглянуло скупое белое солнце. В воздухе запахло особой зимней свежестью. Природа готовилась впасть в спячку.

Поселение было огорожено бревенчатой стеной. С юга и севера его прикрывали непроходимые болота, а с восточной стороны проточное озеро служило естественной преградой. Попасть внутрь можно было только через главные ворота.

Здесь в основном жили рыбаки и фермеры. Свиней, коз и кур содержали прямо в посёлке. Поля за пределами городских стен обрабатывали совместно, урожай и заморозку хранили на общем складе. Всего в округе жило не более тысячи человек. Все друг друга знали, что по-своему служило залогом спокойной жизни.

Колонну встретили радушно. Петрова здесь знали и уважали. Он и его бойцы навсегда защитили деревню от постоянных набегов одичалых из Старого Леса, истребив несчастных при помощи автоматического оружия и возведя на въезде в поселение эту самую бревенчатую стену. С тех пор жители Фирсановки добровольно платили барину дань, а кроме того, обязались соблюдать закон, установленный Петровым.

Когда припарковали машины, местные проводили гостей в одноэтажный кирпичный дом собраний, усадили там за длинный составной стол и накормили досыта.

— Сыр с местной сыроварни, — сказала старая Вера. — Фирсановы в этом деле знатоки. Хлеб у нас тоже свой. Всё своё.

— Спасибо, очень вкусно, — сказала Надя.

— Не за что, моя хорошая, — ласково говорила старуха. — Ешь, ешь. Это самое… Вон, яичко съешь всмятку. Знаешь, как говорится? Мал золотник, да дóрог!

Надя вежливо отказалась.

— Самую силу оставила, — пробурчала Вера. — Как хочешь. Проголодаешься ещё, вспомнишь меня.

— Чего пристала к бабе? — покровительственно сказал Петров. — Сыта она. Давай лучше рассказывай, что у вас тут. Гонца я твоего с собой привёз. Но он что-то туговат, в деталях ясности мне нé дал, так что рассказывай всё сызнова сама, заодно мои ребята послушают.

Ребята — восемь вооружённых до зубов человек сопровождения, два дальнобоя и посланник старой Веры, который, кажется, быстро нашёл с мужиками общий язык — все как один перестали болтать и приготовились слушать. Охрана старухи стояла на почтительном расстоянии от стола, также храня молчание.

— Ну значит, это самое, — отложив пучок зелёного лука, сказала она. — Был у нас кузнец. Большой талант. Оградки делал, инструмент всякий починял. В прошлом году зимой его пьяного в лесу нашли, голого совсем. В общем, занемог бедолага и отдал Богу душу. Хвала небесам, у него подмастерьем был сын, значит, Алёша. Парень толковый, дело отца своего уважает и умело обращается с его кузней. Незаменимый, в общем, кадр. Да вот незадача, на прошлой неделе он взял дочь нашего табунщика силой.

— Избил? — спросил Петров.

— Это вы у неё самой спрóсите, если получится, — отмахнулась старая Вера. — Она вся в слезах, нá люди не выходит. Видать, понесла она от него. Теперь ей либо с ним семью делать, либо байстрюка рожать. Говорит, что лучше уж с собой покончить. Мы её поддерживаем, как можем. Ну а он, в смысле, Алёша ничего не скрывает, зовёт бабу замуж. Ей ажно семнадцать уже. Лично я не против такого расклада, поерепенится кобылка, да сообразит, что лучше ей партии не сыскать. Годы не такое лечат, а тут она ещё сама своего счастья не поняла по неопытности своей. Но ты, Борис Михалыч, просил о таких вещах сообщать, поэтому я и говорю.

Слыша это, Надя медленно теряла дар речи.

— Угу, — выдавил из себя Петров. — Ясно, что ничего не ясно. Скажи, вы оброк отгрузили?

— Да, — откликнулся один из ребят.

— Хорошо, — сказал барин и обратился к Вере. — Вели привести его сюда, Алёшу этого.

Вера кивнула своей охране, и те вышли из здания. Их не было несколько минут, но Наде это ожидание показалось слишком уж долгим. Она ёрзала на стуле в тщетных попытках безболезненно уложить внутри себя этот опыт.

— Всё в порядке? — спросил её Петров.

Надя не стала отвечать.

Борис Михалыч не стал переспрашивать, а вместо этого закурил. Вскоре привели виновника торжества. Это был крупный парень, лет двадцати двух, бородатый, отчего казался старше своих лет, но его выдавал цвет кожи, а ещё глаза — наивные огоньки, парящие во мраке невежества.

— Сколько тебе лет? — спросил Петров, когда предполагаемого насильника поставили перед ним на колени.

Они так и остались сидеть за обеденным столом. Борис Михалыч просто развернул свой стул и сел спиной к явствам.

— Двадцать три, — сказал Алёша.

— Любишь, говоришь, подружку свою?

— Люблю! — почти крикнул Алёша. — Без памяти!

— Скажи мне, а себе ты нравишься? Любишь себя родимого?

— Барин?

— Отвечай! — гаркнул Петров.

Алёша чуть расправил плечи.

— Ну да.

— Какого цвета у тебя глаза?

— Серые.

— Какая у тебя любимая жратва?

— Ну курочка жареная… С картошечкой.

— Ага, понятно. Ну а чай ты любишь какой — с сахаром или без?

— С сахаром…

Люди замерли в ожидании. Куда клонит барин? Петров, тем временем, продолжал свой допрос.

— Кто больше нравятся, кошки или собаки? — продолжал допытываться он.

— Собаки.

— Конечно, а как же. И вот ещё — сидр или пиво?

— Ну сидр, — ответил Алёша, слегка осмелев. — А что, будет сидр?

— Не знаю, — сказал Петров. — Это зависит от того, как ты мне ответишь на оставшиеся вопросы. Ну как, ты готов?

— Ага.

— Какого цвета у неё глаза?

— У кого? — удивился парень.

— Эх ты! — сказал Петров. — Аль-лёша!

— А, у Светки-то…, — сообразил парень. — Ну, серые… Вроде бы…

Петров вопросительно посмотрел на старую Веру.

— Угадал?

Та отрицательно покачала головой.

— Карие… Ну и что с того?

— Ну…, — сказал Петров и развёл руками в воздухе. — Это залёт, Алёша. Скажи мне, ты её бил?

— Ничё я её не бил!

— Ответишь за базар?

— М? — промычал Алёша.

— Хули, м-м? — набычился Петров. — Я спрашиваю, ответишь за базар? Это самый важный момент в твоей жизни, долбоёб! Подумай хорошенько, ты её бил?

Двое ребят схватили Алёшу с обеих сторон, когда тот попытался встать.

— Я не знаю!

Петров расхохотался так, что его люди за столом вздрогнули. Он встал со стула и сказал:

— Вера! Отведи меня к Светочке, посмотрим на неё. Остальные — ждите здесь.

— Туда нельзя, барин, ты уж извини. Женская половина дома. Это правило нельзя нарушать! — сказав это, Вера перекрестилась.

— Так и знал! Тогда веди её сюда!

— Не пойдёт! Убьётся и других убьёт, пока мы её сюда притащим! Пощади моих девочек, Борис Михалыч!

Петров мрачнел на глазах.

— Тогда скажи мне ты, старая, бил он её или нет?

— Я не знаю, — отмахнулась Вера. — И говорить не могу. Я свечку не держала над ними. На ней сейчас места живого нет, потому что она без конца себя истязает. Как понять, его это рук дело, или девка с ума сходит?

— Ты что, издеваться надо мной вздумала?

— Я поговорю с ней, — сказала Надя.

Все в помещении замолчали. Петров расцвёл улыбкой победителя.

— Прекрасно. Идите, мы подождём вас здесь. Мы же уважаем местные традиции!

Свету содержали в соседнем здании — избе старой Веры. В общей половине дома атмосфера была угловатой, суетливой и мрачной. В женской же его части интерьер был наполнен мягкими и спокойными тонами. Стены и потолки украшали светлые ткани, повсюду была расставлена мягкая мебель.

Света сидела в кресле у окна и смотрела в пустоту перед собой. Расцарапанные руки она держала у себя на животе, сжав в кулак ткань просторного платья.

— К тебе пришли, — сказала старая Вера. — Смотри, думай, что говоришь!

— Можете нас оставить? — попросила Надя.

Брови Светы взметнулись.

— Света сейчас не в себе, — сказала старуха.

Надя только сейчас поняла, что под мешковатой одеждой Вера скрывала хоть и пожилое, но сильное и здоровое тело.

— Она может тебе навредить, — продолжала та.

— Я так не думаю, — сказала Надя. — Вы больше ничего не хотите мне сказать?

Старая Вера хмыкнула и вышла из комнаты. Надя сделала несколько осторожных шагов по направлению к жертве насилия. Она уже видела такое. Её лучшую подругу изнасиловали мародёры, когда им было по семнадцать лет. Это произошло сразу после смерти её родителей. Надя сбежала и смогла спастись. Видимо, лучше всего ей в этой жизни даётся убегать…

— Ответь мне только на один вопрос, — попросила Надя. — Он тебя бил?

Света развернулась к гостье лицом и широко улыбнулась. В верхнем ряду одного из передних зубов не хватало, а второй был наискосок отколот. Губы слегка опухшие, на нижней краснеет заживающий кровоподтёк.

— Что вы! Как можно? — сказала дрогнувшим голосом Света. — Он любил меня, а я его не так поняла!

Что-то внутри Нади разорвалось подобно ядерной бомбе. На выходе из женской части избы она столкнулась с Верой и, оставив куртку висеть в коридоре, выбежала на улицу. Там у входа в зал собраний стоял и курил Петров. Поселенцы прознали про суд, разбились на парочки и троицы и кружили вокруг дома собраний, болтая и порой заглядывая внутрь через окна. Около главного входа дежурили вооружённые борисовцы и никого внутрь не пускали.

Петрову хватило одного взгляда на Надю, чтобы понять, что к чему. Он выбросил окурок и, не дожидаясь её, пошёл в дом собраний. Она последовала за ним, но не успела зайти внутрь, потому что тот выволок ей навстречу Алёшу, подгоняя того пинками и угрожая ему пистолетом. Надя сделала несколько шагов назад и пропустила их.

— На колени! — крикнул Петров.

— Ты чего, Михалыч, задумал? — огрызнулась старая Вера.

— Заткнись, старая, а не то мои люди тебя пристрелят за соучастие!

— Ошибку делаешь, дедушка! — не унимается она.

Петров делает знак своим людям и Веру берут пóд руки.

— Жители Фирсановки! — громогласно объявляет Борис Михалыч. — Слушайте сами — и расскажите потом остальным, что Алёша — сын местного кузнеца — изнасиловал дочь табунщика, чем опозорил свой род и племя, и за что мной, Петровым Старшим, он был приговорён к смерти. Поганый выстирок взял силой и избил святую невинность, а потом врал мне в лицо! Только одичалые насилуют своих девок и врут старшим! Ну давай, Алёша! Твои последние слова?

Алёша молчал, искренне не веря, что всё это с ним происходит.

— Можно и так, — сказал Петров и выстрелил ему в лицо.

Массивная пуля снесла физиономию Алёши, обнажив красно-серое содержание его черепа. Тело насильника рухнуло на землю бессмысленной грудой мяса.

— Изверг! — закричала старая Вера. — Зачем же так делать?! Кровинушку мою…

По приказу Петрова её заперли в одной из машин сопровождения, где он потом долго с ней о чём-то разговаривал. Когда они вышли из машины, Вера выглядела побеждённой.

— Закон! — прокричал Петров перед выездом. — Закон един для всех! Только одичалые насилуют своих девок! А этот ещё и осмелился врать мне — своему барину! Поделом!

— Поделом! — согласились несколько зевак.

Напоследок Петров заверил местных, что новый кузнец прибудет уже завтра, после чего угостил их продуктами из собранного с них же оброка, за что все ему были благодарны.

Они вернулись в Борисовку поздно ночью, посетив ещё две общины. Нигде однако, не происходило ничего столь же примечательного. Идею с исследованием руин пришлось отложить. Надя предложила сначала съездить на её старый секретный схрон в Раменках. Со своими инструментами она сможет сделать гораздо больше. Один только атлас, которого у неё хранилось в избытке, откроет им многие и многие двери. Но путь был неблизкий, и это дело решили оставить на другой день.

Конец ознакомительного фрагмента.